Верная река. Глава 15

(Перевод повести Стефана Жеромского «Wierna rzeka»)

Стефан Жеромский
Верная река
Семейное предание

Глава 15

    В усадьбе установилась новая жизнь. Княгиня для спасения сына привозила врачей, щедро оплачивая советы и беспокойство. Под различными предлогами наняла для сына прислугу. Платила за всё, разбрасывая деньги направо и налево, лишь бы её любимый отпрыск выздоровел. Между прочими заработал и вышел в люди благодаря данному ходу событий и старый кухарь, Шчэпан Подкурек. Когда панна Саломея открыла, каким образом старик многократно спасал юношу, как одарил его крыпцами и кормил кашей, сколько для него позднее сделал, пани Одровонжова просто не знала, как старичьё вознаградить. Что ещё могла для него сделать, как не одарить деньгами? Вручила тогда ему кошелёк с золотыми монетами, обсыпав перед тем тысячами благодарностей. Старик спрятал кошелёк за пазуху и берёг как зеницу ока. Обладание таким большим количеством золота перевернуло все его мысли. Ходил, как прежде, в грубой рубашке, дырявых и грязных штанах с торчащими коленями, в старых башмаках на деревянной подошве. Как и до того, головы ничем не покрывал, поскольку уже много лет не имел в собственности какой-либо шляпы или шапки. Продолжал готовить для паньства и челяди, самолично должен был варить всё, что ни пожелает приезжая пани, и всё более мудрёные блюда для больного панича. Обладание деньгами было для него чем-то внешним и нереальным. Время от времени засовывал руку за пазуху и сжимал своё сокровище, проверяя, не обманывается ли он в своих чувствах и что он сам, Шчэпан кухарь, теперь действительно является тем самым богачом, о котором ему постоянно мечтается. Когда на кухне никого не было, он, по своему старому обычаю, разговаривал с огнём. И всегда речь велась о краже:

- Украл! – набрасывался он на огонь с кулаками. – А у кого украл? Так говори, коль знаешь. – У кого! Украл! Вы только посмотрите, люди… Такой кошелёк украл – а у кого? Имел разве его здесь кто, носил, оставил или что? Свиньи, а не люди! Пани мне дала, ясная пани, за то, что её сына спас. Вот за что мне дала! А ещё ручкой по губам провела и в лоб чмокнула. Это чтоб вы знали, свиньи, не люди! Свидетеля, говорите, при этом не было… Ну, не было! Это что, моя вина? Разве я знал, что она со мной будет делать, когда сюда ко мне до кухни влезла? Да если б знал, то вас, собак, сюда бы позвал: идите и зырьте! Могли бы покорно стать в уголочке и смотреть. Сами бы, негодники, увидели, как всё было. Тут стояла, возле печки… И я смотрю, и она смотрит. Потом только взяла этот кошелёк, из кармана вынула и прямо мне в лапу… Нате, говорит, братец, – так сама ясная пани княжна сказала – это Бог тебе платит! Купи же себе то, что сам хочешь. Ну, и что теперь? Правда или нет? Говори, стервоза, один с другим! Скажут присягать, присягну! И она сама подтвердит, что правда. Вот тут стояла, возле печки… И я смотрю, и она смотрит. Потом только взяла этот кошелёк, из кармана вынула и прямо в мне в лапу… Украл! Не украл, собаки, а только моё…

    Огонь, по-видимому, не верил - в нём бушевали сомнение и подозрительный смех - и Шчэпан покрикивал на него и обсыпал отборными ругательствами, повторить которые язык не повернётся.

    Время от времени, когда имел свободную минуту, ходил украдкой на гору за парком и там, спрятавшись в густых зарослях, доставал из-за пазухи свой кошелёк. Осторожно, штучка за штучкой, выуживал из него золотые монеты, клал их на разложенные листья одну возле другой и силился подсчитать. Однако точный расчёт всей суммы был ограничен его скудными арифметическими познаниями. Он никак не мог оценить или даже прикинуть размер своего сокровища. Что-то пытался вспомнить с прошлых лет, какие-то большие числа, включающие в себя многие десятки, и громоздкие с ними операции. Погружался мыслями в неведомый мрак человеческого вычислительного интеллекта, размышлял и доставал из ниоткуда какую-то собственную систему прибавления одних денег к другим с целью отыскать их сумму; давалось это с трудом, с такими же «мозолями», какие зарабатывают парубки, когда вилами перекидывают снопы в закромах. Весь процесс в определённых местах запутывался и вконец сбивался, столкнувшись с неведомой ценностью золотых денег. И ему ничего не оставалось, как лёжа на животе всматриваться в блестящие кружки, разложенные на зелёных листьях, и щериться на них дырой между зубами в неописуемой счастливой улыбке. Не осмеливался никого попросить помочь посчитать свое состояние из опасения измены, обмана, каверзы, кражи и разбоя. Так тогда и поживал. В какое-то время в нём родилось желание пойти в свои «края», то есть в деревню, расположенную от кухни в каких-то трёх милях пути, где он не был уже двадцать два года, постоянно кухарствуя в усадьбе. Снилось ему путешествие в те далёкие места, триумфальный поход в родную деревню с сокровищем за пазухой. Снова и снова видел словно в тумане эту деревню – грязь, дороги, халупы, завалившиеся плетни, ободранные и сгорбленные деревья – слышал, как там лают собаки, ссорятся люди, скрипит журавль колодца в том месте, где грязь поглубже. Громко смеялся, глядя в огонь и рассказывая ему о том удивительном событии, когда будет идти в свои родные края с огромным сокровищем за пазухой.

- Возьму вправо от фигуры*, через щель в заборе Валькова, потом пойду по тропинке до лаза у конюшни Бартося. Тамошние собаки меня ведь помнят, хотя, кто знает, может уже и попередохли… Хе-хе, сама Бартосёва мне ноги обнимет… - садитесь же, садитесь, Шчэпан, разувайтесь, в ногах правды нет, мир мал на сухое то горлышко. – Ты, баба, даже не разумеешь, конечно же, для чего так губой выводишь? Мне ли не знать вас, Бартосей?!..

    Однако что-то снова и снова рушилось в перспективах похода, так как старик гневался и свирепел, топал на кого-то ногами и грозил кулаком. Настоящую трудность представляло отыскание подходящего момента, потому что только стоило о нём подумать, как из-за вала работы он исчезал совершенно бесследно, так что никак не мог его уловить. Он даже придумал себе песенку, которую выкрикивал, хохоча над пламенем плиты. Песня была короткая, а начиналась со слов:

«Не удираю, а только иду,
Здесь пережил я большую беду…»

    Однако, несмотря на эту беду и несмотря на прелестные виды родимой деревни, Шчэпан бегал вокруг плиты в Нездолах в том же самом костюме и с тою же работоспособностью. Нечего было даже надеяться исполнить план, озвученный в песенке. Для этого не представлялось ни малейшей возможности, поскольку работы прибывало всё больше и всё разнообразнее. Больному нужно было готовить питательные бульоны из цыплят и затейливые мясные блюда. Княгиня сама вставала к закопчённой плите, готовя и жаря для сына еду. Как же мог Шчэпан её одну, без кухаря, оставить? Кто бы готовил обед его собственной пани, ну и панне «Самолее», для которой он стал после смерти старого Брыницкого кем-то вроде опекуна?

    Княгиня Одровонжова всё ещё не могла показаться сыну на глаза. Тайно наблюдала за ним через дверную щель. Саломея, выполняющая при нём роль сестры милосердия, постепенно подготавливала больного к встрече с матерью. Используя каждую минуту, когда его состояние улучшалось, говорила с ним о его матери, спрашивала, не хотел ли бы ей написать… Или, скажем, не могла ли она сама от его имени дать ей знать и просить о прибытии. Сначала больной не соглашался, протестовал. Позднее перестал и сам начал говорить о матери. Наконец, введённый в заблуждение историей с письмами, стал спрашивать, нет ли ответа. Саломея кормила его сказками, что письмо дошло, что его мать уже в дороге и, вероятнее всего, прибудет…

    Пани Одровонжова слушала за дверями их разговоры, до дрожи в теле борясь с желанием ворваться в комнату и приблизиться к сыну. Ловила издалека каждый его взгляд, жест, хватала каждый вздох и стон, в своих лёгких чувствовала его кашель, а в сердце – усиленное биение сердца.

    Так, смотря на всё, княгиня не могла не заметить истинных чувств и отношения сына к своей опекунше. Выражение его глаз, каким он приветствовал и провожал каждое появление и выход молодой паненки, поведал ей всё уже в первые дни этого необычного для неё здесь совместного проживания. Несчастная мать в этот момент желала только одного: спасти жизнь ребёнка. Сколько же мучений доставлял ей каждый шорох, грохот, топот, предваряющие нашествие войска! Была послушна Саломее, как ребёнок, ибо та знала, как поступать в критические минуты, как спасать. Несчастная мать налету схватывала все средства, конспирацию, укрытия, маневры и мигом выполняла распоряжения. Хмурый и грязный Шчэпан руководил ею в экстремальных ситуациях, отдавал категоричные приказы тоном, не терпящим возражения. Была послушна, как прислуга. Бегала, куда приказывали, выполняя без лишнего шума всё то, что столько раз уже проделывал Шчэпан. В те немногие дни сближение Саломеи и матери Йозефа Одровонжа стало настолько велико, что обе стали словно одним существом. Понимали друг друга без слов, и даже более того – в их чувствах не было друг перед другом никаких тайн. То, что для всех людей было только фразой или названием, для них являлось целым светом. Одна понимала волнения другой, умела их распознать даже по малейшим признакам, увидеть, какие они есть, идти ими, словно в краю на конце земли, полным гор, цветущих долин, скал и пропастей, зияющих смертью. Когда больной спал, прижавшись друг к другу, рассказывали о своих впечатлениях и воспоминаниях. Саломея в тысячный раз открывала различные перипетии пребывания юноши в этом доме, все этапы его страданий, приключения, печали и радости. Для матери это было так занимательно и вечно любопытно, что девушка должна была в тысячный раз повторять. О ничём другом говорить не могли. Свет для них существовал только в комнате молодого человека. Чем более на тонком волоске повисала его жизнь, тем взаимная любовь двух женщин становилась всё глубже, экстатичней и доходящей до исступления. Одним рукопожатием говорили себе больше, чем можно выразить в долгом разговоре. Одним взглядом давали знать друг другу всё. Когда больной кашлял или стонал, бежали как два крыла одного ангела заслонять его, охлаждать голову, утешать, одна явно, другая скрытно, та - словом и нежным прикосновением рук, а эта только взглядом, протянутыми к нему ладонями и молитвой.   



Примечания переводчика к главе 15:

*распятие Иисуса Христа; обычно располагалось при дороге на перекрёстках путей и возле въезда в населённые пункты, аналог поклонного креста на Руси.