Все на смерть похоже. Гл. I

Глава I. Вместо пролога

Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Господом
1 Кор. 3: 19


За поворотом начиналась развилка. Лес расступался, и темные кроны дубов расходились в стороны, образуя щель, в которую небо было видно не просто отдельными сгустками синевы сквозь ветви, а гораздо шире – бесконечной полосой. Можно было ожидать, что какая-то из ели различимых дорог, идущих одна налево, другая направо, должны вывести к человеческому жилью. И всматриваясь до боли в глазах в пустые промежутки между деревьями, хотелось надеяться, что это именно так.
Мы присели на перекрестке, рядом с большим валуном, лежащим почти в центре развилки. Камень был густо покрыт зеленым мхом, и только местами проглядывала его серая поверхность. Десять дней назад мы покинули город Мефодиев и отправились вглубь дремучих лесов с целью найти монастырь святого Пафнутия, один из древнейших в мефодиевских пределах, сведения о котором относились еще к XI веку. Мы знали, что обитель находится в самой глубине Кабаньей пущи на берегу речки Коровец. Нам, конечно, рассказывали, что пуща практически непроходима и абсолютно неподвержена человеческому воздействию, однако мы не верили таким рассказам, полагая, что в начале XXI века да еще в центре России уже не осталось необжитых и непроходимых мест. Наверняка и в Кабаньей есть дороги, тропы и лесные поселки. Но еще позавчера мы покинули деревушку Осиновичи, расположенную у самой пущи, и с тех пор никакого человеческого жилья не видели. Жители Осиновичей уверяли нас, что уже давно не ходят в глубь пущи, ограничиваясь посещением подлеска, где собирают грибы и ягоды, но все же указали нам заросшую дорогу, которая вела к старому лесничеству. Когда мы уходили из деревни, немногочисленные обитатели ее, провожавшие нас, с ужасом глядели нам вслед, как будто провожали покойников в последний путь.
Нас было трое в этой экспедиции: я, Буревой Садомиров (собственно по моей инициативе и был затеян этот поход, поэтому меня держали если и не за командира, то за штурмана, прокладывающего путь) и два моих приятеля монаха из братства гештальтгерольдов - преподобные отцы Климент и Андрогин. Андрогин еще совсем молодой, без внешних признаков растительности на лице, что придавало его физиономии, круглой и розовой, юную свежесть. Рядом с коренастым, заросшим от бровей до подбородка безобразной рыжей бородой отцом Климентом юный Андрогин выглядел как школьник рядом со своим отцом. Мне вообще всегда казалось, что монах Климент больше похож на пастушью собаку, чем на человека. Помимо того, что все лицо его заросло волосами (ну или почти все), из-под густых бровей буравили тебя черные злые глаза, полные недоверия к собеседнику, так еще и волосы на голове, будто сваленные, торчали непокорно в разные стороны, придавая Клименту выражение некой свирепости. Мне было любопытно: может эти волосы и дальше простираются по всему телу и у монаха Климента мохнатые лапы и ноги, да не видно их под густыми складками розового подрясника. Да, да – традиционно у гештальтгерольдов цвет подрясников розовый - вековая традиция, и они за нее держатся, несмотря на насмешки, а иногда и прямые обвинения в ереси со стороны других братств. Но гештальтгерольды всегда ссылаются на то, что основатель братства, преподобный Ону, носил именно такой подрясник и завещал носить его своим последователям, вкладывая в это какой-то глубокий мистический смысл. Говорят, что тайну розового подрясника открывали только монахам высшей степени посвящения: проктаторам и сингуляторам. И, кстати сказать, отец Климент был сингулятором и наверняка знал эту тайну.
Зачем мы шли в обитель св. Пафнутия? Паломнические пути там никогда не пролегали: богомольцы не ходили в этот монастырь, хотя мощи св. Пафнутия издревле почитались в народе. Но тропы и дороги к монастырю заросли, и те, кто знал, как туда пройти, давно умерли. У нас было поручение от епископа к настоятелю монастыря, которое он передал лично мне в запечатанном конверте. Конечно, ни я, ни мои товарищи не знали тайны, содержащейся в письме, но дали слово владыке исполнить его, чего бы нам это ни стоило. Он рассчитывал на нас, опытных походников, и его вера в нас поддерживала в этом начинании.
Мы шли по заросшей дороге. Колеи были четко видны, хотя и утопали в разнообразной зелени, давно не мятой не только колесами тяжелого грузовика, ибо здесь мог проехать только он, но и сапогами разумного человека. Наши ноги осторожно касались этой одичавшей земли, и с каждым шагом в нас росла уверенность, что конечный пункт нашего путешествия уже близок. К исходу дня на опушке леса, к которой вывела нас запущенная дорога, мы увидели монастырь. Он был окружен высоким забором из толстых бревен, вертикально вкопанных в землю и плотно подогнанных друг к другу. С восточной и западной стороны возвышались две башни, мы также разглядели деревянные луковки церкви, расположенной внутри ограды и гонтовую крышу колокольни, почему-то не увенчанную крестом. Остального, т. е. построек, из-за высокого забора не было видно. Перед монастырем протекала небольшая речушка, через которую был перекинут навесной мост, и тропа от него вела к запертым воротам. Мы подошли к ним. Уже темнело. На башнях зажглись огни, а по стенам выставили пылающие факела. Отец Климент постучал тяжелым посохом в запертые ворота, настойчиво и громко. Звук эхом разнесся по лесу, так как стояла такая глухая тишина, что казалось, будто в лесу нет ни одного живого существа, а ветры никогда не достигают этих мест. Прошло некоторое время, и чей-то грубый осипший голос с той стороны спросил: «Кто?» Мы ответили, что от владыки Тиберия к настоятелю, со срочным поручением. Несколько минут с той стороны молчали, а между тем тьма ночи сгущалась, и факелы все ярче освещали пространство около стен. Мы оглянулись на дорогу, по которой пришли, и которая теперь погрузилась в тьму. Нам показалось, что там движутся какие-то смутные фигуры - стало не по себе, и мурашки пробежали по коже. Наконец из-за ворот снова послышался тот же грубый голос: «Читайте Иисусову молитву». Мы прочитали - заскрипел замок, ворота отошли в сторону, предоставив нам узкую щель, ровно такую, чтобы через нее пробраться внутрь по одному.
Наконец вошли. Перед нами стоял огромный, мощный монах в подряснике, и плечи его едва вмещались в него, он был препоясан широким кожаным ремнем, а голову прикрывал остроконечный клобук. В руках монах держал горящий факел, и неровные огненные блики мерцали на его крупном, диковатом лице, покрытом длинной черной бородой. Глаза монаха яростно горели, как будто он пытался прочесть все наши мысли одновременно и вынести по поводу них свое собственное суждение раз и навсегда. Он велел идти за ним, так как настоятель ждал нас.
Мы пошли следом, мимо мрачной деревянной церкви, ветхих избушек и каких-то длинных сараев к деревянному дому в два этажа. Это игуменский корпус, с единственным окном в котором горел свет. Мы поднялись по крутой лестнице. Путь нам освящал свет от факела в руках монаха. Половицы немилосердно скрипели под тяжестью наших шагов, а тени неистово плясали на потолке и стенах. Отец Палладий, так звали игумена, ждал нас в своей келии.
В просторной комнате, игуменских покоев в темном углу стояла неширокая кровать и простой деревянный стол на толстых ножках, за которым сидел пожилой монах, погруженный в чтение какой-то толстой потрепанной книги. Тьму в комнате разгоняла свеча, вставленная в светильник и стоявшая почти рядом с книгой, факел монаха добавил еще больше света, пламя его касалось потолка, оставляя на нем черный след копоти.
На игумене были схимнические одежды, куколь лежал на плечах, густые седые волосы торчали в разные стороны, длинная окладистая борода лежала лопатой на груди, косматые брови походили на маленькие крылья. Черты лица его были резки и выдавали в нем человека несдержанного, легко впадающего в гнев. Он молча уставился на нас, ожидая, что мы ему скажем. Мы подошли под благословение, которое он нехотя дал нам. Я протянул письмо епископа, игумен тщательно изучил печать, как-то подобрел лицом, во всяком случае, мне так показалось, не вскрывая, отложил конверт в сторону, а затем обратился к монаху:
- Отец Спиридон выдайте этим людям все, что нужно для предстоящей ночи
А затем обратился к нам:
- Рад видеть вас в монастыре святого Пафнутия. Монах Спиридон покажет вам, что нужно делать.
Разговор был окончен, и мы отправились вслед за отцом Спиридоном по той же лестницы, и снова его широкая спина закрывала от нас свет факела. Очутившись на первом этаже, мы вошли в какую-то боковую дверь и здесь остановились в большом зале. Монах поднял факел - тьма частями рассеялась, обнажив огромную кучу разного, по преимуществу холодного оружия: здесь были ножи, мечи, сабли и шашки, пики и алебарды, дротики, палаши и боевые топоры, булавы и кистеня, по стенам висели щиты, луки, колчаны полные стрел, повсюду валялись мисюрьки, шлемы, железные панцири как чешуя диковинных рыб, лежали груды кольчуг. Отец Спиридон велел нам вооружаться, мы повиновались. Я надел кольчугу, которая спускалась мне почти до колен, препоясался мечом и водрузил на голову шлем, отец Климент облачился в панцирь и выбрал огромный топор, а отец Андрогин взял крепкий палаш и поверх подрясника надел также кольчугу. Вооруженные и готовые к любым неожиданностям, мы вышли из игуменского корпуса. Монах Спиридон одобрительно на нас посмотрел, и лицо его приняло благообразное выражение. Сам он прихватил с собой кривой татарский лук и несколько колчанов, туго набитых стрелами. Мы отправились к стене, где уже ярко пылали факелы и на галереях стояли монахи, пристально вглядывающиеся во тьму, как будто ожидая нападения неведомого врага.
Мы поднялись вместе с монахом Спиридоном на галерею, он указал нам наши места и мы заняли их. Единственное наставление, которое нам дал отец Спиридон звучало так: «Не проливайте своей крови». Пришлось повиноваться и ни о чем не спрашивать, все принять как данность, ведь с детских лет нас приучили, что послушание выше поста и молитвы.
Вместе со всеми я всматривался во тьму наступившей ночи. Ночь была безлунной. Лишь слабое темно-синее сияние устилало на западе горизонт и в той стороне появилось множество растянувшихся сплошной линией желтых огоньков. Они быстро приближались к нам, и, когда достигли узкой полосы света вдоль монастырской стены, образовавшейся от ярко горевших на стенах факелов, перед нами предстало множество бледных теней, как бы имевших плоть и образ людей, но какая-то мертвенная, не жизненная сила циркулировала внутри них, придавая им вид цельности. Но в ней, в этой цельности, лишь контуры обозначали прежних людей. То, что я принял за огоньки, на самом деле было их глазами, горевшими во тьме лютой, нечеловеческой злобой, такой, что бывает от долгих, бесконечных мучений, бесцельных в своей бесплодности. Впереди всех стояла девушка, белое платье и черные длинные волосы ее развевались на ветру. Она как будто кого-то высматривала среди стоящих на стене защитников монастыря и, когда нашла, подняла правую руку верх, издала какой-то дикий, утробный звук, и вся толпа ринулась вперед. Они подставляли друг другу спины и стали быстро подниматься на стену - навстречу им полетели тучи стрел, камней и дротиков. Попадая в них, они разрушали их призрачную плоть в пыль, но это не останавливало натиска. Уже на вершине самой стены завязалась отчаянная схватка между монахами и призраками, которые ловко орудовали своими руками с длинными и острыми, как лезвия, когтями. Однако, как не стремительны были их движения, монахи оказывались ловчее и пока сдерживали натиск нападающих. Мне также пришлось вступить в схватку: я отрубил пару голов, несколько рук, рядом со мной усердно трудился отец Климент - его топор опускался направо и налево, а отец Андрогин, как заправский дровосек, орудовал палашом.
Моя рука, с занесенным для удара мечом, остановилась тогда, когда на стену взобралась девушка-предводитель. На одно мгновение я потерял уверенность в себе, наши глаза встретились, и я увидел в ее очах бездонную жуть отчаяния, перетекавшую в меня и сковывающую все мое существо. Мощный удар в правое плечо сокрушил меня, я упал, но меча из рук не выпустил. Девушка-призрак наклонилась надо мной, открылась ее огромная пасть, усеянная мощными клыками, которая готова была сомкнуться на моей шее, но я вонзил ей меч в бок, и она рассыпалась, покрыв меня густой пылью. Тотчас бой прекратился, призраки стали отступать, скрывшись во тьме, породившей их.
Монахи расходились по своим кельям, угрюмо посматривая на меня, никто не сказал ни слова, а брат Спиридон снова велел нам идти за ним, в место, назначенное нам для ночлега. Следующий день начался так, будто в предыдущую ночь ничего не было. Монахи чинно стояли на службе в маленькой деревянной церквушке, насквозь пропахшей сосновой смолой и ладаном. Служба была долгой, тягучей, со множеством земных поклонов и заунывными, растягивающимися на десятки минут песнопениями. Закончилась она к полудню. Вышел из церкви я изрядно уставший, да еще вчерашний бой давал о себе знать – болели все мышцы, разламывалась спина.
Все пошли в трапезную. Она располагалась в длинном бревенчатом доме со множеством маленьких окон, расположенных в два ряда друг над другом. Свет, проникающий сквозь такое количество окон, делал все внутреннее пространство трапезной светлой и веселой. За длинными деревянными столами после продолжительной молитвы расселись монахи. Они ели из деревянных мисок деревянными ложками. Стол просто ломился от разнообразной постной снеди: тут были глиняные блюда, наполненные доверху оливками и финиками, тарелки с дымящейся жареной картошкой, приправленной зеленым луком, петрушкой, горы румяных пирожков, расстегаи, овощные голубцы, разнообразные фрукты: яблоки, груши, гроздья винограда. Посреди этого богатства возвышались высокогорлые кувшины с разными напитками. Я отведал из каждого: в одном был квас, крепкий и ядреный, в другом отличное домашнее пиво, в четвертом прекрасное домашнее вино, в пятом мед. Я ел понемногу и пил все, что стояло на столе. Настроение мое после долгой службы и изнурительной битвы повысилось, мир казался розовым, всех хотелось обнять и любить. И все были веселы за этим столом, я не видел того, что принято обычно за монастырской трапезой, сдавленной тишины, чавканья, сурового постукивания ложек о дно тарелок и чтения, чьим-то слабым, «чахоточным» голосом чего-нибудь из святых отцов или жития святого этого дня. За столом стоял шум и гам, монахи вели оживленные беседы, правда, исключительно на благочестивые темы. Кто-то вспоминал эпизоды из жизни святого Пафнутия, кто-то размышлял о глубинах богословия святителя Василия Великого и об Иисусовой молитве, а кто-то затеял спор по поводу того, что экуменизм является всеересью и необходимо собрать Всеправославный Вселенский собор и предать анафеме всех экуменистов, этому брату возражало сразу несколько монахов, и спор становился все жарче.
 Игумен сидел во главе стола и молча поглядывал на братию. За все время трапезы он не проронил ни слова, лишь попивал из высокого стеклянного бокала густое вино наподобие мальвазии, которое ему постоянно подливал из пузатой бутыли услужливый послушник. Я еще в городе слышал от владыки, что здешний игумен великий постник и действительно теперь в этом убедился: он не притронулся ни к одному блюду, перед ним стояла небольшая тарелка с ломтиками сыра, и за все время он съел лишь несколько кусочков. Итак, вся его еда – вино и сыр. «Лн не великий постник, он великий пьяница» - невольно подумал я.
Молча ели и мои друзья, монахи-гештальтгерольды: для них обстановка была диковата, они не привыкли к таким нарушениям традиций монашеской трапезы, наверняка осуждали все, что здесь творится, но про себя, никогда бы они не нарушили монашеского этикета и не высказали вслух слов осуждения. Не притронулись они ни к меду, ни к квасу, ни к пиву, ни к вину, а попросили послушника принести им воды. Наконец игумен позвонил в колокольчик - это значило, что трапеза закончилась. Все мгновенно стихли и встали, хором пропели благодарственную молитву, которая была также длинна, как и перед трапезой, из-за странного тягучего напева, который использовали в здешнем монастыре, такого прежде я нигде не слышал.
После трапезы настал черед послушаний. Мне настоятель благословил наполнять цистерну водой, которую надо было носить из источника, расположенного на берегу речушки Коровец. Все было просто: в землю вставлена изогнутая стальная труба, из которой беспрерывным потоком лила широкой струей студеная вода. Подставляешь ведро, которое наполнялось в считанные минуты, и несешь наверх, к большой цистерне, вливаешь в нее и бежишь обратно за водой. Из цистерны брали воду все монахи для своих нужд, так что послушание мое было важным. К полудню, беспрерывно бегая туда и сюда с ведром воды, я изрядно вспотел и устал, так что сел около непрестанно льющегося потока на склизкий камень, чтобы отдохнуть, да так и уснул под шум этих струящихся вод. Проснулся от странного ощущения, будто кто присутствовал где-то рядом со мной. Я огляделся и увидел тень под сенью плакучих ив. В туманной человеческой неясности я сразу узнал свою ночную соперницу, которая едва не прокусила мне шею своими стальными клыками в ночной битве. Я приблизился к ней и увидел, что как бы она вполне реальна и не так призрачна, как казалось ночью. Она была красива: правильные черты лица сочетались в ней с изящными контурами стройного тела, облаченного в белое платье. Черные волосы свободно ниспадали на плечи. Строгие глаза из-под длинных ресниц смотрели прямо и требовательно, как будто что-то ждали, но, во всяком случае в них не было прежнего, ночного, озлобленного отчаяния. Я невольно, даже нехотя, прикоснулся к ней, ощутив плотное и упругое тело ее, которое как будто откликнулось на мое прикосновение ожидая долгой вечности его, и подалась всем телом ко мне. Я отступил, чувствуя необычность происходящего, но понимая, что призрак ночи вполне реален сейчас, во свете дня.
- Пить, - попросила она. – Дай мне пить.
Я поспешно зачерпнул ковшиком из ведра, протянул ей студеной воды, но она протестующе замотала головой
- Эта вода мне не поможет, мне нужна та, что течет в твоих жилах. Всего лишь каплю, не больше, чего тебе стоит?
Я невольно отскочил от нее, расплескав содержимое ковшика. Она исчезла. Весь оставшийся день я провел как в лихорадке: носил воду до изнеможения, пытаясь избавится от того видения, что было утром. Всенощная под апостолов Петра и Павла прошла торжественно и чинно - я истово молился, клал земные поклоны так, что ломило спину. Служба закончилась около девяти вечера и, поужинав, мы пошли спать. Заснул я сразу, как будто провалился в черную яму, но едва ли проспал и два часа, как разбудил меня взволнованный отец Андрогин: он уж был в полном вооружении и сообщил, что враг снова готовится к нападению и нужно идти на стены. Я поплелся за ним. Битва была жаркой и длилась всю ночь. Моя дневная посетительница теперь уже целенаправленно выбирала именно меня, я отразил ее натиск несколько раз и, уже изнемогая, под утро смог снова поразить призрака. На этом сражение закончилось.
Потекли томительные дни: службы и битвы, не было ночи, когда бы мы не становились на стены и не отбивали натиск призраков. Усталость и недосып сделали меня похожим на зомби: я уже с трудом разбирал, где явь, а где сон. Мои друзья-монахи выглядели не лучше, мы редко разговаривали и уже не успевали делиться мнениями.
Призрак девушки днем, с того памятного дня, я больше не видел, но однажды, когда я, по благословению игумена, отправился собирать хворост в ближайшую березовую рощу и, утомившись, присел под березкой на травку, в истоме почувствовал чье-то присутствие рядом. Открыв глаза, увидел девушку-предводительницу призраков, которая стояла в шаге от меня и пристально меня рассматривала. Я в отчаянии спросил ее:
- Что тебе надо!?
Она невозмутимо ответила:
- Уже говорила тебе – хоть каплю крови.
Ощущая ее ясный и такой отчетливый облик, наконец, спросил ее:
- Согласись, ты каждую ночь неистово нападаешь на меня, пытаясь эту кровь добыть силой, и теперь ты приходишь днем и смиренно просишь ее, как это понять?
Она присела рядом со мной, я не отстранился, понимая, что днем она не может причинить вреда.
- Все просто, я не могу тебя одолеть в битве, поэтому прошу днем уступить мне.
- Почему я должен уступить? Все уверены, что, если прольется хоть капля крови, наступит катастрофа
Она посмотрела вдаль, взгляд ее стал задумчив, и она ответила мне:
- Суди сам – все, кого ты видишь, – это самоубийцы, ведьмы, чернокнижники, еретики, атеисты и прочие противники Бога. Участь наша ужасна, мучения нестерпимы. Но один раз в столетие нам дается шанс начать жизнь сначала. Открывается что-то вроде щели, и мы можем выйти. Но на нашем пути стоит этот монастырь. Чтобы одолеть монахов нам нужно обрести плоть и хотя бы одна капля крови оживит наши тела.
- А какова твоя роль? Почему ты во главе всего этого?
- Не знаю. Но в том месте, где мы есть, кто-то первый видит открывшуюся щель, он становится поводырем для остальных. На этот раз таким поводырем стала я.
Мне надо было обдумать все сказанное. Я покинул ее, больше ничего не сказав. Она не пошла за мной, сделав несколько шагов, я оглянулся и увидел, что девушки уже нет. Весь оставшийся день я обдумывал сказанное мне, но ни к каким выводам так и не пришел. Ночью снова была битва, и ночной призрак нападал как никогда яростно, у меня даже мелькнула мысль, что она одолеет, но и на этот раз я вышел победителем. Я проспал утреннюю службу, хотя монахи будили меня очень настойчиво, но слишком навалилась усталость. Проснувшись около полудня, я вдруг четко для себя решил – надо бежать отсюда, пока не поздно. Решение было мгновенным и спонтанным, но оно так мной овладело, что никакие силы не способны были убедить в обратном. Я вдруг подумал, что это единственный выход. Если призрак девушки-поводыря ищет именно меня, может, мой уход станет залогом спокойствия для монастыря и в нем живущих? Собрав свои нехитрые пожитки, заскочил в трапезную и взял на кухне краюху хлеба и кусок сыра. Меня никто не заметил: в этот полуденный час монахи дремали в своих кельях. Когда я выходил через ворота, то встретил лишь одного послушника, уныло грядущего куда-то. Он ничего мне не сказал, решив, видимо, что мне дано какое-то послушание от настоятеля, и я спешу его выполнить. За воротами простиралась дорога, та самая, которая привела нас в это место. Нигде я не видел каких-то троп, отходящих от нее и ведущих в лес, нигде ее не пересекала другая дорога и нигде она не сворачивала. Я шел часа три, наслаждаясь прекрасным солнечным днем, природой и пением птиц. Наконец показались какие-то деревянные постройки, я обрадовался и, думая, что это Осинович, ускорил шаг. Но чем ближе я подходил, тем все большие сомнения овладевали мной. Они окончательно рассеялись, когда я увидел, что передо мной все тот же монастырь святого Пафнутия. Это было невероятно! Я шел по дороге от монастыря, которая в конечном итоге привела меня обратно. Решив предпринять еще одну попытку выбраться, я снова отправился в путь, стараясь быть более внимательным, думая, что, может быть, я все же где-то свернул. Но нет – ни одного поворота или перекрестка, только одна единственная, прямая дорога, которая снова привела меня туда, откуда я вышел. Измученный и уставший, я вернулся в монастырь. Солнце уже клонилось к закату, и мне нужно было набраться мужества, чтобы снова преодолеть ночь битвы.
Ночь наступила. Снова, как прежде, всех позвали на стену, и мы ждали приближающихся призраков. Я вглядывался в тьму, сжимая меч в руках, ноги мои дрожали, по спине текла холодная струя пота. В эту ночь я чувствовал себя как-то неуверенно и слабо, в мою душу впервые прокрался страх. Как будто чувствуя мою слабость, мои собратья-монахи отец Андрогин и отец Климент подошли почти близко ко мне, прикрывая с двух сторон. И призраки ринулись на нас с силой, которой не было у них раньше, они вновь и вновь взбирались на стены, нескончаемым потоком, а девушка-предводитель нападала на меня столь яростно, что если бы не отцы-монахи, я бы пал под ее ударами. Теперь мы отбивались от нее втроем. В один момент, когда она, казалось, хотела нанести сокрушительный удар, отец Андрогин выставил вперед свой палаш, но она мгновенно отступила назад, и монах, потеряв равновесие, полетел вниз со стены. Лишь на одно мгновение я оказался лицом к лицу с ней, но хотя успел подставить меч, чтобы отбить ее удар, но острый коготь все же коснулся моей щеки и из раны брызнула кровь, попавшая на призрака. Все мгновенно преобразилось: девушка обрела плоть, силы ее увеличились, она, как щепку, оттолкнула меня в сторону и устремилась к игумену, который сражался на дальнем конце стены. В этот момент под натиском очеловечившихся призраков рухнули ворота. Настоятель, видя, что дела плохи, дал приказ отступать. Монахи, отбиваясь от наседавшего врага, медленно отходили к игуменскому корпусу. Там мы все укрылись, заперев двери на железный засов. Монастырь оказался во власти призраков, обретших плоть.
Мы все собрались на втором этаже. Тем, кому повезло, наблюдали происходящее с балкона. Там, внизу, у самого подножия, скопилось несколько сот призраков, ставших людьми. Казалось, они не знали, что с вновь обретенной плотью делать, настолько это было неожиданно и странно для них. Они беспрестанно метались по площади монастыря, и, кажется, готовились к штурму последнего оплота благочестия и верности идеалам. Я это ясно осознавал, но мне сложно было представить, что будет, если они победят. Мной овладела какая-то апатия: ну победят, и что? Не скатится же мир в тартарары. Хотя мысль эта была зловредной и, видимо, владела только моим умом. Все были как будто в ступоре. Молчали. Сам игумен ничего не говорил, просто смотрел вниз туда, где суетились бывшие призраки. А те не теряли времени даром: слышно было, как они взяли бревно и начали колотить в дверь. Но я наверняка знал, что такие двери не так легко выбить, и, по крайней мере, у нас есть минут 30. Мерные удары нарушали тишину, установившуюся в этой большой комнате. Настоятель приказал почему-то именно мне принести письмо епископа. Я знал, что оно было в кабинете игумена на первом этаже. Осторожно стремясь быть не заметным и не услышанным, я спустился вниз. Повсюду был мрак. Очертания предметов едва различались в густой тьме коридора. Мощные удары тарана в дверь, сотрясали весь корпус, но они пока держались, ибо были сработаны на совесть. Пробравшись в кабинет, я в нерешительности остановился. На огромном столе, заваленном книгами и бумагами, горела одинокая свеча: ее свет обозначал лишь узкое круглое пространство вокруг стола, остальное было во мраке тьмы. Но даже при таком тусклом свете я легко узнал конверт, который мы принесли в монастырь. Он лежал поверх кипы бумаг нераспечатанный. Я протянул к нему руку, но вдруг ощутил прикосновение к своему плечу, обернулся и увидел ее. Лик девушки был прекрасен и мирен, моя рука потянулась к мечу, но она решительно приблизилась ко мне и ее нежные губы припали к моим. Язык ее проник в мой рот, долгий, мучительный поцелуй разлился по нашим телам. Холодные руки сомкнулись на моей шеи, а когда она отняла свои уста от моих, то страстно заговорили:
- Я была юной и совсем чистой девушкой. Мне было 18 лет, когда однажды в темном подъезде моего дома, вечером, два грубых мужика зажали меня, задрали юбку и надругались надо мной. Мне было больно и страшно. Потом я не знала, что мне делать, постоянно вспоминала об этом, это сводило меня с ума, и я не захотела больше жить. В чем я виновата? Я ничего не знала: ни любви, ни семейной жизни, ни радости рождения ребенка, только этот ужас. В чем я виновата, обреченная на эти мучения и в жизни и в смерти?
Ее уста вновь припали к моим. Я с силой оттолкнул ее и выхватил меч. Она удивленно уставилась на меня:
- Что ты!? Ты дал мне новую жизнь, так продолжи ее – стань моим супругом!
Это было уж слишком: сначала дай мне кровь, теперь будь моим супругом. Я схватил конверт и устремился наверх. Мне даже в голову не пришло задаться вопросом, а как она здесь оказалась, когда все ее собратья там, за стенами, и пытаются штурмом взять нашу последнюю крепость? Она осталась призраком? Впрочем, думать об этом всерьез было некогда. Сжимая письмо в лихорадочно трясущихся руках, я торопливо, спотыкаясь о выеденные червем деревянные ступени, несся наверх, туда, где меня ждали, жаждущие спасения монахи. Я пришел вовремя, потому что их нетерпение, а точнее безысходный ужас достигло наивысшего предела. Пожалуй, лишь игумен, оставался совершенно спокоен. Он взял из моих рук письмо, неторопливо вскрыл конверт, скрепленной красной сургучовой печатью с вензелем владыки и, развернув сложенный вдвое лист бумаги, начал читать, повернувшись лицом к востоку. Это была всем известная молитва «Да воскреснет Бог и расточатся врази его». Мы наблюдали, что будет дальше. При первых же произнесенных словах молитвы вдруг все стихло внизу. Не было слышно ни криков штурмующих нас призраков, ни ударов тарана в дверь. И когда молитва была прочитана полностью, мы осторожно спустились вниз. Впереди шел игумен. Он решительно открыл дверь в твердой уверенности, что опасность миновала. Так и было: кругом ни души, тишина да догорающие на стенах монастыря факелы. Близился рассвет, и багровые отблески восходящего солнца были видны над горизонтом.
На следующий день мы покинули монастырь и вернулись домой. Прошло время, история эта в суете дней почти забылась. Но однажды летним вечером, когда я стоял на остановке и ожидал своего автобуса, я увидел ее - девушку-призрака. Она стояла чуть в стороне от меня, вполоборота ко мне, так, что я мог видеть лишь часть ее лица. Почувствовав мой взгляд, она обернулась, улыбнулась мне, как старому знакомому. В этот момент подошел автобус, и она села в него. Я лишь, как зачарованный смотрел вслед удаляющемуся автобусу. На следующий день после этого случая меня и моих старых друзей монахов-гештальтгерольдов вызвал к себе владыка Тиберий: он вручил мне пакет и велел отправиться в скит, чтобы отдать этот пакет лично в руки настоятелю.
Скит располагался за Старым кладбищем на окраине города. Туда ходил 13 автобус, именно тот, на котором уехала вчера моя старая знакомая. А еще ходили слухи, что в районах, близких к Старому кладбищу, на одиноких прохожих нападало какое-то существо и высасывало их кровь. Мы снова должны были отправиться выполнять поручение владыки……