Чаша моя. 15

Темный с неописуемой злостью поднялся по стойке смирно на диване в ординаторской. Какой-то контрацептив постоянно выставлял на телефон звонок в виде какого-то китайского или японского мотива. И каждый раз Темный (если не успевал его поменять) вставал от такого только именем революции. Сразу на коня. Темному самому была близка эта созерцательная философия: хоку, сакура, Фудзияма, шум Токио. Азиатский же мотив снующего ночами телефона был чем-то едким, кислым. Покрыв детородными органами телефон, и еще за одно чью-ту неповинную мать, Темный выключил на смартфоне сотую или около того серию «Диалогий о рыбалке», только чуть прищурил глаз на громадного сома. Закрыл окно, и уже спокойно снял трубку.

- Приемный покой, - протянул Темный вроде того, что ему звонили ради того, чтобы что-то настроить или пожаловаться.

- А чего кстати? Приемный покой называется? - спросили в трубке.

- Потому что покойники там. Гы-гы-гы, - проржал кто-то в трубке.

- С добрым утром, Михайлов, я вижу пять утра на Вас действует ободрительно. Я то думаю, из-за кого в Красном и Белом новую пристройку делают, - холодно, скучно, как умеет Темный проговорил он.

- Пошути, сразу алкаш, - грустно заметил в трубке Михайлов.

- Мы как стекляшки. У меня бедро сломалось под тяжестей булок, ты знаешь мы сколько на операции стояли, - проговорил кто-то в трубку, по всей видимости стоящий рядом.

- Леха, подожди. Видишь, Саня, просыпается, - оттолкнулся там где-то от кого-то Михайлов.

- О, нервных дел мастер, - прошипел Темный, услышав в трубке Молоткова, паралельно включил очень тихо на своем смартфоне серию про огромного сома.

- Нейрохирургических, попрошу.

- Ну да, да, все ковыряться в непролазном, - вновь отмахнулся Михайлов от него.

    Темный, наконец, устал от них. После мощного приступа зевоты он повысил тон.

- Мужики, ну вы если поболтать, так зашли бы в ординаторскую. Чего ФСБ-то радовать?

- А мы и около ординаторской. Мы тебе с мобильника звоним, - послышался лютый ржачь и в ординаторскую ввалился протеиновый патруль.

    Михайлов, хоть и любил выпить, не отказывал себе лишний раз потренироваться, побегать и пофоткать бицепс во время раскопок картошки у тещи на даче.  Саня Темный же знал, смена с двумя этими друзьями-огурцами потенциально опасна. Их карма, кажется, поглощает все самое суровое, темное, сложное и неимоверно геморройное. Даже жен они себе нашли невыносимых. Однажды Михайлов закрыл ее, забрав ключи. И уехал в другую больницу оперировать без телефона. Сколько Темный натерпелся. Пришлось его разыскивать. Эх, ну да ладно.  А жена Молоткова? Саня тут случайно поздравил его с телефона жены с днем рождения, подписался своей фамилией Темный. Так ему устроили такой допрос. Даже сам Темный на секунду почувствовал себя бессовестной недостойной женщиной, пытающейся увести мужика из семье. А ведь у того трое детей и больные почки. Все же Саня закончил разговор на том моменте, когда его стали спрашивать: кто это: анестезистка, там хирургичеа в короткой юбке или Людка с физиотерапии. Сам же Темный не представлял: как вообще так бывает? Что два человека одинаковы между собой? Как говорится, брат мой, только от мамки другой. К сожалению, протеинового батончика или штанги, чтобы кинуть в смотровую у Темного не было, а потому теперь он встречал гостей.

- У нас к тебе дело на миллион.

      Михайлов выставил вперед свою великую, достойную только Атласа трапециевидную мышцу, а напряженное от избытка тяги узким хватом Молоткова осветилось наглой, почти садистской улыбкой. Естественно, Темный подумал неладное. Задумчиво прервав кнопкою стоп, размышление о зимней рыбалке на Ямале, он максимально принялся анализировать, что будут рассказывать сии два джентельмена. Почти в режиме  «вонми».  В это же время с широченной улыбкой в дверном проеме образовался Крашенников.

- Сказали? Сказали? Сказали? - перебирал он языком, с не спадающей улыбкой.

- Кыш, кыш, - и вытолкали прочь заведующего за дверь.

    А тот только с ними гусарским взглядом обменялся. И сам вытолкнулся, подавляя в себе смешки. Ну тут точно нечисто что-то, что за школьное представление. Темный напрягся. Уж не розыгрыш ли они какой готовили?

- Так, позвольте, господа, куда делся Обеликс, когда Рим наступает? Вам че надо-то всем здесь?

    Те сразу посерьезнели, и улыбки их смыла кислая мина. Темный аж поднял брови, страшно как.

- Так вот о деле, - начал Молотков голосом таким, что будто гирю съел.

- Да, - перебил его Михайлов - мы на операцию сейчас пойдем. Нужно терапевту посмотреть.

- Перед операцией, - подтвердил Молотков.

- Это какой такой операцией? - прищурился Темный.

- Хирургической, - синхронно ответили оба.

    Посмотри, дурят. И хоть бы покраснели, шарики. Нейрохирург и травматолог. Что за цирк? Хотя вона и Крашенников там где-то был. Темный вскинул голову вперед. Уж не под веществами ли они? А то Владик на прошлый корпоратив привозил. Но нет, те были предательски здоровы. То халат свой чистили, то на бицепс смотрели.

- Так это, Гена придет, - неуверенно начал Темный - посмотрит. А вы все равно. Пока готовите. Сколько лет больной?

- Больному, - важно поправил Молотков.

- Тридцать четыре, - отрапортовал Михайлов.

 Темный развел руками. Точно дурят.

- Ну и чего? Обойдется.

- Не, - противостояли оба - у него до китайской матери хронических заболеваний. Он в третьей смотровой.

     Китайской, Темный в голове еще раз осудил композитора этого японского полифонического гимна. Темный подозрительно изучил обстановку. Как чекист он одной рукой делал, а другой сканировал местность. Взял тонометр, стетоскоп, пульсоксиметр, ручку и карту. Богатыри земли русской в своей серьезности не шевельнулись ни на грамм. Он вышел прочь из ординаторской, а те остались почивать здесь столпами. Саня Темный остановился у поста: ведь заржут. Нет там никакого больного, разводят его, как бабку с госуслугами. Но те не издавали ни звука. Темный пока добрался до смотровой еще несколько раз озирался назад. Может, шорох какой будет в ординаторской. Подложат чего или позвонят кому. А куда Крашенников испарился? Может, сейчас из угла вылетит, да испугает. Темный, чувствую подлог, вошел в смотровую. Его отпустило, когда он обнаружил прилично одетого молодого человека, смиренно сидящего на наре. По сложенным ногам и рукам, Темный угадал прилежное ожиданием им терапевта. Когда, поля их соприкоснулись, молодой человек кивнул и поприветствовал Темного:

- Здравствуте, доктор!

    Темный присел. Похожий на министра, пришедшего на доклад, он молчал, изучая где здесь беспредел и растрата без его ведома и резолюции.

- Александр Иванович Темный, терапевт приемного отделения, - проговорил он наконец.

- Очень приятно, - боязливо отозвался больной, - Скажите, операция это не больно?

- Как Вас зовут? - Темный пропустил этого вопроса не из-за неуважения, но из-за неотступающего чувства подлянки.

- Кирилл, - в том же духе продолжал больной.

    Темный начал собирать анамнез жизни, с непостижимой для себя полнотой и доскональностью. Сам Захарьин бы сел рядом на коечке, чтобы послушать. Он выяснил все о наследственности, выслушал историю о бабушке диабетике и дедушке, погибшего под обстрелом немцев. О аллергии на дачную клубнику. О герпесе в детстве, и военной службе на Дальнем востоке. О тяжкой работе на заводе в горячих цехах и операции с неудачным наркозом по поводу варикоцеле. Важно отметить, что сейчас бы ровным счетом Стражеско, как и Боткин сели бы рядом с Захарьиным. Ведь Темный обследовал сердце, легкие, лимфатические узлы, щитовидную железу и печень с селезенкой. Помял живот. И с радостью обнаружил боль внизу живота. Поймав удачу за хвост, Темный принялся расспрашивать про ритм мочеиспускания, исключая задержку мочи и почечную недостаточность. И самое главное заключил, что стула не было весь день. Уж не аппендицит ли подложили ему коллеги ради развлечения. Темный уселся за стол. И обнаружил разложенные анализы, ЭКГ и снимок брюшной полости. Надвинув на себя очки, Темный, про себя твердил: «ну сейчас все будет ясно, проверить меня захотели на терапевта, ну мы не так просты». Зорким умудренным опытом глазом Темный углядел лейкоцитоз, на ЭКГ небольшое внутрипредсердное нарушение. Точно, аппендицит. Ну вот, выкусили. И в ту же минуту поднял рентгеновский снимок брюшной полости перед собой. Темный поглядел на снимок, затем на больного. Потом опять на снимок. Потом опять на больного. И горячо засмеялся, как будто его укусило солнышко из телепузиков. Сам же больной принялся объяснять:

- Вы знаете, я с женой в браке с 16 лет. Ну и понимаете… Ну вы же меня понимаете… Как мужчина… Игры знаете ли… Жену я свою люблю.

    Темный все понимал. Ведь со снимка брюшной полости на него глядел огромный потерянный в толстой кишке фаллоимитатор. С сочувственным лицом и несмолкающей улыбкой, Темный расчеркнул в карточке: «Соматически здоров». В ту же минуту Темный взял себя в руки, извинился, пожелал крепкого здоровья осмотренному и указание: не боятся операции. А затем уверил в высочайшей квалификации хирургов этой больницы.
          И отправился в ординаторскую, не сможешь из себя извлечь больше ни одного слова и комментария. Да, безусловно, покажется это неэтичным. Но Темный ничего не мог с собой поделать. Отдав карту, он послал Михайлова и Молоткова на «аппендэктомию».

- Вы чего? Просто сказать не могли? - в дверях остановил тех Темный.

- Нет, конечно, - ответил Молотков, - случай серьезный. Нам нужно ЛОРу еще показать, реаниматологам и дежурному офтальмологу.

   Темный фыркнул, его созерцательной энергии «чи» на такое безумие уже не хватит. Он сам и не заметил как оказался на диване, и представлял, что Градский придет на 15 минут раньше,  и он вонзит нос в горячий шоколад из аппарата и медленным шагом почешет домой. Как, наверное, свежо и хорошо на улице. Слушая о том, как нереститься в этом году карась, Саша Темный засопел. Но совсем ненадолго.

- О мае ва моу, Шиндейру, - говорил кто Александру Ивановичу во сне.

    А тот говорил, спросонья, что ничего не понимает.

- Вставай, говорю, Саня, диван слюнями затопишь, трубку бери, - теперь это без сомнения был строгий высокий голос заведующей.

   Темный протер глаза. В ухо врезался противный японский мотив. Быстро Александр Иванович оправился, поправился. Бросил на себя наручные часы: 8:30. И с радостной миною принялся к сборам. Заведующая же заседала за рабочим столом с выпрямленной спиною и утирала слезы, всеусердно пряча добрую, милую свою улыбку.

- Я погнал, Елена Геннадьевна, - Темный уже водрузил на себя портфель.
- Куда ты пошел? - заведующая наморщила и так свой морщинистый лоб.
- Домой, - спокойно ответил Темный, желудок его уже ждал порцию горячего шоколада. 
- А Градский где?

   Портфель повалился у Темного вниз. Заведующая была здесь в субботу, а Градского и нет. Куда он пойдет.

- Да он подойдет, - все же Александр Иванович решил идти в ва-банк.
- Ну раз подойдет, иди, - улыбнувшись одобрила его слова Елена Геннадьевна - Только это, куда же ты пойдешь?

  Темный остановился в дверях. Ну, точно сейчас припашут сделать какую-нибудь таблицу про больных в больнице. Сколько мужчин, сколько женщин, сколько гудят, сколько пукают, кто голосовал, кто нет.

- Ну! Елена Геннадьевна! - как мальчик поставленный в угол говорил Темный.

- Куда ты пойдешь? Без подарка?

- Какого подарка?

   И, правда, тут засомневаешься. Но только Елена Геннадьевна бойко вручила темному огромную фиолетовую коробку и письмо. Темный недоверчиво оглядел все. И открыл написанное письмо, прочитал пожелания: «Нашей созерцательной тишине, Сане Темному. Нам приятно с тобою работать. Любящие коллеги. Михайлов и Молотков».

- Вот засранцы, - проговорил Темный.

    Он и открывать не стал. По весу и форме коробке сразу прикинул, что они ему подарили. Только грустно улыбнулся. И попросил Елену Геннадьевну, наконец, откланяться спать:

- Да ладно тебе, не грусти, в хозяйстве все сгодится, - на прощание речитативом кричала ему заведующая.

    Пока Темный печалился о подарке и думал, чего же приперлась в субботу Елена Геннадьевна, сама Елена Геннадьевна, успела покормить мужа, двух внуков, сына с женой и дочку, две собаки и сходить поставить в церковь свечки. И пришла не просто так, но потому что дело было важное и неотложное. И никто, как только заведующий приемного отделения знал, что только он может сегодня взять обязанности на себя дежурного врача. Лишь бы закончилось быстрее все о чем она знала, но пока не сказала другим, исключительно из соображения такта и по просьбе. Позвонив мужу затем, что забыла конкор и чтобы он непременно привез его через полчаса, поскольку постольку она его пьет в 9:30, она развила в приемном отделении бурную деятельность. Сестрам отдала проверять карты, уборщикам попросила погенералить, а себе приказала просмотреть пришедшие за эту неделю приказы и выяснить по всем отделениям, кто дежурный, чтобы никого не искать с собаками. Дело же приведшее ее сюда касалось Градского.

       Альфонс Семенович быстро прибыл в городскую больницу, куда привезли Бакунина. Он выяснил, что тяжесть его почти не сопоставима с жизнью. До самой реанимации он встречал полосу удивления, исходящего от медиков, упомяни он о Бакунине. Без труда Градский оказался в реанимации, где угасал Бакунин.

- Ну, здравствуй, Гоша, - Градский смотрел синего, израненного, перебинтованного Бакунина.

    Градский будто теперь стоял не в зале реанимации, но на проспекте среди шума улицы, потерянный среди пешеходных переходохов, шагающий через проносящиеся в потоке автомашины. Таким казался монотонный шум ИВЛ, смешанный с хрипами Бакунина. Таким казалась его распластанная в горестном сочувствии его институтская ненависть. Таким казалось горе смерти человека вовсе не равнодушного к этой жизни. Пусть и не самого лучшего. Градский сам будто побывал в ином мире. И вернулся, очнулся, неуверенно повернув головы коллеге. И тот участливо кивнул. «Скорее всего, ничего не возможно сделать» - считал сразу безошибочно Градский. Терапевт нерешительно подошел ближе к койке номер 12. Что он здесь делает? Что ему этот Бакунин? И лишь потом понял, что пришел, зачем-то просить прощения. Он достал из сумки засаленную книгу, больше похожую на ежедневник. И аккуратно положил на прикроватную тумбочку, где ютился никому не нужен стаканчик с водой.

- Дарю, теперь можно не отбирать, она твоя, - Градский замялся. - Прочтешь, когда…

    Он замялся. Обернулся вокруг. Реанимационный зал опустел. Лишь Бакунин и Градский, да ветер, задувавший зачем-то повешенную на фрамугу красную занавеску.

- А впрочем… - с горячим стыдом Градский цапнул в руку книгу и тут же открыл на ней нужную страницу, - Я ведь, Бакунин, поклялся не открывать никогда. Моя жизнь пропала пропадом. Но быть может, дорогу осилит идущий. Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей….

     Он читал, прерываясь на слезы, всхлипывал и читал дальше. Что руководило Градским, который теперь так сокрушался у койки Бакунина. Вряд ли с нахрапа даже самый отменный психолог возьмется расследовать это дело. Но Градский точно знал, что с ним происходило. В детстве ему читали легенду о неком исповеднике, кристально чистом, как вода в горном ручье. Исповедник этот, эх вспомнить бы имя, встретился однажды с пастухом, разговорился с ним о Боге, у костра. Так и прошел день, да и ночь. А наутро посадили исповедника в темницу, оказалось пастух его продал судье. А самому исповеднику сказал: «облапошил ты меня, а твои подельники мое стадо и увели». Оказалось, что за эту ночь все стадо пастуха этого увел кто-то из местных скотокрадов. И уж чаялся Богу тот исповедник: «Не крал, Господи!». И в тот же вечер исповеднику явился ангел. И указал ему, что исповеднику-то вина его известна: в детстве он отвязал корову у вдовы, та ушла в лес, волки загрызли ее. И без молока остался ее ребенок. И если исповедник забыл, то Бог нет. Градский чувствовал себя тем мальчиком, когда-то отвязавшим корову. Что быть может, он тогда, если бы забыл свою гордыню, свою ненависть, не случилось бы этого всего. Такое вот чувство сокрушенного фатализма взяло вверх над Альфонсом Семеновичем. И он попытался сделать все, что диктовал ему разум и сердце. Он медленно схлопнул книгу и аккуратно положил его рядом со стаканом воды.

- Что ж, когда увидимся, будем настоящими друзьями, - грустно сказал Градский, улыбнулся.

   Еще оставалось одно небольшое дело. Нужно было рассказать в больнице. И Лизе, которая искала Бакунина. Градский улыбнулся. С его сердца свалилась глыба, он светился от какого-то странного счастья скромной прямой ухмылкой. Зазвонил телефон, на экране: Миша, сосед.

- А, опять звонит, чего я забываю в этом коридоре постоянно свет выключать, - он нажал вызов, - Да, Миша!

     Сосед его говорил сильно взволнованно, а Градский менялся в лице, будто его тут же на месте поразил синдром Рейно: покраснел, побледнел, посинел. Дослушав, он бросился бегом, прочь из реанимации.

     Как не петляло такси, как не гнал участливый водила свою старую хонду по проулкам и дворам, Градский прибыл уже на пепелище. Он отворил прочь дверцу, и забыв закрыть ее, побежал. И пробежал ровно 2 шага. Градский в разрушенных чувствах входил в толпу десятков осуждающих его взглядов соседей. Если бы не появившийся Лунин, который тут же поймал его, он бы рухнул без памяти в обморок.

- Держись, держись, все хорошо, - он постучал его немного по щекам.

    Градский снова почувствовал то же, что немного времени назад, стоя в холодной реанимации. Шипение потушенных досок и треск накаленных докрасна шлакоблоков, смешанных с рыданиями и гневом. Он почувствовал себя птенцем, сброшенным коршуном прочь. Рождение, жизнь в одну секунду, полет, хлопок, смерть.  Таким казались эти хлопавшие кирпичи подоконника, а будто была взорванная его собственная жизнь. Плачь и гнев, будто его собственный. Плач по маме, гнев по себе. И забрасывание окон песком, будто зарывают самого Градского. Вернулся Градский из иного мира, сложив безжизненные глаза свои на жестикулирующем Лунине.

- Крепись, я ребенка вел домой, когда шарахнуло. В подъезде так все запыхало дымом, что я наскоро Сашеньку вытащил. Думал все, прощайте, - говорил Лунин, не останавливаясь, а потом вдруг умолк, покрывшись холодной мертвой испариной. 

      Следующие сведения Градский собирал несколько дней по свидетельствам и ругательствам. Вот уже две ночи он не спал, занимая один из лежанок в приемном отделении. Увы, на несколько недель, теперь его домом станет место работы - приемное отделение. Идти ему было, конечно, не к кому. И дело не в том, что не было средств снять квартиру или найти у кого переночевать.  Уверяю Вас, любой бы из коллег Градского пустил бы его к себе, так по крайней мере он мыслил. И уж точно он мог бы остановиться у своих старых друзей. Хотя и пожарище уничтожило и документы, и деньги, коллеги не оставили бедного врача приемного отделения без крошки хлеба и крова. Всей больницею собрали деньги на похороны, да на первое время погорельцу. Даже главный врач, обычно лаявший на Градского, если заметил его хотя бы на минуту прикоснувшегося к дивану, и тот приказал заведующей выделить ему смотровую и кормить обедом с пищеблока. Но Градский не хотел ни к друзьям, ни на съемную квартиру. Не потому что был в своем эгоистичном одиночестве, или кровавом неописуемом горе. Нет, он проклинал себя от того, что в час пожара его не было дома. Альфонс Семенович же ошибался в своем фатализме, но только приходил к этому. Ровным счетом ничего не изменилось бы: поехав он к Бакунину или на смену, которую выкупил у Темного. Его мактубом стало бы пожарище. Он проклинал себя за жестокую смерть своей матери, она сгорела заживо на своей же кровати. Раньше Градский думал, что умри она - это освободит его. Но это сделало ему вовсе мучение. Теперь он пару дней пил нитроглицерин, моксонидин и все запивал противной валерьянкой. Он страдал, никогда бы не пожелал такой участи матери. Она умерла в пожарище, не осталось и косточки, чтобы похоронить. И Градский бы принял все, может быть, немного воспрял духом. Если бы не еще одно обстоятельство - вместе с матерью его погибла ее сиделка. Видимо, они на момент пожара спали. И тут же задохнулись от угарного газа. На второй день Градский, ни разу не принимавший алкоголь, пил бутылку коньяка за коньяком. Чтобы только ослабить в себе всепожирающее чувство вины. Он уже не думал о Бакунине. Но о причине этого пожара, а именно коротким замыканием. Так и в чем же вина Градского? Кругом анализируй, не анализируй - неизбежность. Но, увы, короткое замыкание это, по всей видимости, случилось с проводов в коридоре. В коридоре, где он постоянно забывал выключать эту долбанную старую лампочку. Градскому несли деньги, пытались ему помочь с жильем, но он ненавистно отказывался, считая, что не достоин помощи людей. Он был убийцей, настоящим убийцей своей матери, невиновного человека. Его, конечно ждал судебный иск от его соседа, которому подожгло дверь и обуглило стены. Еще от кого-то. Разбирательства, восстановления документов. Его ждали похороны, точнее…. Он даже не знает, как назвать этот закрытый гроб. Но все это было неважно. За стопкой коньяка, который горчил ему, как бензин, он обдумывал: что сказать матери, оставшейся без дочки и дочке, оставшейся без матери, которую убил он.  Теперь он завидовал Бакунину, который отойдет в мир иной. А Градский останется с невыносимым грузом на сердце. Он искал хотя бы малейшую причину оправдать себя, но она пропадала из виду. Он напивался и снова просыпался, чтобы напиться. Завтра похороны, а послезавтра - смена.