Слово

Говорение с пугающей легкостью обнажает свою непрерывность - в отличие от действительного наличия «что» (сказать). Собственно, зачастую именно отсутствие последнего и скрывается непроницаемым полотном нескончаемой молвы. Подлинный смысл, настоящее живое слово коренится в безмолвии, открывающим себя снова и снова не иначе, как непрекращающееся красноречие *. В конце концов, речь соткана из его (безмолвия) пустот не в меньшей мере, чем из четких, явственных конструкций (гласных и согласных).

Кажется, дар речи, что так часто «терялся» когда-то (в мире героев) перестал быть даром, оказавшись превращенным в часть серой, блеклой обыденности. Необыкновенность способности вещать и вслушиваться в сообщаемый другим смысл уступила общей тенденции к механизации и уже не может это отступление прекратить. Язык более не имеет права быть поэтичным, абстрактным, избегающим жесткой фиксации чудом, он обязан к точности, к подчинению, к простоте, все больше становясь отражением техники, подручного инструмента, что присягает и служит, но который уже не живет.

Общий курс на «расколдовывание» мира не мог обойти магию вещания - точно так же, как не мог не оставить выжженную дыру на месте ушедших от человечества богов. Облюбованный невежеством «прогресс» требовал жертв раньше и требует их сейчас.
Даже мифос, испокон веков живший в вере людей, не нуждаясь ни в каких других подтверждениях (приравнивая тем самым каждого к небожителям, даруя ему подлинное величие, говоря с ним на одном языке) был безжалостно препарирован, превращен в нечто отвратное. Ему, нашедшему убежище в слове, на страницах полузабытых книг не оставили покоя, пока не дискредитировали окончательно («мракобесие», «ненаучность», нерациональность).

Столь привычная непрерывность болтовни, закрепившись во времени как данность, смогла наклеить на молчание даже ярлык «неприемлемо», заставив безмолвие страшить. И в тот же миг подлинное общение было низвергнут в горнило говорения; отныне каждый бесконечно стремится «глаголить», воспринимая требующее замолчать «внемлю» как оскорбление.
Но в отсутствие безмолвия слову негде налиться, насытиться смыслом. Мнимая необходимость бесконечного обмена и тот ужасающий темп, которого требует эта бесконечность, буквально вынуждает упрощать, подстраиваться, повторяться.
Временами складывается отчетливое убеждение, что недосказанного уже не осталось, потому что ему просто негде было оставаться. А именно это оно всегда было вместилищем правды, той фигурой умолчания, что оправдывала снова и снова все остальное изложение.

Нестихающая молва привычной стала настолько, что утратила способность быть заметной. Говорение так интенсивно, так всеобъемлюще, что человеку стало не доставать времени увидеть даже его наличие, не говоря уж о последствиях. За осуществляемой в этом процессе инфляцией языка, слова, самой речи (как дара) происходит исчезновение чего-то более глубокого – того, о чем нельзя (уже?) сказать. Куда делось говорящее молчание, способное когда-то быть «кричащим» даже?
Говорящий испокон веков «не знал», а знающий – не говорил. И лишь утратившему связь с вещим безмолвием это может казаться странным, ибо подлинное всегда было скрыто за словами, в него вслушивались и ему внимали; истина умалчивалась, увеличивая тем самым громкость для умеющего слушать.
Убегающая от вслушивания болтовня усыпляет, приучая парить по поверхности грез (традиции, стереотипа, положенности). Ее механический, искусственный ритм буквально оглушает. Привыкший к шуму по шуму учится скучать его предпочитая, забываясь в нем. То, о чем умалчивают, всегда было важнее того, о чем говорят, но кто же знал, что лучшим способом умолчать (вплоть до полного забвения) окажется безграничное говорение обо всем?

В пространстве всеобщего высказывания, которое инерцией своей принуждает к себе, молчание становится токсичным, свидетельствующим об асоциальности. Если общее предубеждение гласит, что слову (утверждению) нет альтернатив, сама возможность вещего безмолвия начинает казаться абсурдной. Тот факт, что пращурам тишина виделась «ответственной», коммуницирующей, неотделимой от самого языка материей, вызывает лишь недоумение и смех, ибо озвучивание чего-то непомещающегося в слово обречено на это.

Даже допущение, что вслушивание всегда открывает значительно больше чем вербальное утверждение, являет собой что-то чрезмерно близкое к безумию. В мире слова тишина тождественна ничто, а не «что-то» (и уж тем более не прояснению его). В конце концов, в присутствие яростного, активного действия (самой такой возможности) покой всегда выглядит чем-то блеклым (а значит и для серьезного рассмотрения недостаточным).