Лошади поданы

Театральная история

Молодой артист приехал в провинциальный театр по распределению. Внешность у него была не ахти какая, способностей никто не знал, опыта, понятное дело, у него тоже не было, но его заняли в первой же постановке сезона. «Хороший знак для начала карьеры», — решил актер. Ежедневно к десяти часам являлся он на репетиции «Дяди Вани», с воодушевлением исполняя всё, что говорил ему постановщик, чьи стеклянные глаза и ницшеанские усы действовали на тщедушного новичка впечатляюще.
Надо заметить, что герой наш был длинен и худ, имел маленький носик и пухлые губы трубочкой, а близко посаженные глаза и покатый лобик не предполагали в их обладателе слишком интенсивной деятельности головного мозга. Внешнее впечатление, однако, часто бывает обманчиво, и старый завлит, временами сталкиваясь с молодым актером на лестнице, наблюдал за ним без особого интереса, как это и свойственно людям одиноким и пожилым, озабоченным собственными недугами.
У завлита, пока он, изо дня в день читая пьесы, верой и правдой служил театру, выработалась одна негативная черта: он не терпел дурной драматургии. Ну, просто не выносил. Проблема заключалась в том, что директор театра, этакий Карабас-Барабас с более чем представительным брюхом, дал ему задание найти такую современную пьесу, которая бы пользовалась успехом у самого широкого зрителя. На языке завлита это означало «выгрести халявную туфту», для чего ему приходилось читать пьесы дурные, которых, как известно, великое множество, в отличие от шедевров. День за днем читал он эту гадость, борясь со сном и негодуя по столь прискорбному для него поводу.
Репетиции «Дяди Вани» проходили в большом кабинете главного режиссера (с усами и пустыми глазами). И пока завлит мучился с поделками бездарей, до него из соседнего кабинета доносились голоса актеров, выразительно читавших чеховский текст. Это мешало старику сосредоточиться. И потом, ему почему-то не нравились усы главного режиссера и то, как он трактовал Антона Павловича. А поскольку в театре постоянно плетутся коварные интриги, то мнительному завлиту казалось, что новый главреж его не любит и хочет спровадить на пенсию.
И вот однажды, когда завлит сидел в своем огромном кресле в виде трона, который лет двадцать назад перенес к себе из подсобки с декорациями, он ясно услышал, как за дверью его кабинетика скрипнула половица. «Ага! — подумал завлит. — Заговор против меня замышляют! Подглядывают!.. Подслушивают!..» Скрип повторился. Никаких сомнений: кто-то нагло стоял под самой завлитовой дверью с целью тайной и, конечно же, отвратительной!
Приложив максимум усилий, чтобы трон его не скрипнул, старик встал с кресла, тихонько подошел к двери и распахнул ее настежь.
Прямо перед ним стоял молодой актер, который, затаив дыхание, расширенными глазами, как будто его и впрямь уличили в каком-то постыдном умысле, смотрел на завлита.
— Что же это вы, голубчик, за дверью-то стоите? — с уничижительной иронией сказал завлит. — Могли бы и войти.
— Да нет… Я эта… У меня скоро реплика должна быть…
— Это какая же? — не без яда осведомился читатель пьес.
— «Лошади поданы, барин!»
— Уже?! — не сразу вымолвил завлит, расценив сказанное как волю Карабаса-Барабаса, избравшего столь своеобразную форму для того, чтобы указать старику на дверь.
— Ну да… — продолжал молодой человек. — У меня всего-то две реплики, одна в начале, другая в конце. Вышел покурить, а дверь возьми и защелкнись! Вот ведь ужас! Я стою тут уже битый час и жду, когда мой выход… — Он прислушался к голосам из соседнего кабинета. — Слышите?
— Слышу, — подозрительно согласился завлит. — Но вы можете постучать и вам откроют.
— Могу, но там они всё говорят и говорят… Боязно!
— Как же вы в таком случае произнесете свою сакраментальную фразу?
— Тише! — округлив свои медвежьи глазки, вдруг жарким шепотом рявкнул актер и, не успел завлит обидеться на непочтительность тона, как тот завопил благим матом:
— Лошади поданы, барин!!!
Наступила пауза, после которой раздался такой оголтелый взрыв смеха, что театр весь задрожал и едва не рухнул…
Бедного завлита с трудом привели в чувство. Наутро он взял больничный («давление, знаете ли…») и весь день провалялся на продавленном диване, читая Чехова и хохоча до слез.