Большой Шабаш 16шабаш

               

Влад жил на втором этаже. Вообще-то никто не звал его Владом – все называли Пинк, в честь группы «Пинк Флойд», которую Влад любил больше, чем апельсиновый сок и  зефир в шоколаде. Квартира Пинка напоминала курятник, в который шарахнул артиллерийский снаряд: вещи маленькие и большие разбросаны по всей жилой и нежилой площади и болтаются чуть ли не на люстре; шторы вечно оборваны и висят на одном-двух крючках; посуда вечно не мыта и засыпана толстым слоем пепла; в углах колонии пауков; оконные стёкла почти непрозрачны из-за витражей пыли; обои в некоторых местах ободраны и свисают грустными поникшими вялыми лопухами; унитаз и ванна почти коричневого цвета, эврик весь ржавый и функционирует с каким-то надсадом, жалобно и обречённо. Зато квартира Пинка битком набита аудио - и видеоаппаратурой. Столько электронной дряни я не видел даже в толстенных каталогах. Ещё у него есть уникальный, древний, какой-то допотопный ковёр. Этот ужасающий прямоугольник занимает почти всю стену. Узор ковра напоминает кишащих безобразных насекомых вокруг разложившегося трупа чудовищного мутанта. Словно комок чёрного скользкого воска под невидимыми пальцами двигается этот отвратительный клубок некрофагов. Большие и маленькие свастики этих тварей наползают по коричнево-красному полю свернувшейся клейкой крови на глыбу бесформенной гнили, и незаметно жрут, сливаясь с ней. Этот тошнотворный ковёр превращал комнату в жилище каннибала-стервятника, разгрызающего от скуки свои собственные чирии.

Но электронное капище сглаживало обстановку этого палеолитического свинарника. Когда я говорил Пинку, что меня вся эта энтээровская рухлядь не интересует, он задыхался от изумления и ужаса. Он не мог вымолвить ни слова. Мне становилось его жалко и в то же время хотелось хохотать до упаду. Пинк лишался дара речи, глаза его выкатывались из орбит, а щёки приобретали зеленовато-меловый оттенок, когда я ему говорил, что не смотрю телевизор, не слушаю магнитофон, не знаю даже как он включается.

Вот и нынешний свой приход я ознаменовал филиппикой против электроники, кибернетики и вообще техники. Люди понаизобретали всякой муры, но счастливей они от этого не стали, они просто удовлетворили своё любопытство, похоть и алчность, и, как старуха из пушкинской сказки, остались у разбитого корыта, которое есть опустошение души. Человек понаделывал себе столько подпорок, заглушек, затычек, окуляров, что уже стал каким-то техноидным гипермоллюском в раковине из собственного дерьма и отходов производства, которую перекатывают волны разрастающегося, как колонии болезнетворных грибков, моря технической цивилизации. Человек не может самостоятельно передвигаться, видеть, творить, созерцать, работать, наслаждаться. Скоро он дышать не сможет самостоятельно. Инженерная мысль ещё наизобретает всякой дряни, усовершенствуя телевизоры, «видики», магнитофоны, телефоны, компьютеры и прочие чудеса НТР, ещё более придавив жизнь своим тяжёлым, неорганическим, механическим, отполированным до зеркальной серости задом. Выдумают какие-нибудь какие-нибудь видеотрансценденты или трансцендентофоны, какие-то сенсорные голографоиды, психофантасмовизоры или трансноуменографы, которые будут гигатоннами дерьма заваливать наши мозги, сердца, глаза, уши, ноздри, языки… Легионы искусственных секс-удовлетворителей будут превращать человека в эротофобного кастрата, лунатического импотента, примитивного идиотического онаниста, лишать наши гениталии прикосновений горячей влажной резкопахнущей плоти. Технический прогресс ещё испражнит кубопарсеки всякой гадости, способной превратить живую ткань человека, его движущиеся, мятущиеся, страстные сплетения тела и души в мёртвые гнилые лохмотья. Американцы в шутку называют телевизор idiot box. Но, как известно, в каждой шутке есть доля шутки, а всё остальное правда. Проводя время перед электронным чудовищем, перед этим ящикозавром, мы кастрируем свою фантазию, своё воображение, своё творчество. Мы сами превращаемся в какого-то телевизозавра. Мы становимся сервусами этих полупроводниковых истуканов, приносим в жертву им тело и душу. Я же желаю быть рабом технического прогресса, впрочем и не только его. Я объявляю крестовый поход технической цивилизации.

После такой тирады Пинк стоял, словно ассенизаторная машина вылила на него плоды своих трудов. Нижняя губа его отвисла и, казалось, что он расхнычется, как дитё. Мне его даже захотелось чмокнуть в лобик. Я закурил, глубоко и обалдело затягиваясь: «божественный порок», - как говорила Лайза Минелли в «Кабаре».
Я не хочу, чтоб моё тело, созданное по образу и подобию Бога, моё удивительное, таинственное, неповторимое тело служило стадам электронных динозавров. Вся электронная дрянь не стоит моего мизинца. Да что там электронное дерьмо – весь, так называемый, технический прогресс от изобретения колеса до японских роботов не стоит одного моего мизинца. Мой мизинец куда сложнее и прекраснее, не говоря уже о других частях тела.

- А ты, Пинк, смотрел хоть раз на свой мизинец ну хотя бы две минуты? - спросил я, выпуская в серый потолок струйку голубоватого дыма.
Пинк, бедняга, чуть не стал заикой. Тогда я перестал его мучить и стал спокойно курить, пуская лиловые кольца. Честно говоря, я думал он меня удушит тотчас шнуром от какой-нибудь электронной игрушки, но Пинк только кисло смотрел на меня. Он просто обиделся. Мне стало его жалко, и я попросил у него и у электронных идолов прощение. Он всё дулся. Но тут звякнул телефон. Звонила его подруга. Я сразу подумал, что она лахудра – из трубки сыпалась отборная матерщина. Пинк сиял, как панели его прямоугольных друзей.

- Через пять минут она будет здесь, - облизывая губы и смакуя в грёзах предстоящую оргию, сказал он. Его глаза, цвета бутылочного стекла, стали масляными. Обиды на меня Пинк уже не держал. Он уже плыл по бушующему морю сексуальных фантазий.
- Ты не против шведской тройки? - Пинк схватил мои сигареты и жадно закурил. Он почти не спрашивал, а приказывал.
- Ты знаешь, - мечтательно выпустив дым, ответил я, - у меня сегодня философски-трансцендентное настроение и…
- Кайфоломщик проклятый! - взорвался Пинк и чуть не запустил в меня горящей сигаретой, - мало того что…
- Ладно, ладно, - заторопился парировать я, - если хочешь я поприсутствую при сём и поддержу морально, то есть словесно, буду, так сказать, вербальным партнёром…
- Шаровик-вуайер, ты что на секс-шоу сюда пришёл? - голос Пинка стал обидчиво-раздражительным.
- Ладно, Пинкушка, я пошутил, если…
Раздался звонок в дверь. Пинк рванулся открывать.

Я вспомнил, как Пинк рассказывал мне однажды свой сон. Прошёл он прогуляться по местному «бродвею», снял какую-то курвёнку, приволокся с нею в свою берлогу и нетерпеливо принялся её раздевать. Раздел до трусов, и тут его охватил какой-то священный трепет – не может сдёрнуть два сшитых треугольника, будто древнее непостижимое табу ворвалось в его внутренности и парализовало руки. Долго он стоял перед девкой весь дрожа, потея, томясь невыразимой мукой, боясь притронуться к ней, как к огню. Наконец он сцепил зубы и в полуобморочном состоянии рванул последнюю жалкую деталь женского туалета. Его очам открылась чудовищная картина, которую не увидишь ни в одном из фильмов-ужасов: вместо пушистого венериного бугорка торчал огромный, налитый кровью, фаллос.
 Я подумал как бы с Пинком не приключилась сейчас тоже самое, но только в действительности, а заодно и со мной.

Девчонка, которую я обозвал лахудрой, и которая полностью соответствовала моему обзыванию, уселась в засаленное кресло, сверкая своими белыми бёдрами и белыми трусиками. Юбка у неё была чуть выше… нет не колен – лобка. Для конца ХХ века это, конечно, викторианство, но всё равно, как говорят потомки галлов – о-ля-ля!
Девчонку звали Света. Она дымила длинной сигаретой More, как паровоз и чавкала
ж-е-вачкой. Я бы не то что с ней в постель не лёг, а даже на одном гектаре не сел делать то, что в книгах никогда не описывают, за исключением Генри Миллера, Маркиза де Сада, Гийома Аполлинера, Джеймса Джойса и Сальвадора Дали.

Влад налил в бокалы какой-то жидкости. Я лишь пригубил. Пинк и Света повторили, потом приложились третий раз. Квартира плавала в синеватом чаду. Два захмелевших существа вцепились друг в друга. Смотря на них, я подумал, что пальцы придумали не только раньше вилок, как говорил Джойс, но и раньше презервативов.
Я не монах (хотя в наше время монахи уже не те) и не импотент. Мне тоже хотелось принять участие в игре, тем более, что к этому призывала настойчивая эрекция. Но что-то удерживало меня. Что-то необъяснимо лёгкое, неуловимое, но очень сильное. Нечто не поддающееся описанию. Что-то подобное чувству, когда хочется прекратить чтение книги на самом интересном месте. Но этот пример – только жалкое подобие. Одним словом, посмаковав ещё несколько минут своё добровольное отлучение от рая и каннибалистический эротизм двух изголодавшихся тел, я ушёл. Последнее, что я увидел в квартире Пинка, это его растрёпанные всклокоченные патлы и голую, стоящую раком, девицу. Её узкий зад был похож на два белых обмылка. В нём было что-то неестественное, синтетическое, как будто это был зад манекена. Мне захотелось взять мягкую тряпочку и стереть с него пыль.

Когда я спускался по лестнице, перед моими глазами всё ещё стояла девица в своей антиподной позе. Одновременно передо мной мелькали чугунные прутья перил. И вдруг моё меланоморфное воображение нарисовало Эйфелеву башню, сложенную пополам, вернее стоящую в позе девки. Я посмеялся над искажёнными лицами парижан. Затем опять всплыла подружка Влада. Её ягодицы коробили моё сердце, и вскоре они превратились в приятные формы античных богинь. Теперь я созерцал Афродиту, Деметру или Юнону в интимнейших позах. Я был первый после богов, кто это делал. И вдруг мне пришла идея поставить в центре Города колоссальную сорокаметровую статую Афродиты, стоящей в этой сладчайшей позе. До этого не додумались ни Фидий, ни Лисипп, ни Микеланджело, ни Вучетич. Я бы по всему миру расставил эти статуи, используя для них самый лучший мрамор. Я бы исчерпал все его запасы на Земле и даже во всех уголках Вселенной, если бы там таковой обнаружили. Я бы покрыл этими статуями всю поверхность планеты, чтобы любой инопланетянин падал в обморок от восхищённого созерцания красоты земных ягодиц.

Мои афродиты затмили бы навсегда своими идеальными бёдрами всю ахинеическую дебильную постмодернистскую скульптуру. Паросский и каррарский мрамор свели бы на нет всё усилия модных скульпторов делать памятники из пластика, битого стекла, алюминия, обрывков газет, спрессованного (и рыхлого) мусора, размолотых (и не только) костей, дырявых целлофановых пакетов, банок из-под пива и кока-колы, спичечных коробков, гнилых овощей, полуразложившихся трупов кошек, собак и крыс, сушёных мух и тараканов, козьего помёта… Скульптура вырождается. Памятники делают на конвейере и водружают на какой-нибудь тумбе, заменяющей пьедестал. Раньше ставили памятники вождям и их прилипалам, теперь же ставят памятники автомобилям, компьютерам, танкерам, атомным бомбам…

А я бы в парке над Древней рекой поставил памятник Маркизу де Саду: две обнажённые богини стоят на четвереньках в самых возбуждённых позах; на их спинах стоит Маркиз, взгнуздав их лифчиками; в одной руке он держит скиптр-фаллос и треххвостую плеть, а в другой – державу в виде нижепоясничного места. Маркиз одет по моде конца восемнадцатого столетия. Его шляпа украшена перьями в виде женских промежностей. Пьедестал – мошонка, выполненная в стиле педантичнейшего натурализма. А вокруг целое море алых роз.

Перед Екатерининским дворцом неплохо было бы воздвигнуть памятник дерьму. Да-да, обыкновенному дерьму, которое мы созерцаем ежесуточно после недолгих и в основном приятных восседаний. Ему обязательно нужно поставить памятник, ведь оно знаменовало собою начало. В начале было Дерьмо, огромная куча. Это были продукты жизнедеятельности некоторых ангелических сект. Бог ума не мог приложить куда девать такую кучу и вдруг его осенило создать из неё мир. С тех пор экскременты стали неотъемлемой нашей частью. И они одухотворяются или опошляются в зависимости от наших стремлений и направлений. Их опошление есть забвение начала Космоса и непонимание глубокой физиологической метафизики жизни. Поэтому их нужно увековечить. Вот так взять и высечь из гранита кучку вторичного продукта, увеличив её раз этак в 20-30, и взгромоздить на пьедестал. А чтобы не было никаких сомнений, золотом написать: ГОВНО (руками трогать можно).

А рядом неплохо было бы выстроить Дворец Дефекации в форме унитаза. В нём был бы сплошной огромный женско-мужской сортир (как во сне, см. выше), и возле каждого «рабочего» места сидел бы штатный копромант, который тут же, сразу после вашего облегчения, едва вы успели бы натянуть штаны, предсказывал бы вам будущее по форме вашей только что образовавшейся кучки. В этом Дворце был бы музей, в котором можно было бы ознакомиться с историей вторичного продукта и отхожих мест, посозерцать экскременты всех существ когда-либо живших на Планете, а также выдающихся личностей и гипотетических гуманоидов. Здесь же можно было бы воспользоваться зеркальным унитазом, посмотреть на себя со всех сторон во время облегчительного акта в обложенных зеркалами и кривыми зеркалами туалетах; посмотреть на себя в том же амплуа со стороны: по вашему желанию вас увековечат, восседающими без штанов, на фотоснимке или видеозаписи. Ну а если у вас очень много денег, художник может нарисовать ваш портрет маслом, а скульптор высечь вашу статую из любого материала. И тысячи, тысячи других услуг. Ей богу, люди бы научились одухотворять экскременты. А то ведь странно получается: человек не любит свои какашки, а хочет возлюбить весь мир. Нет, господа, отвержение своей испражняющейся задницы ведёт к утопии. Лишь опустившись глубоко вниз, поднимешься на недосягаемую высоту.