Хранители времени

Есть у меня ремесло — тихое, пыльное, требующее нервов, крепких, как анкерная вилка, и пальцев, способных почесать за ухом комара, не разбудив его. Я — подмастерье у часового мастера. Не подумайте, что это скучно. В нашей мастерской, затерянной в старом питерском дворе-колодце, тикает не только время. Там тикает бомба замедленного действия — наша с мастером тихая, но беспощадная война.

Моего мастера зовут Зиновий Борисович Кандель. Это не просто человек — это ходячий хронометр, эталонный механизм, откалиброванный по Гринвичу и собственному представлению о прекрасном. Он из тех людей, кто может по звуку тиканья определить не только марку часов, но и характер их владельца, его артериальное давление и наличие у него проблем с тёщей. Его мастерская — это не комната, это храм. Святилище, где в воздухе висит густой, как сироп, запах машинного масла, латунной пыли и самого времени. Каждая отверточка, каждый пинцет у него лежит на своём месте, определённом десятилетиями практики. Прикоснуться к его личному инструменту — всё равно что плюнуть в купель.

Я, Лёва, его единственный ученик, являюсь для него одновременно и главной надеждой, и величайшим разочарованием. Он видит во мне талант, но не может простить мне мою, как он выражается, «душевную расхлябанность». Я могу собрать сложнейший механизм репетира, но при этом забыть, куда положил свою чашку. На этой почве и произрастают цветы нашего зла.

Наша война — это не грубая солдатская поножовщина. Это искусство. Это дуэль, где вместо шпаг — пинцеты, а вместо яда — капля чая в баночке с бензином для промывки деталей. Мы подшучиваем друг над другом — жестоко, изобретательно, но, как ни странно, с глубоким уважением к профессионализму противника.

Начало последнему витку эскалации положил я. Случайно. Я взял его личный, любимый пинцет из дамасской стали, который он использовал только для установки балансового колеса, и... вытащил им занозу из пальца. Зиновий Борисович не сказал ни слова. Он просто посмотрел на меня. В его взгляде было столько боли, столько вселенской скорби, будто я этим пинцетом не занозу вытащил, а выковырял душу из его любимых часов Breguet.

Месть его была, как и всё, что он делал, — тонкой и дьявольской. На следующее утро я не смог работать. Все мои инструменты — пинцеты, отвёртки, даже лупа — стали вести себя странно. Детали прилипали к ним, пружинки улетали в непредсказуемых направлениях, стрелки часов изгибались, едва я к ним прикасался. Я час бился над простым механизмом «Полёта», пока не понял: он их намагнитил. Слегка. Незаметно для приборов, но достаточно, чтобы превратить мою работу в персональный ад. Он сидел напротив, делая вид, что поглощён работой, но я видел, как подрагивают уголки его усов. Он наслаждался.

Ответный удар должен был быть сокрушительным. И судьба сама дала мне в руки оружие.

Зиновий Борисович поссорился с женой. Роза Марковна была женщиной монументальной, способной одним взглядом остановить маятник Фуко. Ссорились они редко, но метко. Причиной, как всегда, стала его работа.

— Ты любишь свои шестерёнки больше, чем меня! — доносился её голос из телефонной трубки. — Ты даже во сне бормочешь: «анкерная вилка, анкерная вилка»! Я для тебя что, просто пружина заводная?!

— Роза, не говори глупостей, — устало отвечал мастер. — Пружина — это сердце механизма. Это комплимент.

Судя по звуку разбитой тарелки на том конце провода, комплимент не оценили. В тот вечер Зиновий Борисович, мрачный, как туча над Ладогой, объявил, что остаётся ночевать в мастерской — на старом, продавленном диване, который помнил ещё Хрущёва.

И тут в моей голове родился план. Коварный, масштабный, требующий тщательной подготовки. План под кодовым названием «Апокалипсис сегодня».

В нашей мастерской за десятилетия скопилось несметное количество старых часов и будильников. Их приносили в ремонт, а потом не забирали. Они лежали в ящиках, на полках, в коробках из-под обуви. Большинство из них были на ходу. Это была моя армия. Мой спящий легион.

Дождавшись, когда мастер, выпив стопку коньяка для успокоения нервов, наконец завалился на диван и захрапел, я приступил к делу. Это была работа ювелира-диверсанта. Я доставал их один за другим: старые советские будильники «Слава» — круглые, на ножках, с двумя колокольчиками наверху, способные своим звоном разбудить мёртвого; электронные «Электроника-7» с их мерзким, писклявым пиликаньем; китайские пластиковые поделки, играющие двенадцать мелодий одновременно, создавая какофонию, способную свести с ума даже Далай-ламу; изысканные настольные часы с боем; старинные ходики с кукушкой. Всего я насчитал сто тридцать семь штук. Сто тридцать семь солдат моей армии возмездия.

Я заводил каждый из них — тщательно, с любовью. И выставлял время. Я рассчитал всё с математической точностью: первый будильник должен был зазвонить ровно в два часа ночи, второй — в 02:03, третий — в 02:05, четвёртый — в 02:08 и так далее, с плавающим интервалом от двух до пяти минут. Чтобы не дать ему привыкнуть. Чтобы держать его в постоянном напряжении.

Затем я их прятал: один — за стопкой старых журналов «Часовая промышленность», другой — в ящик с латунными корпусами, третий — под диван, прямо у его головы. Маленький электронный пискун я засунул в раструб старого граммофона, ходики с кукушкой повесил в туалете. Я создал звуковой лабиринт, адскую симфонию, из которой не было выхода. Закончив, я тихо выскользнул из мастерской и пошёл домой, предвкушая триумф.

Я лежал в своей кровати и представлял:

02:00. Звонит первый, самый громкий «Слава». Дребезжащий, яростный звук разрывает ночную тишину. Мастер подрывается на диване, чертыхается, находит будильник, выключает, ложится, бормоча проклятия в мой адрес.
02:03. Едва он начинает проваливаться в сон, как откуда-то из-под верстака доносится мерзкий электронный писк. Он снова встаёт, начинает искать, находит, выключает.
02:05. Нежный перезвон настольных часов с боем. Он уже не ложится. Он стоит посреди мастерской, вращая головой, как локатор.
02:08. Из туалета раздаётся скрип дверцы и радостное «Ку-ку!».

Я представлял, как он, сонный, злой, в одних трусах и майке, мечется по мастерской. Как он лезет под стол, роется в ящиках. Как он находит один будильник — и в ту же секунду начинает трезвонить другой, в противоположном углу комнаты. Как он, в бессильной ярости, начинает швырять их об стену, но они продолжают звенеть даже в разбитом состоянии. Это была идеальная пытка — не физическая, а психологическая.

На следующий день я пришёл на работу пораньше, готовый к любому исходу: к крикам, к увольнению, может быть, даже к физической расправе.

Я вошёл в мастерскую. Картина была эпической: повсюду валялись останки будильников, в воздухе витал озон и запах жжёной пластмассы. Посреди всего этого хаоса, в кресле, сидел Зиновий Борисович. Он не спал. Он был одет, но выглядел так, будто всю ночь разгружал вагоны с чугуном. Глаза красные, волосы всклокочены. Он медленно пил остывший чай.

Он посмотрел на меня. Я приготовился к худшему.

— Лёва, — сказал он тихо, и его голос был хриплым. — Ты — чудовище.

Я молчал.

— Но... — он сделал паузу, отхлебнул чай, — должен признать: организация была на высоте. Логистика. Выбор позиций. Эшелонированная атака. Это... это было сделано с размахом. Почти профессионально.

Он встал, подошёл к своему верстаку.

— Я так и не нашёл сто тридцать седьмой, — сказал он. — Где он?

В этот момент из старого футляра для скрипки, висевшего на стене, раздался тихий, почти издевательский писк — последний солдат моей армии докладывал о выполнении задания.

Зиновий Борисович устало улыбнулся — впервые за всё утро.

— Хитро, — сказал он. — Очень хитро.

Он помолчал, глядя на меня. В его взгляде больше не было злости. Была усталость и... что-то ещё. Что-то похожее на гордость.

— Иди, — сказал он, — ставь чайник. И принеси мне бутерброд с колбасой. А потом... потом я покажу тебе, как правильно регулировать ход у морского хронометра. Там есть один секрет. Ни в одной книге не найдёшь.

Я пошёл ставить чайник. Война была окончена. Перемирие. Я понимал, что через неделю он придумает что-нибудь в ответ — что-нибудь ещё более изощрённое. Но в тот момент это было неважно. Мы сидели вдвоём в нашей захламлённой, пахнущей временем мастерской: он — уставший гений, и я — его непутёвый, но преданный ученик. Он пил мой чай, ел мой бутерброд и делился со мной своими самыми сокровенными секретами.

И я понял, что это больше, чем просто работа. Больше, чем война. Это была наша странная, нелепая, но очень настоящая дружба. Связь, которая была точнее любого швейцарского механизма. И которая, я очень на это надеялся, будет идти вечно.