1929 Часть 2

Часть 2

.      Ничто не вызывало удивления или просто вопроса. Те же многочисленные двери и посетители, соискатели на заявленные вакансии. Но это меня уже не интересовало, скорее бы попасть домой. Дома был только сын и , конечно же за компьютером. Он обыденно встретил меня, как буд то я не отсутствовала почти три месяца. Муж еще не пришел с работы. Оглядев запыленную комнату, сразу взялась за пылесос.  Принимая душ, услышала , как пришел муж. Продолжала размышлять, что бы ему сказать такое, что объясняет мое отсутствие. Правду мне не хотелось ему говорить. Но он сам натолкнул меня на объяснение: " У Стаса что ли была? " Конечно, где же еще? ". Когда приобрели квартиру в ипотеку я неоднократно ездила к Стасу, пока он жил один. Его жена с дочкой так и не соизволила переехать к нему. У них были, что называется, сложные отношения.      "Ты ужинать будешь? Я сегодня рыбу купил", - поинтересовался муж. Облегченно вздыхая, что расспросов никаких не будет, заняла его обыденным разговором. По ТV начался показ "В джазе только девушки", муж не захотел смотреть такое старье и ушел на кухню, уткнувшись в компьютер,  я же  попросила оставить, вспомнив как я показывала этот фильм семье Писаревских. И мысленно я перенеслась туда, к ним.    Хорошо, что я  не ушла "по-английски", а вернулась и написала записку с благодарностью за все, и заодно оставила весь  полученный гонорар  .   Возникло щемящее чувство потери. Радость возвращения прошла  и переросла в скуку. Тем более, что принимая душ, я опять увидела пенсионерку. Вот только глаза блестели и вся была отдохнувшая, как после санатория и казалось, что я помолодела года на три. Но все равно это уже не то, не сравнить со мной в 27 лет. Грустновато. И мне опять захотелось вернуться туда, в 1929, в ту семью в , которой мне было так хорошо и опять увидеть профессора, его строгий и одновременно нежный взгляд. Мои мечтания прервал оклик мужа:"Да, тебе письмо пришло." Письмо было из жил. фонда. Они предлагали возможность не ждать подхода очереди на квартиру, а получить компенсацию согласно норм. На очереди мы были уже более 10 лет и неизвестно сколько еще стоять.Поэтому мы решили взять компенсацией и самим найти и купить квартиру.

На следующий день я занялась поисками квартиры. В жил. фонде я поняла, что выделенной суммы на московскую квартиру не хватит, накоплений было маловато, поэтому можно купить только в области. Это оказалось нелегким делом. Если квартиры были новые, то сам дом находился в очень неудачных местах. Недели  две я потратила на поиски. Наконец, все сложилось, и я остановилась на подходящем варианте, правда, далеко от Москвы. Еще почти три недели заняло получение суммы из жилфонда и Купля-продажа квартиры. Продавал квартиру старичок, купивший ее на нулевом цикле с целью продажи. Наконец, получив ключи и окинув взглядом неоштукатуренные стены, стала просматривать газеты с объявлением о рабочих для ремонта.

Ремонт задействовал от меня не только время, но и все силы и вспоминать о профессоре мне уже было некогда. Из пересмотренных рабочих остановилась на узбеках- таджиках. Прораб подкупил меня не только приемлемой ценой за ремонт, но и вежливостью. К тому же предложил помощь при  приобретении стройматериалов. В основном, мы с ним все приобрели на местном стройдворе, но обои я решила купить в Москве. Долго я ходила по Леруа Мерлен, но там мне ничего не понравилось. Пришлось ехать на стройрынок. Глаза там разбежались, выбор большущий. И приобретением я осталась довольна. Мужа заставила тоже принять участие в выборе обоев в его комнату. Конечно, мне его выбор не очень понравился, но я не стала спорить. Перевезла все на электричке, попросив прораба встретить меня на своей машине. Обеспечив рабочих всем необходимым, я вернулась в Москву.

На завтра я решила проверить, работает ли тот портал, и отправилась к тому зданию. С волнением я открыла знакомую дверь - изменений не было. Я обрадовалась и уже решила осуществить задуманное - вернуться, хоть ненадолго. Но надо закончить ремонт. А пока я решила приобрести подарки всей семье Писаревских. Лизоньке я присмотрела замечательную куклу с расчесывающимися волосами, вдобавок там прилагались три разных парика и косметика для куклы. Для Егорушки я купила электронную книгу со множеством произведений и не только советских. Для Алины набор спиц ChiaoGoo  и три упаковки разной пряжи. Долго выбирала цвета и решила, что бежевый кашемир ей будет очень к лицу, а так же мохер кофейного цвета и х/б пряжа сливочного.Еще решила, что она обрадуется всевозможной бытовой технике, типа электрического чайника , миксера и пр.

Думала, что может порадовать Варвару? И остановилась на аудиоплеере и наушниках. Несколько дней я закачивала туда всевозможные песни. Но самое трудное было угадать , что бы могло заинтересовать главу семейства. Это должно было быть что-нибудь небольшое и со вкусом. И решила, что это может быть планшет. Раз у меня мой ноутбук работал, может и планшет сможет. Но возникла проблема, у меня не хватало денег. Ничего, подожду пенсию.

Дни стали тянуться долго и однообразно. Чтобы как-то занять себя, поехала на квартиру, посмотреть как движется ремонт. Там было только два рабочих, они доклеивали обои во второй комнате. На мой вопрос где остальные трое, вразумительного ответа не получила от них. Моя комната была почти закончена, осталось только двери повесить. Двери как и полы я сделала светлыми - беленый дуб. Комната получилась светлая. Особенно, мне понравились обои , качественно поклеили. Я взяла обои-компаньоны и очень детально, даже рисовала схему, как их поклеить. Получилось хорошо, и я была довольна их работой. Но когда я вошла в ванну, у меня, что называется " челюсть отвисла". Плитка была положена не везде в соответствии с рисунком. Огорчению моему не было предела. Конечно, можно было и не присматриваться, все равно не исправить. Проверила туалет , там было все нормально, т.к. плитку подбирать не надо было. Но прорабу надо будет высказать свое "Ф". Остальных троих я обнаружила случайно, по следам. Пошла выбрасывать мусор и проследила куда вели следы побелки. На седьмой этаж. На стук открылась дверь, и я обнаружила штрейкбрехеров. Они там что-то красили. На мое возмущение они никак не отреагировали. Я поняла, что с ними бесполезно разговаривать, всеми руководит прораб. Я несколько раз пыталась дозвониться до него, но тщетно - тот не брал трубку. Я передала рабочим, чтобы прораб связался со мной и поехала домой в Москву. Когда с работы вернулся муж, я стала жаловаться ему на ремонтников, но ему было как бы все равно и предложил не раздувать из мухи слона. Я вняла этому совету и переключилась на выбор планшета по компьютеру . Выбор был велик и все упиралось только в сумму. Через неделю должна была пенсия придти , ремонтные деньги я не хотела тратить. Я увлеклась этим занятием и уже достаточно мягко высказала свои претензии позвонившему мне прорабу. В мечтах я уже была в 1929, в семье профессора. Представляла как я встречусь с ним, как он отреагирует на мое появление. Очень может быть, что он забыл про меня, ведь с глаз долой - из сердца вон. Какое сердце? Окстись! А его стихи? Отчего я тогда не могу и не хочу не думать о нем. Отчего так тепло становится на душе, когда я переношусь туда, в 1929? Может от того, что я там помолодела  почти на 27 лет? И это гормоны проснулись? Может, надо бросить все это? И как только пробежала эта мысль, так заныла грудь. Вот если портал закроется, значит и придется все бросить. А пока , если есть возможность буду плыть по течению.

Течение несло меня гладко. Не дожидаясь конца ремонта, я привезла мебель , до этого хранившуюся в  квартире Стаса. Обставила свою комнату, даже телевизор подключила к междомовой антенне. Впоследствии намеревалась Тарелку купить. Наконец-то установили двери. Но и здесь не обошлось без косяка. Дверные доборы они не смогли установить качественно. Было видно, что они делают это в первый раз. И за предоставление учиться они бы должны мне платить. Но я уже устала от этого ремонта и хотелось, чтобы они быстрее все закончили. Последним штрихом была ванная и раковина. Я осталась ночевать уже в новой квартире, подгоняя их своим присутствием. Ванную купила пластиковую, легкую. И прораб сумел сам привезти ее и раковину на своей машине. И на следующий день установил. Ну вот и все, закончили. Прораб отвез меня в сбербанк , и я сняв с карточки оговоренную сумму в 100 тысяч рублей, расплатилась с ним. Потом зашла в хозяйственный магазин и приобрела кое-какую кухонную утварь. Осталось еще сходить в горгаз и подключить плиту. Чем я на завтра и занялась. Газовщик пришел только через день. А пока я смывала следы ремонта - чистила и мыла. Как только упали пенсионные на карточку, я на следующий же день поехала в Москву. Хорошо, что электричка бесплатно, по социальной карте. Мне сейчас приходилось экономить на всем.

Выбранный планшет ждал меня. Я попросила сына сопровождать  эту покупку. Он потом полдня разбирался с ним: подключал, что-то закачивал. Я попросила вывести на рабочий стол ярлык с Википедией. Именно ее я и намеревалась подарить профессору. Вечером я сообщила мужу, что уезжаю жить в новую квартиру. Он не возражал, но предложил подождать до выходных, что бы он смог поехать. "Зачем тебе ехать?  Что ты там будешь делать? Твоя комната стоит пустая и спать тебе будет негде. Твоего любимого компьютера нет. ( про телевизор я умолчала). Что ты там будешь делать? Только на дорогу потратишься. Вот когда выйдешь на пенсию по возрасту через два года, тогда и приедешь обживать и все покупать себе. Ты же заходил в эту квартиру, когда мы оформляли ее в собственность. Ничего не изменилось, все тот же пятый этаж. Только обои поклеили. " Кажется, я убедила его.

Завтра, уже завтра я увижу его. И с этой приятной мыслью, рисуя картины встречи, я заснула.

  Утро выдалось облачным, но слава Богу, дождя не было. Сын еще спал в своей перегороженной комнатушке, а муж уже ушел на работу и ничто меня не отвлекало от сборки чемодана. В бордовый чемодан на колесиках, приобретенный ещё для туристических поездок я сложила подходящую одежду и подарки. В последнюю минуту я приобрела еще блендер для Алины, и он никак не хотел помещаться. Пришлось избавиться от картонной упаковки. Присев на дорожку и попросив своего Ангела сопровождать меня , я отправилась в путь. Метро быстро довезло меня до нужной станции и даже автобуса не пришлось долго ждать. С замиранием сердца я подходила к знакомому зданию. Вот и дверь. Еще несколько метров и я очутилась в нужном времени. Дома были все те же. Оглядевшись и уже успокоившись я пошла пешком, так как денег на трамвай у меня не было, уходя я все оставила на столе для Алины. Однако колёсикам было трудно ехать не по асфальту. Обратила внимание, что гроздья рябины были уже красными,  и листья начали желтеть,  но погода была теплая. Предположила, что здесь был сентябрь. И если сегодня был не выходной, то все должны бы быть на учебе.

И , действительно, на мой звонок никто не открыл. И я воспользовалась своими ключами. Волнение опять охватило меня :"Как они меня встретят? И особенно он, Сергей Львович. Я прошла в свою комнату, но распаковывать чемодан не стала. Только вынула куклу и отнесла ее в комнату к Лизоньке, усадив на кровать. Сама же решила умыться с дороги. Взглянув в зеркало, я не узнала себя. Лицо было Натали, но повзрослевшее года на два и более серьезное. В поисках календаря отправилась на кухню , и тут  услышала звук открывающейся двери, а потом топоток ног и радостное взвизгование. Это Лизонька обнаружила куклу. Я поспешила встретиться с ней , и она еще радостнее закричала, приветствуя меня. Я показала, как можно менять парики у куклы и делать ей всевозможные прически, расчесывая волосы специальной расческой. Набор фломастеров ее меньше заинтересовал , но когда она поняла, что опять возобновятся вечерние кинофильмы, от радости стала прыгать на одной ножке вокруг меня. В таком состоянии ее и застала возвратившаяся домой Алина. Конечно, такого восторга как  дочь она не показала, но очень приветливо улыбнулась. Было видно, что пряжа, а особенно набор заграничных спиц ей очень понравились. Блендер ей никогда не приходилось видеть, поэтому пользу от него Алина не сразу прочувствовала. Я присоединилась в готовке ужина. И она мне стала рассказывать произошедшие новости.

— Варя с нами больше не живет, а живет у мужа, - поведала Алина.

— И когда же она вышла замуж? - поинтересовалась я, - Ведь при мне разговоров ни о каком молодом человеке не было, или она его скрывала?

— Действительно, при тебе его еще не было, но через год после их знакомства они поженились и уже почти полгода Варенька живет у мужа.

Как полгода? Сколько же все таки прошло времени с моего отъезда, думала я? Спрашивать у Алины я стеснялась. Обратив внимание, что только 4 куска рыбы пожарила хозяйка, спросила: "Кто-то не будет рыбу?" "Сережа не будет ужинать, он отправился на День рождения приятеля и скорее всего придет поздно," - пояснила Алина. - "А вот почему Егор задерживается - непонятно", - продолжила она. "Ну, ничего, когда-нибудь да вернуться, а то я и мужчинам подарки привезла, - пояснила свою заинтересованность я.

Егор поразил меня своим видом, возмужал, раздался в плечах, стал больше похож на отца и , вообще, похорошел. Он сдержанно поздоровался со мной, но сдержать удовлетворительной улыбки он не смог, рассматривая электронную книгу. Пообещала, что после ужина введу в курс дела как пользоваться этой книгой. Он недоверчиво улыбнулся , узнав какое большое количество произведений вмещает в себя это маленькая пластина. Ему очень шла улыбка . Помятуя дружеские с ним отношения, я напрямую спросила :"Какая сегодня дата?"  Услышав, что сегодня 8 сентября 1930 года , я была ошарашена. Значит, в Москве я провела всего три месяца, а здесь это вылилось в год и почти три месяца. Вот поэтому, наверно, я так повзрослела . И , о Боже, профессор за такой срок, конечно забыл меня. Я так огорчилась , что это стало заметно Егору. Но на его вопрос,  "Что произошло?" Односложно ответила, что притомилась с дороги. Я включила домочадцам свой ноутбук с комедией  "Полосатый рейс", сама же все опять ссылаясь на дорожную усталость пошла спать в свою комнату. В комнате было все без изменений. Но мне стало так грустно. "Целый год, - повторяла я снова и снова.  Я даже и представить не могла подобное. Много воды утекло с тех пор, как я покинула эту семью. Вон сколько изменений у них. И то, что он забыл меня, это нормально. Ведь согласно поговорке  "Разлука для любви, что ветер для огня: маленькую тушит, а большую раздувает". А у нас и было то всего два стишка с его стороны. И те надуманные сюжеты картин встречи мне теперь казались одна глупее другой. По щеке потекли слезы. "Подожди, но ведь еще ничего не ясно", - успокаивала я себя, засыпая. Сквозь сон я услышала скрип двери в мою комнату, потом почувствовала запах алкоголя и прикосновение губ к моему оголенному плечу. Но это не разбудило меня, поэтому проснувшись  я соображала это был сон или явь?

Утром все как всегда торопились по делам, и чтобы не мельтешить перед ними, я не стала выходить. И только когда все ушли, я вышла для утренних процедур. Алина оставила мне завтрак. Думая, чем бы заняться, открыла ноутбук с целью выискивать новые старые произведения. На клавиатуре белела записка "Дождись меня!". Меня как будто током шибануло, из тысячи подчерков я бы узнала руку профессора. Я вспомнила, что на вопрос Алины :"На долго ли я приехала?"  Ответила весьма неопределенно. Но теперь я знала, что надолго.

Окрыленная новыми фантазиями относительно профессора , после завтрака стала разбирать чемодан.  Развесила  достаточно скромные наряды , чтобы не выделяться в толпе и наткнулась на пачку подготовленных для публикации произведений. Там были не только стихи, но и парочка прозы. Тексты я уже сделала машинописными и отпечатанными на принтере. Взяв несколько штук отправилась в знакомое издательство. Там меня помнили и без проволочки выдали небольшую сумму в обмен на тексты. С деньгами я сразу уверенней себя почувствовала. Даже сходила в местный магазин и приобрела подходящий наряд.

Когда я вернулась, Лизонька и Алина были уже дома. Алина хозяйничала на кухне, а Лизонька делала уроки. "Мне сейчас попались такие красивые яблоки, что я не смогла пройти мимо," — сообщила я, выкладывая фрукты. Лизонька, услышав про яблоки, заверещала :" Я хочу, я хочу. Мама можно? "   "Ну, конечно можно, — было получено разрешение от Алины, "Это съедим, а из этого варенье сварим, " — разделила она на кучки. Я все время старалась быть полезной, поэтому приняла участие в резке яблок для варенья.  Когда по квартире разнёсся яблочный аромат приготовляемого варенья, вернулся Егорушка.  Он еще раз поблагодарил меня за подарок:"Я только вчера поздно вечером оценил возможности этой книги , и я в восторге".

"А Варе ты что -нибудь подаришь?"— спросила Лизонька. "Конечно, и Варе и папе твоему". Лизонька удовлетворилась ответом и убежала к себе в комнату. Но Егор заинтересовался Вариным подарком. Пришлось принести и объяснить, что такое плеер:"Это как у тебя, но только песни". "Можно послушать? — попросил Егор. "Конечно", — и включила первую попавшуюся песню. Это оказалась Катя Лель . Мы не слышали, как пришел Сергей Львович.   Он открыл дверь на кухню в тот момент, когда раздавалась "Муси-Пуси, миленький мой, я горю я вся во вкусе рядом с тобой...". Алина улыбалась, Егор подкачивал головой в такт песне , и только профессор сердито молчал. По окончании он произнес:"Глупее я не слышал". "Ну, вот, опять прокололась," — подумала я ,огорчаясь, а вслух произнесла , как бы извиняясь:" Здесь и другие песни есть" и нашла "Озеро надежды". Пугачева выводила:"Озеро надежды, все как есть прими, пусть никто не понял, ты меня пойми... ", и краем глаза заметила, как добрело лицо у профессора. Я осмелела и произнесла: "Я и вам презент приготовила." "После ужина покажешь , — безразлично произнес он.

Нарочито долго мыла посуду, и все-таки набравшись смелости с громко стучавшим сердцем, робко постучала в дверь кабинета. Профессор впустил меня, а я так разволновалась, как на экзамене, что путая слова и протягивая ему планшет выудила из себя:" Вот, это называется планшет, здесь очень много разнообразной информации. Долго думала , чем угодить вам и решила, что это может быть полезным". Он как-то долго стоял молча, потом произнес:"Ты сама для меня лучший подарок. Не было дня, чтобы я не думал о тебе. " "Правда?— обрадовалась я:" Я тоже довольно часто вспоминала вас". "Что ты мне все выкаешь? Ты этим подчеркиваешь мою проседь ?" — возмутился профессор. И я как всегда, не подумав возразила ему:"Мы же на брудершафт не пили, чтобы переходить на "ты". " Хорошо, если тебе это нужно, завтра идем в ресторан",— безапелляционно заявил профессор. Я растерялась, пояснив , что не любительница подобных мероприятий. Но он уже загорелся этой идеей и сообщил, что завтра сразу после лекций будет ждать меня около университета. Он привык отдавать распоряжения, не принимая во внимание возможные отказы. Мне осталось это только принять к сведению. Я принялась пояснять , как пользоваться планшетом. Учитель из меня никакой, но он ничего не спрашивал, наверно стеснялся показать свою некомпетентность. Но как загрузить Википедию , думаю он понял и намеревался остаться в кабинете, чтобы ознакомиться с некоторыми фактами. "Главное, вы ничему не ужасайтесь, а принимайте все как музейную данность, — подготовила я слегка его. "Не ужасаться?— удивленно спросил профессор. " Да- нет, я просто так неудачно выразилась, "— успокоила я его, а про себя подумала, что там есть над чем ужасаться, одна ВОВ чего стоит. Сама же отправилась смотреть в тысячный раз  "Бриллиантовую руку".Все хохотали над курьезностью героев, и довольные пошли спать. Свет в кабинете профессора еще горел.

Утром я опять подождала , когда все разойдутся , и только тогда вышла из комнаты. Переодевшись в новое купленное вчера платье и взяв напечатанный роман, на который я решила замахнуться, чтобы заиметь приличный гонорар, я отправилась в новое для меня издательство. Там меня так приветливо уже не встречали, как в прежних. Однако, рукопись взяли и сказали придти через несколько дней. Оставалось еще три часа до назначенной встречи, и я прогуливаясь по центральным улицам, убивала так долго тянувшееся время. Решила, что на досуге надо перечитать Гиляровского В. А. "Москва и москвичи", чтобы  обновить знания  об этом времени . За полчаса до назначенного часа я уже прогуливалась у оговоренного дома в ожидании профессора. Вспомнила, как до свадьбы муж приглашал меня в ресторан. Это было на Новом Арбате , кажется в "Метелице". Но я уже из этого ничего не помнила  кроме, что мы заказали дефицитной в то время красной икры и порции горячего были такие маленькие, что мы остались голодными и докармливались уже дома.

"Привет,— поприветствовала я подошедшего профессора, он в ответ произнес, что нам нужен трамвай, и мы пошли на остановку.  Он молчал , и мне стало тягостно выносить его молчание , я хотела было защебетать, но передумала:" Раз у нас свидание, пусть сам меня развлекает" . Но он и не думал. Тогда я спросила, как впечатление от Википедии . "После, — односложно ответил он. И я тоже замолчала, принимая его правила игры. Долго ждать  трамвая не пришлось. Ехали остановки четыре или пять . И все это время он держал в своей могучей руке мою казавшеюся детской руку.  Молчание стало уже совсем не тягостным, а наоборот, я хотела так ехать  и ехать с ним , лишь бы он держал мою руку. Когда мы вышли из трамвая, я оглядываясь пыталась найти название улицы, на которой мы оказались, но оно мне не попалось.

Ничего похожего на ресторан я не отметила. Деревянные столы были застелены клеенкой в окружении деревянных стульев. На стене я заметила плакат с  призывом к социалистическому труду.  Играли музыканты и престарелая певица выводила:" ... а любовь все живет в моем сердце больном". Оказалось, что официант знал по имени моего кавалера и мельтешил, стараясь ему угодить. От шампанского я отказалась. Сергей Львович заказал водку. "Ну, ладно, может выживу, так как я не употребляла алкоголь уже лет пять, даже на Новый год без него обходилась, но решила, что мое новое тело справится с небольшой дозой.  Я наблюдала за профессором, казалось, он неоднократно здесь бывал — так уверенно он держался , в отличии от меня. Я не знала как себя вести, появилась какая- то зажатость. Ощутила себя Лизой в компании Кисы Воробьянинова.

"Ну, на брудершафт так на брудершафт, — объявил профессор, разливая в стопки водку. "Что,  и целоваться будем?— кокетливо поинтересовалась я. "Обязательно, все по правилам,"— констатировал тот. Я, наверно, покраснела от смущения ,и зачем-то мне вспомнилась фраза из "Здравствуйте, я ваша тетя": "Я тебя поцелую потом, если захочешь". Церемонию перехода на "ты" я выдержала и даже поупражнялась. К тому же алкоголь сделал свое дело,  и мне стало смешно мое смущение. Я как Лукашин из "Иронии судьбы" почувствовала прилив сил и готовность к подвигам. И такой " подвиг"  я совершила. Музыканты замолчали , и я увидела уходящую певицу. Стало несколько тихо и неуютно. Я встала и пошла к ним. Предварительно согласовав со старшим, стала петь. Плеер помогал мне минусовкой. Я жила этой песней, обращаясь к профессору:" Расставаньям и потерям я не верю, я не верю. Я в любовь земную верю и в бессмертие души. Я таким тебя узнала, о тебе всю жизнь мечтала и подругам всем сказала, что ты лучший из мужчин". Он обалдел от такого признания, а когда звучала фраза, "что ты лучший из мужчин" он даже  воровато оглянулся — не подглядывает ли кто за ним. Но нет, никто и не думал , все  были заняты своими делами: кто-то смотрел на меня, слушая песню, кто-то беседовал, кто-то выпивал. Кстати , профессор тоже выпил еще стопку.

Когда я подошла к столику, он поцеловал мне руку со словами:" Ты опередила меня. Я намеревался, что во хмелю мне  будет легче  высказать тебе все, что я чувствую. Ты отважная женщина. " " А ты лучший из мужчин. К тому же, не я первая," — намекая на Татьяну из Онегина. Когда ты так неожиданно исчезла, я думал, что сойду с ума и каждый день тебя ждал , несмотря на незбыточность моего нелепого желания". "Ну, почему же незбыточность? Вот она я, рядом с тобой,"— мне не дали договорить, подошел главный по тарелочкам и попросил исполнить еще пару песен только повеселее, шепнув на ушко, что заплатит. С певицей произошел конфликт, и ее надо бы проучить. Я взглянула на профессора, как бы ставя в известность , и пошла на сцену. В этот раз я остановилась на "Все могут короли!" Откуда у меня взялся такой шикарный вокал, я не стала раздумывать, а просто пользовалась возможностью . После слов " ... жениться по любви не может ни один король" заметила, что профессор погрустнел и выпил еще стопку. Ой, как бы он у меня в Кису Воробьянинова не превратился и спела веселую песенку "Эй, вы там наверху". Публика подхватила плясками и потом аплодисментами . Я хотела уже закончить свои песнопения, но меня не отпускали . "Хорошо, еще одну песню исполню и всё, " — договаривалась я с публикой. И запела:"На тот большак, на перекресток". Здесь уже не надо было плясать , и публика успокоилась . К тому же Сергей проявил понимание и увел меня со сцены. Главный по тарелочкам, видя, что мы собрались уходить, сказал , что счет за счет заведения и дал мне еще обещанный конвертик за выступление.

"С тобой выгодно по ресторанам ходить, все бесплатно,"— смеялся Сергей. "Да уж, как оказалось,"— вторила я ему. Вечер был теплый и безветренный. Я предложила пойти пешком, видя, что в Кису Воробьянинова он не превратился. "Как же мы с тобой будем? Я что-нибудь обязательно придумаю, "— крепко обнимая меня и заглядывая мне в глаза произнес он. "Хорошо, но только я должна рассказать тебе кое-что про себя",— сказала я, освобождаясь из его объятий. "Даже если тебя разыскивает милиция, мне наплевать,"— продолжал он.  Я рассмеялась:"Нет, я никого жизни не лишила и ничего не украла. Тут другое." И достала свой московский паспорт:"Вот, посмотри". "Я же его видел уже",— недоумевал он.  "Ты повнимательнее рассмотри,"— настаивала я. Он стал изучать документ, не проявляя какого-либо удивления. Я догадалась, что он не обратил внимание на год рождения. Пришлось , что называется ткнуть его носом в дату. "Что это? Я не понимаю," — начал он произносить. "Я из будущего",— выпалила я :" И совсем случайно воспользовалась порталам, который перенес меня сюда.  И тогда мне очень повезло, что вы меня приютили. Ведь у меня не было ни документов, ни денег, и мне грозила или голодная смерть или психушка. Ты теперь понимаешь, как я была вам благодарна, что ничего не зная обо мне вы посочувствовали мне и проявили гуманность."  Кажется, профессор стал трезветь и понимать, что ему ничего не удастся придумать в такой ситуации. Он зарычал как раненый зверь от безысходности. Я пока не стала сообщать ему про мой пенсионный возраст, подумав, что на сегодня ему хватит потрясений.

"Не отдам, не отдам,"— продолжал твердить он. Вместе с тем, мы уже дошли до дома. Все уже спали. Осторожно, чтобы никого не разбудить, мы юркнули по комнатам. Профессор опять ушел спать в кабинет.

Но это было не самое страшное. Из информации в компьютере я узнала, что данные о профессоре заканчиваются страшным 1936 годом, годом репрессий. И у меня сформировалась стойкая догадка, что он попал в заключение. А Егорушка пропал без вести в 1943 году. О Варе я не нашла никакой информации, а с Лизонькой было все в порядке. Как им сообщить об этом и надо ли я не знала. Может быть Сергей сам обнаружит, если захочет эту информацию о семье.

1929 Продолжение 3.

Утром, когда все разошлись, я прокручивала  воспоминания вчерашнего вечера. Решила, что сообщать о грядущих страшных событиях не стоит ,  сейчас во всяком случае. Тут в дверь позвонили. Оказалось пришел посыльный из ресторана и сообщил, что меня приглашают в ресторан для возможного заключения договора о постоянных выступлениях. Я ответила, что подумаю. И решила посоветоваться с Алиной. Когда та пришла , на мое  вопрошение о возможности стать певичкой в ресторане отреагировала неопределенно: "Мне трудно что-либо посоветовать тебе , так как голова сейчас другим забита". " А что такое? — поинтересовалась я. "Мне кажется, что у Сергея кто-то появился. Я заметила, что после свадьбы дочери он очень изменился , стал дерганный какой-то , часто задерживается после работы , все время молчит. И я не знаю, что мне делать. Попробовала с ним поговорить , но он отшучивается , "— Алина была расстроена. Здрасте, приехали. Я и не думала, что Алина так отреагирует. Мне по-человечески стало ее жаль, но помочь ей мне было нечем. А лишаться профессора я не могла и не хотела.  Не дожидаясь возвращения Сергея с работы, ушла в ресторан на переговоры . Вечером, сыпля соль на рану, показала фильм "Любовь и голуби". Обратила внимание Алины, как героиня осознала впоследствии пользу от перенесенной измены мужа. И мягко намекнула, что измена это не смерть , а  бывают более серьезные потери.

"Что ты еще такое надумала?"— встретил меня прямо у двери профессор, — Какие еще рестораны?"  "Так надо. И потом, я буду работать только два раза в неделю, получая при этом приличные деньги,"— стояла на своем я, — " Но было бы неплохо, если бы ты встречал меня. Так будет узаконенное время для нас двоих". Кажется, я его уговорила и еще поведала разговор с Алиной. Он сказал, что примет к сведению, но он и так знал про супругу, но ничего не мог с собой поделать.

На завтра, когда пришел Егорушка из гимназии, я предложила ему обучить , как пользоваться ноутбуком для просмотра фильмов. Он достаточно легко освоил эту науку, и даже предложил для Лизоньки пораньше показывать детские фильмы. "Да-да, конечно, здесь есть возможность демонстрировать ей мультфильмы,"— я наклонилась над ноутбуком, случайно прикоснувшись к волосам Егорушки. Отметив, озвучивая шелковистость его волос , я как ни в чем не бывало продолжила объяснять , как вывести мультики на экран. Парень посупился:" Что ты меня все время Егорушкой называешь, как маленького? "  " Ну какой же ты маленький? Ты очень даже симпатичный молодой человек. Но если тебе не нравится , могу называть иначе. Тебе как будет угодно? "— миролюбиво поинтересовалась я. "Просто Егор,"— буркнул он. "Егор так Егор, как скажешь, мне не трудно, " — улыбалась я в ответ и опять уткнулась в ноутбук. И вдруг он меня чмокнул в щеку. Я округлила глаза с немым вопросом. "Ты мне нравишься," — уже смело произнёс он. "Этого мне только не хватало, "— подумала я, но вслух неожиданно для себя произнесла:" Я люблю твоего отца". Теперь уже удивился Егор:"А он знает? "  " Думаю, что да, " — пояснила я. " А как же мама? " — продолжал недоумевать парень. " И маму твою я люблю и Лизоньку, я всю вашу семью люблю, "— попыталась объяснить я подростку, —" У слова любить несколько смыслов. Ведь и лиса любит курицу". "Я не как лиса,"— запротестовал Егор. " А как?"— пытала я его. Тот не нашелся, что ответить.  Нашу беседу прервала Лизонька с просьбой наконец показать ей фильм. Егор уже сам справился с устройством , и экран вывел "Золушка". Уходя в ресторан,  предложила Егору вечером продемонстрировать комедию "Не может быть".

В зале ресторана было достаточно много народу . "На новую певичку что ли собрались посмотреть?"— предположила я. В качестве репертуара выбрала всю ту же Пугачеву: "Миллион алых роз" , "Настоящий полковник", "Сто часов счастья", "Если долго мучиться", "Паромщик" и  "Бокал"под который и ушла со сцены. По окончании выступления закрылась в малюсенькой гримёрке для переодевания. Она была такая маленькая, что там помещался только туалетный столик с зеркалом, стул , шкаф для одежды и кушетка. В дверь постучали, и вошел Степан Никонорыч, главный по тарелочкам. В руках он держал букет и конвертик:"Вот, просили передать, а это вознаграждение ".  Вознаграждением я осталась довольна, хватит на приличный наряд для сцены. Только хотела прочитать записку, вложенную в букет, как распахнулась дверь, и в комнату ворвался профессор.Увидев букет, Сергей вознегодовал. Он выхватил записку, торчавшую из букета и гневно закричал:"Чьё это? ". Его глаза метали, что называется гром и молнии. "Не знаю, поклонник , вероятно", — сдуру проблеяла  я, — "Обычное дело, когда артистам дарят цветы." Но тот был взбешён и, казалось, сейчас разорвет меня от ярости. Он схватил меня за плечи, я обмякла, ожидая приговора. Приговор был приведен в исполнение на кушетке, так яростно и страстно. А мне невпопад вспомнился один документальный фильм,  как самки обезьян успокаивали разъярённых самцов. Потом он сел на стул, обхватив голову руками и , казалось, зарыдал. Я опустилась перед ним  на колени, гладя седевшие волосы. "Прости, я не так хотел,"— глухо произнес он . "А мне понравилось!  Настоящий полковник! " "Ага, и коньяком, вернее водкой, за твой счет угощал,"— поддержал Сергей. Я рассмеялась, он тоже. И уже целуясь, опять оказались на кушетке. В этот раз он был нежен и силен, пытаясь предугадать каждое мое движение.

На улице моросило , подумала, что надо будет доставить сюда мой маленький зонт , только как. ; Трамвай очень быстро привез нас к дому. Расставаться не хотелось. Договорились, что я смогу посетить его   в университете на лекции. На завтра я опять примостилась на том же месте, что и в прошлый раз. Сергей не сразу, но заметил меня . В перерыве он  дал знать , чтобы я подошла к нему и заговорщески предложил идти за ним, но на расстоянии. Вслед за ним я оказалась в небольшой комнатушке. Там стоял стол и три стула напротив кресла. " Это наша комната для "битья", здесь мы отчитываем провинившихся студентов. Но мы ею редко пользуемся. "Давай ее наполним  нежностью и разбавим ауру битья,"— обняла я его.

Мне надо было заглянуть в издательство. Там оценили положительно мою рукопись  ( еще бы, — классика переписала) и выдали гонорар. Довольная ,  я пошла по магазинам в поисках подходящего наряда для выступления. С трудом, но все-таки я приобрела себе подходящее платье. В лавке затаварилась разными вкусностями.

Заканчивая ужин, откинувшись на стул Сергей вдруг произнес:"Алина, оказывается мою работу ,  которую я читал на симпозиуме еще в Германии , опубликовали, но только одну, больше своих статей я не встретил , листая планшет."  "Как в Германии?" — удивилась я. "Да , он ездил и в Германию и еще пару стран, когда пользовались спросом его труды. Даже платили валютой, которую сейчас  и обнародовать нельзя. Так и лежат в загашнике,"— объяснила Алина. Егор, обычно не читавший газет, обратил мое внимание на заметку в бульварной прессе, где  несколько хвалебных строк было посвящено моему выступлению в ресторане.  "Можно ли мне придти и тебя послушать?" — с надеждой спросил он. "Так ты у отца спроси, можно ли тебе посетить ресторан," — ответила я. "Бесполезно, он не разрешит, но я уже достаточно взрослый, чтобы самому решать, как мне проводить время, — понуро молвил Егор. Но мне совсем не хотелось созерцать этого подростка на моем выступлении.

Начала я , включив плеер, песней "Этот мир придуман не мной". Я искала глазами профессора, но увы. Зато заметила белесые кудри Егора. Дала знать , что обнаружила его. Парень немного смутился, наверно из-за скудных явств на его столе.  Я же подумала, что зря он вступил на этот взрослый скользкий путь , и запела "Мэри". Видела, как он заерзал на стуле, надеюсь, что он понял, что я хотела донести этой песней. В добавок стала выводить "Ориентация север"  от Лолиты и  продолжила "Айсбергом". Тут я заметила , как один подвыпивший клиент с розами направился ко мне. Я аж вздрогнула и с испугом  стала выискивать профессора в зале. Но его не было, и я успокоилась , принимая цветы. Но даривший не отходил от меня , и я с мольбой устремила взгляд на  Степана Никонорыча. Тот выручил меня, отведя того назад к своему столику. Я осмелела и запела "Грабитель",  " А я в воду войду".  А когда я стала  исполнять "Будь или не будь" , то направилась к столику Егора, уводя его к гримерке, надеясь, что тот подвыпивший клиент,  опять намеревавшийся ко мне подойти, не посмеет приблизиться, видя, что я с провожатым. Расчет был верен, тот отстал. Дверь в гримерку на удивление оказалась не заперта. И, о Боже, там был профессор. Я даже вздрогнула, увидев его. Егор тоже стушевался. Я , пытаясь сглатить неловкую ситуацию, защебетала какую- то чушь, не задумываясь, что я говорю. Втроем пошли к трамваю. Профессор, насупившись молчал, мы переговаривались с Егором. Подойдя к входной двери, профессор предложил мне идти спать:" Нам с Егором надо переговорить по-мужски. " Я попыталась услышать о чем они говорили, прислонив ухо к двери. Но увы, ничего не разобрала, только вскоре они уже кричали друг на друга. Я скользнула на кухню, когда они вернулись. Было видно, что оба были  разгорячены и взбудоражены .

Утром тучи все еще не развеялись .  Было слышно, как Алина пыталась понять, что такое меж них произошло.  Я еле дождалась, когда Егор пришел из гимназии.  За руку затащила его к себе в комнату:"Ну, рассказывай, как  прошел ваш разговор?" "Это был мужской разговор и, конечно о тебе. Больше я ничего не скажу. Но в качестве резюме сообщу, что отец запретил  мне  "приближаться к тебе ближе, чем на 3 метра," — поведал скупо Егор. " Но ведь мы же с тобой только друзья. К чему такие строгости? Хочешь, я сама поговорю с ним?— горячо предложила я. "Нет-нет, не смей", — запротестовал парень.

Вечером я сказала Алине, что ужинать буду позже, после них. Сергей видя, что меня нет , как обычно за столом, поинтересовался у жены об этом.  Алина ответила, что причины не знает, но Натали будет ужинать  позже.  Было слышно, как профессор с шумом,  отодвинув стул, встал из-за стола и тяжелой поступью направился к моей двери. Чуточку постояв перед ней, резко отворил. Выражение лица выдавало его сердитость, хотя он и пытался совладать с собой:"Что ты опять придумала? Я задыхаюсь, когда тебя нет рядом. Я домой спешу, чтобы хоть чуточку надышаться одним с тобой  воздухом. А ты последнего меня хочешь лишить?"  "При тебе для меня тоже и трава зеленее , и звезды ярче , и солнце теплее , но мне очень и очень неприятно и обидно, что я явилась яблоком раздора меж двух дорогих мне людей. И как ты прикажешь выполнять указание в расстояние 3 метра между мной и сыном? Размеры кухни этого  явно не позволяют, вот я и помогаю Егору не бесить тебя, "— объясняла я свое отсутствие. "И только-то?,"—  с облегчением произнес Сергей, — "Это я сгоряча."  "Сегодня ты уже так не думаешь?" — допрашивала я его. "Конечно, нет, "— резюмировал он, крепко обнимая меня. "Тогда скажи ему об этом. И пусть опять восстановится мир между вами", — не унималась я. "Хорошо-хорошо, только идем," — твердил профессор, увлекая меня на кухню.

"Давайте сегодня устроим совместную прогулку вместо просмотра кинофильма. Погода стоит чудесная для осеннего вечера",— предложила я. Меня поддержали все кроме Лизоньки. Она осталась смотреть очередную сказку "Королевство кривых зеркал". Мы же с Алиной, подхватив Сергея под руки, а Егор несколько поодаль , но рядом со мной , наслаждались осенним вечером. Прогулка получилась замечательная. Все рассказывали, вспоминая курьезные случаи, произошедшие с ними и не только.

Отец с сыном договорились, что будут по очереди встречать меня из ресторана. Егор по субботам, когда не учился, а профессор в будни. Конечно же Степан Никонорыч застукал нас с профессором  в гримерке , но понимающе молчал , иногда все-таки  беззлобно подтрунивая надо мной. Я только посмеивалась вместе с ним. Егор , казалось свыкнулся со своей участью и не донимал меня. Чего не скажешь о профессоре. Частенько он выходил из себя и, казалось , на пустом месте. Больше всего его донимали подаренные поклонниками цветы, которых у меня прибавилось. Но он никому не позволял ко мне приближаться, тщательно охраняя. Цветы для него явились красной тряпкой для быка. Даже, когда я однажды поставила в банку на кухне букет, который уже не помещался в моей комнате , Сергей сославшись на аллергию, избавился от них. Но было и приятное. Мы частенько стали проводить время все вместе , и Лизонька являлась связующим звеном. Однажды Алиса изъявила желание тоже пойти в ресторан , чтобы послушать как я пою. "А зачем  тебе куда-то идти, я и сейчас для тебя могу спеть?" — предложила я. И запела "Анна Каренина". " А кто такая Анна Каренина?,— поинтересовалась Алина. Я была удивлена, что та не читала Л. Толстого. И , конечно , на вечернем сеансе я включила Анну Каренину. Фильм произвел на нее сильное впечатление. Она даже задержалась с отходом ко сну и до полуночи смотрела сериал . Было видно, что Алине очень хотелось обменяться впечатлениями со мной от увиденного , но как-то не получалось. К тому же Лизонька, частенько выбирающая места для совместных прогулок предложила покататься на катере. Отправились всей семьей , и даже Егор присоединился. Он все пытался незаметно для всех и неловко прикоснуться ко мне на катере. Глядя как катер рассекает темные воды , мне вспомнился клип Пугачевой "Речной трамвайчик". Включив , носивший всегда с собой плеер, я тихонько запела:"Речной трамвайчик , тихо встала у сонного причала... " , делая ударение  и улыбаясь смотря на Егора ," а ты пока забудь меня слегка". Сергей удивленно наблюдал за этой сценой, догадавшись для кого я пою. Егор несколько стушевался, но старался не показывать вида. Несколько пассажиров, придя на звуки музыки, зааплодировали и просили еще.  Я, чтобы профессор не включил свою буйную фантазию , запела  уже обращаясь к нему:" ... проститься нету сил... ". Кажется, это его успокоило , но и опечалило. Аплодисменты увеличившийся публики подбодрили меня на следующую песню "Осень , рыжая подружка ". Сергей обнимая жену и Лизоньку довольно улыбался. Егор восхищенно смотрел на меня. Тут солнце спряталось за облако , и мне пришла на память песня Орбакайте "Солнце", которую я и исполнила. Облако превратилось в тучку , и я предлагая и слушавшим поддержать меня, запела:"Улетай , туча, улетай! ". И туча, как бы прислушавшись , не разразилась дождем , а улетела. Это всех рассмешило , кто-то крикнул :"Вот она, великая сила искусства !"  Я же продолжала :"Осенний поцелуй после жаркого лета... но впереди вся осень, и ты мне нужен очень и я тебе нужна". Всю себя вкладывая в этот текст ,  изредка поглядывала на Сергея. Заметила за собой, что я всегда стараюсь ему угодить , но это мне было не в тягость, а в желанную потребность . Когда закончилась песня, ко мне подошел один старичок и в благодарность поцеловал мне руку. У меня же сразу мысль о реакции профессора :" А как "народ?... Я без мысли о народе не могу прожить ни дня" Филатовскими строчками. Кстати , подумала, что надо будет опубликовать этого Стрельца, забавное произведение. Прогулка заканчивалась, и на последок я исполнила веселую песенку "Осторожно, листопад , я влюбилась невпопад".

Уже дома, оставшись наедине  на кухне , Алина сказала, что так может петь только влюбленная женщина. "Догадалась? "— заговорщически спросила я ее. Она в ответ:" И кто же этот счастливец? "  "Этого я пока не могу и не хочу сообщать", — загадочно ответила я. Впоследствии я узнала, что она интересовалась у Егора по этому вопросу , он , разумеется, не выдал меня.  Не думаю , что она и мужа пытала об этом , предполагая , что тот не может быть в курсе. Однако она начала интересоваться , что я думаю об Егоре ,  и так незаметно разговор перешел на него. Я превознесла его и наружные и скрытые достоинства . Давая понять , что умная девушка обязательно оценит его , но предложила не лезть к нему с такой щепетильной темой. Обычно мальчики этим не делятся с мамами , а выбирают друзей. У Егора я видела трех закадычных друзей , с которыми он проводил время. И даже однажды приводил их  поглазеть на меня в ресторан. Но по-моему,  они не оценили взрослую тетку и  друзья не разделили    восторгание моими песнями. Со временем Алина перестала проявлять интерес к моему возлюбленному , решив , что мои чувства без ответа поэтому я и не хочу обнародовать избранника.

Первая гроза прошла спокойно , но , как говорится, все тайное когда-нибудь становится явным. Мы не раз беседовали с Сергеем на эту тему  с вопросом как будем выпутываться. Но кроме как "все отрицать" больше ничего в голову не приходило. На мое робкое поставить Алину в известность , раскрыв реальность , профессор был категорически против. 

Гром грянул неожиданно и непонятно в связи с чем. Незадолго до Нового года после ужина Алина вдруг спросила Сергея :"Сережа, ты меня любишь? ". Тот недоуменно взглянул на нее и буркнул , мол конечно. " А Натали?"— продолжала Алина. "Что, Натали ?"— поинтересовался он .  "Натали ты любишь?"— настаивала вопросом жена. Я попыталась придти на помощь профессору, обратив все в шутку. Но Алина зыркнула на меня и опять требовательно обратилась с тем же вопросом к мужу. Он гордо встал, выпрямился и четко произнес:" Да, я люблю Натали  уже давно , и запретить мне этого никто не сможет, даже я сам".  Алина качнулась от этих слов , но устояла и спросила:" И что же вы намерены делать? ". Я опять встряла :"Если вам всем будет  угодно , то  завтра же я покину вас".  Сама же излишне подумала, что подведу Никонорыча с его устройством новогоднего концерта с  моим участием. Но тут одновременно два голоса прокричали :"Нет! " Лизонька тоже вторила им:"Я  тоже не хочу , чтобы Натали уезжала. Как же я останусь без новогоднего подарка? "  Мне нравилось баловать эту девчушку и частенько я ей что-нибудь покупала .  Вот так очень вовремя она вступилась за меня. Алина же стала перебраниваться с мужем. "Подождите, пока вы не наговорили гадостей друг другу, мне надо кое-что рассказать Алине. Было бы хорошо, если бы ты , Сергей,  пошел прогуляться часика два, "— предложила я. "Что такого ты мне можешь рассказать?"— негодовала Алина , но согласилась выслушать. "Все будет хорошо,"— успокоила я Сергея, запирая за ним дверь.  "Думаю, что Егору тоже можно это знать, а вот Лизонька пусть идет свои сказки смотреть",— распорядилась я.

Ну вот и пришла пора рассказать им про Большой террор, который им предстоит пережить. Алина сначала с недоверием, а потом со страхом вникала в суть сказанного. Когда она поняла, что Сергея ждет тюрьма и неизвестно освободят ли его, она в ужасе закричала:"Нет-нет, хватит! " Егор же поинтересовался , есть ли фильмы на эту тему. Я ответила, что очень много. А на его вопрос отчего же я не показывала им их, ответила, что просто  жалела их и уберегала от неприятной информации, ведь это еще не завтра. И предложила пожалеть и Сергея, ничего не рассказывая тому. Все приняли это , и Алина , уже ругая себя ,  причитала:" Пусть делает что угодно, лишь бы жил".  На звук открывающейся двери она кинулась к Сергею, обнимая и целуя ему руки причитала:"Прости меня, дорогой. " Он не понимая еще ситуации, сказал, что продрог и хорошо бы горячего чая. "Что чай, у нас водка есть, сейчас согреешься,"— Алина старалась угодить мужу. Тот  вопрошающие посмотрел на меня:" Ты что с нею сделала? Загипнотизировала? " "Не важно. Главное — результат," — довольно произнесла я. Егор тоже подошел к отцу и обнял его:"Я люблю тебя отец! "  Сергей расчувствовался :" Мне что , необходимо было открыть свои чувства к этой женщине , показывая на меня, чтобы вы стали меня на " руках носить"?. 

Он долго с женой сидел на кухне, попивая водку. Она ему тоже составила компанию, я же отказалась и отправилась спать. Он разбудил меня , ложась рядом со мной. Я обалдела:" Тебе что, хмель вдарил в голову? ". " И это тоже, но , главное мне Алина  сама позволила. Говорила про какую-то лису и курицу, что она не лиса. Но я ничего не понял. Может ты мне объяснишь?— крепче прижимаясь ко мне , шептал профессор. "Нет уж, дудки. Сегодня был трудный день, а тебе завтра лекцию читать, так что давай спать,"— отрезвляла я его. Но уснуть я не могла. Кровать была узкая, не для двоих и нюхать алкогольное амбре было не комильфо. Поэтому я  тихонько ушла спать в его кабинет. Главное было сделано и даже спокойно стало на душе.

 Когда Алина пришла с работы я включила ей фильм про ГУЛАГ. Сама же стала готовить ужин. После ушла в ресторан. Меня встречал Егор. Я спросила у него, знает ли он что-нибудь про шведскую семью. Тот не знал. Я в двух словах объяснила об этом . И заодно поведала о голубых семьях, как они усыновляют детей. Егор недоверчиво слушал:"Что, и про это фильмы есть?" Конечно, вспомнив "Отчаянные домохозяйки". " Вполне приличный фильм, можешь посмотреть ,— предложила я: "Про возможности гарема тебе, думаю , не стоит рассказывать и напела ему шуточную  песенку про султана с его тремя женами. "Возведем профессора в султаны,— уже хохотали мы с ним. Даже как-то Егор подшутил над отцом по этому поводу, предложив и третью жену завести. Конечно, профессор не одобрил , чтобы над ним подшучивал собственный сын. Пришлось мне утихомиривать отца , придя на помощь к его  сыну.

Алина же еще долго не могла успокоиться и во всем старалась угодить мужу. Он не понимал произошедшей с ней перемены, но наслаждался обстановкой , как сыр в масле. Сладок был только запретный плод, поэтому страсть поутихла.  Правда, Сергей приобрел для нас большую кровать. Профессор все больше времени проводил за планшетом. Конечно, он наткнулся на годы сталинского террора, но не связал это с собой. Его больше занимали технические достижения. Как-то он  изъявил желание побывать в моем времени. Я долго отнекивалась , говоря, что это может быть опасно , и что он может не справится с обстоятельствами , ведь у него не будет ни денег, ни документов. Тогда он подключил во всем  угождающую ему Алину. И они вдвоем уговорили меня.

Я снабдила его инструкцией, поведав , как ему оказаться в моей новой квартире, где бы он мог ночевать. Долго рассказывала как пользоваться метро. Сказала, где находится моя кредитная карта и про пин-код, чтобы он там не умер с голоду. И про остальные значимые мелочи. Главное, надо было проверить , работает ли портал. Мы втроем пошли на обследование. Только здесь я рассказала Алине каким образом я появилась здесь. "Долго же ты скрывала,"— удивилась она. "Надобности не было, всему свое время", — отшучивалась я. Стоял февраль, а какой там был месяц я и предположить не могла. Поэтому, снабдив профессора  парой белья , прощаясь проводили к заветному зданию.  Договорились, что он будет отсутствовать не больше недели.

Прошел месяц — Сергей не возвращался. Мы с Алиной стали переживать по этому поводу. Она уже корила себя, что поддалась его уговорам. Перестала смотреть комедии и перешла на мелодрамы, отражающее мое время. "А вдруг он там захотел остаться, поэтому не возвращается или портал закрылся'",— предполагала она. Мы даже сходили с ней к тому зданию, но нужной двери не нашли. Неужели портал закрылся? Прошел еще месяц. Я все-таки питала надежду на его возвращение , объясняя задержку переломом времени. Ведь я тогда была всего три недели в своем времени, а здесь прошло больше года. Поэтому предложила всем запаститься терпением и ждать. Дни тянулись  утомительно. Даже пение в ресторане не отвлекало  меня от мыслей о профессоре. Все чаще я запевала "Приезжай, хоть на денек" и "Сбереги тебя судьба". Мы с Алиной еще больше сблизились и все измучились от неизвестности, даже как - то вместе всплакнули, распивая горькую.

 Но все-таки пришел конец нашим  томительным ожиданиям. Поздним майским вечером лязгнула дверь , мы с Алиной думали, что это Егор вернулся с прогулки, поэтому не двинулись с места, смотря фильм.  И вдруг услышали знакомый голос:"Что это меня никто не встречает?". Мы пулей влетели в прихожую и остолбенели. На нас смотрело волосатое  и небритое чудище. К тому же улыбающееся во весь рот:"Наконец-то я дома". "Ура, наконец-то наш любимый профессор вернулся,"— кричала я , чувствуя себя котом Матроскиным. Алина подвела его к зеркалу:"Ты, что за три месяца ни разу не брился?"   "Какие три месяца? Как и договаривались , десять дней ;всего чуток задержался".  Когда мы ему объяснили, что прошло три месяца, и на дворе май , он очень удивился : "Вот как работает портал , поэтому я такой заросший."  Мы ублажали его как могли. Уложили спать в кабинете, так как он поведал, что очень устал. А завтра, отдохнув,  расскажет нам о своих приключениях. Я же от радостного возбуждения не могла уснуть и пару раз заходила в кабинет, удостовериться , что профессор здесь. По скрипу двери поняла, что и Алина тоже не спит. Я, открыв к ней дверь попросила разрешения войти. Она с радостью позволила прилечь  на ее кровати. Мы стали болтать как закадычные подружки. "Сергей говорил что-то о подарках, которые он нам привез, - не будет ли зазорно самим порыться в его саквояже?"— поинтересовалась я у Алины в  позволении на это. Она несколько озадаченно подумала , и мы открыли саквояж. Там лежал зонтик , о котором  я как-то говорила Сергею, несколько журналов по вязанию  Сабрина для Алины и мои джинсы. Там еще лежал упакованный сверток, но его мы побоялись разворачивать без спроса. Удобно примостившись на ее кровати,  Алина с удовольствием рассматривала журналы. Я кое-что объясняла ей , и уже больше разговор не заходил о Сергее. Так мы с ней и уснули . Рано-рано утром в комнату вошел профессор: "Ах, вот вы где, а я заглянул к Натали  , а постель пуста, я тогда сюда".  Я с удовлетворением отметила про себя, что ко мне он заглянул первым. " По старшинству , наш любимый султан, "— с сожалением уступая законное место супруга, освободила место. А сама же пошла готовить завтрак. Они долго не выходили , и я, позавтракав в одиночестве ушла на улицу с намерением посетить издательство. Вечером в ресторане я радостно напевала :"Если долго мучиться"," Что было однажды, то может быть дважды. " И уже разошедшись "Если б я был султан" и закончила выступление "Усталость". Заметив Егора, я решила пораньше слинять из ресторана в предвкушении от встречи с Сергеем. Он нам красочно стал рассказывать свои впечатления от путешествия. Особенно его восхитила грандиозность метро. " Как же в Москве  много машин , и все стоят в ожидании проехать. И даже женщины за рулем,"— удивлялся он. "Это у нас называются "пробки", обычное дело, уже все привыкли . Еще его удивило, что женщины ходят в брюках. "Это не только модно, но и удобно",  — объясняла я ему. "Я заметил, что некоторые молодые женщины не носят нижнее белье, это что тоже мода?"— продолжал он. " А откуда ты это знаешь? " — всполошилась Алина.  "Ты ошибаешься, они стринги носят, а они не видны,"— продолжала объяснять я. Обращаясь к Алине, он рассказывал про магазины со множеством продуктов. "А ты на цены обратил внимание? Не каждый может позволить их себе приобрести." "Да, я заметил, что на твоей карточке была скромная сумма." "Ты хоть не голодал там?" — заботливо поинтересовалась Алина. "Нет, мне повезло найти наш дом и отыскать в подвале загашник с моими сбережениями. Мне получилось немного обменять на местные рубли, на это я и жил. Мы с Алиной восторженно удивились: "Как ты догадался провернуть это? Какой ты молодец!" Профессор нарочито горделиво выпятил грудь:"Да, я такой! " Мы еще долго разговаривали .  Сергей сообщил, что привез мне брюки, наблюдая , что многие женщины были облачены в них. Это были мои джинсы, но они были мне здесь великоваты , и я предложила их презентовать Алине. Они оказались ей впору, но она сказала, что не знает как их носить и вообще , они ей были непривычно  неудобны. Почти за полночь  , отправились с Сергеем в мою комнату.

 Профессору пришлось приложить усилия , чтобы восстановиться на работе , помогли прежние заслуги. И все потекло по-прежнему. Тихо и спокойно. Но вот это его спокойствие стало раздражать меня. Меня перестало устраивать его отношение ко мне. Слишком обыденно и пресно.  Даже не знаю почему, но я скучала по тому профессору с молниями в глазах. Ища причину, подумала , что я стала ревновать его к Алине, но нет . Просто мне стало скучно. И так потихоньку свелись на нет даже все разговоры. Я стала задумываться: "Зачем я здесь?". Приближался 36 год. Алина отправилась с мужем в деревню, подальше  от лихих глаз, надеясь вдали пересидеть страшное время. Сергей устроился в небольшую школу учить детишек.  Но было заметно , что он очень тоскует по своему университету. Домик там был небольшой , и как таковой комнаты для меня не было.  Я стала все чаще размышлять о возвращении . Когда я сообщила об этом профессору , он огорчился. Но мне совсем не хотелось здесь проживать во время войны. Я намекнула Сергею, что хорошо бы , если бы он отправился со мной. Но, конечно, тот категорически был против. Я и сама осознавала, что он не оставит семью, но все- таки настаивала на недолгой командировке в мое время. Даже показала фильм "31 июня" ,  где героиня поменяла статус принцессы на возможность быть с любимым, переместившись в его время, но он  слабо повлиял на мое приглашение.  К тому же я понимала , что там я опять превращусь в пенсионерку  , и это сильнее всего удручало меня.  Уж если сейчас его перестала волновать женщина намного моложе его, то что говорить о старушке с венозными ногами? Я до сих пор скрывала факт изменения возраста.  В общем, мне становилось все неуютнее и грустнее.  Я чувствовала себя капризной девочкой , которая выклянчивала сладкую конфету , и мне была противна эта роль.  Сергей тактично , но отмахивался от меня как от назойливой мухи.  Я боялась ему выказывать свое недовольство из-за вероятности ухудшить отношения . Казалось , что его все устраивало. "Перестали работать его гормоны,"— с сожалением рассуждала я, — "Что ж так бывает. И, конечно человека нельзя винить в этом". Мои гормоны не думали останавливаться и постоянно бунтовали. Я все понимала, но ничего не могла поделать. Было непонятно отчего я беснуюсь. 

Ты что решил?» — спросила Алина, переступая порог комнаты Сергея.

Тот ничего не ответил, лишь тяжело, сдавленно вздохнул, будто этот вздох копился в нем целую вечность. Он сидел, сгорбившись, и его поза была красноречивее любых слов.

«Ты же знаешь, что я права. Вечно так не должно продолжаться. Ты сам должен принять решение. Отпусти ее», — мягко, но настойчиво продолжала Алина, подходя ближе.

«Как? Если здесь не отпускает», — мужчина с мукой в глазах прижал ладонь к груди, туда, где под ребрами ноющей тяжестью засела тоска. — «Ты же понимаешь…»

«Я понимаю, что как только она исчезнет и перестанет мельтешить перед твоими глазами, тебе станет легче. Ты сможешь перевернуть страницу. Давай не будем начинать все сначала. Уж столько раз мы говорили об этом… Ты же сам согласился. Теперь ты должен действовать. Решайся — она скоро приедет», — Алина с мольбой смотрела на мужа, ища в его глазах хоть крупицу твердости.

Он не выдержал ее взгляда и отвернулся. Сергей Львович поднялся с кресла и медленно подошел к окну. За стеклом буйствовала жизнь: солнце радостно гладило верхушки деревьев, птицы, словно сумасшедшие, перекрикивали друг друга в дружном  хоре. Но для него этот день был лишен красок. На душе лежал тяжелый, холодный камень, и предстояло найти в себе силы, чтобы сдвинуть его с места.

«Лизонька, папа приглашает тебя в лес на прогулку!» — крикнула Алина дочери и вопросительно посмотрела на мужа, передавая ему незримый сигнал.

В комнату влетела, как вихрь, маленькая Лиза: «Папа, а корзинку брать? Мы будем ягоды собирать? Или просто погуляем?» — ее глаза сияли от предвкушения.

«Как хочешь, солнышко», — устало, но ласково ответил отец, с трудом выдавив из себя улыбку.

«Уходите быстрее, а то она скоро будет здесь», — шепотом, склонившись к мужу, торопливо произнесла Алина.

Едва Сергей с дочерью скрылись за поворотом тропинки, ведущей в гущу леса, как в дом вошла Натали. Она была раскрасневшейся от быстрой ходьбы, в руках сжимала небольшой сверток — гостинец из города. До автобуса, который должен был увезти ее обратно в Москву, оставалось всего четыре часа, и она берегла каждую минуту, каждую секунду, которую могла провести рядом с любимым человеком .

Заметив в гостиной одну Алину, Натали, стараясь скрыть легкое беспокойство, поинтересовалась: «А где же Сергей?» И очень удивилась, не скрывая своего разочарования, узнав, что он ушел с дочкой в лес. Ее лицо на мгновение померкло.

Алина, видя ее реакцию, бережно, почти матерински, посоветовала: «Наташ, не расстраивайся так… из-за пустяков».

«Какие же это пустяки? — воскликнула девушка. — Я так по нему соскучилась, мы ведь так долго не виделись! А теперь я даже не знаю, когда смогу снова выбраться сюда. Алина, ты, пожалуйста, передай ему… чтобы он сам приехал в Москву. Если сможет, конечно».

Но Сергей не приехал. Неделю спустя Натали, подгоняемая тревожным предчувствием, снова приехала в деревню — и снова не застала его. Алина, занимаясь домашними делами, сообщила, что он с  Егором ушел на рыбалку с ночевкой. Натали заволновалась не на шутку, и первый червячок сомнения начал точить ее изнутри. Слишком уж совпадало все.

Она не стала ждать еще неделю. Через три дня, договорившись с Никонорычем, она снова поехала в деревню. Но на этот раз не на утреннем автобусе, как обычно, а на дневном. Небо затянули свинцовые тучи, накрапывал мелкий  дождь. «Сейчас, надеюсь, в такую погоду он никуда не уйдет», — думала она, глядя на струи воды, стекавшие по стеклу.

Натали верно рассчитала. Сергей был дома. Но он буквально остолбенел, неожиданно увидев ее на пороге. Она ясно прочла в его глазах не радость, а испуг и растерянность от ее внезапного появления. Игнорируя его немой вопрос, она радостно бросилась к нему, пытаясь обнять. Но он словно одеревенел, остался холоден и отстранился, сделав шаг назад.

«Сережа, что случилось?» — попыталась она вызвать его на разговор.«Ничего, все в порядке. Просто мне нужно кое-что доделать», — пробормотал он, отводя взгляд и снова берясь в руки за какую-то деревяшку, которую он так  старательно обтесывал.

Натали с недоумением смотрела то на его потухшее лицо, то на бессмысленную заготовку в его руках, которой он предпочел ее общество.

«Ты что, избегаешь меня?» — наконец, вырвалось у нее, прямо и открыто.«Ну что ты, конечно, нет», — он продолжил возиться с деревяшкой, не глядя на нее. Его голос прозвучал глухо и отчужденно.

«Ладно. Не буду тебе мешать», — вспылила она, и, развернувшись, выбежала из дома, громко хлопнув дверью. Автобус увозил ее обратно в Москву, а ее душили горькие, обиженные слезы, которые она уже не могла сдержать.

После этого она перестала ездить в деревню. Осталась лишь тихая, надсадная надежда, что профессор сам когда-нибудь приедет в Москву. Если, конечно, захочет ее увидеть.  Ну или хотя бы позвонит . Но проходили дни, недели, а звонка так и не последовало.

Однажды,еще  во времена их доброжелательных отношений, гуляя с Сергеем по летнему лесу, Натали поинтересовалась у него, как он познакомился с Алиной и как так случилось, что они поженились. Кроны старых дубов и лип создавали над их головами живой, шелестящий полог, пропуская пригоршнями золотистые солнечные лучи. Воздух был густым и сладким от аромата нагретой хвои и цветущего иван-чая.

«История очень обыденная была, — начал Сергей, сломав по дороге тонкую веточку. — У моего старшего брата была девушка. И на лето к ее родителям приехали родственники с дочерью Алиной. Девушка брата, чтобы не оставлять Алину одну, стала брать её с собой на все молодежные тусовки. Так она появилась у нас дома, тогда я с ней и познакомился. Потом брат как-то попросил занять её чем-нибудь, чтобы он смог остаться со своей девушкой наедине. Ну, я и повёл её в кино. С ней было легко и просто, да и вся она была такая правильная, что к концу её пребывания в Москве я стал задумываться о женитьбе, видя в ней неплохую партию. К тому же там была ещё одна история, которая подтолкнула меня к этому. Надо сказать, что я ни разу не пожалел о своём решении».

«А что за история?» — поинтересовалась Натали, с любопытством глядя на него.

«Ну, это очень личное. Мне бы не хотелось об этом рассказывать», — отмахнулся Сергей и закрыл ей поцелуем рот, словно пытаясь остановить дальнейшие расспросы.

Но Натали уже заинтересовала эта тайна, о которой не хотел говорить Сергей. Случай представился, когда на следующий день они вместе с Алиной готовили на кухне ужин. За окном медленно гасли краски заката, окрашивая небо в багровые и лиловые тона. В воздухе витали уютные запахи тушёного мяса и свежего хлеба. Сначала Натали задала вопрос о знакомстве, и Алина рассказала ту же историю, лишь добавив свои чувства.

«Я влюбилась в Сергея почти с первого взгляда, — призналась она, задумчиво помешивая соус. — И уже на третьем свидании поняла, что хочу за него замуж, и всё для этого делала». Её лицо озарила мягкая улыбка. Её старания увенчались успехом — Сергей приехал к ней в деревню делать предложение. Почти сразу же она родила Вареньку, а вскоре и Егорушку. «Сергей был несказанно доволен рождением сына — наследник, как-никак. Но истинные качества отца, мне кажется, в нём открылись, когда родилась Лизонька. Он очень много времени проводил с ней, носил на руках, читал сказки. Поэтому Лизонька, по-моему, любит отца больше, чем меня. Но я не в претензии».

«А как ты думаешь, у Сергея кто-то был до тебя?» — задала волнующий её вопрос Натали, принимаясь нарезать зелень.

Алина на мгновение задумалась, её взгляд стал серьёзным. «Он мне сам не рассказывал, но от его сестры я знала, что его брат был недоволен его связью с одной женщиной. Она была старше его, и брат старался внушить Сергею, чтобы он прекратил это знакомство. Однако я чувствовала, что он встречается не только со мной, но не акцентировала на этом внимания, веря, что время всё расставит по своим местам. Так и случилось — после свадьбы он оборвал ту связь», — закончила свой рассказ Алина, смахнув со лба прядь волос.

Тишина кухни, наполненная лишь потрескиванием дров в печи, повисла между ними, полная невысказанных мыслей и лёгкой, едва уловимой грусти.

"Наверно, та женщина много значила для Сергея , раз он даже говорить о ней не захотел или наоборот, ему было неприятно ее вспоминать,"— сделала вывод Натали.


Видя, что я возвращаюсь одна, мне стал докучать один поклонник. Но он был несколько робок, поэтому я решила позволять ему быть моим провожатым . обычно он выбирал столик где-то на галерке. А в этот день примостился рядом со сценой. И я запела "Молодой человек, пригласите танцевать", направляясь к нему. Он опешил, но ответил на мою игру приглашением. Танцуя, я обратила внимание на его небольшие руки. Но при фразе " ...и", ладонь мою в  руках  своих сожмите"  так некстати возникла картина, когда мы ехали с профессором в трамвае , и он сжимал в своей большой руке мою маленькую ручку. Но я артист, и доиграла до конца, хотя на душе и скребли кошки. В ресторане пела только надрывные  печалящие песни  типа "Сильная женщина". По окончании Артем, так звали поклонника робко попросил проводить меня. Я позволила и повела его к трамваю, хотя он намеревался пройтись пешком. Я сослалась на усталость и натруженность горла, поэтому не говорила. Он как-то пытался меня развлечь , но я его не слушала, думая о своем. С тех пор как все переехали в деревню, я не включала плеер. Но однажды, оставшись с Сергеем вдвоем (каждый занимался своим делом), я включила Пугачеву "Ты снишься мне":" ... зачем же я ушла-ушла тогда и думала, что это навсегда", опережая события. Сергей зашел ко мне на кухню с просьбой отключить плеер, сославшись на головную боль. Я молча вспылила:"У тебя уже голова от меня болит" и прервала песню. Впоследствии я узнала, что он никому не разрешал пользоваться плеером, однако сам втихаря слушал именно эту песню.

Получив какой-никакой опыт выступлений в ресторане, я стала внимательнее присматриваться к посетителям. Публика была разная, в основном, конечно, разовая. Но кое-кто стал завсегдатаем. Никонорыч, хитро прищурившись, как-то заметил, что несколько гостей появляются исключительно в «мои» дни. Мы с Виолеттой поделили неделю: она царила здесь по средам, пятницам и воскресеньям, а я — в остальные дни, кроме понедельника. Понедельник Никонорыч с почтением называл «Днём тишины», и действительно, в эти дни ресторан затихал, наполняясь лишь сонным перезвоном посуды да редкими разговорами.

Вскоре стало заметно, что выручка в мои дни ощутимо превышала Виолеттову. Она, конечно, не могла не обратить на это внимания. В ее глазах загорались колкие, завистливые искорки, и она начала строить мне мелкие, но досадные козни: то «случайно» перепутает мой номер в афише, то скажет что-нибудь колкое о моем репертуаре. Однако после серьезного и, как я поняла, нелицеприятного разговора с Никонорычем все это прекратилось. Виолетта замкнулась, но зато исчезли и ее пакости.

Среди завсегдатаев выделялись трое мужчин. Я дала им прозвища, исключительно по внешним признакам: Толстый, Тонкий и Очкарик.

Толстый был душой любой компании. Он почти всегда появлялся в окружении шумной, веселой ватаги, и женщины в его свите постоянно менялись — яркие, громкие, как маков цвет. Официанты его обожали: столы ломились от закусок и выпивки, а чаевые он оставлял щедро, с размахом, словно раздавая милостыню. Частенько он, помахивая сигарой, заказывал мне песни, передавая через полового не просто просьбу, а скорее приказ, сопровождаемый свертком денег. Я отвечала ему сладкой, дежурной улыбкой, исполняла его желание и принимала вознаграждение. Никонорыч пояснил, что щедрость его проистекает из принадлежности к торговому производству — он был из тех, кого тогда уже начинали называть «нэпманами».

Тонкий, напротив, всегда приходил один и только по субботам. Он был молчалив, пил мало, заказывал скромно и смотрел на меня неизменным «масляным» взглядом — настойчивым и липким. Иногда он тоже заказывал песни, но платил за них ровно столько, сколько было положено, и, кажется, лишь для того, чтобы при передаче денег его пальцы дольше задерживались на моей руке. Вместо щедрых свертков он вручал небольшие, слегка поникшие букетики. От Никонорыча я узнала, что он вращается во властных структурах, и эта осведомленность заставляла меня быть с ним осторожной.

Но самым неприятным был Очкарик. Хитрый, как лиса, он появлялся исключительно по вторникам. Заказывал минимум, песен мне не заказывал вовсе, но иногда, с картинной небрежностью, преподносил цветы. При этом его маленькие, подслеповатые глазки за толстыми стеклами очков неотрывно следили за мной с прищуром, выжидающе. Никонорыч как-то отвел меня в сторону и тихо, но очень серьезно предупредил: «С этим — осмотрительней, дочка. Из карательных органов. Приезжает на служебной машине». От одного этого слова — «карательные» — по коже бежали мурашки.

Все трое так или иначе пытались ловить мой взгляд, и в такие моменты я особенно жалела, что рядом нет ни профессора, ни Егора. Никонорыч, конечно, иногда подключался, вставляя увесистое словцо, но он не мог быть моим тенью. Обычно мне хватало колкости или ледяного тона, чтобы отшить назойливых поклонников. Но однажды Очкарик, подкараулив меня после выступления у служебного выхода, перешел все границы. Его «приглашение на рандеву» быстро сменилось настойчивым давлением, а когда я твердо отказалась, в его голосе зазвучали едва замаскированные угрозы. Сердце ушло в пятки, но я не струсила — с размаху отвесила ему звонкую оплеуху и юркнула в темный переулок.

А в следующий вторник , едва он появился на своем привычном месте, я нашла способ ответить ему. Среди других песен я запела «Да-да-нет-да». И весь свой гнев, всю накопившуюся злость я вложила в эти слова, устремив взгляд прямо на него:

Ты хочешь, чтобы я тебе сказала "да"?
Да, да, да, да, да, да, да,
Все это для меня такая ерунда!
Да, да, да, да, да, да, да...

Я пела, а в голове звучали его угрозы. И когда дошел черед до кульминации, я вошла в раж. Театрально рванула ворот блузки — пуговицы со звоном разлетелись, одна так и покатилась под стол. И я крикнула на весь зал, подражая героине из рассказов о гражданской войне: «Кто ещё хочет попробовать комиссарского тела?!»

Жаль, конечно, что фильм «Оптимистическая трагедия» еще не сняли, и никто не понял отсылки. Но откровенность жеста и моя ярость были красноречивее любых слов. В зале повисла оглушительная тишина. Никонорыч смотрел на меня с круглыми от ужаса глазами. Когда отзвучали последние аккорды, он подошел и тихо, сдавленно спросил: «Дочка, что это было?» Я, невинно опустив ресницы и застегивая то, что осталось от блузки, бодро ответила: «Никонорыч, да это просто песня». Он покачал головой и, уже смягчившись, шутливо погрозил мне пальцем.

Больше Очкарик на мои выступления не приходил. Никогда.

Вот Толстый, когда узнал об истории с Очкариком, хохотал до слез, отдуваясь и держась за бока. Его громовой хохот катился по залу, заставляя официантов улыбаться. Подойдя ко мне, все еще давясь смехом, он восхищенно хлопнул себя по ляжке: «Ну и характер! Этакому комиссару в юбке да по морде – это сильно! Респект, Натали!» Затем, понизив голос, он с лукавым блеском в глазах предложил: «А спой-ка теперь и про меня что-нибудь эдакое. Не бойся, я не обидчивый».

Я прищурилась: «Ты что, хочешь, чтобы и тебе двери в этот ресторан были закрыты? »

Он только махнул рукой, полный азарта: «Пой! Не умру – так послушаю».

«Ну, смотри, – предупредила я, – сам нарвался!»

Надо сказать, что Толстый, прожив с женой лет семь, давно развелся , но в одиночестве не томился – женщины вокруг него менялись с калейдоскопической скоростью. Его общительный, легкий, но взрывной характер действительно позволял ему менять подруг как перчатки. Я загадочно улыбнулась, заговорщицки подмигнула ему и завела «Мал-помалу»:

Ты хотел меня любить –
 я уняла твою прыть.
Я сказала: «Очень мал»
– мал-помалу ты привыкал…

Я пела, глядя прямо на него, и в его круглых, обычно веселых глазах я увидела, как вспыхнула искорка злого удивления. Он на секунду замер, затем резко опрокинул стопку, громко зааплодировал и снова разразился хохотом, но на этот раз с оттенком смущенного признания. Так хохоча, он подошел ко мне, обнял за плечи и пробасил на ухо: «Засранка ты этакая! Попала, что называется, в ахиллесову пяту! Не ожидал от тебя такой колкости. Но держи – заслужила!» И он с силой сунул мне в руку свернутую купюру. После этого случая мы с ним как-то по-настоящему сдружились. Он стал моей неформальной «крышей» – его авторитет в определенных кругах был непререкаем.

Вдохновленный такой «персонализированной» песней, Тонкий тоже решил последовать примеру. Он подошел ко мне в один из своих субботних визитов и с натянутой небрежностью попросил: «А не сочините ли что-нибудь… и по моему адресу?»

Я внимательно посмотрела на него: «Вы действительно этого хотите? Даже если вам не понравится? Сумеете выстоять?»

Он кивнул с холодной вежливостью: «Безусловно».

«Хорошо, – согласилась я. – Ждите. Будет и про вас».

При его следующем посещении я завела «Крысолова». Песня, с ее язвительными намеками на власть и тех, кто «ведет за собой», была выбрана не случайно.

По земле когда-то музыкант
С дудочкой волшебною бродил
У него прекрасный был талант
Крыс он в море музыкой топил
О, ну давай начинай, крысолов
У тебя будет славный улов
Заиграй да погромче, мой друг
И тебе подпоют все вокруг
Оу о-у-о-у-о и тебе подпоют все вокруг
Цепкость лап и много лживых слов
Не дают и дня уже прожить
Ты начни лишь только, крысолов
Мы тебе поможем крыс топить
О, ну давай начинай, крысолов
У тебя будет славный улов
Заиграй да погромче, мой друг
И тебе подпоют все вокруг
Оу о-у-о-у-о, ну давай начинай, крысолов

Понятно, что он не мог хохотать, как Толстый. Он сидел, каменея с каждой строчкой, его лицо становилось все мрачнее. В конце концов, он выдавил какую-то вымученную, кривую улыбку, расплатился и рано  ушел. Но за ним в моем личном репертуаре прочно закрепилась кличка Крысолов.

Частенько в ресторане появлялась одна девушка, скажем так, «легкого поведения», всегда с разными спутниками. И черт меня дернул, но в один вечер, увидев ее, я не удержалась и запела «Девочку-секондхэнд».

За монетку, за таблеточку
Сняли нашу малолеточку.
Ожидает малолетку
Небо в клетку, в клеточку…

Многие гости сразу поняли, кого я так «прославляю», и с любопытством оборачивались в ее сторону. Девушка покраснела, потупила взгляд и быстро вышла из ресторана.

Мне эта выходка не прошла даром. Дня через два меня поджидали в темном переулке у служебного выхода. Я, как чувствовала, в тот вечер позволила Толстому проводить меня. Правда, он был изрядно выпивши и вряд ли мог оказать серьезный отпор, но само его солидное присутствие, его громкий голос и уверенная походка охладили пыл нападавших. Они отступили в тень, не желая связываться с такой значимой фигурой.

В тот раз мне повезло. Но где была гарантия, что в следующий раз они откажутся от своего намерения? Эта мысль, холодная и тяжелая, заставила меня задуматься. Я поняла, что игра в опасные песни с каждым днем становится все рискованнее. Я решила завязать не только с рестораном, но и с этой опостылевшей эпохой, которая порождала таких вот Очкариков, таких вот заказных «крыс» и уличных громил. Тем более, что отношения с профессором становились все хуже; он ушел в себя, в какую-то глубокую депрессию, вывести его из которой я не знала как. Казалось, все вокруг требовало решительного и бесповоротного прощания.

Мое песнопение, исполненное «в честь» Очкарика, вызвало настоящий резонанс. Слухи об этом факте расходились, как круги по воде от брошенного в тихий пруд камня, с каждым днем становясь все шире и невероятнее. Любопытные, привлеченные скандальной славой, буквально заполонили наш ресторан. Вскоре скромное заведение перестало вмещать всех желающих, и Никонорыч, хватаясь за голову, вынужден был ввести запись — теперь посетителей пускали только в «мои» дни, словно на элитный спектакль.

Публика осаждала меня заявками именно на ту, злополучную песню, но я наотрез отказывалась ее исполнять. Та энергия, та ярость, что выплеснулась тогда, была единственной и неповторимой. Повторение казалось мне кощунством.

Случайно я узнала, что Виолетта, эта вечная подражательница, взяла песню в свой репертуар и, как водится, пошла дальше — в финале она срывала с себя весь наряд, обнажаясь куда откровеннее, чем я. Любопытство взяло верх, и однажды вечером, закутавшись в анонимность и темную шаль, я инкогнито подсмотрела ее выступление. Мое мнение было суровым: это было жалкое подобие. В ее глазах не было той подлинной, откровенной злобы и всепоглощающей страсти, что горели во мне. Это был лишь расчетливый, дешевый эпатаж. Но, увы, мое мнение разделяла лишь я одна — публика «хавала» такое исполнение и требовала encore.

Для бедного Никонорыча вся эта суматоха обернулась настоящей головной болью. Он метался между восторгом от выручки, что взлетела «до небес», и ужасом перед тем, как втиснуть в маленькое помещение всю эту возбужденную толпу. Я же в это время уже тихо подумывала о возвращении в свою эпоху. Чтобы не подвести старика, я решила найти себе замену. Мысль о том, чтобы передать кому-то свои, выстраданные песни, вызывала у меня странное чувство брезгливости, почти суеверный страх. Поэтому я остановилась на мужском варианте.

Я подошла к Никонорычу, который в тот момент с арифмометром в руках пытался подсчитать невероятную прибыль.«Никонорыч, — начала я осторожно, — а не думали вы, что наш репертуар стоит разнообразить? Мужской вокал мог бы стать изюминкой. Я даже готова обеспечить подходящим репертуаром».Он посмотрел на меня поверх очков, в его глазах мелькнула тень подозрения, но железная логика предложения и вид полной кассы перевесили. Подумав, он тяжело вздохнул: «Ладно, Натали, организуем кастинг. Только смотри, чтобы без скандалов!»

Я и представить не могла, насколько трудным окажется выбор преемника. Это напомнило мне гоголевскую «Женитьбу»: так и хотелось «нос одного претендента приставить к подбородку другого, да добавить развязность речи третьего». Целых три дня мы с измученным Никонорычем провели в душном зале, слушая один за другим tenore di grazia и хриплых баритонов. Первоначально мы склонялись к матерому, видавшему виды певцу с превосходным вокалом, но выяснилось, что он злостный пропойца, и мы с сожалением его забраковали.

В итоге наш выбор пал на молодого парнишку по имени Валерий. Голос у него был приятный, бархатный, хоть и не слишком сильный. Я сразу предупредила его, сурово глядя в чистые, немного наивные глаза: «Запомни, ты — исполнитель. Только те песни, что я тебе предложу. Ни шага в сторону». К сожалению, песни Магомаева в его исполнении звучали блекло. Я отбросила эти попытки и стала лихорадочно рыться в памяти, подбирая что-то попроще. Наконец , «Вальс Бостон» у него зазвучал вполне сносно, и именно с ним он был представлен публике.

В тот вечер я волновалась за него, как за собственного ребенка, прячась за кулисами. Но все прошло на удивление хорошо. Особенно удачно у Валерки получались меланхоличные песни М. Тишмана: «Январи», «Вечер. Холодно» — в них он вкладывал какую-то свою, юношескую тоску. Было видно, что ему самому нравится это занятие, он отдавался ему полностью, и я, наблюдая за его старанием, почувствовала неожиданное умиротворение.

Первые  дни после того злополучного вечера я еще осторожничала и оглядывалась, выискивая в толпе подозрительные личности. Но на улицах Москвы царило обычное для конца нэпа затишье, и понемногу моя тревога улеглась. Как оказалось впоследствии — напрасно.

Был промозглый, дождливый вечер. Мой старенький зонт, верный защитник от непогоды, в тот раз сыграл со мной злую шутку, скрывая обзор. Но думаю, не только он привел меня в расставленные бандитами сети. Видимо, сыграла свою роль и усталость после выступления, и рассеянность. Из-за шума дождя я не услышала крадущихся шагов. Двое крепких парней внезапно подхватили меня под руки и, не говоря ни слова, затолкали в подъехавшую пролетку. От неожиданности я даже пикнуть не успела. Сердце бешено заколотилось, в висках застучало.

«Не боись, певунья, живой будешь», — успокаивающе, почти по-дружески, сказал один из нападавших, тот что помоложе. В его голосе не было злобы, лишь деловая уверенность.

Несколько придя в себя, когда пролетка тронулась, я поинтересовалась, стараясь скрыть дрожь в голосе: «Куда вы меня везете? Что вам нужно?» В ответ они только рассмеялись: «Будь спок, красавица! Скоро все узнаешь».

Оценивая обстановку, я прикидывала, что же им все-таки надо? Если бы это был обыкновенный грабеж, они не стали бы меня похищать, а просто отняли бы сумочку, где я хранила скромный гонорар от вчерашнего выступления. Мысли путались, в голове проносились самые страшные картины.

Вскоре пролетка остановилась. Старший, угрюмый детина, завязал мне глаза какой-то сомнительной чистоты тряпкой, пахнущей махоркой и конюшней, и грубо велел выходить. Тот, что помоложе, помог мне спуститься и бережно, почти галантно, повел за руку, предупреждая о ступеньках. Только когда за нами закрылась тяжелая дверь и я услышала щелчок засова, с глаз сняли повязку.

Я осмотрелась, моргая от резкого света. Помещение было небольшим, с низким потолком, освещалось одной керосиновой лампой, отбрасывавшей причудливые тени на закопченные стены. Прямо передо мной стоял грубый деревянный стол, за которым сидело несколько человек. Они с нескрываемым любопытством разглядывали меня, а я их. Типичные бандиты, лихие ребята с налета. А тот, что восседал во главе стола, откинувшись на стуле, был, вероятно, их главарем. Ему было лет тридцать пять, лицо жесткое, с проседью у висков, но глаза смотрели умно и насмешливо. Остальные — моложе, неряшливо и бедно одетые.

Поняв, что убивать меня здесь и сейчас не собираются (иначе зачем было так возиться), я осмелела и достаточно дерзко спросила: «Ну, и что все это значит? Зачем вы меня, мирную артистку, похитили?»

Мой тон вызвал усмешку у главаря. Ничего не объясняя, он коротко бросил: «Пой!»

Я не поняла и переспросила: «Что?» — имея в виду, что именно делать.

Главарь понял это по-своему: «Да что хочешь, но лучше про девочку-малолеточку, про горькую долю. Люблю я это дело».

Я в недоумении вытаращила глаза: «Как это, пой? Здесь? Сейчас?»

«Как в ресторане. Для нас. Слышал, ты у Никонорыча хорошо поешь», — ухмыльнулся он.

«Как в ресторане — не получится. И вообще никак не получится. У меня от страха и злости голос пропал», — парировала я, чувствуя, как накатывает обида.

«Как это, не получится? Неужели мои друганы плохо с тобой обращались? Я им приказывал деликатными быть», — притворно удивился он, обводя взглядом своих подручных.

Я попыталась объяснить, найдя неожиданное для самой себя сравнение: «Если соловья поймать и насильно посадить в клетку, то никакими силами вы не заставите его петь. Ему для песни свобода нужна, а не тюрьма».

Главарь, которого товарищи звали Королем, задумался, постукивая тонкими  пальцами по столу. А я, почувствовав слабину, продолжила: «Если хотите меня услышать по-настоящему, приходите в ресторан. В понедельник у меня выходной, а во вторник —  устрою для вас хорошую программу».

Слово «ресторан» вызвало у присутствующих взрыв хохота. «Ресторан? Кто нас, таких, туда пустит? Нас же у ворот турнут!» — загоготали они.

«Если будете вести себя прилично, то я смогла бы для вас забронировать столик», — отчаянно предложила я, сама еще не веря в эту авантюру.

Это их заинтересовало. Король прищурился: «Без дураков? Смогла бы?»

«Смогу», — подтвердила я, делая вид, что это пустяк. «Только мне надо знать, на кого бронировать. Вы не могли бы представиться?» — поинтересовалась я.

Слово «представиться» позабавило Короля. В его понимании представлялись только покойники в морге. Пришлось объяснить доходчивее: мол, как имя записать.

Главарь с наигранным достоинством произнес: «Можешь меня, как и все, Королем называть. Запиши на имя Семена», — он кивнул на того самого парня, что помогал мне выйти из пролетки.

«О-о-о, так лично для тебя у меня и песня найдется! — воскликнула я, почувствовав внезапное вдохновение. — Приходите во вторник, к семи . Столик на четверых будет ждать. Только учтите, платить за угощение придется самим».

На том и порешили. Король дал мне в провожатые того самого Семена, который и довел меня до самого дома, молча и почтительно приподняв картуз на прощание.

Ночью я плохо спала, ворочаясь и обдумывая, как преподнести Никонорычу, хозяину ресторана, что мне пришлось пообещать столик настоящим бандитам. Каково же было мое удивление, когда наутро Никонорыч, выслушав мой сбивчивый рассказ, лишь тяжело вздохнул и почесал затылок: «Доченька, да у нас пол-ресторана из таких сидит, только скрытых, под "фраками". А с этими, что попроще, и вовсе лучше «дружить». Честных гостей они обычно не трогают, свои порядки знают. А то, не ровен час, себе дороже выйдет. Бронируй, ничего».

Теперь предстояло самое сложное — репертуар. Мои лирические романсы вряд ли зацепят суровых гостей. Нужно что-то сильное, мужское, про ихнюю, бандитскую жизнь. И тут меня осенило! Конечно, Булат Окуджава, его песня про Леньку Королева! Правда, там повествование от мужского лица, но это даже лучше. Нужно позвать Валерку, гитариста. А еще… еще Владимир Высоцкий! Его блатные баллады как раз то, что нужно. «Но откуда они у меня?» — мелькнула мысль. Решила, что скажу, будто слышала в Питере, от каких-то артистов. Время было такое, что песни передавались из уст в уста.

Мысленно я уже примеряла строчки: «Жираф большой — ему видней…» — и сама невольно улыбнулась. Надо же, пытаюсь угодить бандитам, подобрать для них программу. Но потом успокоила себя: я ведь артистка. Как врач лечит человека, а не его социальное положение, так и я должна петь для душ, пусть даже заблудших.

Валерку уговаривать не пришлось. Услышав идею, он сначала опешил, а потом его глаза загорелись азартом: «Наташ, да это же настоящая жизнь! Не то, что этим буржуям сопли размазывать.»

Времени на репетиции было в обрез — всего два дня. Валерка схватывал на лету, но тексты были объемные.«Буду петь с листа, с бумажки», — предложил он, лихо перебирая струны своей гитары.Я с облегчением согласилась. Атмосфера была самой главной репетицией.

Во вторник ровно в семь в ресторан  вошли четверо. Они были одеты в самые свои лучшие, хоть и немодные, костюмы. Лица — сосредоточенно-строгие. Их встретил сам Никонорыч и с подчеркнутой учтивостью проводил к заранее зарезервированному столику недалеко от эстрады. Гости чувствовали себя скованно, неуклюже орудуя ножом и вилкой.

Когда мы с Валеркой вышли на сцену, я увидела, как Король отложил вилку и внимательно уставился на нас. В зале притихли.

Мы начали с обычных романсов, чтобы разогреть публику. Бандиты слушали вежливо, но без особого интереса. И вот настал ключевой момент. Я сделала паузу, посмотрела прямо на их столик и тихо сказала в микрофон: «А следующую песню, про одну известную в определенных кругах личность, мы споем специально для наших гостей . «Песня про Леньку Королева».
Валерка взял первые, узнаваемые аккорды и запел своим хрипловатым, идеально подходящим баритоном:

«Все ребята уважали очень Леньку Королева
Присвоив ему звание Короля.»

Валерка пел , а я видела, как меняются лица у того столика. Исчезла настороженность, появилось неподдельное, живое внимание. Они узнавали в герое песни себя, свою судьбу, свою романтику. Когда песня закончилась, в зале на секунду повисла тишина, а затем раздались не аплодисменты, а сдержанное, но одобрительное гуляние. Король медленно кивнул, его взгляд говорил больше любых слов.
Продолжил он Песней беспризорного мальчишки из к/ф "Генералы песчаных карьеров". Во взглядах приглашенных тоска перемешалась с благодарностью.

А потом Валера запел Высоцкого.  Шутливую песенку о "Переселении душ». И снова — тишина и внимание, граничащее с благоговением. Потом уже серьезную песню "Вершина".

" Здесь вам не равнина, здесь климат иной

Идут лавины одна за одной

И здесь за камнепадом  ревет камнепад... "

Тишина разразилась аплодисментами. Когда же Валерка запел "Песню о друге" , я вспомнила ,  как впервые ее пел Егор  для профессора , и  мое сердце  заныло от воцарившегося непонимания между мной и Сергеем.

В конце вечера, когда мы собирались уходить, к нам подошел Семен.«Король передал, — тихо сказал он, опуская глаза. — Сказал, что вы люди правильные. И чтобы вы не боялись, пока вы у Никонорыча поете, ваша улица под надежным присмотром».

Он сунул мне в руку сверток. Это был не конверт с деньгами, а небольшая, но дорогая коробка шоколадных конфет. Целый дефицитный килограмм.

Мы с Валеркой молча шли по ночной Москве. Электричество в фонарях уже отключили, но отблески нашего невероятного успеха освещали путь лучше любого света. Мы только что пели для бандитов, и они нас поняли. В этом странном, сюрреалистичном вечере была какая-то горькая, но настоящая правда жизни. Правда этой эпохи.

Валерка проводил меня до самого подъезда. Наше возбуждение от только что пережитой авантюры уже улеглось, сменившись приятной усталостью. В общем, мы были довольны тем, как всё обернулось, и вполголоса строили предположения, что теперь жизнь войдет в прежнюю колею. Я и не подозревали, что это были всего лишь «цветочки». О том, какие «ягодки» зреют в сумраке чьих-то кабинетов, я не могла бы подумать и в самом страшном сне.

Машинально скользнув взглядом по освещенным окнам знакомого дома , я заметила приглушенный  свет в кабинете профессора. Сердце екнуло от внезапной надежды — Сергей Львович! Наконец-то он дома, наконец-то он вспомнил обо мне. Торопливо, почти не глядя, попрощавшись с Валеркой, я пулей взлетела по лестнице на третий этаж.

Однако в прихожей меня не встретили привычные шаги. Квартира была погружена в гнетущую тишину, нарушаемую лишь мерным тиканьем часов. Я, стараясь унять дрожь предвкушения и странной тревоги, осторожно вошла в кабинет.

Сергей сидел в своем глубоком кресле, отвернувшись к темному окну, в котором отражалась бледная, как призрак, люстра. Он сидел неподвижно, и его поза выражала такую безысходную усталость, что у меня снова защемило сердце. Услышав мои шаги, он лениво, почти нехотя обернулся. Я было кинулась к нему, но его взгляд — пустой, отстраненный, холодный — остановил меня на полпути, словно невидимой стеной.

— Очень рада тебя видеть, дорогой, — выдохнула я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

Профессор что-то буркнул невнятное в ответ. Я подошла ближе, намереваясь по-обычному чмокнуть его в щеку, но он резко, с неприкрытым раздражением отстранился.

— Что-то случилось? — спросила я, и страх уже начал медленно подниматься по спине ледяными мурашками.

Он помедлил, глядя куда-то мимо меня.— Случилось, — коротко и жестко бросил он.

— Говори, — потребовала я, и в горле уже стоял ком. — Что случилось?

— Меня сегодня вызывали, — он сделал паузу, выдерживая мой испуганный взгляд, — в НКВД.

От этих слов у меня внутри всё сжалось в тугой, холодный узел. Знакомое, гадкое чувство страха «засосало под ложечкой».

— И что они от тебя хотели? — прошептала я.

— Перебирая в памяти весь этот разговор, я пришел к выводу, что они, вернее, один очень неприятный тип, хотел что-то не от меня, — его голос был ровным и безжизненным. — Он хотел что-то от тебя.

Подозрение, острое и ядовитое, тут же кольнуло меня.— Опиши его, того, с кем ты говорил, — попросила я.

Сергей Львович коротко описал невысокого щуплого человека в очках. Мои догадки подтвердились — Очкарик. Значит, он нашел свой извращенный способ отомстить. Не зря Никонорыч предупреждал меня о его злопамятности.

— Он тебе угрожал? — спросила я, уже зная ответ.

— Не напрямую. Но дал очень четко понять, что благополучие моей семьи, моя работа и, в конечном счете, моя свобода теперь всецело зависят от твоего… благоразумия.

Тогда я рассказала ему всё. Всю историю с Очкариком, с самого начала. Выслушав, профессор сперва даже как будто облегченно вздохнул — стало ясно, что это не абстрактная «советская машина», а частная месть. Но через мгновение его лицо снова окаменело. Он посмотрел на меня с такой бездонной печалью, что мне стало по-настоящему страшно.

— Похоже, Натали, — произнес он тихо, но очень четко, — тебе пора… вернуться в свое время.

Я отшатнулась, будто он ударил меня.— Ты это всерьез? — выдохнула я, не веря своим ушам.

— Обстоятельства не оставляют выбора. Ты же всё видишь, — он отвернулся к окну. — Я не могу подвергать опасности детей. Да, я представил тебя племянницей, но этот тип прямо сказал: раз я прописал тебя в своей квартире, то несу ответственность как за ближайшую родственницу. После твоих слов я понимаю, что это просто месть озлобившегося ничтожества. Но он наговорил мне такого… Такое не забывается. И не прощается.

В его словах была такая неотвратимая правда, что во мне что-то надломилось.

— Я думала, что ты не можешь сделать мне больнее, чем своей холодностью  в это последнее время, — голос мой дрогнул, и предательские слезы застили глаза. — Оказывается, я ошибалась. Больнее — это вот так. Отправить меня прочь.

В последний раз, почти безнадежно, я сделала попытку.— Пойдем  со мной, Сергей! Оставь это время, эту ложь, этот страх! В моем мире ты будешь в безопасности. Ты сможешь работать, жить…

— Я не могу бросить их одних, — перебил он меня, и в его голосе впервые прорвалась мука. — Не могу. А ты… ты сильная. Ты справишься. Прошу тебя.

В его тоне не было места для возражений. Вся моя надежда рухнула в одно мгновение. Собрав остатки сил, я выпрямилась. Я не хотела остаться в его памяти слабой, плачущей девчонкой.

— Хорошо, Сергей Львович, — сказала я с ледяным спокойствием, которого сама в себе не узнавала. — Я подчиняюсь вашему опыту и вашей житейской мудрости. Раз вы решили, что мне лучше исчезнуть из вашей жизни… что ж, пусть будет по-вашему. Но позвольте мне провести эту последнюю ночь здесь. Рядом.

Он покачал головой, не глядя на меня.— Не надо. Не усложняй. Иди.

Это был приговор. Я повернулась и вышла из кабинета, не оглядываясь, чувствуя его взгляд у себя в спине. Я играла роль сильной женщины, и, кажется, у меня это получилось. До самой своей комнаты. Подушка впитывала мои беззвучные слезы.

А рано утром, в том тонком сне, что предшествует рассвету, я почувствовала легкое прикосновение. Он вошел неслышно. Я не шевельнулась, притворяясь спящей. Его губы на одно мгновение коснулись моего оголенного плеча — прикосновение было горьким, прощальным и бесконечно нежным. Потом шаги удалились, и дверь тихо закрылась.

Больше я его не видела.

Зайдя в последний раз в кабинет профессора, я положила на его рабочий стол, на самое видное место, свой  плеер. Рядом лежала записка:
 «Только знай, пускай я плохая пророчица.
Вновь ты вихрем ворвешься в мое одиночество.
Вопреки всем преградам и расстояниям
По веленью любви , по ее настоянию. "

Я знала, что он найдет плеер . И, быть может, у него хватит любопытства нажать на кнопку. И тогда он услышит:

Как и в сотни раз вновь зима пришла,
Я на трон любви ледяной взошла,
И замерзла так — нету больше сил.
О Любви меня ты зачем просил?...

За окном, словно по заказу, медленно и торжественно начал падать снег. Крупные, первые хлопья ложились на темные ветки акаций и на мокрую землю . Заканчивался ноябрь, и эта песня вторила не только вступающей в свои права зиме, но и тому, что творилось у меня в душе — всепоглощающему холоду и белой, безмолвной пустоте.

Однако заморозив свои чувства, я действовала быстро и четко, почти механически. Я освободила комнату, а затем и всю квартиру профессора от следов своего  проживания: сложила в чемодан платья, убрала книги, стерла пыль с полок, которые занимала. Я стирала себя, как стирают карандашный набросок с чистого листа. Я исчезла из их жизни, стараясь не оставить даже запаха своих духов.

Заперев дверь ,  я на мгновение задержалась на лестничной площадке. За спиной оставался их дом, его уютный свет, его тепло, которое больше не было моим. И вдруг, уже спускаясь по лестнице, я поймала себя на  крутившихся в моем мозгу строчках, пришедших из глубин памяти, от какого-то забытого автора:" ... вновь ты вихрем ворвешься в мое одиночество... "


Это была слабая, безумная надежда, последняя искра, которую не смог погасить даже лед в сердце. Но я резко тряхнула головой, отгоняя ее. Дороги назад не было. Снег за окном становился все гуще, заметая не только улицы, но и все наше прошлое.

Перед своим окончательным уходом, я вручила Валерке стопку тщательно переписанных текстов — целый клад песен для мужского вокала из будущего.«Что это?» — удивился он, широко раскрыв глаза.«Работай», — коротко бросила я, не в силах и не желая ничего объяснять.Даже Никонорычу я не сказала ни слова. Просто ушла. По-английски — тихо и навсегда.

Подходя к массивному порталу, я на мгновение остановилась, позволив себе пронзительную, как укол, мысль о профессоре. Таким я видела его перед уходом: отрешенно сидящим в глубоком кресле, уставшим и измученным до самого дна души. И сквозь собственную обиду и досаду прорвалось такое щемящее сострадание к нему, что вся моя накипевшая  обида превратилась в злость,  и найдя новый фокус, устремилась на Очкарика, в котором я вдруг ясно увидела источник всех последних невзгод.

«Нельзя так оставлять, — лихорадочно думала я, — ведь если я не  проявлю «благоразумие» и просто исчезну , Очкарик и дальше будет гнобить профессора. Надо что-то предпринять, но что?»

Решение пришло мгновенно. Резко развернувшись, я покатила свой чемодан в сторону ресторана Никонорыча, пока смутно представляя себе план действий. Я знала лишь одно: мое оружие — это песни. Вот им я и решила снова воспользоваться, на этот раз прицельно, в отношении Очкарика. Пришлось даже вернуться за плеером — без своего арсенала я была как без рук. Всю дорогу я лихорадочно продумывала репертуар мести. Отчаянно хотелось включить ему «Оптимистическую трагедию», ту самую, где комиссарша стреляет из пистолета в обнаглевшего нахала со знаменитой, хлесткой фразой: «Кто хочет еще попробовать комиссарского тела?». Это было бы идеально! Но пришлось отбросить эту затею — слишком сложно было бы это обыграть, да и планшет с записью остался в деревне у Писаревских. «Ничего, — утешила я себя, — обойдусь только песнями, с их гротесковым, двояким смыслом. Он все поймет. А если нет — тем хуже для него».

Оставался главный вопрос: как заманить Очкарика в ресторан? После недолгих раздумий я решила написать ему короткую записку с предложением встретиться в ресторане как обычно, во вторник. Намекнула на свое «благоразумие» — я знала, что его любопытство и самоуверенность сделают свое дело.

Никонорыч, увидев меня на пороге с чемоданом, искренне удивился, подняв седые брови. Пришлось объяснять, что мне нужно переночевать в гримерке, а самое главное — я хочу «извиниться» перед Очкариком. Мне отчаянно нужна была хоть какая-то поддержка, и я решила обрести ее в лице старого Никонорыча. Он выслушал меня внимательно, его умные, навыкате глаза изучали мое взволнованное лицо. Поняв, в чем дело, он хрипло кашлянул и кратко бросил: «Можешь рассчитывать на меня, девочка». Этого было достаточно. Валерку же я решила в эту авантюру не посвящать и не привлекать — он был слишком прямодушен для таких тонких игр.

Наконец наступил оговоренный вторник. Я изводилась от волнения — придет или нет? Но его любопытство и ожидание моей полной  капитуляции взяли верх: он появился, правда, с опозданием, демонстративно оглядывая зал с видом хозяина. Как только я его заметила, то предложила Валерке, до этого развлекавшему посетителей, отдохнуть, а сама, сделав глубокий вдох, направилась на сцену.

Поймав его самодовольный взгляд, я мило и виновато улыбнулась ему и завела первую песню (из репертуара Глюк’oZы): «Ты прости меня, малыш… Если любишь, то простишь…» Я видела, как он довольно ухмыльнулся, откинулся на спинку стула и потягивал свой коктейль, явно думая, что его угроза сработала и я публично приношу ему повинную.

Тогда я завела вторую (из репертуара «ВИА Гры»): «Он бы подошел — я бы отвернулась. Он бы приставал ко мне — я б ушла. Он бы зарыдал — я бы улыбнулась. Он бы мой ответ месяц дожидался, я б его до паники довела. Только принца нет, где ж он потерялся? Я не поняла…»
По-моему Очкарик тоже не понял, как воспринимать текст этой песни.

По иронии судьбы, его звали Юрой, и это было просто подарком. Я тут же, глядя ему прямо в глаза, с наигранной нежностью запела: «Ах, Юра, Юра, я такая дура, что тебе открылась. Ах, Юра-Юра, я такая дура, что в тебя влюбилась…» Очкарик начал заметно ерзать на стуле, его ухмылка медленно сползала с лица, сменяясь недоумением и нарастающим раздражением. Неужели до него наконец начал доходить этот абсурд, этот двойной смысл, который я вкладывала в каждую строчку?

И заключительным аккордом моего «концерта мести» прозвучала песня «Ты ненормальный»: «Тебя понять невозможно, тебя забыть нереально, тебя любить очень сложно, ведь ты такой ненормальный…»

Эта финальная двойственность, этот прямой, хоть и замаскированный под песню, удар, казалось, достиг цели. Он сидел, нахмурившись, не в силах понять, то ли его только что публично унизили, то ли это самые странные в мире извинения. Но главное — эта музыкальная атака все-таки заставила его задуматься, и в его глазах читалась уже не уверенность, а растерянность и злость. Я спустилась со сцены, чувствуя, как дрожат колени — от страха и от горького торжества.

Не уверена , что Очкарик отстанет от меня, но думаю это навсегда отобьет охоту со мной связываться.

Закончив этот подобие концерта в честь Очкарика, я готовилась ко сну в своей гримёрке. Зал опустел, все уже разошлись, остался только Никонорыч. Перед уходом он заглянул ко мне, чтобы пожелать спокойной ночи. Этим моментом я и решила воспользоваться, чтобы поставить его в известность о своём решении покинуть ресторан.

Никонорыч искренне удивился и опечалился, услышав это. Не вдаваясь в лишние подробности, я объяснила, что Очкарик не только мне досаждает, но и причиняет неудобства дорогому для меня человеку, чего я меньше всего хотела бы. Никонорыч мгновенно понял, о ком идёт речь.

«Интересно, откуда Очкарик узнал про профессора?» — вслух, словно размышляя, произнесла я и вопросительно посмотрела на него.

Никонорыч потупил взгляд, и этим всё выдал. Он был красноречивее любых слов.

«Никонорыч, это ты рассказал Очкарику? Давай, колись!» — потребовала я, уже не скрывая упрёка.

«Он меня заставил», — уныло пробормотал он.

Оказалось, что Очкарик тоже вызывал к себе Никонорыча и, допрашивая, выведал у него всевозможные сведения обо мне. Под давлением Никонорычу пришлось рассказать и о моём «родстве» с профессором. Он горячо клялся, что о нашей любовной связи ничего не разболтал.

«Ладно, что сделано, то сделано, — уже миролюбиво произнесла я. — В любом случае, я уезжаю домой. Так что давай попрощаемся. Валера сумеет заменить меня, у него неплохо получается заинтересовать посетителей».

«До тебя ему далеко!» — вздохнул Никонорыч и пожелал мне удачи. Потом вдруг через какое-то время опять зашел и проговорил:
— «Я попрошу тебя об одном одолжении в последний раз. Устрой прощальный вечер».

Хотя я твёрдо намеревалась покинуть эту эпоху уже завтра, Никонорыч так рьяно и трогательно принялся меня уговаривать, что я не смогла отказать — в конце концов, я была ему многим обязана. Договорились, что в воскресенье в его ресторане состоится мой прощальный вечер.

Никонорыч, не теряя времени, даже дал заметку в газете о моём прощании с публикой.

В оставшиеся до воскресенья дни я обдумывала репертуар и в итоге решила, что буду петь по заявкам бесплатно. Никонорыч, услышав это, приуныл — его касса, увы, не должна была пополниться. Однако, поразмыслив, он всё же согласился, предположив, что посетителей и так будет видимо-невидимо.

И вот настал тот вечер. Нарядившись в свой лучший наряд — ослепительное чёрное платье, расшитое золотом, — я вышла на сцену. Зал был полон. Первыми аккордами зазвучало «Арлекино»: «...Смешить мне вас с годами все трудней...». Я продолжала: «Все могут короли!. Да, посетителей было действительно много. Я узнавала знакомые лица — и Толстый, и Тонкий, и даже Очкарик был здесь, хотя это был и не его обычный день.

Я объявила, что готова исполнять полюбившиеся песни... бесплатно. Но с одним условием: не выкрикивать названия, а записывать на бумажке и передавать моему помощнику Валере. Записки посыпались валом, и, как назло, фаворитом оказалась песня «Да-да-нет-да». Я загадочно посмотрела на Очкарика и попросила Валерку спросить у него разрешения на её исполнение, а заодно — не согласится ли он подыграть мне. Таким образом, мы как бы стирали его прямую принадлежность к тексту. Очкарик поразмыслил, улыбнулся мне в ответ и дал своё согласие.

Пока Валера, сменяя меня, занимал публику, я отправилась в гримёрку — поправить макияж и перевести дух. Войдя внутрь, я замерла, почувствовав до боли знакомый запах. Так благоухал парфюм, который я когда-то давно привезла профессору. Он им крайне редко пользовался, жалуясь, что аромат слишком силён для него. Но сейчас он витал здесь, густой и явственный. Я оглядела крошечную комнату в поисках его самого, но там не было ни единого места, где можно было бы укрыться. Но запах-то был реален! Такого «O'Jena» ни у кого больше быть не могло! Значит, профессор где-то здесь, в зале!

Сердце заколотилось в груди. Я пулей помчалась обратно на сцену и жадно стала вглядываться в толпу, выискивая знакомый силуэт. Но его нигде не было видно. Неужели мне это почудилось? Или нет? Чтобы успокоить и себя, и зал, я запела «Сто часов счастья», а потом «Три счастливых дня»: «...Там, где ты — нет меня, там, где я — там нет со мною места рядом..., Расставанье — маленькая смерть...». Потом, зло взглянув на Очкарика, приписывая ему все свои беды, я исполнила долгожданную для многих песню, предупредив, что оголяться сегодня не намерена. «Зачем опять пришёл, любить меня смешно», — обращалась я прямо к нему. Он отвечал натянутой улыбкой. В конце песни мне на мгновение показалось, что в глубине зала мелькнула его, профессора, тень. «Секунду назад было нежно и тихо..., зачем мне теперь кравота? Я без тебя сирота», — снова тщетно вглядывалась я в толпу. Без перерыва завела «Я тебя поцеловала»: «Ты пришёл такой ненужный, ты пришёл такой незваный...».
 Стоя на сцене , я на автомате улыбалась залу и пела, но все мое внимание было приковано к Никонорычу. Я заметила, как он, словно крадучись, проскользнул за стойку бара, схватил бутылку дорогого армянского коньяка и с видом заговорщика исчез в темном проеме двери, ведущей в подсобки.

Сердце дрогнуло и забилось чаще. Смутная, но навязчивая догадка заставила меня внимательно следить за той дверью. И когда он вышел оттуда уже без бутылки, с пустыми руками, я не выдержала.

Сделав паузу под аплодисменты и объявив о небольшом перерыве, я сошла со сцены и, словно зачарованная, направилась к той самой двери. Приоткрыв ее на сантиметр, я заглянула внутрь. Интуиция меня не подвела.

В полумраке подсобки, заваленной ящиками и старыми афишами, спиной ко мне, уставившись в черное зеркало ночного окна, стоял он. Профессор. В темном отражении я видела свое лицо, бледное, с расширенными от волнения зрачками, и ослепительное золото своего платья. Он был неподвижен, застыв, как статуя. И я тоже замерла на пороге, боясь спугвать этот миг, боясь, что он обернется и его взгляд снова будет полон холодной отстраненности.

Собравшись с духом, я уже сделала шаг вперед, но вдруг дверь резко распахнулась, и в помещение ворвался запыхавшийся Никонорыч.

«Натали! Да где же ты? Тебя ждет весь зал! Публика не на шутку разволновалась!» — и, не дав мне ни слова сказать, он схватил меня за руку и потащил прочь, назад, к шуму и свету.

Вернувшись на сцену, я была совершенно выбита из колеи. Все заявки, все приготовленные песни казались мне сейчас фальшивыми и ненужными. Я отодвинула листки с пожеланиями и, прикрыв на мгновение глаза, запела то, что отзывалось болью и надеждой в моей душе.

Зал затих, услышав первые аккорды. Это был Александр Серов.«...Ты меня любишь, лепишь, творишь, малюешь... О, это чудо — ты меня любишь...» — я пела в пустоту, словно обращаясь к тому, кто прятался  в подсобке и смотрел на мое отражение в темном стекле.

А потом — «Как мне быть»:«А может, ночь не торопить и всё сначала повторить?.. Нам всё сначала повторить? Как мне быть?.. Я не хочу тебя терять, я не могу тебя терять... Как мне быть?»

Слезы подступали к горлу, но я их сдерживала, превращая в хрипотцу в голосе. А затем, сменив грусть на ярость, я обрушила на зал горькие и дерзкие слова Земфиры: «...Хочешь, я убью соседей, что мешают спать?..» — и мой взгляд, полный негодования и вызова, уперся прямо в Очкарика, сидевшего за столиком в первом ряду.

Вернуть меня в обычную колею смог только Валера. Он ловко поднялся на сцену и, под аплодисменты, вручил мне новую пачку записок от зрителей. Я механически взяла верхнюю. Ну, конечно же... «Миллион алых роз». «Хотите «Миллион»? — с горькой улыбкой спросила я зал. — Получите ваш «Миллион».

В следующий перерыв я отловила Никонорыча за барной стойкой.«Как так вышло, что для него не нашлось места в зале?» — прижала я его к стенке.

Никонорыч смущенно потупился. «Так ведь это его собственное решение, Наташенька. Сергей Львович сам не захотел, чтобы ты его видела. Говорит, не должен тебя смущать».

В сердцах я бросила: «Мог бы тогда вообще не приходить!»

Старик вздохнул и, понизив голос, проговорился: «Как же он не придет, если это именно он был инициатором всего этого прощального вечера?»

Я опешила, почувствовав, как земля уходит из-под ног. «Так это... ты уговаривал меня устроить этот вечер по его просьбе?»

«Да, детка, это была его идея, — кивнул Никонорыч, а потом спохватился. — Только ты, ради бога, не выдавай меня, что я проболтался! Хотя... тебе это и не удастся. Профессор... он уже ушел».

Ушел. Словно призрак, возникший на мгновение в отражении и растаявший в ночи. Ошеломленная, я медленно побрела назад к сцене. Публика ждала. Единственным спасением, единственным способом не разрыдаться здесь и сейчас, было снова петь. Я вышла к микрофону,  и запела :" Я за тебя молюсь", не видя зала, не слыша собственного голоса, пытаясь заглушить боль, которая снова всколыхнулась  в сердце.
"Останусь пеплом на губах, останусь пламенем в глазах , в твоих руках дыханьем ветра , останусь снегом на щеке , останусь светом вдалеке , я для тебя останусь светом.." — уже для себя пела я.

Но нет — так нет! И уже в сотый раз за этот вечер я исполнила по заявке «Миллион алых роз». Видимо, Толстый ждал именно этого момента и, выйдя на сцену, с церемонным видом преподнёс мне огромный букет. Я расчувствовалась и, стоя на сцене, на глазах у всех чмокнула его в щёку. В тот миг я строго-настрого запретила себе думать о человеке, которому я была не нужна.

К концу вечера я изрядно вымоталась. Было уже достаточно поздно, но публика не желала расходиться, скандируя: «Бис!». Пришлось прибегнуть к помощи Никонорыча, чтобы мягко выпроводить гостей. Наконец, этот сумасшедший, полный горьких намёков и несбывшихся надежд вечер закончился.

Утром, обременяя себя своим бордовым чемоданом, я вышла на пустынную улицу, оставив за спиной Никонорыча, утиравшего слезы расставания. Меня одолевали смутные и тяжёлые чувства. Завернув за угол переулка, я чуть не столкнулась с машиной Очкарика. Тот, похоже, специально поджидал меня.

«Давай, помогу», — без лишних слов он взял мой чемодан.

Это было более чем неожиданно. Какую же подлянку он приготовил на этот раз? Вроде бы вчера я его особенно не троллила. Не доверяя его внезапному бескорыстию, но не видя иного выхода, я села в машину.

«И куда же ты намерен меня везти? К себе на допрос?» — съязвила я.

Он молча завёл двигатель. Я не на шутку испугалась.

Зачем он встретил ее так рано? Именно затем, чтобы застать ее врасплох, одинокую и уязвимую, когда помощь ждать неоткуда. Это классическая тактика — лишить опоры, чтобы легче было манипулировать.

Машина тронулась и плавно покатила по утренним, еще пустынным улицам. Молчание Очкарика было оглушительным. Он не смотрел на меня, его пальцы лишь постукивали по рулю в такт невидимой мелодии.

«Ну что, молчание — знак согласия?» — не выдержала я, пытаясь скрыть дрожь в голосе. — «Или ты просто не знаешь, с чего начать допрос?»

Он наконец повернул голову, и на его лице играла странная, почти жалостливая улыбка.«Допрос? Натали, Натали... Зачем нам эти грубые слова? Я просто решил проводить тебя. Как джентльмен. Ты же уезжаешь, жаль было отпустить такую... яркую звезду».

Его слащавый тон был страшнее любой угрозы. Машина свернула на знакомую улицу, и у меня похолодело внутри. Мы ехали в сторону того самого здания, мимо которого я всегда проходила с замиранием сердца.

«Я тебя прошу, просто отвезти меня на вокзал», — сказала я, пытаясь звучать твердо.

«Всему свое время, — отрезал он. — Сначала небольшая... беседа. По-дружески. Ты знаешь, у меня к тебе много вопросов. И к твоим документам — особенно».

Мое сердце упало. Это был тот самый страх, который я подавляла все это время. Документы, которые с таким искусством изготовил профессор, были моим щитом. И Очкарик нашел в нем слабину.

Он провел меня не в кабинет следователя, а в небольшой, уютно обставленный кабинет с кожаным диваном и кофейным столиком. Это было еще страшнее — видимость комфорта, за которой скрывалась стальная хватка.

«Присядь, — велел он, указывая на диван, а сам сел в кресло напротив, откинувшись на спинку. — Давай поговорим откровенно. Кто ты, Натали? Откуда у тебя такие манеры, такой репертуар? И, главное, откуда у тебя документы, которые... как бы это сказать... слишком идеальны? Я проверил. Они проходят по всем базам. Но папка, в которой они должны лежать, — пуста. Как будто тебя вписало в реальность само провидение».

Он смотрел на меня, и в его глазах читался не столько служебный интерес, сколько личная, почти одержимая жажда разгадать мою тайну. Я понимала — он не верит в провидение. Он верит в человека, который мог такое провернуть. В профессора.

«Я не понимаю, о чем ты», — прошептала я, чувствуя, как предательская краска заливает щеки.

«О, понимаешь, — он мягко улыбнулся. — И я начинаю понимать. Твой профессор... он гений. Таких документов я еще не видел. Но у меня есть предложение. Для тебя. Официальные проверки, негласный надзор — все это можно прекратить. Один мой звонок, и твой паспорт станет настоящим. А ты... ты останешься. Будешь петь. У тебя будет покровитель».

Он сделал паузу, давая словам проникнуть в самое сердце моего страха.

«Мне не нужно твое покровительство», — выдохнула я.

«Вот и неправда, — его голос стал тише и опаснее. — Оно тебе нужно. Потому что альтернатива — это не просто депортация. Это очень долгие и неприятные разбирательства. И для тебя, и для... твоего гениального друга. Ты же не хочешь ему навредить? Опять же?»

Он использовал мою же боль против меня. Это был шантаж. Чистой воды шантаж. Он предлагал мне стать его птицей в золотой клетке в обмен на безопасность профессора и мою собственную. И я понимала, что мое решение, которое я приму в следующие несколько минут, определит все.


Я сидела на кожаном диване, ощущая его холодную поверхность даже сквозь ткань платья. Слова Очкарика повисли в воздухе: неприятные, липкие, но неоспоримые. Он предлагал сделку с дьяволом, и чаша весов склонялась в его пользу. Но в отчаянии рождается ярость, а в ярости — дерзкий план.

Я медленно подняла на него взгляд, сделав свое лицо маской поражения и покорности.«Хорошо, — тихо сказала я, опуская глаза. — Ты победил. Но я не могу принять твое... предложение... вот так, сразу. Мне нужно время. И мне нужно кое-что сделать перед тем, как запереть себя в этой золотой клетке».

Очкарик насторожился, но в его глазах вспыхнула искра торжества. «Что именно?»

«Мне нужно попрощаться. По-настоящему. Не с Никонорычем и не с публикой. А с... местом, которое было моим убежищем. Там, где я скрывалась все это время. Там остались мои самые ценные вещи, дневники... Там я чувствовала себя в безопасности». Я сделала паузу, глядя на него с вызовом. «Ты хочешь знать всю мою тайну? Так вот она. Поедем со мной. Увидишь всё своими глазами. И тогда... тогда я дам тебе ответ».

Он смотрел на меня с прищуром, анализируя каждый мускул моего лица на предмет лжи. Его мозг чекиста работал на полную мощность.

«Почему я должен тебе верить? Это ловушка?»

Я горько усмехнулась. «Какую ловушку я, одинокая певица с липовыми документами, могу приготовить для сотрудника НКВД? Ты будешь со мной. С оружием. Ты контролируешь ситуацию. Разве не так? Или ты боишься?»

Это был верный ход. Уколоть его профессиональную гордость. Он фыркнул: «Боюсь? Милая Натали, я веду допросы с людьми, от которых ты бы содрогнулась. Покажи мне свое «убежище». Мне это действительно интересно».

Мы вышли из здания и сели в его машину. Я давала ему указания, ведя его по запутанным переулкам к тому самому зданию , где был спрятан портал. Сердце бешено колотилось. Я молилась, чтобы аномалия была активна.

Мы вышли из машины. Утро было в разгаре, но во дворе царила пугающая тишина. Я подошла к арке, которая выглядела как замурованный проход.

«Ну и где твое убежище?» — скептически спросил Очкарик, оглядывая грязные стены. — «В подвале?»

«Нет, — таинственно улыбнулась я, чувствуя знакомое покалывание в воздухе. — Оно прямо здесь за этой дверью . Сделай всего один шаг... шаг в неизвестность. Или ты боишься?»

Я протянула ему руку. Это был жест отчаяния и вызова одновременно. Он колебался всего секунду. Любопытство, азарт и уверенность в своем превосходстве перевесили. Он презрительно ухмыльнулся и шагнул вперед, хватая меня за запястье железной хваткой.

«После тебя, принцесса».

Я открыла дверь и мы шагнули внутрь. Мир перевернулся.  Резкий запах выхлопов, грохот музыки из открытого окна дорогой иномарки, визг тормозов и крик таксиста: «Эй, куда прете, дед?! С ума сошли?!»

 Я снова была собой — пенсионеркой. Мои роскошные волосы превратились в седые , лицо заполнилось морщинами.

Я подняла голову. Очкарик стоял на обочине рядом с  проезжей частью современной московской улицы, ошеломленный. Он был бледен как полотно. Он смотрел на небоскребы из стекла и бетона, на гигантские рекламные билборды со смартфонами, на людей в странной одежде, которые доставали из карманов маленькие светящиеся коробочки и снимали его на видео.

«Что... что это? Где мы?!» — его голос, обычно такой властный, дрожал от паники. Его безупречный костюм и прическа выглядели нелепо и старомодно.

«Добро пожаловать в мой мир, товарищ майор, — хрипло сказала я, с трудом поднимаясь. — В 2024 год. Тот, кого ты пытался шантажом сделать своей любовницей, — простая русская пенсионерка. А ты... ты здесь никто. У тебя нет документов, нет мундира, нет власти. Ты просто сумасшедший мужик  в карнавальном костюме». Но попробуй выжить.

В его глазах читался абсолютный, животный ужас. Он не понимал ровно ничего. Его картина мира рухнула. Раздался звук сирены.

Я была свободна. Я повернулась и, не оглядываясь, зашагала прочь, к своей обычной, скучной и такой желанной жизни. Позади оставался не просто человек — оставалась целая эпоха, которая больше не имела надо мной власти.

Очкарик достаточно уверенно, держа Натали за запястье, шагнул в проем. Его расчет был прост: каким бы ни было ее «убежище», он контролировал ситуацию. Дверь, массивная и старая, захлопнулась за спиной с глухим, окончательным стуком. И мир перевернулся.

Его не просто ослепил свет — его поглотила, разорвала на части какофония незнакомого мира. Оглушительный грохот, рев, визг, на которые накладывались ритмы какой-то примитивной, уродливой музыки, вырвавшейся из проезжавшего мимо чудовищно большого и яркого автомобиля. Воздух, который он вдохнул, был густым, горьким и едким — спертая смесь бензина, пыли и чужеродных химических запахов. Он инстинктивно зажмурился, почувствовав приступ тошноты и дезориентации.

В этот миг он почувствовал, как рука, которую он сжимал, изменилась под его пальцами. Тонкое, упругое запястье Натали вдруг стало тоньше, костлявее, кожа, бывшая такой гладкой, стала дряблой и морщинистой. В шоке он разжал пальцы и отшатнулся, открывая глаза.

Перед ним стояла не Натали. Исчезла та самая женщина лет тридцати, с миловидным, одухотворенным лицом и роскошными волосами, что сводила его с ума. На ее месте была пожилая, очень пожилая женщина. Ей можно было дать лет шестьдесят. Седые, растрепанные волосы обрамляли лицо, испещренное морщинами, а в потухшем взгляде угадывались лишь отголоски былой насмешливой искорки. Ее платье висело на ней мешком, подчеркивая возрастную перемену в фигуре.

«Ведьма! Колдовство!» — эта мысль, дикая, суеверная, прорвалась сквозь броню 36-летнего чекиста, воспитанного на догмах материализма. Он, не верящий ни в Бога, ни в черта, вмиг поверил в необъяснимое.

И тут его восприятие, уже сломанное метаморфозой Натали, выдержало второй, сокрушительный удар. Он окинул взглядом окружающий мир. Он стоял на краю асфальтового полотна, по которому с ревом неслись металлические коробки всех цветов радуги, больше, быстрее и агрессивнее;; известных ему машин. Над ним высились не здания — а стеклянные и бетонные утесы, упиравшиеся в грязноватое небо. Гигантские, движущиеся изображения на огромных щитах светились неестественным светом. Люди, спешащие мимо, были одеты в странную, часто бесформенную одежду, а в руках они держали маленькие светящиеся плитки, на которые они тут же начали снимать его, человека из другого времени, в его безупречном, но безнадежно устаревшем костюме.

«Добро пожаловать в мой мир, товарищ майор. В двухтысячные года».

Двухтысячные. Слова повисли в воздухе, не находя отклика в сознании. Это было невозможно. Но старуха... эта старуха говорила голосом Натали! Хриплым, постаревшим, но тем самым, певучим голосом, что звучал у него в памяти.

«Тот, кого ты пытался шантажом сделать своей любовницей , — простая русская пенсионерка. А ты... ты здесь никто. У тебя нет документов, нет мундира, нет власти. Ты просто сумасшедший мужик в карнавальном костюме».

Его рука инстинктивно потянулась к кобуре, но там ничего не было — по протоколу, при негласной встрече, оружие он не брал. Не было ни удостоверения, ни связи, ни подчиненных. Не было СССР, который был для него всем. Была только эта женщина-оборотень, уходящая прочь, и этот оглушающий, враждебный мир, в котором он, 36-летний майор госбезопасности, был абсолютным нулем. Никем. Пылинкой, затерявшейся между эпох.

Он остолбенел, не в силах пошевелиться. Его разум, столь острый и проницательный, отказывался работать. Он смотрел на удаляющуюся спину пожилой женщины и видел в ней призрак Натали. Он слышал грохот мегаполиса и не мог его опознать. Чувство полной, абсолютной беспомощности, какого он не испытывал с детства, сковало его по рукам и ногам. Он был следователем, который сам попал в капкан, из которого не было выхода. И самый страшный допрос только начинался — допрос, который вела к нему сама Реальность.


Сергей Львович с трудом, едва не уронив ключ, всё же попал им в замочную скважину. Дверь с тихим скрипом отворилась, впуская его в гробовую тишину. Он замер на пороге, прислушиваясь. Ни звука. Ни смеха, ни музыки, ни шагов. Он уже знал, что никого нет, но всё равно прошел по всем комнатам, заглядывая в каждый угол, словно надеясь, что она спряталась, играет с ним в прятки. Но везде — лишь пустота, давящая и безмолвная.

Он очутился на пороге её комнаты. Дверь была распахнута настежь. Взгляд упал на аккуратно заправленную, пустую кровать. Казалось, в воздухе ещё витал едва уловимый след её духов — тот самый, терпкий и цветочный аромат, что сводил его с ума.

«Вот и всё…» — прошептал он в безмолвие, и эхо его слов безнадёжно потонуло в тишине.

Он глотнул прямо из горлышка бутылки, не чувствуя вкуса и жжения. Коньяк не принёс облегчения, лишь обжёг горло. Он рухнул на ту самую кровать, не раздеваясь . Ткань хранила призрачный отблеск её тепла, но его собственное сердце, превратившееся в камень, ничего не чувствовало. Профессор забылся тяжёлым, беспокойным сном.

Его сон был хаотичным калейдоскопом образов. В основном, он видел её — в том самом ослепительном чёрном платье, расшитом золотом. Оно мелькало в толпе, ускользало за поворот, растворялось в тумане. Он бежал за ним, протягивал руки, но блестящая ткань всегда оказывалась недосягаемой, вечно убегая от него в темноту.

Его разбудил настойчивый, режущий слух телефонный звонок. Взгляд зацепился за часы — почти полдень. С трудом оторвав голову от подушки, он взял трубку.

«Ты просил сообщить — она уехала рано утром, — раздался голос Никонорыча. — Тебе просила передать небольшой свёрток. Ты сам зайдёшь за ним или мне принести? Ты сам-то как?»

«Стараюсь выжить, — хрипло ответил Сергей Львович, и это была чистая правда. Каждое дыхание давалось с усилием. — Хорошо, я сейчас сам приду. Представляю, каково сейчас тебе. Она вчера очень расстроилась, когда ты, не поговорив с ней, ушёл. Сильная женщина — пять минут назад рыдала на моём плече из-за тебя, но потом вдруг резко взяла себя в руки, вытерла слёзы и снова пошла на сцену — петь. Жди, сейчас буду».

«Захвати бутылку», — глухо попросил профессор.

Борясь с похмельем и всепоглощающей тоской, он залпом выпил полбанки кваса, принял ледяной душ. Но голова всё равно раскалывалась. А сердце… сердце болело так, словно в него вцепились стальными когтями и медленно сжимали. Он запретил себе думать о Натали, но это было равноценно приказу не дышать. Мысли, предательские и неумолимые, цеплялись за каждую деталь: вот здесь она смеялась, на этом стуле читала, у этого окна ждала его…

Очень вовремя появился Никонорыч. Профессор, обычно ценивший одиночество, сейчас не хотел оставаться один на один со своей болью. Приняв от старика небольшой свёрток, он развернул его. Это был  ее маленький плеер. Не включая, не в силах услышать её песен , он запрятал его в дальний ящик письменного стола, подальше от глаз. Выкинуть — не поднималась рука. Оставить на виду — не было сил.

И тут его взгляд упал на клочок бумаги, случайно закатившийся под кресло. Он наклонился и поднял его. Это было четверостишие, нацарапанное её стремительным почерком, оставленное на прощание:

«Только знаю, пускай я плохая пророчица,Вновь ты вихрем ворвёшься в моё одиночество.Вопреки всем преградам и расстояниям,По веленью любви, по её настоянию.»

Стиснув зубы, он сунул записку в карман, но слова уже вонзились в память, и сердце снова кольнуло с такой силой, что он едва не застонал.


Никонорыч, взглянув на профессора, содрогнулся. Тот сидел, сгорбившись над столом, и вид у него был до того измученный и разбитый, будто он прожил не одну бессонную ночь, а целую вечность. Старик с сочувствием произнес: «Может, тебе не надо сейчас пить? Ты неважно выглядишь».

«А как я могу выглядеть? — профессор горько усмехнулся, и в глазах его плескалась такая бездонная боль, что на них было страшно смотреть. — Как может выглядеть человек, который только что собственными руками вытолкнул из своей жизни женщину, которую безумно любит? Я предал ее. Подло, низко и окончательно. И когда она вчера запела «…и не предашь под пытками»… Боже, эти слова прожгли меня насквозь! Я с предельной, мучительной ясностью осознал себя тем самым предателем и негодяем. И винить в этом нельзя Алину, это я согласился, я подписал ей приговор… Я так долго притворялся, старался показать, что охладел, что мне все равно… Но она, она ведь разгадала мой жалкий блеф! Вот откуда была та песня — не прощание, а обличение. Приговор. И я не смог больше выносить эту пытку, этот стыд… Я просто сбежал, как последний трус». Он сбивчиво выплескивал это старику, единственному, кто был в курсе их многолетней связи.

Никонорыч, в силу своих лет и опыта, понимал, что здесь слова бессильны. Мужчина сам загнал себя в эту ловушку, и только время — жестокий и медлительный лекарь — могло что-то исцелить. Однако он попытался: «Ты уже много лет был с нею. Неужели не наскучило?»

Сергей Львович лишь грустно, беззвучно улыбнулся, глядя в пустоту: «Не поверишь, Никонорыч, напротив… Я будто сросся с нею душой. Она была не просто женщиной, она была… воздухом. А сейчас будто кислород перекрыли. Я задыхаюсь в этой пустоте».

И вновь его мысли, как на заколдованном круге, вернулись к главному — к предательству. «Много лет назад меня предал мой друг, — прошептал он, сжимая виски. — Я думал, что знаю, что такое боль. Но то, что я пережил тогда, — ничто по сравнению с тем, что я чувствую сейчас. Потому что тогда страдал я, а сейчас… сейчас я заставил страдать ее. Я — причина. Я — предатель. Представляешь, что она сейчас чувствует?» Отчаяние и ярость вдруг выплеснулись наружу — он с силой ударил кулаком по столу, так, что зазвенела посуда. «Вернись она сейчас, я бы полз на коленях, я бы вымаливал прощение, я бы целовал край ее платья… Но она не вернется. Я все обрек на смерть. Навсегда».

И в этот миг оба мужчины услышали самый важный в их жизни звук — скрип ключа в замочной скважине. Ошарашенные, с безумной, короткой надеждой в голосе, они вскрикнули в унисон: «Она?!»

Дверь открылась. Но это была не она. В проеме стояла Алина. Реальная, равнодушная и холодная, как всегда. Но — жена. Сергей Львович смотрел на нее пустым, невидящим взглядом, потом медленно поднес ко рту бутылку и залпом глотнул прямо из горлышка, словно пытаясь потушить пожар, бушевавший у него внутри. Но это был тот огонь, который вода была бессильна погасить.

«Ты решил сегодня не ходить на работу?» — ровным голосом обратилась она к мужу, окидывая его помятый вид и бутылку в руке оценивающим взглядом.

Сергей Львович с ужасом осознал, что сегодня был понедельник и ему следовало быть в школе . «Я… я сегодня плохо себя чувствую. Побуду дома».

«Вот до чего довела тебя эта негодяйка! — с презрением выдохнула Алина. — Ты уже и работу прогуливаешь!»

Эти слова взорвали его. Вся боль, всё отчаяние вырвались наружу в яростном рыке: «Молчать! Ни единым словом не сметь говорить о ней плохо! Я выполнил твоё пожелание — она уехала! Уехала навсегда! Довольна ?»

Испугавшись его реакции, Алина попыталась смягчить тон: «Но ты же сам понимаешь, что поступил правильно. Так не должно было вечно продолжаться. Перед людьми совестно…»

«Перед какими людьми?! — закричал он, и его лицо исказила гримаса боли. — Какие люди?! У меня весь мир померк, а ты… о людях!»

Он вдруг схватился за грудь, его лицо побелело, дыхание перехватило. Пошатнувшись, он потерял равновесие и тяжело рухнул на пол, как подкошенный.

Алина застыла в ступоре, не в силах пошевелиться. «Я же… я хотела как лучше… Чтобы было как раньше… Всё как у людей…» — бормотала она, глядя на неподвижное тело мужа.

«Ты что стоишь, деревянная?! — крикнул Никонорыч, резко отталкивая её. — Вызывай «неотложку»! Где у вас телефон?!»

Приехавший врач констатировал обширный инфаркт. «Покой, — строго сказал он Алине. — Абсолютный покой. И никаких волнений. Только положительные эмоции. От этого зависит его жизнь».

«Он что… мог умереть?» — с внезапным, запоздалым ужасом спросила она.

«Всё будет зависеть от выносливости его сердца, силы перенесённого стресса и того покоя, который вы ему обеспечите», — уклончиво ответил доктор.

Уходя, Никонорыч остановился в дверях и с нескрываемым упрёком бросил Алине: «Вот до чего ты довела мужика. Как можно было так вот, наплевательски, обращаться с его чувствами? Хорошо ещё, я оказался рядом и не растерялся. У меня так жена умерла — никого дома не было, и некому было ей помочь…»

Защищаясь, Алина бессмысленно твердила: «Я не хотела этого… не хотела…»

И тут в её памяти, как удар хлыстом, прозвучала фраза, когда-то сказанная Натали: «Измена — это ещё не смерть». И лишь сейчас, глядя на бледное, безжизненное лицо мужа на подушке, она с леденящей душой ясностью осознала, что натворила. Заставив его вырвать из сердца любовь, она могла лишиться его самого. Навсегда.

Позвонив в деревню, дрожащим голосом она сообщила детям о болезни отца и попросила их как можно скорее вернуться в Москву — поддержать, быть рядом.
В тишине своей спальни, там, где когда-то спал её муж, Алина позволяла себе ронять маску. Маску мудрой, понимающей женщины, которая всё приняла и всё простила. Это была ложь, выстраданная и выверенная, ставшая её второй кожей.

«Пять лет... — эта цифра жгла изнутри. — Пять лет я жила в аду, который создала себе сама... Я надеялась, что «любовь живёт три года». Что они наиграются, и он, устав, вернётся к ней, поняв, где его настоящий причал.»

Но годы шли, а ничего не менялось. И тогда в её душе созрел новый, более жёсткий план.

«Я говорила с ним мягко, как врач, предлагающий горькое, но необходимое лекарство. «Серёжа, ты же видишь, ты губишь её жизнь. Ты должен быть мужественнее. Дай ей шанс освободиться...» Я говорила о его мужестве и её спасении, а думала лишь об одном: чтобы он разбил ей сердце.»

И он согласился. Алина наблюдала, как он, её муж, по её сценарию, начинает отдаляться от Натали, становится резким, находит мелочные поводы для ссор.

«Я видела, как он изнывает от вины. Как ему противно то, что он делает. И в этом была моя маленькая, горькая месть. Ты предаешь её так же, как когда-то предал меня. И я заставляю тебя делать это своими руками.»

И когда Натали, не вынеся этой холодной войны, наконец ушла, в душе Алины не было торжества. Но самое страшное было впереди.

«А потом случился инфаркт.Мир перевернулся для неё . И сквозь панику, сквозь леденящий ужас прорвалась другая, чудовищная мысль: «Это я. Это моих рук дело».

Ведь это она месяцами методично давила на него, заставляя ломать и себя, и ту, которую он любил. Она, как инженер-садист, создавала в его душе невыносимое напряжение. Разрыв с Натали не был для него освобождением — он стал актом самоубийства, убийством той части души, которая ещё была жива. Алина заставила его совершить предательство, а для человека как он , с его гипертрофированным чувством долга и чести, это равносильно нравственной смерти.

«Я ломала его, чтобы он не ушёл, а в итоге я чуть не убила его, — эта мысль стала её ночным кошмаром. — Мой «спасительный» план оказался орудием пытки. Я так хотела вернуть его в семью, что почти привела его на кладбище.»

И теперь её забота, её усердие в ухаживании за больным мужем были не только проявлением долга и оставшейся где-то глубоко любви. Это была отчаянная попытка искупить вину. Каждой подачей лекарства, каждым поправленным одеялом она словно говорила: «Видишь? Я не хотела тебя убить. Я спасаю тебя. Прости меня».

Но он не прощал. Он отталкивал её заботу, и в его раздражении она читала немой укор: «Ты спасла мое тело, но ты уничтожила во мне всё, ради чего стоило жить. Ты отняла у меня и любовь, и теперь — здоровье. Ты — мой тюремщик и мой палач».

И она не могла с ним спорить. Потому что знала — он прав. Она выиграла войну за его тело, но стала убийцей его духа. И эта двойная вина — за сломанную жизнь Натали, за разбитое сердце мужа и теперь — за его больное, изношенное тело — стала её вечным крестом, тяжелее которого ничего не могло быть. Она обрекла себя на роль сиделки при собственном моральном трупе, который она же и создала

В тишине своей спальни , Алина позволяла себе ронять маску. Маску мудрой, понимающей женщины, которая всё приняла и всё простила. Это была ложь, выстраданная и выверенная, но в её основе лежал не расчёт, а холодный, животный ужас.

Всё началось не с её мудрости, а с её паники. Когда Сергей объявил ей о Натали, мир рухнул. Но потом пришла сама Натали — не как торжествующая соперница, а как странный, печальный посланник из будущего. И она рассказала им о времени террора. О 1937-м годе. О том, что такие, как Сергей Львович — учёные с независимым умом и связями за границей, — первые кандидаты в расстрельные списки.

«Она показала мне это… в своём планшете. Сухие строчки приговоров. Списки. «Дело учёных». Имя Сергея могло быть там. Она сказала: «Ваша жизнь, ваша ревность — это песочница по сравнению с той мясорубкой, что готовится. Сейчас главное — чтобы он выжил. Всё остальное — не имеет значения».

И этот ужас, леденящий душу, перечеркнул всю её боль, всю ревность, всё оскорблённое самолюбие.

«Она была права. Что значат мои слёзы, мои обиды, если его могут увести ночью и мы больше никогда его не увидим? Если его расстреляют как врага народа? Его измена вдруг показалась мелкой царапиной, а на кону стояла его жизнь. Мой страх за него оказался сильнее ненависти к ней.»

Её решение «разрешить» роман, подружиться с Натали, — это была не тактика и не сила духа. Это была капитуляция перед большим злом. Она согласилась на маленькое унижение, чтобы предотвратить большое горе.

«Я не разрешала ему любить другую. Я разрешала ему иметь «крышу». Иметь того человека, рядом с которым он мог забыть о страхе, быть самим собой. Натали была его убежищем, его отдушиной. А я… я стала его тылом, его крепостью, его легальной биографией. Я молчала, улыбалась и ждала, пока этот кошмар закончится, а он будет жив.»

Именно поэтому её последующий план — заставить Сергея бросить Натали — был таким отчаянным и таким жестоким. Потому что к тому времени угроза, казалось, миновала. Пик террора прошёл.

«Прошло пять лет. Стало тише. Казалось, самое страшное — позади. И моё терпение лопнуло. Я подумала: «Хватит! Я спасла тебя от тюрьмы, а теперь хочу вернуть себе». И я начала свою операцию по «спасению» его от Натали, убеждая и себя, и его, что это ради её же блага. Я использовала её же аргумент, вывернув его наизнанку: «Ты губишь её жизнь». Но я-то знала, что я просто хочу вернуть своё.»

И когда у него случился инфаркт, её чувство вины стало вселенским.

«Я боролась с одной смертью и навлекла на него другую. Я так боялась, что его убьют чекисты, что сама своими руками разбила его сердце. Я спасла его от НКВД, но чуть не убила своим «спасением». Теперь я сижу у его постели и понимаю, что, возможно, Натали была права изначально. Лучше бы он был жив и любил другую, чем лежал здесь, с разбитым сердцем, ненавидя меня.»

Её жертва — согласие на измену — оказалась напрасной. Её победа — возвращение мужа — оказалась поражением. И теперь она осталась наедине с чудовищной иронией судьбы: она пошла на величайшее унижение в своей жизни, чтобы спасти мужа от угрозы, которая так и не реализовалась, и в процессе этого «спасения» сама же его и уничтожила.

Алина уставала от этих своих мыслей , но избавиться от них не могла , перемалывая и перемалывая их.


Прошёл месяц. Сергей Львович уже мог самостоятельно, медленно и осторожно, выходить на улицу. Но это был лишь призрак прежнего профессора — уверенного в себе, полного сил и иронии. Его плечи ссутулились, взгляд стал отсутствующим и потухшим. Он часто, почти рефлекторно, прижимал ладонь к груди, словно пытаясь унять ноющую, не отпускающую ни на секунду боль. Алина ухаживала за ним как за беспомощным ребёнком, что временами выводило его из себя — это навязчивое внимание лишь сильнее подчёркивало его болезненную слабость, его сломленность. Он был жив, но жизнь эта стала бесконечно тяжёлым испытанием, где каждое утро было не подарком, а лишь новым днём борьбы с болью и памятью.

Постепенно Сергей Львович приходил в себя после инфаркта. Но ничто не радовало его. Ощущение было таким, будто он провалился в глубокую, темную яму и никак не может найти из нее выход. Всё вокруг виделось ему в серых, безрадостных тонах.

Алина прикладывала все силы, чтобы помочь мужу, окружив его заботой и вниманием. Но чем больше она старалась, тем сильнее раздражался Сергей. Он тяготился собственной беспомощностью, но еще более — навязчивым присутствием жены. Ее тихая, самоотверженная забота становилась для него немым укором.

Единственным светом в его жизни были дети — Егор и Лизонька. От старшей дочери Вари веяло холодом. Она была всецело на стороне матери и негласно обвиняла отца в его проступке, о котором в семье предпочитали не говорить. Лизонька же, в силу своего малого возраста, не вникала в сложные взаимоотношения родителей, и ее детская непосредственность согревала душу отца. А Егор... Сына Сергей Львович не просто любил — он видел в нем друга.

Как-то раз, гуляя с Егором в парке, Сергей, глядя на опавшую листву, негромко спросил: «Ты осуждаешь меня?»

«Нет, конечно же нет! — воскликнул Егор. — Если честно, я и сам какое-то время был влюблен в нее. Потом это чувство переросло в дружбу и взаимопонимание. К тому же, она сразу же призналась, что любит тебя, когда я попытался приударить за ней», — откровенно сознался сын.

«Для меня это новость. Когда же это случилось?» — удивился Сергей Львович.

«Давно, — пояснил Егор. — Как только она стала петь в ресторане».

Восстановить взаимоотношения с женой ему не удавалось. Его досадовало собственное понимание того, как искренне Алина пытается ему помочь. И он старался, честно старался отвечать ей, но ничего, кроме глухого раздражения, ее присутствие в нем не вызывало. Он стал по возможности избегать любого общения с ней. Одно время даже действовал через детей, если ему нужно было что-то передать жене. Но Алина, заметив это, горько обиделась, упрекнув мужа в том, что он не ценит ее усердия и заботы.

Сергей Львович даже не стремился вернуться на супружеское ложе, ссылаясь на слабость после болезни. Его сердце, оправившись от инфаркта, словно окаменело и стало бесчувственным. И он старательно замораживал его еще больше. Чем больше проходило времени, тем дальше они отдалялись друг от друга. Несколько раз Алина пыталась поговорить с ним «по душам», но эти попытки вызывали у Сергея не только раздражение, но и глухую злость. Всё чаще ему стала приходить мысль уйти, чтобы не видеть ее молчаливого упрека, не чувствовать на себе тяжелого взгляда.

Но из информации, полученной из планшета, он знал, что совсем скоро начнется Великая Отечественная война. И во всеобщем горе он не мог позволить себе усугублять его своим уходом. И он терпел, затаившись в своем каменном коконе.

Когда же в самом начале войны Алина погибла во время бомбежки, он испытал двойственное чувство: горечь утраты, смешанную с жутким облегчением. К этому тут же присоединилось чувство вины, грызущее и беспощадное. От переживаний он снова слег.

Варвара к тому времени уже ушла на фронт с медсанбатом. Егор тоже ушел защищать Родину. Рядом оставалась только Лизонька. Сергей Львович радовался, глядя на ее молодой, жизнеутверждающий оптимизм, и в то же время мучился, что ей приходится тратить столько сил и времени на заботу о нем, больном и обессиленном старике. Однако Лизонька всегда лишь делала сердитый вид, когда он пытался заговорить об этом, и это придавало ему сил.

Но однажды случилось чудо. Во время одной из прогулок по полуразрушенному городу он набрел на то самое здание, в котором когда-то был портал. Снаряды изрядно потрепали его, но та самая арка чудом уцелела, и портал, на удивление, работал, мерцая едва заметным светом. Шальная мысль возникла сама собой — воспользоваться им, уйти от этой войны, боли и тоски. Но он тут же отогнал ее: «Кому я там нужен — старый и больной?»

Однако, когда Егор, чудом вырвавшийся из плена и прошедший госпиталь, оказался дома, Сергей Львович стал настойчиво, то уговорами, то требованиями, заставлять сына воспользоваться порталом. «Уходи отсюда, не жди эти полтора года до Победы! Здесь одна смерть, спасай свою жизнь!» — умолял он. Но Егор колебался. Мысль бежать, когда другие готовятся к последнему бою, казалась ему недостойной. Он смотрел на отца, на его осунувшееся лицо, в котором читались отчаяние и надежда, и не знал, что выбрать: разумный шанс на спасение или долг солдата.