Мачеха

ДВА САПОГА - ПАРА

Дядя Жора ел борщ, и уши у него шевелились. Лялька только сегодня разглядела эти большие, толстые уши, похожие на разваренные вареники с картошкой. Они смешно шевелились, и Лялька не удержалась, захихикала. Мама рассердилась, сделала Ляльке замечание. Лялька начала давиться смехом и подавилась борщом, закашлялась и облила борщом новое платье. Мама покраснела и строгим голосом отправила Ляльку в угол. Голос у мамы стал холодным, как у Снежной Королевы из мультика. Лялька разобиделась и крикнула, что из-за этого ушастого Сапога мама совсем разлюбила ее, Ляльку.

- Немедленно попроси прощения у дяди Жоры! Или я тебя выпорю! – крикнула мама и застучала ложкой по столу.

- За что? – завопила Лялька. – Я же не виновата, что у него фамилия такая! Вот ты женишься на нем и тоже станешь Сапогом. А я не хочу быть Сапогом! И не буду! Я Хансен, как папа!

Дядя Жора облизал ложку, аккуратно пристроил ее на бортик тарелки, снял очки с толстыми стеклами, тщательно протер их клетчатым носовым платком. Он щурился и часто моргал рыжими ресницами.

- Девочки, не ссорьтесь, Хансен — хорошая фамилия. Сапог — тоже хорошая фамилия, - пробормотал дядя Жора, посадил на нос очки, взял ложку – папину серебряную ложку - и все повторилось. Дядя Жора жевал, уши двигались, Лялька смеялась. Громко и зло. Мама снова включала ледяной голос. А Лялька обиженно сопела, убегала в свою комнату, забивалась за дверь и сердито передразнивала: «Дееевочки!». С тех пор, как в доме появился дядя Жора, Лялькина жизнь превратилась в беспрерывную войну с ним.

СВОБОДУ ЗАЙЦАМ!

Разве можно было сравнить дядю Жору с папой? Да никогда! Лялькин папа был очень веселый. Он катал Ляльку на спине, покупал разноцветный пластилин в привокзальном киоске и лепил длинноухих зайцев: розовых, зеленых, красных. Зайцы получались радостные.

Лялька сажала зайцев на полку с книгами до зимы. А зимой они с папой выбирались в лес кататься на лыжах и выпускать пластилиновых зайцев на волю. Папа уверял, что лесной народец обрадуется пластилиновым зайцам, потому что они разноцветные, как новогодние игрушки. Папа говорил Ляльке, что на свежем воздухе, на воле пластилиновые зайцы непременно оживут. Потому что свежий воздух творит чудеса.

ДОБРОЕ СЛОВО И ВОЛКУ ПРИЯТНО

По воскресеньям папа надевал выходной костюм, и они с Лялькой ехали в зоопарк жалеть волка. Папа говорил, что зверь не должен сидеть в клетке. Зверю нужна воля. Глупые обезьяны, наверное, ничего про волю не знали. Качались себе на качелях и выпрашивали угощенье. А волк презрительно отворачивался и не обращал внимания на посетителей. Или, как заведенный, метался по клетке от стенки к стенке. Лялька с папой садились на лавочку у клетки и жалели волка. Молча, потому что не знали волчьего языка. Но папа уверял Ляльку, что волк, хоть и дикий, а все равно почувствует, что они его жалеют, потому что он умный вольный зверь. И ему обязательно станет веселее.

От папы всегда вкусно пахло сдобными булочками, он работал в городской пекарне, на работе носил белый халат и колпачок. И Лялька, когда была совсем маленькая, думала, что папа работает доктором, только очень добрым , как Айболит, поэтому от него всегда так вкусно пахнет ванильными булочками, а не противным больничным запахом.

ВОСКРЕСНЫЕ РАДОСТИ

Летом папа с Лялькой, прихватив бутерброды и термос с чаем, уезжали к морю дышать свежестью, как говорил папа. Рано утром еще полупустая электричка увозила их в курортное местечко на балтийском берегу, где сосны сбегали прямо к воде. Лялька с папой загорали, плавали, а утомившись, шли в лес за железную дорогу лакомиться черникой. Хорошо было валяться под соснами, слушать сказку про Гензеля и Гретель, которых злая мачеха отвела в лес на верную погибель. Лялька слушала сказку, объедала ягоды прямо с кустиков и ничего не боялась, потому что рядом был папа.

Иногда, обычно весной, папа приводил Ляльку к старинной церкви, вокруг которой разрослась черемуха, а между деревьями в траве и цветах там и тут торчали покосившиеся каменные кресты, поросшие мхом. Разобрать, чьи имена выбиты на позеленевших камнях, было трудно, иногда невозможно. Но Лялька с папой, как следопыты, осторожно счищали мох, прочитывали фамилии, словно возвращали их из забвения. Так говорил папа. В глубине старого кладбища, у каменной ограды стоял полуразрушенный склеп семьи Хансен. Десять каменных осыпавшихся ступеней вели вниз, к ржавой металлической решетке, на которой висел здоровый заржавевший замок.

Когда-то давно, лет двести назад, всех Хансенов хоронили в этом склепе. Но судьба разметала когда-то дружную семью по свету, склеп почти разрушился. Там, за решеткой, рассказывал папа, покоились далекие Лялькины предки. Но во время то ли революции, то ли войны склеп разрушили в надежде поживиться. Лялька испуганно таращилась в темноту, но ничего кроме каменных обломков, валявшихся у самой решетки, разглядеть не могла.

ЛЯЛЬКИНА ТАЙНА

Папу, когда он возвращался домой с ночной смены, сбил грузовик. Все, что было потом, Лялька помнила смутно. Закрытый гроб, усыпанный красными георгинами, скрывал в себе какую-то тайну. Не может быть, чтобы в этом ящике лежал её папа. Её веселый смешливый папа. Этого просто не могло быть. Это какая-то ошибка. Там, внутри этого ящика, обитого черной тканью с рюшечками, никого нет. Потому и крышку закрыли, чтобы никто не догадался, что в ящике пусто. Когда умерла бабушка, крышку никто не закрывал, бабушка лежала в новом платочке с блестящей люрексовой нитью, в новой красной шерстяной кофте, сложив на груди желтые морщинистые руки. Словно спала.

Лялька смотрела на заплаканную маму, на толстых теток с папиной работы. Тетки печально вздыхали и утирали платочками сухие глаза. Ляльке не терпелось поделиться с мамой своим открытием. Она знала точно: папы в этом ящике нет. Когда четверо краснорожих дядек, уцепив крепкими красными кулаками веревки, стали опускать гроб в яму, мама закричала, подалась на осыпающуюся кучу земли, чуть не упала, тетки с папиной работы подхватили маму за руки и не пустили. Мама забилась в теткиных руках, но быстро затихла, только шумно втягивала воздух, и подбородок дрожал. Лялька подергала маму за руку, заглянула в ее заплаканные глаза и промолчала, решив, что расскажет дома. С легким сердцем она вслед за мамой бросила в яму горсть влажной земли. Пусть закапывают да побыстрее пустой ящик. Все равно папы там нет. Лялька весело оглядывала мрачных теток с папиной работы, радуясь тому, что она одна знает тайну. И делиться этой тайной она ни с кем не собиралась. Разве только маме, чтобы она не плакала, Лялька скажет по секрету, что папы в ящике нет, что папа, наверное, где-то спрятался и скоро вернется домой.

Но бежали дни, складываясь в недели, а папа все не возвращался. Мама уже не плакала, раздала папины вещи, вызвав у Ляльки первый взрыв гнева. «Когда папа вернется, мы с ним понесем в лес пластилиновых зайцев, а тебя не возьмем, потому что ты плохая. Сиди дома одна!»

- Папа не вернется, - лицо у мамы непривычно строгое. Чужое. - Никогда не вернется. Привыкай.

- Никогда, никогда? - упавшим голосом переспросила Лялька. Но мама, не ответив, ушла в свою комнату. А Лялька осталась одна размышлять над словом «никогда». Никогда — это сколько? Долго? И как долго? Сто лет или дольше?

НОЖНИЦЫ КАК СРЕДСТВО БОРЬБЫ С ДЯДЕЙ ЖОРОЙ

Дядя Жора появился где-то через месяц. Вручил Ляльке шоколадку, погладил ее по голове и, закатив глаза, заявил, что никогда не видел такой красивой девочки. Лялька сердито мотнула головой, уклоняясь от чужой ласки, но шоколадку взяла. Маме дядя Жора торжественно вручил букет каких-то незнакомых цветов, словно вырезанных из цветной бумаги. Мама фальшиво ахала, закатывала глаза, прижимала этот веник к груди, словом, всячески демонстрировала свою благодарность этому вкрадчивому дядьке. И Лялька со всем жаром своего горюющего сердечка возненавидела дядю Жору.

Потом, когда уже прошли годы, когда Лялька повзрослела, пришло понимание, что дядя Жора оказался не так уж и плох, как виделось это Ляльке в детстве. Он терпеливо сносил Лялькины выходки, не обижался и даже защищал ее, когда у мамы заканчивалось терпение. И наверное, все бы в конце концов утряслось и сгладилось, если бы не тот ночной разговор, который Лялька, как это случается, не должна была услышать, но услышала.

К тому времени дядя Жора уже плотно обосновался в трехкомнатной квартире Хансенов. По-хозяйски садился обедать на папино место во главе стола, и чай мама наливала ему в любимую папину кружку. Маму было не узнать. К приходу дяди Жоры с работы она наряжалась в любимое папино платье, по-особому укладывала пышные волосы, и улыбалась, улыбалась. Ляльке хотелось крикнуть: «Это папино платье! Не смей надевать его для противного дядьки Жорки!» Она убегала в комнату плакать горькими злыми слезами. И в конце концов взяла ножницы и вырезала из маминого платья большой неровный кусок. Все закончилось слезами: плакала мама, разглядывая изуродованное платье, плакала Лялька, поставленная в наказание в угол. Дядя Жора вздыхал и чаще обычного протирал очки.

ПРИЕМЫШ ИЛИ ГАДЕНЫШ

А ночью , когда Ляльке не спалось, она услышала, как мама, всхлипывая, рассказывала Дяде Жоре, как устала мучиться с чужим ребенком. С дерзким приемышем. Сил больше нет. Вадим, царство ему небесное, не мог иметь детей, вот и взяли девочку из детского дома, ей еще и двух лет не было, родители погибли в автомобильной катастрофе. Видит Бог, шептала мама, я старалась быть ей хорошей матерью, но больше не могу. Кончилось мое терпение.

Ошеломленная Лялька, шлепая босыми ногами по холодному полу, побрела на кухню, не зная зачем. Забравшись на широкий подоконник, она смотрела в окно, за которым осенний ветер раскачивал деревья. Деревья стонали и гнулись под напором ветра, скреблись голыми ветвями в окно, как сказочные чудища. Звезды и те, казалось, мечутся в черном небе, гонимые ветром. Страшная неразбериха творилась за окном, такая же — в страдающем сердечке Ляльки. «Приемыш!» - вертелось у нее в голове. Она, Лялька, приемыш! Было в этом слове что-то злое, недоброе, шипящее, как гаденыш.

ЧЕРНО-БЕЛОЕ КИНО

А дальше... дальше Лялькины воспоминания утрачивали свою стройность и упорядоченность, дальше шли какие-то рваные куски, как в старом черно-белом фильме, наспех склеенном киномехаником, которому зрительный зал кричит: «Сапожник!», свистит, вопит и топает ногами. Словно кто-то, такой же равнодушный, кое-как, наспех, слепил кусочки Лялькиной жизни в такое же унылое черно-белое кино.

Вот мама и дядя Жора везут Ляльку в интернат, где ей, конечно же будет лучше, потому что в интернате много ребят, и Лялька обязательно с ними подружится. Так всю дорогу преувеличенно ласковым тоном говорит мама, и Лялька понимает, что сейчас у нее специальный голос для таких, как она приемышей, которые на самом деле гаденыши. Настоящие мамы со своими детьми, которые не приемыши, такими голосами не разговаривают. И папа никогда таким голосом с Лялькой не говорил. Потому что папа был самым настоящим. Но папы нет.

Накануне отъезда в интернат Лялька убежала из дома на кладбище, отыскала склеп семейства Хансенов, долго стояла у заржавевшей решетки, бесстрашно вглядываясь в мрак подземелья. Папа, наверное, там, в той непроглядной темноте, где затаились загадочные предки семейства Хансенов.

- Я обязательно вернусь, папочка, - шептала Лялька в темноту, глотая слезы, - я не забуду, потому что я Хансен!

Еще одно воспоминание: просторный кабинет директора интерната. За столом седая женщина с добрым круглым лицом. Кажется, ее зовут Пелагеей Ивановной. Мама прощается с ней, долго пожимает руку, широко улыбается, а глаза — жесткие, холодные. Наблюдательная Лялька приметила, так мама улыбается, когда ей что-то нужно от человека. Продавцам в магазине, врачу в больнице. Но сейчас Ляльке стыдно за эту мамину улыбку, она тянет маму за пальто. Пошли, пошли отсюда! Пошли домой!

- Лялечка, ты остаешься! - строго говорит мама, произнося эти ужасные слова все с той же холодной улыбкой. Потрясенная Лялька, вцепившись в нарядное мамино пальто, истошно кричит: «Не отдавай меня, мамочка! Я не хочу быть приемышем!!!» Мама отдирает от себя Лялькины руки и бормочет: « Лялечка, деточка, немедленно перестань! Ты будешь приезжать к нам на выходные, прекрати сейчас же!»

И вот ведь странность: маминого лица Лялька не запомнила. Так, что-то белое, расплывчатое. А глаза Пелагеи Ивановны, застывшей у стола, печальные, все понимающие глаза — запомнила.

Раза два дядя Жора за Лялькой действительно приезжал. Но Лялька ехать в гости наотрез отказывалась. А Пелагея Ивановна не настаивала.

ЗАКОН БУТЕРБРОДА

И вот прошло тридцать лет.

Никто не зовет меня Лялькой, потому что я повзрослела. Теперь я - Елена. Елена Вадимовна Хансен - воспитатель в интернате для сироток. В том самом интернате, где директорствовала Пелагея Ивановна. Что можно сказать обо мне нынешней? Я не принадлежу к числу везунчиков. Мой бутерброд постоянно падает маслом вниз, но я почему-то верю, что однажды этот условный бутерброд меня не подведет, и фортуна мне улыбнется. И хотя события моей жизни к такой уверенности не располагают, я продолжаю надеяться. И кто мне запретит? Если очень сильно верить и очень сильно хотеть, то даже пластилиновый заяц возьмет и оживет. Так когда-то говорил мой папа. Так я и заявила коллеге, которая предложила разыграть горящую путевку.

- Проверим! - сказала коллега. И мы проверили. Как говорится, испытали на себе. Бросали не монетку, а мой личный бутерброд, предназначавшийся мне на обед. В итоге мой обед достался бездомному псинке, который пришел подхарчиться к соседней кафешке, где мы с коллегой и проверяли, кого из нас фортуна любит больше. Оказалось, не меня. Прежде, чем псинка схомячил мой бутерброд, тот упал, как ему и положено. Маслом вниз. И так — все три попытки.

Не скажу, что я очень огорчилась. Так, комси-комса. Мимо путевки пролетела - это факт. Ну, так не в первый раз фортуна меня обходит. Я давно подметила: из всех возможных неприятностей со мной всегда происходит именно та, от которой больше ущерба. Если я берусь за какую-нибудь работу, немедленно выясняется: есть более срочная, которую необходимо сделать еще вчера. Другая на моем месте давно бы уже пала духом, но только не я. Не попала в санаторий - пойду со своими гавриками в однодневный поход. Что ж теперь!

И если уж говорить о других параметрах везения, то фотографы не гоняются за мной в приступе неукротимого желания запечатлеть мои веснушки. Режиссеры не толпятся у дверей, мечтая заполучить меня на главную роль. Правда, один раз я снялась в массовке медицинского телешоу о проблемах метеоризма, но в кадр так и не попала. Объектив телекамеры с маниакальным упорством шарил рядом, но обходил меня. Редкие кавалеры действовали по принципу объектива. Как с таким везением я все же умудрилась выйти замуж - сама не пойму! Развестись, впрочем, тоже успела.

А всему виной - моя работа. Чужие дети поглощают без остатка и мое рабочее время, и личное, и любовь, которая отпущена мне. По-другому я не умею. Редкий муж согласится терпеть такую жену. Мой не стерпел. А уходя, еще и попрекнул меня, мол, чего ждать от сироты! Не создана ты для семейной жизни... Чудак! Разве я виновата в своем сиротстве? Разве это был мой выбор?

УЛЫБКА ФОРТУНЫ

Словом, проиграв пари я не унывала, и, фортуна наконец-то сжалилась надо мной. Как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Моя коллега, обладательница путевки, неудачно поскользнулась в ванной — и путевка все-таки досталась мне. Море, конечно, не Черное, а Балтийское. Да и сезон далеко не бархатный. Но зато мне представилась возможность впервые за тридцать лет побывать в городе моего детства.

Я быстро покидала в сумку самое необходимое, получила отпускные и ночью потарахтела пассажирским поездом на курорт.

Я люблю ездить поездом. Забраться на верхнюю полку, валяться бездумно, смотреть в окно, дремать, читать что-нибудь знойно-мексиканское про любовь, и снова дремать. Стук колес и любовный роман действуют на меня лучше снотворного. Уснула я мгновенно и проснулась неприлично поздно, где-то около полудня. Неприлично по меркам женщины, которая сама зарабатывает на жизнь. Зато возможность говорить «около полудня», не называя точного времени - еще одна сладостная особенность отпуска — можно не следить за часами.

Соседка трапезничала. Молодящаяся дама аппетитного размера, как пишут зазывалы интернет-магазинов, аппетитно хрустела малосольными огурчиками.

Я довольно равнодушна к еде, никогда не понимала горячего бабского интереса к рецептам, а способность часами обсуждать тридцать три способа готовки борща ничего, кроме скуки и раздражения, у меня не вызывает. Но огурцы у соседки пахли как-то уж очень заманчиво. Я бы сказала, как -то уж очень знакомо. В памяти что-то завозилось, всколыхнулось, набухло нарывом и лопнуло. Перед глазами вдруг замелькали картинки из детства. Яркие, в ненужных подробностях. Словно это не я тридцать лет старалась забыть все, что было со мной до интерната. Забыть и точка! Стереть из памяти. Я и стерла. Даже не так. Я, как каратель, выжгла напалмом все детские воспоминания. Осталась выгоревшая пустошь вся в рубцах и шрамах. Мне так думалось. Но я заблуждалась. И вот теперь картинка киношной яркости замаячила передо мной.

ПРОДЕЛКИ ПАМЯТИ

... Летнее утро, окно распахнуто, ветер играет кисейной шторой, кот Мурзик сидит у пустой миски, на морде вселенская скорбь. Мама в ситцевом платье в красный горошек стоит у плиты. На сковороде шкворчат котлеты. Мама поддевает вилкой румяные сочные котлеты и переворачивает их, вкусно пахнет жареным мясом и малосольными огурчиками с чесночком. Так малосолить огурчики, как это делала мама, никто не мог. Ни у кого никогда я не ела таких огурцов. За столом сидит дядя Жора...

И под влиянием такого неочевидного мотива, как малосольные огурчики, я окончательно убедила себя навестить дом, который когда-то считала родным, и женщину, которую называла мамой.

Хотя, если разобраться, кто меня там ждал? Ничего моего в этом городе уже не осталось. За тридцать-то лет … Уже на вокзале я поняла, что приехала совсем в другой город. Новый вокзал - стекло, пластик, серебристый металл – неприятно поразил меня. Он был похож на все новые вокзалы своим нахальным блеском и безликостью.

А тридцать лет назад здесь стоял деревянный одноэтажный домик с резными наличниками. Доски голубого цвета, чередовались с желтыми. И поэтому домик походил на пряничный из старой любимой сказки про мальчика Гензель и девочку Гретель. Внутри пряничного домика в крохотном зальчике ожидания едва помещались две скамьи, отполированные временем и пассажирами. Из крохотного окошка кассы чья-то невидимая рука выдавала жесткие картонные прямоугольнички билетов на электричку, которая по воскресеньям увозила меня и папу к морю.

И билеты в загадочных дырочках, и игрушечный зал ожидания, и высокая платформа, залитая утренним солнцем, и веселый посвист зеленой электрички - уже были праздником, предвкушением целого дня, огромного, нескончаемого дня на берегу. Сказочный вокзальчик неизбежно становился частью этого праздника…

Нет, не стоило сюда приезжать, зачем ворошить прошлое? Надо было отказаться от путевки. Как сказал бы мой бывший муж, очередной климактерический взбрык стареющей тетки. Стареющей теткой он назвал меня в зале суда, когда мы разводились. А мое нежелание пожертвовать работой ради семьи - соответственно - климактерическим взбрыком. Судья – толстый дядька, страдавший, должно быть, несварением желудка, и поэтому такой угрюмый - даже не сделал моему бывшему замечания. Но развел нас без волокиты, за что я ему благодарна.

Из зала суда я вышла с твердым намерением немедленно стереть из памяти все, что связано с моей теперь уже бывшей семейной жизнью. Опыт стирания того, что помнить не надо, у меня имелся. Небольшое путешествие представлялось мне лучшим способом забыться и начать жизнь сначала. И на тебе — бац! - горящая путевка да еще в город детства. Кажется, там я когда-то была счастлива. Совсем недолго, если мне не изменяет память.

В доказательство память услужливо подбросила из своих запасников радужную картинку пряничного вокзала в тени столетних лип. И мне даже показалось: я услышала запах моря. Губы невольно расползлись в улыбке. И я с удивлением обнаружила, что за время развода не разучилась улыбаться. Эта же коварная память вытащила из небытия напрочь забытую картинку: газетный киоск на платформе, витрина с бесценными сокровищами: колечки с блестящими стекляшками, почти как настоящие, фотографии киноартистов и марки. Марки! Как же я могла забыть? Я же собирала марки с парусниками и цветами. Ах, да - и пластилин, из которого мы с папой лепили разноцветных зайцев...

НИКОГДА НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ...

Никогда не возвращайся туда, где  был счастлив. Но с тех пор, как меня сдали в интернат, я перестала считать свое детство счастливым. Поэтому смело ринулась навстречу приключениям.

Никогда не возвращайся туда, где был счастлив… Кто же это придумал? Кто же это брякнул-то в недобрую минуту? А куда надо возвращаться, умник? Туда, где тебя терзали? Где ты истекал болью и слезами? Для того, чтобы снова пережить эту боль? И убедиться, что все шрамы на месте? Ни один не рассосался бесследно? Или может быть, вообще никогда никуда не следует возвращаться? Даже в мыслях. А лихой ковбойшей тупо продираться через колючки, высокопарно именуемые терниями жизни. Все вперед и вперед. Не оглядываясь. Не останавливаясь, чтобы не услышать однажды: тебя же, идиотку, предупреждали, не надо возвращаться…

А я вот вернулась. Здрасте!

Конечно, меня никто не ждал. Торжественная встреча блудной дочери с городом детства не состоялась. Я брела вроде бы знакомыми улицами и не узнавала город. А город не узнавал меня. Я делала вид, что мне все равно, что ничего-то меня не волнует. Я не хотела, чтобы город почувствовал мою растерянность. А город даже не притворялся: хлопотливо шуршал колесами автомобилей, мелькал равнодушными лицами прохожих, суетливо подмигивал рекламой. Все изменилось: названия улиц , дома, деревья. Город, который я помнила, тот, что все эти годы скитаний украдкой прорывался в мою память обрывками воспоминаний, запахами, звуками, исчез. Растворился во времени. Умер. Я очутилась на чужой планете без малейшего желания осваивать ее. Не вернуться мне в город, «знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желез…»

ПОРА ПОЛУЧАТЬ ДОЛГИ

Но я сказала себе: «Ты трусишь!» И еще я сказала себе: «Пора получать долги!». Нелегкое это дело – виниться и каяться. Но ведь это они, а не я сбагрили ребенка в интернат, как ненужную вещь. Приличные люди даже котят не выбрасывают. У них для осознания было тридцать лет. И вот пришло время спросить. Не то, чтобы я собралась мстить... Нет. Но мне вдруг остро захотелось теперь, когда я стала взрослой, поглядеть в глаза людям, которые оказались предателями. Я ведь даже не знала толком, живы ли они. А может, давно уехали, и следа не осталось.

Баночку варенья из айвы и грецких орехов, прихваченную на всякий случай, и сумку с вещами я по размышлении оставила в камере хранения. Я помнила, как мама любила повторять: гость без подарка, что каша без масла. Но я приехала не в гости. Я приехала к людям, вышвырнувшим меня из своей жизни. К маме и дяде Жоре. Какая уж тут айва!

Дверь на мой звонок открыли сразу, даже не спросив, кто пришел.

- Ну, где вы бродите? - накинулся на меня сердитый старик в застиранной фланелевой рубахе и видавших виды трениках. - Сколько можно ждать?

Не дождавшись ответа, он потащил меня за руку в комнату, которую мы когда-то называли гостиной. Да, тридцать лет назад эта гостиная знавала лучшие времена, теперь же все — и выцветшие шторы на давно не мытом окне, и стертый до основы ковер на полу, и продавленное кресло — все говорило об упадке. На всем лежала печать запустения. Мамина гордость - кожаный диван, она бесконечно натирала и протирала его лоснящиеся вишневые бока — почти утратил и цвет, и былое великолепие.

- Ларочка, - меж тем кричал старик, дергая меня за руку, - я ее привел! Вот!

- Кого ты привел? Кто это, Жора?- ворчливо спросила полулежавшая на диване женщина и, подслеповато щурясь, уставилась на меня.

Этот лысый, шаркающий старикан, шамкающий вставной челюстью, и есть дядя Жора? Однако потрепала его жизнь.

- Вы кто? Кто? - встревожился старик. - Я вас не знаю!

- Зачем ты ее привел? - закричала женщина, пытаясь приподняться с дивана. - Вечно ты так. Тянешь в дом, кого попало. Медсестра! Где медсестра?

Я, наконец, обрела дар речи:

- Я не кто попало, я - Ляля, Елена Вадимовна Хансен.

Говорила я нарочито громко, четко выговаривая каждое слово.

- Что? Кто? - заполошно повторял Жора. Он, видимо, был еще и глуховат. А вот Ларочка, Лариса Михайловна, бывшая моя мама, хотя не хочу я называть её этим словом, въехала в ситуацию мгновенно. Откинувшись на спинку дивана, она какое-то время молча рассматривала меня, а потом заговорила твердо, не теряя присутствия духа.

- Перестань кудахтать, Жора! Это Ляля! Ты понял? Ляля! Дай ей стул и поставь чайник.

Шумно дыша, она поднялась с дивана, подошла к столу и уселась на стул. Встреть я ее на улице, пожалуй, не узнала бы в этой одутловатой старухе с неопрятным пучком седых волос щеголеватую нарядную маму моего детства.

НЕ ЦАРЕВНА,НЕ КОЛДУНЬЯ

Пока Жора суетился, накрывая на стол, протирал чашки, доставал из буфета блюдечко с печеньем, вазочку с конфетами, мы молча сидели друг против друга. Я шла сюда и думала: посмотрю ей в глаза, скажу все, что думаю о ней, припомню все те безжалостные, злые слова, что подбирала для нее бессонными интернатскими ночами. Но эти слова предназначались другой женщине. Та была молодой, красивой, праздничной. Думала, царевна из сказки, а оказалась злая колдунья. Даже мой добрый папа, видимо, купился на красоту и не разглядел холодного сердца. А потом уже было поздно. Но от царевны ничего не осталось, передо мной сидела больная старуха, жалкая в своей беспомощности. Хлестать ее злыми словами мне расхотелось.

- Да не надо чая, не хлопочите, я не за тем приехала.

- А зачем? За наследством? - холодно поинтересовалась старуха.- Я все ждала, когда ж ты заявишься. Вот дождалась. Жора, сядь! Не суетись, ей не чай нужен, а наследство.

С характером дама. Вот теперь я, пожалуй, узнаю её. Но это даже лучше. Никаких реверансов, сразу к делу:

- Ничего мне от вас не надо, Лариса Михайловна. Только ответь мне на один вопрос: Зачем? Зачем ты соврала тогда, ночью? Я думаю, ты помнишь, как я испортила твое платье, очень уж ты тогда убивалась. И жаловалась дяде Жоре...

Старуха протестующе взмахнула рукой:

- Подожди! Не торопись. Жора, ну чего ты сидишь, как засватанный? Наливай чай!

Жора ковыляет за чайником, наливает кипяток, старуха неторопливо накладывает сахар, выбирает печенье, обнюхивает его, подносит к глазам, кладет на стол, берет другое. Процедура повторяется. Она явно тянет время, я терпеливо жду. Наконец, печенье выбрано, она осторожно откусывает кусочек.

- Ну, что, Лариса Михайловна, я могу продолжить? В ту ночь ты жаловалась дяде Жоре, что это мой отец уговорил тебя удочерить чужого ребенка, потому что сам не мог иметь детей. Но ведь ты солгала. Только я не могу понять, зачем? Ты сказала, что вы с отцом меня удочерили. Но приемышем я стала только для тебя, Лариса Михайловна. А для отца я была родной дочерью. Родной! До тебя у нас была семья. Я, мама и отец. Не было никакой аварии, в которой якобы погибли мои родители. Мама, действительно, умерла, когда мне было два года — у нее оказалось больное сердце. Мы с папой остались вдвоем. И это не я пришла в ваш дом. Это ты пришла в наш с отцом дом. Отец никогда ни словечком не обмолвился о моей настоящей маме. Милый добрый папка, он надеялся, что такой мамой для меня станешь ты. Может, когда-нибудь он бы открыл мне правду. Но не успел. А ты небось думала, я никогда не узнаю правды?

- Да какая разница?- нетерпеливо прерывает меня старуха. Она опять шумно дышит, трет пальцами виски. Видно, что разговор ей неприятен. Но я не отступаю. Я слишком долго ждала этой минуты.

- Большая разница! Я не была безродным приемышем, взятым в семью из милости. Это был мой дом. Наш с отцом дом. А ты отняла его у меня.

- Ну, вот! А говорила - не за наследством пришла! - усмехнулась старуха.

- Да не о квартире я говорю, не о барахле. Я о другом! Неужели ты не понимаешь? Ты отняла у меня семью, осознание, что я — часть этой семьи. Особенно, когда сдала меня в интернат. Что по-твоему я должна была думать? Безродный приемыш, которого сначала взяли из милости, а потом сдали за ненадобностью, потому что он оказался бракованным. А ведь я тебя любила. Я называла тебя мамой. Как ты могла? Вот так обойтись со мной как ты могла?

ХОЛОДНОЕ СЕРДЦЕ

Старуха молча сверлила меня тяжелым взглядом из-под припухших век. Жора, приложив руку к уху, напряженно слушал.

- Про отца тебе Пелагея рассказала? - догадалась старуха.

- Да, Пелагея Ивановна. Уже в выпускном классе.

- Проболталась старая сволочь!

- Даже думать про нее плохо не смей! Спасибо Пелагее Ивановне! Она опекала меня, выучила, работу дала, замуж выдала. Она для меня самый дорогой человек! Если бы не она, меня, может, и в живых не было.

- Ну, плату за интернат она получала регулярно, - в голосе старухи нескрываемая язвительность.

- А как ты хотела? За нелюбовь тоже надо платить. И знаешь, специально я бы никогда к тебе не приехала. Думаешь, большое удовольствие — вспоминать, что вы со мной сделали?

- Но ты все-таки приехала.

- Дело случая. Вот и решила зайти и задать вопрос, который все эти годы не давал мне покоя. Ты лгала. Зачем?

Старуха молчит, потом, тяжело вздохнув, спрашивает:

- Так ты замужем? - в ее тусклых глазах блеснул огонек интереса.

- Разошлась.

- И дети есть?

- Тебя это не касается.

- Вот и мне бог детей не дал. От твоего отца не успела родить, думала, от Жоры рожу. Очень уж хотелось своего ребеночка. Сама посуди: если свой ребенок родится, зачем тогда чужой? А оно видишь как получилось, - старуха усмехнулась, - кукуем на старости лет одни.

- Все равно не понимаю, - я растерянно потерла лоб, - а дяде Жоре, какая разница была, родная я отцу или нет? Для него я в любом случае была чужим ребенком. Ему-то ты зачем врала?

- Да не ему я врала, не ему, а тебе! Знала, что ты под дверью стоишь. Подслушиваешь! Вечно лезла -во все дырки затычка! Для тебя и говорила. Для тебя!
Ошеломленная, открывшейся правдой, я молчала.

- Что молчишь? Презираешь? - старуха хрипло засмеялась. - Очень уж ты своенравная была, все долдонила: я -Хансен, я — Хансен! Устала я от тебя.

- Господи! Мне же всего семь лет было. Семь лет!

- Думаешь, прощения просить у тебя стану? Не стану! Не дождешься!

- Зачем же ты за отца замуж выходила? Ты же знала, что у него ребенок.

НЕЛЮБОВЬ

Старуха усмехнулась:

- Думала, сумею уговорить его отдать тебя в интернат. А там бы и своего ребеночка родили. Не сразу, но я поняла, что ничего не получится. Слишком уж он любил тебя. Я даже ревновала, уж так он с тобой нянчился, злилась на него ужасно. Спасибо - бог прибрал его, а тут и Жора подвернулся. Только вот родить не смогла. Не смогла я своего ребеночка родить. Не дал бог мне.

И без всякого перехода, не меняя интонации заявила:

- А на квартиру даже не надейся, ничего у тебя не получится.

Она обернулась к Жоре, который то ли задумался, то ли задремал, и громко крикнула:

- Жора, дама уходит. Закрой за ней дверь! Ты меня слышишь, Жора?

- Теперь-то мне понятно, почему ты не ездила с нами на море, не лепила зайцев, не ходила в зоопарк жалеть волка, не рассказывала мне сказок. Ты жила с нами, но нашей семьей не стала. Теперь мне все ясно. Глупая ты женщина, Лариса Михайловна! Я-то голову себе сломала, гадая, какая ты. А ты просто глупая. Отец часто рассказывал мне сказку про злую мачеху. И я все радовалась, что такие мачехи только в сказках и бывают, что у меня есть и мама, и папа.. А злая мачеха все время жила рядом. Смешно...

Старуха уставилась на меня. Во взгляде непонимание и раздражение.

- С чего это глупая? Не глупее тебя!

- Глупая, потому что не понимаешь, как ты сама себя обманула. Все эти годы я могла бы любить тебя, заботиться о тебе, называть тебя мамой. Но нет, это слово не для тебя! Вот теперь живи с этим!

От соседки по отдыху в санатории я иногда получаю весточки из родного города. Она и сообщила мне где-то через полгода, что дядя Жора умер, а Ларису Михайловну определили в дом-интернат для престарелых. И знаете, ничего в душе у меня не дрогнуло. Она получила то, что выбрала сама — жизнь без любви. Наверное, это и есть справедливость? А я — что ж... Мне бы со своей жизнью разобраться.