Жизнь - это Часть 1

               
                Жизнь – это одиночество, помноженное на общение    
                (Фото меня двухлетнего…)             
 Привет, это я.  Поскольку более ранних  фотографий  себя у меня не нашлось, то можно сказать, что начиналось всё примерно так.  А вот так я выгляжу теперь, спустя много лет…
  (А тут по замыслу автора должно было располагаться фото  пятидесятилетнего сэра Пола Маккартни…)

Шучу! Конечно же это не я, а сэр Пол Маккартни, некогда бывший для меня безоговорочным музыкальным  идолом, теперь нет, наверное, я просто стал старше. Хотя, перед музыкой его я по-прежнему снимаю шляпу. О чём же я хотел бы поговорить с тобой, мой дорогой собеседник? Пожалуй, об одиночестве. Есть одиночество гения, а есть одиночество зверя, кому какое нравится.  Я буду говорить, а ты встревай по мере необходимости.

Так вот. Когда тебе за шестьдесят, то тут поневоле  задумаешься о том, что было и о том, что стало. Мы живём в полном соответствии со своими внутренними установками, так о каком единстве взглядов тут можно говорить? Ладно, приступим. Я буду о себе, ты уж вы извини. Есть такая гениальная песня, «Гляжусь в тебя, как в зеркало»! Какая точная ассоциация! Человек смотрится в человека, как в зеркало, и в нём зачастую видит себя. Так вот, если повезёт, то кто-то и во мне может узреть себя, родимого. Ради этого, собственно, и пишу. Жизнь ничто, абстракция, как её проживёшь, то и будет.

До мельчайших нюансов. Я, к примеру, мог бы совершенно бесславно закончить свою жизнь в захолустном посёлке Обидимо, в Тульской области, но мне выпал счастливый  билет и в свои шесть лет я вместе с матерью и отчимом двинулся в сторону Заполярья, откуда, собственно, всё и пошло, как мои сокрушительные падения вниз, так и мои невероятные, с точки зрения метафизики, воскрешения из небытия. Отсюда и такой контекст «мог бы».

Сначала там был посёлок Никель. Что дал? Окончил первые два класса средней общеобразовательной школы, летом  лазил с пацанами  по сопкам в поисках брошенного со времён Великой Отечественной Войны оружия, а зимой оттачивал свой иммунитет в борьбе с ангинами и гриппами. Жили в плохо отапливаемом бараке, кишащем тараканами, с общим туалетом и с общими же проблемами неустроенности. Короче, кроме природы летом, всё остальное было так себе. И то, пока комбинат «Североникель» не угробил окончательно тамошнюю экологию. Далее был город Мурманск, советский. Как всё советское  в то время.

Что дал: школа, техникум, Армия, работа в море, семья, катастрофа, последовашая сразу за распадом Советского Союза, первая эмиграция, как попытка спасти себя и семью. И это не нынешняя эмиграция, когда  масла  с шоколадом приходится по тонне на брата, а когда, как однажды выразился сам Государь Император российский: «То, что выдержал русский народ и все другие народы Российской Федерации в период 90х годов, это само по себе подвигом можно назвать»! Тут я с ним полностью согласен.

Тем более, что мы с женой в это жуткое для многих моих соотечественников время ещё и двух девчонок своих забацать не побоялись. Мурманск… Мурманск для меня, это пустая бутылка с корабликом внутри. Водку выпил, кораблик вставил. Именно, чтобы не пустовала. Но есть и другая версия, якобы, был я изначально трезвенником и водку пить не стал, а тупо вылил её прямо на землю, вследствие чего на этом месте впоследствии образовался Кольский залив. Но это не точно. Залив для меня сакрален, включая многочисленные причалы, рейд и, собственно говоря, сам выход в Баренцево море.

Для меня это был в буквальном смысле  выход из серого депрессняка через узкое бутылочное горлышко. В общей сложности семь лет я отходил в моря, регулярно выскальзывая  через него на спасительные морские просторы близлежащих морей. А северные моря не менее красивые, чем тёплые средиземноморские. А в чём-то, может быть, им ещё и фору дадут. Считаю, что хождение по морям, это был один из самых замечательных периодов в моей жизни. Был я мал, но не мелок в поступках, жаждал всегда чего-то возвышенного, что б потом было о чём повспоминать. Но Север и море, вещи не однозначные.

Я уже тогда понимал, что рано или поздно с Севера придётся валить,  иначе переварит он меня,  я и оглянуться не успею. Романтики хватило на какое-то время,  а потом она начала заметно иссякать. И тут как раз девяностые, как «волшебный пинок» под зад. Но, пользуясь придуманным мною декодером «я бы», продолжу, однако, идти по хронологии событий. Я бы мог бесславно закончить свои дни в посёлке Обидимо, но вовремя уехал с родителями на Север. Там бы меня схавал антиэкологичный и бесперспективный во всех смыслах посёлок Никель, но мы опять вовремя переехали  с ними в портовый  и куда более продвинутый город Мурманск, где закончив свои восемь классов, далее я поступил в автотранспортный техникум в Петрозаводске.

Что дал Петрозаводск: ещё более расширил мой кругозор, присвоил мне, пятнадцатилетнему пареньку, второй взрослый разряд по лыжам и за почти четырёхлетнее обучение в техникуме научил меня сносной игре на гитаре, на третьем и четвёртом курсах научил меня пить, курить и драться, без чего я однозначно  бы не выжил во время своей службы в Советской Армии, в Хабаровскком Крае, и, наконец, по окончании «технаря»,  я получил средне-специальное образование.

Пригодилось или нет, это уже другой вопрос. Наверное, «я бы мог»  благополучно спиться на гражданке, или попасть в тюрьму, как это сплошь и рядом происходило с моими сверстниками  в то время, но! Меня вовремя призвали в Армию. Я и не артачился, сам пошёл если не с удовольствием, то с полным осознанием того, что мне это было крайне необходимо сделать, чтобы в дальнейшем относиться к себе с уважением. Наверное,  я бы мог ещё получить ещё и высшее образование и впоследствии, кто знает, либо медленно полз бы себе по карьерной лестнице вверх, в будущем претендуя на роль великолепного негодяя, либо превратился бы в средненькой руки приказчика на поприще чего-то там не особо вдохновлявшего ни меня и ни других, но произошло то, что произошло.

Армия. Видимо, каждый заслуживает то, чего заслуживает. Я, к примеру, был всегда не прочь служить в десантуре или где-нибудь на флоте, но где-то там наверху решили, что учебка инженерных войск в городе Тапе, эстонской ССР, будет для меня в самый раз. А чтобы я не слишком кис по причине непопадания в вышеуказанные рода войск, судьба сразу определила меня курсантом в сержантскую роту, что почти со стопроцентной вероятностью сулило мне присвоение звание младшего сержанта по окончании этой самой учебной части. И да, звание я всё-таки получу, но вместе с ним и целое ведро геморроя впридачу.

Давайте же рассмотрим этой случай чуть поподробнее. В принципе, здесь фортуна была полностью на моей стороне, ей я нравился, молодой, симпатишнай,  с рисковыми задатками пацан, и всё поначалу шло как нельзя лучше. Но известно же, что лучшее, это враг хорошего. Что я имею в виду. А то, что  в тогдашние советские времена  в Армии существовала такая практика, что почти все вновь прибывшие туда «зелёные» подвергались немедленному опросу: кто каким талантом успел обзавестись к своим ещё небогатым восемнадцати годам. За мною же уже числились два бонуса, это рисование и гитара, за что отдельное спасибо моей техникумовской общаге.

Считалось, что мне неслыханно повезло. В результате чего мною сильно заинтересовались сразу два субъекта, отбывающие на дембель писари из штаба и непосредственно сам командир нашей восьмой сержантской роты, старлей Воловик. Ономастика не мой конёк, но фамилия, по-моему, говорящая. Повторяю, это был Советский Союз, где, как нас всех учили тогда, всяк входивший в него тогда уже априори являлся тебе братом и сестрой, как минимум.

Так что помимо строевой, физо и прочих штатных удовольствий, коими  изначально был богат день курсанта учебной части, я теперь сверхурочно ещё пописывал, подрисовывал  и  поигрывал  в полковом ансамбле с немыслимыми доселе выездами за пределы воинской части, обслуживая разные там свадьбы, вечеринки и прочие сальные неформальные мероприятия. Кто-то скажет, что мне неслыханно повезло, а кто-то, и их подавляющее большинство, уличат меня едва ли не в дезертирстве, ну, или в крайнем случае, в злостном отлынивании от моих прямых воинских  обязанностей. Но, господа,  тогда вы без уважения относитесь как к моей судьбе, так и к собственной!

Ведь, зачастую, нам предлагаются такие варианты в жизни, от которых мы просто не в силах отказаться, не важно, плохие они или хорошие. В данном случае судьба распорядилась подобным образом, а позже она же загнёт меня в бараний рог. Но, не теряем логической цепочки: село Обидимо, посёлок Никель, город Мурманск, школа, техникум, Армия. Как мы видим, события разворачиваются  по всё возрастающей положительной экспоненте.

Родившись гуманиарием, я, вообще-то,  сразу попал в не очень-то дружественную мне среду, где вовсю уже процветал посткоммунистический цинизм, после многолетнего тотального цэкакапээсэсного тоталитаризма он был готов затопить общество гнойным прорывом отрицания  всего и вся. Просто констатирую  факт; солдаты, хоть что-то умевшие делать своими руками, были всегда нарасхват и не нашим делом было рассуждать о порочности такой практики. Ну это же глупо! Да, рисовал, да, помогал писарям из строевой заполнять многочисленную документацию, да, поигрывал в полковом ансамбле.

А мне что, по вашему, надо было отмолчаться? Мол, не хочу  я рисовать, не хочу играть на гитаре, а мечтаю только об одном, чтобы маршировать до посинения на плацу? Помню, дали мне однажды в строевой части поручение исполнить карандашный рисунок эмблемы наших инженерных войск в натуральную величину, с которого впоследствии другие умельцы могли бы изготовить чеканку по жести. Эмблему эту предполагалось отзеркалить  в двух экземплярах для их последующего размещения на воротах нашего КПП.

Свою часть работы я сделал и вскоре сработал эффект саморекламы, а количество желающих воспользоваться услугами художника-самоучки удвоилось и даже  утроилось. Это было  и кайфово, и обременительно. В том плане, что теперь я был нарасхват, но никакого личного времени  раз, и куча скрытых и явных завистников, два. Что было то было, не буду ханжествовать. Но всё по концовке усугубилось тем, что в дальнейшем я нарвался на старлея Воловика, тогдашнего нашего командира роты. Не в его власти было запретить мне неформальничать на благо родной воинской части и тогда, по-видимому, он тоже не применул припахать меня для своих корыстных целей.

Короче, теперь он запирал меня в одном из наших учебных классов, где я рисовал ему увеличенные копии голых баб с глянцевых журналов, а рядом со мной, шурша стамесками по махогону и густо осыпая стружкой пол, батрачил ещё один счастливчик, но мы с ним почти не общались, у нас просто не было для этого времени. Только не надо думать, что  в учебке я только баклуши бил. Службы для меня никто не отменял и я так же  с лихвой вкусил всех её прелестей.

Но вот однажды, через час или два  после отбоя, когда все «курки» и я в том числе, дрыхли измотанные в хлам и видели своих девчонок во сне, Воловик вдруг заявился в расположение нашей роты в мягко говоря слегка взвинченном состоянии и тут же приказал дежурному по роте «годку» сержанту Шарапову срочно выдернуть меня из нагретой постельки для конкретного разговора по душам. У меня только пошёл первый сон,  а тут какой-то мудак приходит и ломает мне весь  сценарий. Я был зол, да, но в завуалированном контексте субординации мои эмоции были придавлены до поры плитой беспрекословного подчинения низшего чина высшему, но тут вдруг случается непредвиденное и я неожиданно для себя срываюсь.

Это был залёт. В одной из своих книг я уже описывал этот момент, поэтому повторяться не буду, замечу только, что  он пытался меня унизить, а я дал ему неожиданный отпор, после чего испытал такой кайф, что он питает меня и по сей день, спустя уже более сорока пяти лет. Там тоже включилась знакомая конструкция, когда «я бы мог промолчать, но…» Не промолчал. Молодец. Офицер этот оказался редкостной сукой и впоследствии отомстил мне так, что я едва не сгинул в череде последовавших вслед за этим  событий.

А пока моя служба в учебке подходила к концу и ближайшие перспективы виделись мне самыми радужными (по всему выходило, что меня готовили  к дальнейшей службе  в штабе ПрибВО, в городе Риге) и тут вдруг бац, удар ниже пояса! В самый последний момент моё распределение туда по непонятным для меня причинам было переиграно в пользу тьмутаракани, то бишь в развёрнутый боевой полк на китайской границе, в войсковую часть 57856, в Биджан.

Я не верил этому до последней минуты, но на заключительном нашем полковом построении на плацу, перед самой отправкой в войска, ко мне вдруг собственной персоной подвалил старлей Воловик и с ненавистью глядя мне в глаза, желчно изрёк: -«Пиши некролог, сынок»! Я эту его злобную фразу запомнил на всю жизнь, но осенью тысяча девятьсот семьдесят девятого года она имела особенно зловещий смысл.

Однозначно, что это был знак, один из первых, обжигающий, не идущий ни в какое  сравнение  с теми, что мне встречались ранее, но и невероятно бодрящий, полный вызова и блистательной мотивации к ещё большему непослушанию, коль скоро речь заходит о чьём-то испепеляющем самодурстве, о чрезвычайно опасном желании отдельно взятого идиота безраздельно властвовать над другими. Что за свинью мне подложил человек с говорящей фамилией Воловик, я пойму чуть позже, когда прибуду на место, а добирался я туда долгих трое суток, меняя одни полустанки на другие. Но сначала это был восьмичасовой перелёт из Москвы в Хабаровск на авиалайнере Ил-62-М.

На тот момент мой развёрнутый боевой полк в Биджане представлял из себя полностью укомплектованную мотострелковую часть и был он со слов многих моих сослуживцев одним из самых лютых воинских соединений на всём Дальнем Востоке. Да, это было приграничное село Биджан, Еврейская Автономная область, Хабаровский Край. Если бы не армейская атрибутика, то можно было бы смело предположить,  что попал я не в полк, а на самую настоящую зону.

Да, собственно,  всё есть зона, где над цивильным образом жизни довлеет исключительно опасная специфика выживания, где имеет место не просто борьба за жизнь, а борьба за её максимально достойное продолжение. На самом же деле, достаточно жуткая подмена одной реальности на другую произошла ещё раньше, в хабаровском аэропорту, где после умеренной московской погоды и твёрдого распорядка на века в учебке, нас вдруг встретила завывающая метель, а вид склоняющихся под порывами ветра помятых встречающих из числа военных только ещё больше подчёркивал весь драматизм моего положения.

Понимание, в какой анус меня сослал блатной старлей Воловик,  стало ко мне приходить по мере моего всё большего и большего погружение в дерьмо не только визуальное, но и информационное. Меня всю дорогу постоянно кто-нибудь или что-нибудь грузило, но настоящий шок я испытал когда отентованный «Урал», или «Зил», уже не помню точно, что именно, меня всего промёрзшего до костей, голодного, доставил наконец к КПП.

Если честно, то поначалу я вообще ничего не увидел, кроме редких жёлтых огней, разбросанных по грязно-фиолетовым холмам из снега, так как на часах уже давно был поздний вечер. Я даже готов был уже поверить, что малява от моего сатрапа из Тапы раньше меня кому надо легла на стол, но неожиданно (или вполне ожидаемо?) стали вновь происходить события, выглядевшие подозрительно узнаваемо, если смотреть на них не поверхностным взглядом неофита, а по-взрослому, с вовлечением метафизики. А, вообще, о начале моей службы  в этой части следовало бы отдельную книгу написать, там такая драматургия!

Мне же сейчас куда важнее проследить за синусоидой счастливого момента, чтобы увидеть как она взлетает, пронзая своим пиком напророченный кем-то печальный финал.

По ходу, дьявольский план Воловика начал пробуксовывать с самого начала, а иначе бы не случилось того, что уже через месяц примерно, меня в составе нашего сапёрного подразделения, куда я попал в конце-концов для дальнейшего прохождения службы, почти сразу же отправили на Унгунский перевал, где в качестве первой экспедиционной волны нам предстояло заложить строительство нового танкодрома, на подготовительном этапе вручную ломами долбя шурфы в скальной породе и впоследствии подрывая их тротилом, который мы извлекали с бойцами прямо из обезвреженных противотанковых мин, как из обыкновенных консервных банок, поочерёдно вспарывая их зелёное брюхо простым топором.

А пока я вкалывал вместе со всеми на перевале, меня особым приказом успели приписать к оркестру с последующим и окончательным переводом туда в качестве полноценного музыканта.Да, вскоре мне пришлось освоить альт, правда играл я не по нотам, поскольку совсем их не знал, а чисто на слух. Тут уж, как говорится, Воловику впору было взвыть белугой, прознай он о моих новейших похождениях. А далее уже катилась служба как ей виделось  самой, то вновь протаскивая меня через тяжёлые испытания, то одаривая вдруг незабываемыми моментами эйфории.

Но только Армия есть Армия и служба есть служба;  а потому за моё почти полуторагодичное пребывание  в этом  полку у меня было практически всё, и махачи один на один под улюлюканье укуренной толпы, как на боях без правил, и «самоходы», и кто-то спецом стрелял себе в ногу из АК, а кто-то подрывал из части в качестве дезертира и тогда мы всем отделением прочёсывали близлежащую местность, истинно веруя в то, что непременно порвём мерзавца, как только отыщем его голодного, обосранного, злого.

А были  ещё в процессе службы и дизентерии, и «желтухи», и кожные стрептодермии, и проба первого «плана», будь он неладен, и весёлое отыгрывание «жмуров» гражданских и военных, были лютые зимы и обнадёживающие вёсны, была смертельная тоска по дому и звериная безысходность от всего, было всё, что должно было быть и даже то, чего случиться не должно было ни при каких обстоятельствах.

Но ход армейских часов был неумолим и вот весной тысяча девятьсот восьмидесятого года тихо дзынькнула внутри меня моя натянутая до звона душевная струна, а потому что мне было невыносимо видеть, как вчерашние «деды» собираются уходить на дембель, всё подшиваются, наглаживаются, а недавние «старики» с важным видом занимают свои ниши повыше.

Впрочем, на их место тут же вспорхнули «фазаны», а те, кто совсем недавно числились «молодыми» на следующие пол года  службы вдруг сами мимикрировали в этих расфуфыренных «птичек». В их числе был и я. Но и здесь просматривался некий дуализм с горчинкой, ведь, служить-то мне ещё предстояло, как «медному котелку»! А потом наступило лето.

А лето, это полностью моя эпархия. Именно летом восьмидесятого года я и вытянул свой очередной счастливый билет, так как нашей воинской части вдруг срочно понадобился ещё один художник  к уже  имевшимся в наличии двум другим. Плачь, Воловик! Плачь! Рыдай, сукин кот, что б вопли твои слышались мне  в этом царстве манчжурских сопок!

Дело в том, что нашей троице надлежало в режиме аврала изготовить наглядную агитацию к ожидавшемуся со дня на день визиту в наш полк самого Министра Обороны СССР, Устинова Дмитрия Фёдоровича. Мои ровесники помнят наверняка, что в Советском Союзе и тем более в Армии и на Флоте уделялось огромное внимание идеологической работе, или пропаганде, проще говоря. Это время для нас было поистине золотым, никто из полкового начальства до нас почти не доколупывался, видно их поставили об этом в известность заранее, а единственной обязаловкой для нас было построение на хавчик.

Можно сказать, что лето тысяча девятьсот восьмидесятого года было  правда похоже на сказку, жаркое, кучеряво-зелёное, с неотразимо зелёными и пышными «ленивыми дубами» на сопках. И звукоряд был тоже соответствующим.  Изысканные мелодии Пола Маккартни, Дэвида Гилмора и Жана Мишеля Жара лились буквально отовсюду и мне, тогдашнему двадцатилетнему пацану, было немного странно наблюдать такую синергию между исконно западным и советским.

Кроме всего прочего, теперь каждую субботу-воскресенье в качестве шефской помощи селянам, нам, музыкантам, предписывалось поигрывать в их сельском клубе на танцах, где под шумок,  затихарившись в гримёрной, мы пытались жадно навёрстывать полузабытые навыки общения  с противоположным полом и ещё с неменьшей страстию вкушали медовуху, что скрытно проносили к нам  на танцы из дома местные  пацаны. Та их самопальная медовуха была по вкусу похожа на квас, но забористая, как десять арестантов вместе взятых.

А ещё мы, как дети, плескались в речке Биджан, а бывало, что и наведывались к кому-нибудь в гости, для них мы, вероятно, были пришельцами из других миров, молодые, красивые, сильные. Восьмидесятый год был без преувеличения особенным годом, но вскоре меня стал немного смущать звездопад,  делавший наш советский небосклон ещё более сирым, ведь уход таких величин, как Владимир Высоцкий и Джо Дассен был практически  невосполним. В моей трактовке это в известной мере подрывало некие жизненные устои, ранее казавшиеся мне почти незыблемыми, например, мальчишескую  веру в то, что жизнь непременно должна прирастать только хорошим. Если вас бросает девчонка, значит это девчонка не ваша.

Порой бывает гораздо противней признать свою заурядность, а делать это необходимо, уверяю вас, в противном случае мир всегда будет выглядеть эгоистичнее, чем вы предполагали.  Но и сам я был тоже эгоист, ведь, люди, долгое время доставлявшие мне этот относительный душевный комфорт, стремительно покидали мой привычный мир, не спрашивая на то моего согласия. Кстати, через много лет я напишу песню о своей службе в Биджане.

Собственно, так она и будет называться, «Биджан». М-да, всё это было весьма печально. Пока в Москве гремела Олимпиада и все мы, «молодые», «фазаны» («черпаки») и «старики» тащили свою службу в Армии,  в это время как–то тихо отчалили от наших бренных берегов два нетипичных  француза, американец Джо Дассен  и русский шансонье Владимир  Высоцкий.

Да, да, чуваки! Так, «под сурдинку» менялась моя прежняя жизнь, серией тайных знаков давая мне понять, что б и я срочно менялся тоже, да только у большинства из нас, салабонов,  на уме тогда были  одни только «бабы», да  пьянки, перемежающиеся мордобоем.

Ответственно заявляю, что подавляющее число призывников это нормальные ребята с адекватной психикой и умеренной сопротивляемостью армейскому распорядку, но к моему великому сожалению моё чисто романтические представление об Армии начало разбиваться  ещё в учебке, и тем более было прискорбно осознавать, что настраивался я служить в легендарной Советской Армии, а едва не угодил в военнизированную тюрягу.

А по многим признакам это выглядело именно так, особенно в части межличностных отношений. Да я романтиком был всегда отбитым и идеалистом, вот в чём дело, отсюда и такое несоответствие реальностям. Ну, да ладно. Короче, лето пролетело, а за ним и сентябрь с октябрём впридачу. Уж и листья опять опасть успели, кроме ленивого дуба разве что, тот и зимой стоит, будто в венках коричневых утопает, и вновь первые позёмки колючие закружили у земли.

Короче, грусть на меня опять напала с тоской и вдруг, на тебе! Знакомый писарчук (опять?!) мне инсайд однажды слил, мол, к внеочередному отпуску меня хотят представить за то, что тогда, в августе,  я здорово проявил себя на поприще полкового художника.  А я уж и забыл совсем про то! Конечно, приятно было слышать такое, но это вполне себе могли быть и слухи.

Поэтому чтобы не разочаровываться,  я информацию эту к сведению то принял, конечно, но в сердце запускать пока не стал,  а то так и до нервного срыва не далеко. И вот, минула ещё одна неделя невыносимых ожиданий и… да, пацаны, да! Писарь меня не обманул! И как же мне Армию не любить, если именно тут как нельзя лучше были реализованы все мои таланты?

Ау, Воловик! Ладно, много чести ему, больше я о нём ни слова. В общем, собирали меня в отпуск мои товарищи, кто чем мог подсоблял: кто «курицу» (шеврон) с белой пластиковой подложкой из своей дембельской заначки вынул, кто значок,  а кто и от папироски бычок. Отгладил я свои юфтиевые сапоги…Что, думаете, я гоню? Вовсе нет!

Во-первых, нам, музыкантам,  в отличие от всех остальных подразделений, по штату полагались кожаные сапоги, а не кирзовые, и ещё двубортные шинели (их иногда даже делали с «начёсом»)с двумя рядами пуговиц, как у офицеров. И оклад у нас был будь здоров, целых двадцать рублей! И да, сапоги мы действительно гладили при помощи самого что ни на есть, электрического утюга!

Правда делали мы это весьма аккуратно, грамотно подплавляя гуталин и тем самым как бы добиваясь некоторого внешнего сходства с сапогами яловыми, офицерскими. После чего их сильно «гармонили», от чего у некоторых деятелей они становились почти в два раза короче стандартного размера. Формально, это было нарушением формы одежды, но когда нельзя, но очень хочется, то можно.

А ещё каблуки  наращивали и с краёв подрезали таким образом, чтобы по концовке они приняли бы стильную конусообразную форму. И последний штрих, это сам подшивной  воротничок. Бойцы знают, что чтобы подшить его, надо сначала взять полоску белой ткани по длинне воротника гимнастёрки, чаще это был обычный кусок простыни, новой, старой, не важно, лишь бы чистой была, затем сложить  её вдвое, изнутри приложить к воротнику заподлицо и  придерживая её край пальцами левой руки, правой в это время начать быстро обмётывать её живыми стежками.

По уставу подворотничок не должен был выглядывать наружу ни на миллиметр, но в нарушение его  местные франты вовнутрь  верхнего изгиба подворотничка обычно вставляли кусочек полой обмотки от медного провода, тогда он начинал выступать над воротником гимнастёрки ровным белым кантиком, очень симпатично контрастируя с её зелёным   цветом.

Ну, а на самом то деле там было ещё и много других фенечек, но если у вас набирался хотя бы вот такой минимальный комплект, то всё, вам уже не в падлу было отправляться хоть в отпуск, хоть за отпуск. Что  я, собственно, и сделал, то есть, в самый канун ноябрьских праздников мне было выдано на руки соответствующие предписание, после чего, как белый человек, я в одну харю отправился сначала на поезде до Хабаровска, а уже оттуда вылетел самолётом до Москвы.

Разумеется, стоимость билетов была полностью оплачена моим родным государством. Не буду ханженствовать, братцы, кайф я от такого одиночного вояжа словил мощнейший! Представляете, один, без начальников, полная свобода действий! Двадцать пять суток пролетели как одно мгновение, но оттянулся я на воле капитально, и водовки успел испить, и  с девчонками двумя словами обмолвиться!

А после таким же макаром я вернулся обратно в полк, причём точно в срок и без каких либо происшествий, чем, полагаю, только ещё больше укрепил в отношении себя репутацию надёжного служивого. А вот по возвращении  обратно в часть я решил сделать ход конём.

Не знаю, может быть это было показное чистоплюйство, или как сейчас говорят, самопиар-акция, но неожиданно для себя я решил вдруг оставить оркестр и податься обратно в сапёры, откуда я, собственно, и начинал свою службу на Дальнем Востоке после распределения меня из эстонской учебки в Тапа сюда, в забытую Богом дыру.

Дальнейшие расклады покажут, что я был не сильно прав, что поступил таким образом, но, может судьба и здесь вела меня своими  путями? Надо сказать, что наш дирижёр,  старлей… Сергей Михалыч (к стыду своему забыл его фамилию) был и шокирован и оскорблён этим моим решением.

Уговаривал меня остаться, какие-то доводы приводил, вразумлять пытался, даже, кажется, к ненормативной лексике прибегал, но я упёрся, как баран, и тоже как мог пытался объяснить ему, что дело не в нём. И, вообще, ни в ком. Просто я так решил вот и всё. Хотя, мотив, конечно, был, смешной, мальчишеский. Видите ли, совесть во мне вдруг взыграла, что слишком уж я тут как сыр в масле, надо бы и послужить чуток.

Сам поступок, как таковой, может и был широк, но рассудочного в нём было ноль целых ноль десятых. Это вот как раз в этот период у меня и пошли опять неприятности. Не зря говорят, что лучшее это враг хорошего. Вообще, возвращаясь куда-либо, в первую очередь мы возвращаемся в собственную память, а не в то время,  что было сожжено без остатка сразу же, как только мы оставили его за чертой своих лирических воспоминаний.

И разве можно было вернуться в иллюзию, романтизированную прошедшим временем? Столь же неестественным, оказывается, было и моё полуторагодичное привыкание к Армии, которое улетучилось так же легко, стоило мне только съездить на родину в свой краткосрочный отпуск.

Как же трудно мне было убедить себя снова в том, что воинская форма лучше гражданской, а устав много совершеннее женского тела. Обратно вернувшись в сапёрный взвод, думая, что таким образом я клином выбиваю клин, на самом деле я только вгонял его ещё глубже.

А вскоре поменялся ещё и командный состав части,  а в Армии говорят, что «новая метла и метёт по-новому»! Когда сменился наш прежний командир части полковник Плотников, то пришедший ему на замену врио, бывший замполит полка, тут же бросился осеменять неугодных. Чем это было чревато? Не трудно догадаться. Я опять про синусоиду счастья, ага. Но вот я пережил ещё одну зиму. Именно пережил. Не скажешь ведь, что я  её переслужил? Казалось бы, весна  впереди, дембель не за горами!

Так то оно так, но вместе  с весной на горизонте маячило и кое-что ещё, вроде большого такого сизо-красного здеца. Повторяю, нельзя в одну реку войти дважды, а я пытался это сделать. Я и так не от мира сего был всегда, а тут вообще остался один среди волков. Мне трудно давать себе определение, тем более лестное, но, думаю, и я был тоже не прост, хотя и не волк. Для начала решил забить болт на всё.

Как это осуществить технически  я примерно уже представалял себе, так как проблем с самоидентификацией у меня никогда не возникло. Плюс, за меня в селе местные пацаны были готовы пасть порвать любому, если что. Я почему-то всегда легче сходился с более старшим призывом, но связисты, разведчики и комендачи  ещё прошлой осенью отбыли на дембель, так что теперь старше меня и ещё одного сослуживца того же призыва,  в нашем подразделении больше  не было никого. Нас было мало, но мы были в тельняшках.

Фигура речи. Мой недавний отпуск совершенно выбил меня из колеи и ладно бы я поехал туда в начале службы, но за пол года до дембеля? Конкретно расхолаживает. После отпуска я здорово изменился, кажется, мне уже совсем не хотелось служить,  ко мне вдруг пришло осознание того, что, возможно, это время  в Армии было мною потрачено не совсем корректно.

Я имею в виду, что чем такая служба в Армии, то лучше вообще никакой. Но как ни крути, а большая часть срока службы уже осталась позади и ты ещё попробуй её дослужи без залёта, ибо, есть масса примеров того, как люди гордые по своей натуре и независмые по концовке оказывались в дисбате.

Да, до дембеля уже оставалось пара месяцев и наверное поэтому время теперь тянулось совершенно безвкусно, не было больше вызова обстоятельствам, даже страха перед надвигающейся неопределённостью не было, а скорее апатия. Кажется, впервые я полностью положился на волю судьбы.

Даже самые борзые из числа моих нынешних оппонентов старались обходить меня стороной, я думаю, существуют некие признаки, по которым видно, будет человек биться до талого, или нет. Я себя  этой зимой показал, когда не испугался обкуренной толпы. Это был махач Челубея с Пересветом, только у меня за спиной, в отличии от моего оппонента,  войско разогретое  не стояло, я был совершенно один, но свой номер отработал так, что сегодня мог себе позволить неприкаянное бродяжниченье по полку.

Честно признаюсь,  в самом начале, как только прибыл сюда в Биджан из  учебки, примеривал на себя, как далеко смогу пойти  в случае наезда старослужащих. Наезды были, да, но и отвечал я по схеме, принятой мною заранее к безусловному примененению, то есть, шёл всегда в абанк. Поэтому, когда случился тот зимний инцидент,  для меня вопрос уже не стоял, я решусь подняться один против толпы, или нет.

Понятно, что меня бы там затоптали, но слава богу, что по концовке была выбрана формула «один на один», против меня на потеху толпе выпустили  этакого дежурного алабая, который и должен был порвать меня  в первом же раунде и тогда все мои полтора года службы были бы выброшены на помойку.

Понятно, что  попустить я этого никак не мог и потому дрался так, словно это был мой последний звёздный час. Что там потом между нами произошло, пусть об этом история умолчит, но то, что сегодня  я мог позволить себе такое неприикаянное поведение, во многом было заслугой того самого безумного поединка.

Плюс ко всему, с момента вступления в силу неофициального праздника «ста дней до приказа», вчерашний «старик», как бабочка из куколки, моментально превращался в «деда», фигуру если не сакральную, то по-крайней мере, весьма уважаемую и почитаемую. Тем более в нашем полку.

Так что после обретения служащим срочной службы такого необычного статуса, его было лучше не трогать. Мне на всю жизнь врезалось в память, как я впервые пересёк порог казармы. Это было что-то с чем-то.

Желая взглянуть на «свежее мясо», от полуосвещённых дэвэпэшных стен отлипали какие-то странные заросшие существа, одетые не пойми во что, кто в свитер, кто в рубашку, заправленную в старые галифе.

Это не были  военнослужащие в традиционном смысле слова, но это-то как раз и были те самые «деды», которые не сегодня завтра, вырядившись в свою цветастую дембельскую расписуху, навсегда отвалят нахрен из этого гиблого «полчка», как его саркастически обзывал всегда наш зампострою, эксцентричный молдаванин майор Бантыш.

Разумеется, в какой-нибудь образцово-показательной части  в Москве вы таких штучек никогда не увиделили бы, но мы и не были никогда образцово-показательным войсковым соединением, а всего лишь развёрнутым боевым полком. Помню, про Биджан тогда шутили, мол, «если и есть где-то жопа, (прошу прощения за эвфемизм), то дырка в ней это как раз он и есть»!

Да, и где-то примерно за полтора месяца до дембеля возник внутри меня этот странный ваккум с привкусом беды. Я, конечно, безвылазно в казарме не сидел, попыхивая «косячком», а слонялся по полку нетипично кислый, то к одному из своих корешей  в гости загляну, то к другому, но набор чем занять себя, предлагавшийся мне, был по-прежнему не густ.

К тому же, как я уже говорил, в нашей части только что сменилась «метла», которая  сразу  же принялась мести по-новому, не взирая ни на какие солдатские лица. И всё бы ничего, но сразу по пострижении  меня в «деды», больше известном в Армии как «сто дней до приказа», продолжилась эта странная череда гуманитарных катастроф, начало которой было положено летом восьмидесятого года.

Так, сидя однажды в каптёрке у радиоприёмника и дымя «Примой», помимо прочих, я вдруг услышал из новостей, что поздно вечером, восьмого декабря, возле своего дома Дакота Билдинг, в Нью-Йорке, был застрелен глубоко почитаемый мною на тот момент экс-битл Джон Леннон!

Мне показалось, что сообщение это было зачитано диктором вполне себе обыденно, как будто не гениального эксцентрика убили, а простого алкаша. Диссонанс меня шокировал, диссонанс.

Всегда, когда привыкаешь к чему-нибудь, то поневоле позволяешь этому явлению инкорпорироваться в тебя,  а когда теряешь, то это своего рода апперкот, который ты пропустил осознанно. Помню, как оглушённый этим известием, я сидел в полутёмной  каптёрке у старенькой радиолы и с какой-то неизбывной тоской слушал более не принадлежавшие ему «Woman», «Sexy Sadie», «Imagine».

Панегирик по Леннону был панегириком по нашей молодости. Я вдруг осознал до банальности простую вещь, что полноценного возвращения домой у меня уже не получится. Убив кумира миллионов, этот грёбаный америкашка рикошетом засадил и в моё стерильное доармейское прошлое, в котором я чувствовал себя максимально комфортно. Словом, синусоида чётко следовала своей концепции, не задерживаться надолго ни на одном из осуществляемых ею пиков.

Честно, не знаю, чем бы это всё могло для меня закончиться в конце-концов, но опять же вскоре знакомые писарчуки из строевой части по большому секрету донесли мне, что кое-кто из нового полкового начальства взялся серьёзно копать под меня, типа собирают компромат.

А я подумал, что тогда достаточно  всего лишь мизерной провокации,  чтобы я загремел под цугундер, так как поводов  к тому я сам давал по-прежнему не мало, мне просто в падлу было казаться слабым и затравленным. И здесь я не прав,  я знаю. Но знать это одно, а быть способным вывести себя из-под удара, совсем другое. Это и было моим самым уязвивым местом.

Порой меня обескураживала осведомлённость моих контра, знавших о моих похождениях как на территории полка так и за его  пределами, практически всё до мельчайших деталей. Или по-крайней мере, это был чётко выверенный психологический ход, вынуждавший меня к такой логике действий. Не знаю. Знаю только одно, что за моей спиной уже был слышен фигуральный лай собак, постукивание деревянных колотушек и звук охотничьих рожков.

Меня, не волка, однозначно загоняли к волчьей яме. Да, и однажды  я чётко услышал фразу, была она брошена кем-то из офицеров вскользь, но при каких обстоятельствах уже не припомню: «Месяца хватит, чтобы сгноить тебя на губе» были его слова!

Прямо реинкарнция Воловика какая-то! Не припомню, чтобы в молодости  я был слишком мнителен по части наветов, сглазов и прочей херни, но что-то тогда шевельнулось в моём мозгу от страха.

Теперь я заканчивал свой старый день и начинал новый с ожидания какой-нибудь подлянки, и вообще, стал более подозрителен, чем обычно,  а в обычных на первый взгляд словах и фразах, обращённых ко мне, видел отныне скрытый подвох. Что это было, начинающаяся паранойя?

И вот однажды, в наш полк приезжает с инспекцией наш давний знакомый, вторая по значимости величина, замполит дивизии, подполковник Беланов. Приехал, казалось бы, сугубо по своим делам, но тут был один нюанс: именно он курировал нашу работу художников  тогда, в  августе восьмидесятого, когда мы трое, разведчик Гена Ватолкин, я, и ещё один парень из связистов, были заняты подготовкой наглядной агитацию в полку. 

Со своей работой мы тогда справились на отлично и за это мой корефан разведчик Гена Ватолкин раньше других отбыл на дембель, я, как вы знаете,  получил краткосрочный отпуск, а чем был премирован наш третий коллега, я, увы, не в курсе. Может, кинули лычку старшины.

И вот теперь он снова посещает  наш полк в Биджане и, как мне впоследствии стало известно,  вопрошает: - «А что, служит тут у вас ещё боец, что в прошлом году ваш полк разрисовывал»? Я тут же представил себе выпученные глаза моих злопыхателей! Позвольте, дальше я попробую дорисовать происходившее, но уже собственным воображением, так сказать?

Итак, сначала, наверняка, возникла эта оглушающая пауза, а за нею горькое осмысление? И вот, справившись с неожиданным волнением, воскресший было из ада Воловик пытался юлить перед вышестоящим начальством, мол, запрашиваемый вами сержант так себе боевая единица!

Регулярно нарушает воинскую дисциплину и вообще… Но с кем с кем, а с Белановым такие номера не проходят! Подполковник Беланов был достаточно умным человеком и потому знал своих подчинённых, как облупленных!

Наверняка, он сразу просёк, что весь этот конфликт шит белыми нитками, и что ему сам Бог велел вытащить этого паренька из дерьма, а потому тоном, не терпящим возражений, немедленно отдал приказ: - «Срочно доставить мне его сюда! Он мне нужен в дивизии для аналогичной работы! Вы меня слышали, товарищ майор?» Куда деваться, новому командиру части оставалось лишь взять под козырёк и тут же пойти блевануть, ибо, сильно тошнило от этих слов беднягу. Но, так ли это всё было на самом деле или нет, не знаю.

Но свидетелем чего был я сам лично, так  вот  вам пожалуйста расклад: представьте себе моё состояние, вот шарахаюсь я как обычно по территории полка, как сомнамбула какой-нибудь, камешки сапогом пинаю, да грустным взглядом за забор поглядываю и вдруг подбегает ко мне запыхавшийся посыльный и докладывает: «Товарищ сержант! Вас велено срочно доставить  в штаб полка!» У меня от этих его слов чуть матка от страха не опустилась, как у нас тогда говорили.
      

       -А в чём дело? - я пытался осторожно зондировать почву. – Что, меня хотят…? - я чиркнул перед горлом большим пальцем:
       -Наоборот! Кажется, вас переводят  в дивизию!
      - Что, что?!
Эта новость была сродни тому, как если бы вас на улице остановил неизвестный прохожий и вдруг радостно объявил вам: «Поздравляю! Вы выиграли миллион!» А почему не два? Пока мы шли вместе с ним до штаба,  я пытался выудить из него как можно больше информации, но что действительно казалось вполне правдоподобным, что меня там, якобы,  дожидается какая-то дивизионная «шишка», целый начальник политотдела, некий подполковник Беланов!

Лично с ним знаком я не был, конечно, но  я знал, что это им была спущена тогда директива отметить меня за проделанную работу краткосрочным отпуском. Так что, да, всё это было очень похоже на правду. Но, чёрт возьми! Неужели ж меня и правду переведут в дивизию? Прямо сейчас?!

Но как это, вообще, возможно? Но когда  я от писаря услышал фразу «вас приказано снять со всех видов довольствия», то что-то, пожалуй, в моём сознании начало проясняться окончательно.

Далее события развивались прямо-таки феерично! Штаб полка посетить мне так и не довелось, но когда мы проходили с писарем мимо КПП, нас вдруг окликнул незнакомый мне доселе дородный офицер  в шинели нараспашку,  у самого руки в карманах, небольшой пузень смотрит в мир, а рядом с ним прохлаждается какая-то компания, военные с гражданскими вперемешку, то есть, это были женщина  средних лет и  с нею девушка лет двадцати, наверное. Понятно, что всё это выглядело немного странно.
      

    - Боец, подойдите сюда! – подполковник жестом ладони подозвал меня к себе.
Подошёл, по-военному чётко отдал честь, представился. Автоматом уловил в его нарочито строгом взгляде что-то божественное, а он тут же спрашивает, с хитринкой поглядывая на женщин: «Так это и есть наш злостный нарушитель?» Женщины смотрят на меня и улыбаются.

Я чувствую, как мурашки разрывают мою кожу на спине. Я сейчас взорвусь от эйфории! Дальше следуют какие то обрывки фраз, фиксирую лишь некоторые из них… «Снять его со всех видов довольствия! Немедленно! Нет, я прямо сейчас заберу его с собой»!


Я вааще ни хрена не могу понять! Напоследок Беланов отдаёт ещё какие-то распоряжения своим подчинённым, а я в это время упорно стараюсь не смотреть в их сторону. Я всем всё прощаю.

Ангел уносит меня отсюда на крыльях справедливости! Беланов кивком головы приказывает мне садиться  в рядом стоящий «Уазик», теперь  я знаю как выглядит каре из четырёх тузов.

Беланов усаживается впереди рядом с водителем, а я на заднем сиденье рядом с женщинами. Мои неожиданные попутчицы, это, оказывается, его жена и дочь. Общая картина выглядит смазанной: КПП, растерянные лица провожающих (достали б ещё носовые платочки, чтобы помахать нам вслед на прощанье), чуть зеленеющие сопки за серым бетонным забором, а весна прёт запахами, а сознание плавится от невозможности осмыслить всё разом, адекватно. Прощай, Биджан!