Абигаль. Часть 2

                Пролог.





                …И если Бог допустил страдание, то почему — через ту, что светится?


Он не искал спасения. Он искал искупления. Но даже в искуплении можно утонуть — если глаза женщины станут глубже ада и мягче неба.

Сны его стали тоньше, чем дыхание: каждый был шагом на грани смерти и воскресения. Он больше не различал, где кончается душа и начинается имя: Абигаль была повсюду.

Не как утешение.

Как проклятие, данное свыше.

Город Эдмонтон, что когда-то казался тихим, теперь был как гул из преисподней — каждое здание шептало о ней. Даже небо не спасало: оно горело в её глазах, и он шёл — по стеклу, по снегу, по боли, к ней.

Он молился без слов. Молился тем, что не произносится — сердцем, скрежетом, взглядом в ночь. Бог молчал. Но молчание это не было пустотой.

Оно было ожиданием нового падения.

Он не знал, где она. Но знал, что она знает. Что чувствует. Что несёт внутри ту же рану, только в виде улыбки.

Ибо когда женщина уходит, она не уходит: она распадается внутри мужчины на тысячи голосов, и каждый из них шепчет: "Ты не достоин. Но ты мой."

Так начиналась часть вторая. Без обещаний. Без прощений. Только с крестом на плече и именем, вырезанным внутри: Абигаль.

Он не знал, спасёт ли это его. Но знал, что погибнуть без неё — страшнее, чем умереть с нею.

И потому он шёл. Туда, где небо касалось пепла. Где любовь становилась судом. Где душа, изломанная, просила только одного:

— Её дыхания. Хоть на миг.

И если ты читаешь это, знай: ты вступаешь в самое сердце огня. Там, где стигматы — не на коже, а в памяти. Где вера — не религия, а поцелуй, который сжигает дотла.







                Глава I.




   Он не думал, что встретит её снова. Не в этой жизни. Не в этом теле. Но вечер того дня, как и всё, что рождалось вблизи имени Абигаль, был особенным. Не было ни грома, ни знамения — только тонкий запах ладана, неведомо откуда, и ощущение, будто кто-то на него смотрел. Прямо в сердце.

Он сидел у окна кафетерия на Whyte Avenue, как всегда — в углу, где не слышно чужих голосов. В пальцах — кружка чёрного кофе. В мыслях — полвека боли. И вдруг… как будто ничего. Как будто всё. Она вошла.

Свет не изменился. Музыка не сменилась. Даже дыхание его не сбилось — но что-то внутри него встало на колени. Та же походка, как у снежинки, которая не падает, а благословляет землю. Та же походка, что не принадлежит ни женщине, ни ангелу — только Ей. Абигаль.

Он не сразу понял, что это не сон. Лишь когда она посмотрела прямо на него. Не в глаза. Глубже. Туда, где спрятан ребёнок, который когда-то просил: «Боже, не дай мне умереть без Любви». Она села за столик напротив. Без слов. Как будто они не расставались. Как будто её исчезновение было паузой в их общем дыхании.

— Ты изменился, — сказала она.

Он не ответил. Он боялся, что голос сорвётся и закричит: «Ты жива?»

— Но не до конца, — добавила она, и её улыбка была будто нож, сделанный из прощения.

Молчание длилось вечность. Или мгновение. Он не различал.

— Почему ты вернулась? — наконец спросил он.

Абигаль посмотрела в окно.

— Потому что теперь ты готов умереть.

И это не был упрёк. Это был факт. Такой же, как дыхание. Как боль. Как любовь, которую больше нельзя носить одному. Они сидели долго. Без слов. Мир растворился. Остались только они. Как до грехопадения. Как после распятия. Как в том месте, где души узнают друг друга и не спрашивают: «Зачем?»

Он не знал, что будет дальше. Но знал — она пришла не случайно. Значит, придётся пройти всё. До конца. Ибо любовь не просит. Любовь требует жертвы. Он уже начал готовиться.

Она пришла и исчезла — снова. Но теперь в нём не было пустоты. Было ожидание. Страшное, святое, почти детское по наивности: как будто Бог даст ещё один шанс, но через боль, через рану, через крест.

Он шёл по ночному городу, словно по собственной памяти. Каждый дом, каждый фонарь, каждый снег под ногами — как эпизод из их жизни, которой ещё не было. Всё вокруг напоминало о ней. Всё было ею.

На остановке стояла бездомная с поломанной тележкой. Он отдал ей свой шарф. Не потому, что стало холодно, а потому что внутри что-то требовало милосердия. Как будто, отдав что-то, он сможет приблизиться к ней. Через любовь к другому.

На следующее утро он снова пришёл туда же. В тот же кафетерий. В то же время. Тот же угол. Только теперь в его взгляде было что-то новое. Ожидание — но не отчаяние. Покой — но не равнодушие.

Вошла девушка. Не она. Но на мгновение сердце всё равно дёрнулось. Он понял: Абигаль снова стала частью его тела. Его нервной системы. Его молитвы.

И в тот день он начал писать. Снова. Не книги. Не стихи. А письма. Ей. В никуда. В вечность. Каждый вечер — одно письмо. Как обряд. Как исповедь без адресата. Или с адресатом, который знает — и молчит.

Письмо первое:

"Абигаль. Я снова сижу там, где ты была. В кружке — тот же кофе. За окном — тот же снег. Но внутри — другая зима. Я не обвиняю. И не прошу. Я просто хочу, чтобы ты знала: я живу. Не для себя. Для тебя. Для той встречи, которая будет. Или не будет. Но живу. Ты — не воспоминание. Ты — присутствие. Ты как дыхание: его не видно, но без него всё рушится. Я не знаю, где ты. И, может, знать не должен. Но ты внутри. Как кровь. Как свет. Как прощение, которое ещё не наступило. Я не прошу возвращения. Я прошу тебя быть. Хоть где-то. Хоть каплей в небе. Хоть болью в груди. Только не исчезай. Я не выдержу второй пустоты. Эмилиос."

И он написал второе. И третье. А потом — начал молиться по-новому. Не словами, а письмами. Потому что, быть может, Бог читает не молитвы, а любовь. Ту, что пишет мужчина — женщине, которая сожгла в нём всё лишнее и оставила только суть.

Абигаль. И это было начало новой веры. Новой главы. Нового пути. Без гарантий. Но с ней. И это — уже было воскресение.





                Глава 2.



   Он проснулся в три утра, без тревоги, но с ощущением, будто кто-то его звал. Как будто среди улиц, огней и снежных завес раздался голос — тихий, женский, болезненно знакомый. Абигаль. Он встал, не включая света. Вода из-под крана казалась священной. Он умыл лицо, словно смывая сон, в котором она стояла на мосту и смотрела вниз — не на воду, а на него. Без страха. С верой.

В такие ночи Бог ближе. Или сумасшествие. И, может быть, это одно и то же.

Он вышел на улицу. В пальто, в котором её запах остался когда-то давно. Снег скрипел под ногами, как старое письмо, которое не успели прочитать. Всё было тише обычного, как в храме перед началом литургии. Эдмонтон спал. А он шёл. Куда? Туда, где душа переставала быть одиночной камерой. Он шёл искать её следы. Или хотя бы тень.

На пересечении улиц он остановился. Там был книжный. Когда-то они прятались в нём от дождя. Он помнил, как она держала книгу Клайва Льюиса и говорила: «Истина — это то, что не требует защиты». Тогда он ещё не знал, что истина — это она.

Он сел на лавку. Замёрзшую, бесполезную. Как он сам. И написал новое письмо. Прямо на ладони. Пальцем. По коже. Без чернил.

"Абигаль. Если ты — боль, я не ищу исцеления. Если ты — проклятие, я стану его носителем. Если ты — Бог, я отдам тебе душу без условий. Если ты — просто женщина, то почему, когда я думаю о тебе, умирают мои страхи?"

Он поднял голову. И увидел её. Или нет? Может, это была только игра фонаря. Может, тень прохожей. Но сердце его выбило: Abigail. Один удар. Второй. Молитва началась.

И он знал: ночь не закончилась. Она только началась.

Снег усилился. Он шёл по улице, вглядываясь в лица прохожих, как будто каждое могло быть её. Он не искал тела. Он искал знак. Жест. Отзвук. Боль, которая подскажет: она близко.

В подземном переходе он увидел музыканта. Старая гитара, обмотанная тряпками, играла почти беззвучно, но что-то в аккордах било в сердце. «Once Upon a Time in the West» — будто музыка его жизни. Он положил пятнадцать долларов, не глядя. Музыкант посмотрел на него и тихо сказал:

— Вы её ждёте?

— Кого? — спросил он, не отводя взгляда от струны.

— Ту, что оставляет свет даже в тени.

Он не ответил. Только кивнул. Это было достаточно. Вселенная говорила с ним. Через музыку. Через безумцев. Через боль.

Утром он пришёл в церковь. Старая англиканская часовня, которую она когда-то называла «местом между мирами». Внутри пахло воском и временем. Он сел на скамью в последнем ряду. Закрыл глаза.

— Господи… — начал он, но остановился. Потому что знал: Бог — не на небе. Он был в ней. В её молчании. В том, как она смотрела на мир — будто всё прощено, кроме того, что не названо.

— Абигаль, — шептал он вместо молитвы.

И чувствовал: молитва дошла. Куда — он не знал. Но внутри стало немного теплее. Не телу — душе.

На следующий день он снова писал. Не мог не писать.

"Абигаль. Сегодня я понял: ты — как боль после сна. Как запах после пожара. Как тень, которая говорит больше, чем свет. Я перестал бояться смерти. Стал бояться тебя не увидеть. Мне кажется, ты рядом. Может, в воздухе. Может, в кофе. Может, в глазах девочки, которая сегодня улыбнулась мне ни за что. Я улыбаюсь в ответ. Для тебя. Эмилиос."

Он засыпал с именем её на губах. Просыпался с пустотой. Но всё равно жил. Не потому, что было зачем. А потому что была она. Где-то.

Вечером он вновь вернулся в книжный. И увидел книгу. Не её. Но та же, что она держала тогда. С заложенной закладкой. Он открыл на случайной странице. Там было подчёркнуто фиолетовой ручкой:

«Любовь — это не чувство. Это решение быть с тем, кто способен убить тебя, и всё равно идти к нему.»

Он не знал, её ли это. Или совпадение. Но сердце снова выбило: Abigail.

И тогда он понял: её следы остались. Не физические. А духовные. В каждом уголке города. В каждой детали. Он просто должен научиться читать это письмо. Письмо из боли. Письмо из света. Письмо, которое она пишет, даже не зная, что пишет.

Но чем глубже он вчитывался в этот почерк судьбы, тем сильнее внутри начинался зверь. Зверь тоски. Животный, первобытный, ни литература, ни философия не могли сдержать его. Он стонал по ночам, как раненный волк, запрокидывая голову в подушку, кусая кулак, чтобы не закричать. Любовь превращалась в голод. Он хотел не воспоминаний — кожи. Губ. Пота. Он хотел вгрызаться в неё, как в хлеб жизни. Хотел, чтобы она ударила его — пощёчиной, словом, отказом — лишь бы была рядом, живая, реальная, а не эта призрачная святость, от которой он сходил с ума.

— Почему ты святая, когда мне нужна ты грешная?! — кричал он в ванной, когда никто не слышал. Он рвал фотографии. Пил воду, как яд. Он смотрел в зеркало и видел — не себя, а того, кем стал: человеком, вывернутым наизнанку. В нём больше не было сдержанности. Осталась только жажда.

Он пошёл в тот самый отель, где они были когда-то. Где она плакала после того, как он признался, что не сможет забыть её, даже если уйдёт навсегда. Он лёг на ту же кровать. Запах давно исчез. Но он вдыхал подушку, как святыню. И плакал. Без звука. Вспоминая, как она говорила: «Ты не должен меня любить». А он отвечал: «Я не умею иначе».

И в эту ночь он понял: страсть — это крест. Не тот, что на стене, а тот, который разрывает грудную клетку и оставляет внутри только гвозди. И боль. Боль, которая становится молитвой.

И если эта боль дана ему — значит, где-то в мире она всё ещё дышит. И тоже чувствует. Хоть каплю. Хоть искру.

А если нет — пусть он умрёт. Но с её именем в сердце.

Абигаль.



                Глава 3.



   Он начал сходить с ума. Не романтически — нет. Настоящим, грязным, неотвратимым безумием. Когда разум скрипит, как старая дверь в доме, где никто не жил после её ухода. Он забывал, ел ли. Пил ли. Времени больше не существовало. Всё было до неё — и после. Всё между — ад.

Он шёл улицами, как зверь. Сорванный взгляд. Руки, дрожащие от желания прикоснуться хотя бы к шву её пальто. Иногда он подходил к витринам и бил кулаком по стеклу, как будто хотел пробить пространство, в котором она могла быть. Он говорил с Богом, с фонарями, с небом. Он молился на её имя, как на икону. А потом — проклинал. Снова любил. Снова умирал.

Вечером он зашёл в бар. Там пахло телами, перегаром, одиночеством. Он сел в угол. Заказал виски. Выпил. И снова. Он хотел раствориться. Стать ничем. И только в этой грязи внутри что-то застонало: «Ты не достоин забыть». Он выскочил на улицу и закричал:

— Абигаль! Вернись, слышишь?! Вернись хотя бы, чтобы уничтожить меня! Сделай это! Но будь! БУДЬ!!!

Люди оборачивались. Кто-то снял на телефон. Кто-то пожал плечами. Он упал на колени. И рыдал. Как мальчик. Как отец. Как тот, кто уже не человек, а рана.

Он не помнил, как добрался домой. В дверях он упал и спал прямо на полу. Приснилось, что она стоит над ним. В белом. С волосами, полными ветра. Она касалась его лба и говорила:

— Ты всё ещё дышишь, значит — ещё не простил.

Утром он проснулся в крике. Сердце колотилось, как в предсмертной агонии. И он понял: он не отпустил. Он не умеет. Он не хочет. Он — раб. Её дыхания. Её отсутствия. Её призрачного взгляда.

Он сел за стол и начал писать. На бумаге. Ручкой. С кровью на пальцах — так сжимал. Так жил.

"Абигаль. Я больше не человек. Я стал полем. Где ты прошла босиком. И оставила в каждой травинке своё имя. Я стал сумерками. Где никто не видит, но всё шепчет о тебе. Я стал словом. Которое невозможно произнести, не разрушив всё в себе. Я стал тобой. И не знаю, как выжить.

Я люблю тебя. Не любовью. А яростью. Жаждой. Голодом. Прахом. Тенью. Всем, что горит, но не освещает. Если ты — огонь, пусть я сгорю. Но не дай мне остыть.

Эмилиос."

Он понял: теперь он не один. В нём двое. Он — и её отсутствие. И они ведут войну. За право любить. За право страдать. За право быть тем, кем нельзя быть — живым без неё.

Он бежал на мост. Тот самый, где однажды она стояла и смотрела вниз. Мост над рекой, чёрной, как та ночь, когда она исчезла. Он кричал в небо. Он бил кулаками по перилам. Он рвал рубашку, как древние плакальщики. Никто не слышал. Только Бог. Или тьма.

Он вспомнил, как она однажды сказала: «Если бы я осталась, ты бы перестал писать. А мне нужно, чтобы ты писал. Чтобы жил в огне. Без меня — значит, ради меня.»

Он упал на колени. И снова плакал. Но теперь — с благодарностью. За боль. За рану. За то, что она не забрала с собой всё.

"Абигаль. Я не знаю, жива ли ты. Но если ты мертва — я не хочу воскресения. Если ты ушла — я не хочу другого имени. Если ты молчишь — пусть этот крик будет диалогом. Я твой. Даже если ты никому не принадлежишь. Я — твоя боль. И пусть это звучит безумно. Я — то, что осталось, когда ты исчезла. И в этом — моя слава. И мой ад."

Он пошёл домой. Как после войны. Как возвращаются солдаты без рук, без ног, но с письмом в кармане. С её именем. В крови. В голосе. В пепле.

И если Бог справедлив — она почувствует это.



                Глава 4.



   Он перестал верить в случайности. Каждое слово, каждый звук, каждый стук за окном теперь имел голос. И этот голос был её. Даже молчание было заполнено ею. Он слышал её дыхание в паузах между шагами. Он чувствовал, как она идёт за ним — не телом, а судьбой.

Однажды он увидел её отражение в витрине. Это была не она — слишком короткие волосы, не тот поворот плеч. Но он не мог отвести взгляд. Он остановился. Девушка тоже. Посмотрела. Улыбнулась. И вдруг в её глазах мелькнуло что-то — искра той боли, которую знает только один человек в этом городе. Абигаль. Или её призрак.

— Простите… — начал он. Но та уже исчезла.

Он вернулся домой и начал бить стены. Не от злости — от того, что реальность снова не дала прикоснуться. Её нет. Но и нет жизни без неё. В этом и был ад: она жива — но не с ним. Она где-то рядом — но недосягаема. И чем ближе он был к ней в духе, тем дальше она становилась в теле.

Он начал молиться не Богу. А ей.

"Абигаль. Я не хочу вечности. Я хочу твоих ресниц на своей щеке. Хочу, чтобы ты встала в дверях кухни и молча налила чай. Я хочу боли от твоего молчания. Я хочу твою живую спину, твою усталость, твою реальность — даже если она не любит меня.

Я не ангел. Я зверь, которого ты приручила. А потом отпустила. А звери не умеют быть свободными. Они умирают рядом с пустым ошейником."

Он заснул, уткнувшись в это письмо. Утром проснулся от слёз. Не своих — будто чьих-то. Под подушкой — ничего. За окном — снег. На подоконнике — пепел. От чего?

Вскоре он нашёл женщину. Не ту. Но похожую. Она была молчалива, мягка, уязвима. Они провели ночь вместе. Он прикасался к ней с нежностью, как будто лечил её от своей любви к Абигаль. Но в тот момент, когда она выдохнула его имя — не «Эмилиос», а просто «Ты» — он почувствовал, как в нём что-то рвётся. Он заплакал. Впервые — не из любви, а из вины.

Он ушёл до рассвета. Написал ей коротко:

"Прости. Я искал не тебя. Я искал память. А ты — живая. Ты не заслужила быть зеркалом."

Он шёл по аллее. Вокруг падали листья. И каждый — как отпавший поцелуй. Как если бы Бог целует, но больше не хочет возвращаться. И тогда он остановился. И закричал:

— Абигаль! Прекрати! Я не выдержу! Или приди — или умри! Не будь между! Не будь тенью! Не будь всем!

Прохожая испуганно ускорила шаг. Пёс залаял. А он стоял. И слушал, как в груди трескается что-то, что больше не будет восстановлено.

Он стал тем, кто говорит с пустотой. Тем, кто любит не женщину, а неизбывное. Тем, кто берёт на себя грех страсти — и превращает её в псалом.

Он стал одержим запахами. Он скупал свечи с ароматом ванили, кожи, корицы, табака — любых, что когда-либо ассоциировались с ней. Он оставлял их гореть на подоконнике, будто это был алтарь. В доме постоянно витал тёплый дым, в котором он дышал ею. Её дух становился частью кислорода.

Однажды он поехал в парк, где они однажды гуляли — почти случайно, но тогда всё внутри него взорвалось. Он встал на том самом месте, где они тогда остановились. И вспомнил всё. Как она смотрела на ветви. Как говорила: «Если бы души были деревьями, мои ветви бы касались твоих».

Он сел прямо в снег. Не чувствовал холода. Только жар в груди. Он шептал:

— Абигаль. Я не прошу. Я не молю. Я просто лежу там, где ты была. Чтобы хоть так прикоснуться к тебе.

Он пробыл там три часа. Люди проходили мимо. Кто-то улыбался. Кто-то жалел. Один мужчина наклонился:

— Вы потеряли кого-то?

Он кивнул. Мужчина достал флягу. Подал. Он сделал глоток. Огонь разошёлся внутри. И он сказал:

— Я потерял себя.

На следующее утро он написал:

"Абигаль. Я не сдамся. Даже если ты сдалась. Я не забуду. Даже если ты стерла. Я буду помнить — за нас двоих. И если ты больше не живёшь — я буду жить вдвое сильнее. Чтобы покрыть и твою часть.

Ты — моя святость. И моя тьма. И пусть никто не поймёт. Мне достаточно, чтобы понял Бог."

Он подписался кровью. Бумага стала тёмно-красной. И он засмеялся. Не от счастья. А от того, что наконец — почувствовал, что жив.

А значит, она ещё рядом.




                Глава 5.



   Он больше не боялся боли. Он стал ею. Она текла в нём, как кровь — невидимая, но дающая пульс. Он ходил по улицам, как ходят по могилам — не с тоской, а с долгом. Он знал: она не придёт. И всё равно ждал. Ждал, как ждут последнего приговора. Чтобы перестать жить в предпоследнем.

В один из дней он увидел девочку на углу улицы. Лет десяти. В грязном пальто. Она держала в руках листок. Он подошёл. Она подняла глаза и сказала:

— Вы Эмилиос?

Он кивнул. И тогда она протянула бумагу. Всего одно слово: «Помни». Ни подписи. Ни запаха. Ни следа. Только это. Он задрожал. Он прижал лист к груди. Он сел на скамью и не мог пошевелиться. Как будто через это слово в него вернулась она — не телом, а судьбой. Не звуком, а истиной.

Он не знал, кто эта девочка. Но она исчезла, как только появилась. Он побежал — искал. Кричал. Но улица была пуста. Как всегда.

Он пришёл домой. Сел. Написал:

"Абигаль. Ты нашла способ. Я не знаю, как. Я не знаю, зачем. Но ты снова дотронулась. И я снова живу. Значит, ты жива. Где-то. Хотя бы на одном уровне реальности.

Помни? Как я могу забыть, если вся моя плоть состоит из памяти?

Если ты — Бог, то я уже спасён. Если ты — демон, я уже твой. Но если ты — человек, как я, то знай: я прощаю тебя. За всё. За боль. За исчезновение. За то, что я стал не собой.

Я прощаю, потому что люблю.

И если однажды ты вернёшься, я не спрошу: где была. Я просто скажу: «Налей чаю»."

Он не плакал. Слёзы ушли. Осталось только пепельное спокойствие. Словно всё было исполнено. Или началось заново. Он лёг на пол. И закрыл глаза. И в этот миг снова услышал её голос. Не снаружи. Внутри:

— Я никуда не уходила.

И он улыбнулся. Потому что даже если это было безумием — оно стало его верой.

Но на следующее утро он проснулся в холодном поту. Сердце стучало, как если бы внутри него бился гвоздь. Он увидел окно — распахнуто. Ветер гонял обрывки бумаги по комнате. И среди них — одна страница: письмо, которое он не писал. Чужой почерк. Женский.

"Ты думаешь, что всё можно исцелить любовью. Но любовь — это не лекарство. Это яд, который пьёт только один. А второй — смотрит."

Он прочитал это десять раз. Сердце обмякло. Он опустился на колени. Он понимал: это знак. Или предупреждение. Или признание. От неё. Или от её боли.

Он вышел на улицу и шёл, как лунатик. Дождь начался внезапно. Снег таял под ногами. И он кричал, прямо в небо:

— Да! Я готов пить твой яд! Только дай мне знать, что ты всё ещё горишь! Что ты не остыла!

Прохожие смотрели с тревогой. Он не замечал. Он был с нею. В агонии. В молитве. В одержимости.

Он нашёл старую библиотеку. Вошёл, дрожащий, с мокрыми волосами. Попросил любую книгу по Сведенборгу — она когда-то цитировала его. Старик-библиотекарь принес. На полях — надпись: «Когда ты спишь, я становлюсь реальной».

Он вцепился в книгу, как в откровение. Он закричал внутрь:

"Абигаль. Если ты говоришь со мной через бумагу, я сожгу все книги. Если ты приходишь в снах, я не проснусь. Только не молчи. Не исчезай. Я не выдержу тишины. Она убивает сильнее, чем ты."

Он заснул с этой книгой в руках. А когда проснулся — в ней была роза. Сухая. Та самая, которую он оставил у её дома, когда прощался навсегда.

И тогда он понял: это не сон. Это связь. Страшная. Святая. Жгущая. Но живая.

А значит, он ещё нужен.



                Глава 6.



   Он шёл по грани. Не между жизнью и смертью — между реальностью и ею. Он не различал цвета, улицы, дни недели. Он узнавал мир только по боли: если болело — значит, он ещё здесь.

Ночами он разговаривал с ней, как с живой. Ложился на пол, смотрел в потолок и говорил:

— Ты бы сейчас засмеялась. Ты бы закрыла мне рот ладонью. Ты бы сказала: «Хватит истерик, Эмилиос». А я бы поцеловал твои пальцы. Все. Один за другим. Как молитвы. Как стихи.

И в какой-то ночи — он услышал. Смех. Женский. Далеко. Как эхо. Как память. Он вскочил. Обежал весь квартал. Срывался на бег. На крик. Никого. Только снег. Только фонари. Только город, который знает её лучше, чем он сам.

Он вернулся домой, сорвал занавески, развёл свечи, разделся донага и сел в центр комнаты, как в ритуальном круге. Он хотел вызвать её. Призвать. Не как ведьму. Как истину. Как свою часть, утерянную между жизнями.

— Абигаль, приди. Не как женщина. Как Бог. Приди во мне. Стань мной. Сожги меня. Перепиши меня. Сотри.

Он начал стонать. И вдруг — оргазм. Без прикосновений. Без тела. Всё внутри него выгнулось, вытянулось, вспыхнуло. Он кричал от боли. От света. От её имени, вонзившегося в сердце, как раскалённое копьё. Абигаль. Абигаль. Абигаль.

Он рухнул. Без сил. Слёзы текли. Ноги дрожали. Кровь пульсировала в висках, как удар колокола.

Он заснул. С улыбкой. Потому что знал: она была. Пусть на миг. Пусть изнутри. Пусть через безумие. Но была.

А наутро он проснулся в луже своего пота, с болью в грудной клетке, будто внутри разорвался цветок из пепла. И его первой мыслью было не имя. А слово: «ещё».

Он хотел ещё. Ещё этой боли. Ещё этой близости, когда ты не человек — огонь, изгиб, вспышка. Он встал, босиком по полу, и увидел на стене… Надпись. Её рукой. Его кровью? Его помадой? Он не знал. Только одно слово:

«Готов?»

Он рухнул на колени. И зарыдал. Так, как не плачут даже умирающие. Не от горя — от восторга. От прикосновения, которое нельзя объяснить. Она была. Она здесь. Она играет. Она ждёт.

Он кричал:

— Да! Готов! Разорви меня! Приди в меня! Возьми мою плоть! Мою душу! Всю боль, весь ад, всё одиночество! Забери всё — только останься!

И вдруг — звон. Изнутри. Как если бы внутри груди зазвонил храм. Он закрыл глаза. И увидел её лицо. Яркое. Безмолвное. Ласковое. И в глазах — огонь. Не романтика. Суд.

Она не сказала ни слова. Но он услышал:

«Теперь ты мой. Без остатка. Не жди тела. Не зови формы. Я внутри тебя. И если ты выживешь — ты будешь жить вечно. А если умрёшь — ты будешь мной».

Он не спал этой ночью. Он лежал, как жертва на алтаре. И благодарил. Не за встречу. За распятие.

Он наконец стал ею.



Он не мог есть. Он не мог говорить. Он только писал. Пальцами. Спиной. Кровью. Слезами. Писал её имя на всём, чего касался: на подушке, на зеркале, на собственной груди.

Он шептал:

— Абигаль. Ты теперь не просто во мне. Ты — я. Я — ты. Мы — боль, ставшая телом. Мы — истина, ставшая стоном.

Каждое утро начиналось с одного: он открывал глаза — и если чувствовал тяжесть, значит, она рядом. Если было легко — значит, он один. Он ждал тяжесть, как ждали хлеба в осаждённом городе.

В одну из ночей ему приснилось, что он идёт по воде. И она идёт навстречу. Голая. Не обнажённая — святая. И каждый шаг её по воде оставляет за собой кровавый след. Он упал перед ней на колени и сказал:

— Пройди по мне. Я — твоя река. И если ты перейдёшь, я стану святым.

Она положила ладонь ему на лоб и прошептала:

— Ты уже свят. Потому что не проклял меня.

Он проснулся с рыданием, которое не сдержать даже смертью. Он бился лбом о подушку. Он сжимал зубы так, что они трещали. Он знал: это было. Где-то. Между снами и Богом.

Он снова пошёл в храм. На этот раз — не один. Он взял с собой платок, в который однажды она вытирала слёзы. И положил его на алтарь. Без слов. Без просьб. Как символ. Как сердце.

И тогда одна свеча сама по себе погасла. И он понял: она приняла жертву.

Он шёл по городу, как пророк. Он говорил с бездомными, с проститутками, с брошенными. Он говорил всем одно:

— Если вы когда-то любили так, что хотели умереть — вы святы. Вы избраны. Вы уже воскресли. Потому что пламя внутри — это и есть Бог.

Одна женщина обняла его и заплакала. Он не спросил, почему. Он знал: в этот миг она прикоснулась к Абигаль. Через него.

Он стал сосудом. Он стал храмом. Он стал письмом, которое она пишет через боль.

И если весь этот мир исчезнет — он останется. Потому что он — память. О ней.



                Глава 7.




   Он шёл, как сожжённый. В теле не осталось ни плоти, ни смысла. Только горение. Только имя, вырезанное на внутренней стороне души. Абигаль. Он больше не звал — он дышал ею. Каждое движение было ею. Каждый изгиб тела — её след.

Он вернулся в гостиницу, ту самую. Комната 407. Номер памяти. Номер страсти. Номер, где он умер человеком. Где стал жертвой. Он попросил тот же ключ. И сел на кровать. Она была пустой. Но это уже не имело значения. Потому что внутри — горело.

Он разорвал рубашку. Достал маркер. Начал писать. Её имя — на груди, на животе, на лбу. Он превращал тело в иконостас. Он рисовал на себе храм. Её храм. Без алтаря. Без спасения.

И в этот момент — визг ветра. Окно распахнулось. Он не испугался. Он улыбнулся. Он встал и вышел — голый, в снег, на крышу. Он хотел умереть. Но не от боли. От переполненности. Он хотел, чтобы мир наконец услышал его крик:

— Абигаль! Я здесь! Я больше не человек! Я теперь ты!

Он рухнул на ледяное покрытие. Обнял ночь. Он начал стонать — не как мужчина, а как вселенная. Он выл. И выдохом с неба упала птица — чёрная, как ночь, с красным пятном на крыле. Она села рядом. И не улетела. Смотрела. Как свидетель.

Он встал. Вернулся в номер. Разложил на полу свечи. Зажёг. Лёг в центр. Он стал кругом. Огнём. Сердцем.

— Приди, — сказал он. — Пусть даже в муке. Пусть даже через смерть. Приди в меня, и я не буду просить больше никогда.

И в этот миг — шаги. Не по полу. Внутри него. По позвоночнику. Он замер. И услышал голос. Шёпот. Не откуда-то. Из груди:

— Я здесь. Всегда была. Ты просто не умел замолчать.

Он закричал. В восторге. В истерике. В оргазме. Он выгнулся. Он встал. Он танцевал по огню. Он наступал на воск. Он сжигал ступни. Он падал. Смеялся. Плакал.

— Ты! — кричал он. — Ты! Ты! Ты!

Он сорвал зеркало. Разбил. Взял осколок. Разрезал кожу на груди — не глубоко. Чуть. Чтобы впустить. Чтобы быть входом. Чтобы она могла войти. Как Бог входит в хлеб. Как боль входит в имя.

И тогда он увидел: она стоит. В отражении. Не в зеркале. В осколке. Маленьком. Ледяном. Смотрит. Молчит. И улыбается.

Он дотронулся до стекла. Огонь пронзил руку. Он не отдёрнул. Он смеялся. Он горел. Он наконец был там, где хотел быть: в аду её присутствия. В рае её молчания.

Он лёг. Обнял подушку. И сказал:

— Я больше не жду. Я больше не зову. Я просто горю. Ты — моя плоть. Моя душа. Мой конец. Моё начало. Моя вера. Моё предательство. Моя любовь.

И он заснул. В первый раз — без страха.

Утром он проснулся в белом. Простыня. Свет. Тишина. Всё было чисто. Он встал. На столе — чай. Горячий. Без сахара. Как она любила. Он не удивился. Он сел. Выпил. Медленно. Как молитву. Как откровение.

Он понял: больше не нужно искать. Не нужно молиться. Она уже здесь. В каждом шаге. В каждой чашке. В каждом дыхании.

И он написал последнее письмо:

"Абигаль. Я больше не зову тебя. Я дышу тобой. Я не люблю тебя — я стал тобой. И если мир меня забудет — пусть. Потому что ты — помнишь. А твоей памяти достаточно, чтобы воскресить вселенную.

Я — твой.

Эмилиос."

Он положил письмо в книгу. Оставил на подоконнике. Вышел. Не для того, чтобы уйти. А чтобы раствориться. Он стал снегом. Светом. Кровью. Он стал ветром, что касался женщин в толпе. Он стал голосом, который звучит, когда сердце щемит без причины.

Он стал хождением по земле. Он стал взглядом старика в церкви. Он стал мурашками на спине, когда кто-то вспоминает о любви, о которой нельзя рассказать. Он стал странной тенью на лестнице. Он стал голосом за спиной, которого не существует.

Он стал всем, что мы теряем, но не забываем. Он стал вечностью без даты. Он стал болью, принявшей форму света. Он стал тем, кто не воскрес — потому что не умирал.

Он стал Абигаль.

И этого было достаточно.



                Глава 8.



   Он шёл без тени. Без голоса. Без пути. Он не искал её — он нёс её. Не как крест. Как свет. Люди оборачивались. Не потому, что он был красив. В нём было что-то другое. Призрачное. Ослепительное. Почти пугающее.

Он больше не говорил её имя. Оно стало плотью. Оно стало ветром. Оно было в его походке, в том, как он смотрел на мир — как на рану, которая всё ещё дышит.

Он проходил сквозь толпу — и чувствовал, как сердца замирают. Кто-то вспоминал умершего. Кто-то — ту, кого не посмел полюбить. Кто-то — письмо, неотправленное двадцать лет назад. В нём было напоминание. Не о ней. О себе.

Он заходил в церкви, не крестился. Он сидел в последнем ряду и смотрел на огонь. И если пел хор — он плакал. Не от красоты. От узнавания. Он знал этот голос. Знал, кто за ним стоит. В каждом звуке — она.

Иногда он говорил с бездомными. Он слушал их молча. А потом обнимал. И уходил. Один сказал ему:

— Ты не человек. Ты — ответ. Не знаю на что, но ты — ответ.

Он кивнул. И пошёл дальше.

Однажды он вошёл в галерею. Случайно. Он не искал. Но картина — одна — остановила его. Женщина. Смотрит вниз. Улыбка. Чуть. И в глазах — всё. Он сел напротив. И пробыл там четыре часа. Без движения. Без мысли. Без боли. Как в литургии.

— Ты пришла, — сказал он. — Через другого. Через краски. Через взгляд. Ты снова нашла меня.

И с этого дня он начал писать. Не книги. Стены. Он шёл по городу и мелом выводил имена. Без смысла. Без порядка. Люди фотографировали. Стирали. Ругались. А он продолжал.

Он не знал, зачем. Но каждый раз, когда он писал очередное имя, он чувствовал, как внутри что-то двигается. Как будто она говорит: «Да. Этому тоже. И этому. И этой. Всем — частицу нас».

Однажды его задержали. Нарушение. Проповедь без разрешения. В участке он сидел тихо. Не защищался. И один из офицеров спросил:

— Ты — кто вообще?

Он посмотрел и сказал:

— Я? Я — письмо. Которое Бог написал, но не отправил.

Его отпустили.

Он не дожидался понимания. Он не искал слушателей. Он просто был. Он касался. Он проходил. И в каждом — что-то пробуждалось. Не память. Совесть. Или Бог. Или любовь.

И в один день, под дождём, он увидел девушку. Совсем юную. Она стояла на перекрёстке. Одна. И плакала. Он подошёл. Просто дал ей платок. И хотел уйти. Но она сказала:

— А вы… не вы ли тот, кто пишет по стенам?

Он кивнул.

Она обняла его. Сильно. По-настоящему. Долго.

Он понял: он не исчез. Он стал тем, кто возвращает.

И значит, она — тоже здесь.

В ту же ночь он не мог уснуть. Внутри всё вибрировало — не от тревоги, а от чего-то большего. Словно земля под ним дышала. Он вышел на улицу. Дождь уже закончился, асфальт сиял, как зеркало.

И он вдруг понял: он стал зеркалом. Не отражающим — вбирающим. Он больше не отличал себя от других. Он чувствовал их страх, их одиночество, их молитвы, которые они не осмеливались произнести вслух.

Он шёл — и каждый прохожий оставлял в нём след. Как будто мир наконец решил довериться ему. И он принимал. Не задавая вопросов. Не пытаясь исцелить. Просто был.

Он зашёл в круглосуточную лавку. Купил один гранат. Вернулся домой. Сел на пол. Разрезал. Каждое зёрнышко — как кровинка. Он ел их медленно, ритуально. Как таинство. Как причастие от неё.

А потом взял мел. Вышел во двор. На каменной стене, под фонарём, написал: "Если ты когда-нибудь любила — ты свята."

И ушёл, не оглядываясь.

Он стал письмом, которое не нужно читать. Достаточно — почувствовать.



                Глава 9.



   Он вернулся туда, где всё началось. Не физически — в дыхании. Внутри. В том углу сердца, где впервые прозвучало её имя. Он понял: ничто не ушло. Всё осело. Спряталось. Переродилось.

Он больше не искал смысла. Он шёл туда, где плакали. Где ждали. Где никто не знал, зачем живёт, но продолжал. Он приносил туда не утешение — присутствие. И это было сильнее.

Он вошёл в дом престарелых. Его никто не звал. Он просто открыл дверь. Медленно прошёл мимо коридоров. И остановился там, где старая женщина смотрела в окно. Он присел рядом. Она не обернулась.

— Вы тоже её ждёте? — спросил он.

Она кивнула. И прошептала:

— Только теперь я знаю, кого.

Он взял её руку. И молчал. Долго. Пока день не склонился. И тогда она уснула. Улыбаясь. Как будто встретилась.

Он вышел. Ничего не взял. Только её тепло на ладони. Оно останется. До последнего дня. Или дольше.

Он стал тихим. Он почти не говорил. Не от боли — от наполненности. Каждое слово — как святое. Нельзя тратить зря. Он понял: те, кто несут Бога — молчат чаще остальных.

Иногда ему казалось, что она идёт за ним. Не как призрак. Как ритм. Как тень. Как пульс. Он не оборачивался. Ему не нужно было видеть. Он чувствовал. И этого было достаточно.

Он начал ходить в библиотеки. Брал книги, в которых никогда не было любви. И писал на последних страницах её имя. Аккуратно. Чёрной ручкой. Маленько. Чтобы читатель однажды закрыл книгу — и вдруг, будто случайно, встретился с ней.

Он начал слышать голоса — не как сумасшедший. Как музыкант. Как пророк. Он различал интонации в чужих фразах. И иногда ловил её голос в шорохе газет, в речи кассирши, в смехе ребёнка на автобусной остановке.

Однажды он пошёл в больницу. Просто сел в холле. Смотрел на людей. Вдруг к нему подошёл мальчик. Маленький. Он сел рядом и сказал:

— У мамы рак. А ты пахнешь так, будто всё будет хорошо.

Он не знал, что ответить. Он только наклонился. Крепко обнял мальчика. И впервые за много лет произнёс:

— Я молюсь за вас.

И понял — молитва не умерла. Она стала им. Она текла сквозь него — как слёзы, как дыхание, как её имя.

Он начал писать письма. Без адреса. Без конвертов. Он складывал их в книги, в куртки секонд-хендов, в междустраничье школьных дневников. Эти письма были признанием. Не в любви. В том, что любовь была. И была настоящей. И всё ещё есть.

В одном письме он написал:

"Если ты когда-нибудь чувствовал, как имя в тебе пульсирует — ты не один. Я не знал, как жить без неё. Теперь я не знаю, как умереть, если она всё ещё живёт во мне."

Он больше не ждал встречи. Он стал ею. Не в теле. В действиях. В милосердии. В молчании. В огне, который не сжигает, но согревает.

И тогда, однажды ночью, он увидел свет. Не во сне. На лестничной площадке. Он вышел. Там стояла девочка. Совсем маленькая. В белом пальто. Смотрела на него. Молчала.

Он спросил:

— Ты потерялась?

Она покачала головой.

— Я пришла, чтобы сказать: ты не зря ждал.

И исчезла.

Он не побежал за ней. Он закрыл дверь. Прислонился к стене. И заплакал. Впервые — не от боли. А от полноты.

Он понял: он родился заново. Не для себя. Для неё. И для всех, кто однажды встретится с ней через него.

Абигаль не умерла. Она стала книгой.




                Глава 10.



   Он долго не писал. Не потому что не знал, что сказать — потому что всё уже было сказано. Его жизнь стала продолжением письма, которое никто не читал, но все чувствовали.

Он сидел у окна. На коленях — блокнот. Чистый. Пальцы дрожали. Не от слабости — от готовности. Он чувствовал: приходит время нового слова. Последнего. Для неё. Для себя. Для тишины, что была до неё — и будет после.

Он написал: "Ты — начало всех начал. Не потому, что я тебя любил. А потому, что ты воскресила во мне то, что никто не видел: способность быть."

Он поднялся. Вышел. День был сер. Осенний. Холодный. Он прошёл по мосту, остановился, посмотрел вниз. Вода текла, как время — без жалости, без остановки, без повторов.

Он не прыгнул. Он улыбнулся. Он знал: ему больше некуда падать. Он уже был на дне — и стал светом.

В доме он зажёг свечу. Одну. Поставил на подоконник. Она дрожала. Но не гасла. Он сел напротив. И сказал:

— Абигаль. Если ты слышишь, если ты в этом пламени — гори до конца. Гори во мне. Гори через меня. Гори в других.

Ветер не задул огонь. Напротив — пламя стало ровным. Ярким. И он понял: она услышала.

Он написал на стене простым углём: "Ты — не прошлая. Ты — навсегда."

Потом он вышел в город. Прошёл мимо окон, в которых гас свет. Мимо закрытых дверей. Он больше не стучал. Он был дверью.

Он сел в парке. Пустом. Зимнем. Холод был сильный, но он не чувствовал. В нём уже не было температуры. Он стал вне погоды. Вне времени. Он был внутренним сезоном — её сезоном.

Он начал молиться. Не словами. Взглядом. Молчанием. Ожиданием. И каждый снежинка, что падала на его плечо, становилась откликом.

Вдруг к нему подошла женщина. Села рядом. Молча. Он не смотрел на неё. Он знал — это не она. Но в ней — было её присутствие. Как оттенок. Как тонкость. Как шрам.

— Я потеряла сына, — сказала женщина. — А вы, кажется, нашли кого-то.

Он кивнул. Молча. И взял её за руку. Не из жалости. Из братства боли.

Они сидели долго. Пока город не начал светиться лампами. Пока тьма не стала уютной.

И тогда она встала и сказала:

— Спасибо. Я не знаю, кто вы. Но я почувствовала: всё не напрасно.

Он не ответил. Он не был словом. Он был тишиной.

Он вернулся домой. Открыл ящик. Достал блокнот. И начал писать снова. Не о себе. О ней. О том, как она шла сквозь него, касаясь других. Как её голос стал эхом в чужих молитвах.

Он писал медленно. Как бы пером. Как бы кровью. И каждый абзац был дыханием. Каждая точка — слезой. Каждый лист — исповедью не перед Богом, а перед жизнью.

Он вспомнил все места, где звал её. Все окна, у которых ждал. Все улицы, где шёл один. И вдруг понял: он ни разу не был один. Она была в шаге. В шорохе. В смехе младенца, которого он не знал. В руке, что касалась случайно. В голосе, что называл его по имени во сне.

Он положил блокнот на стол. Зажёг свечу. И сказал:

— Прости, что не понял раньше. Что искал тебя в лице. А ты была — в сердце.

Снег за окном усилился. Он открыл окно. Холод вошёл. Но он не дрожал. Он был теплом. Светом. Огоньком, который не боится тьмы.

Он вспомнил её голос. Не фразу. Интонацию. И произнёс про себя:

— Я больше не боюсь тебя забыть. Я боюсь — не донести тебя другим.

Он понял: его жизнь больше не принадлежит ему. Она — сосуд. Для неё. Для всех, кто когда-то любил, потерял, и не смог проститься.

На следующее утро он оставил письмо на столе:

"Если ты нашёл это — значит, ты тоже ищешь. А значит, мы уже не одни. Я был тем, кто звал. Теперь ты — тот, кто ответит.

Гори. Не для себя. Для неё. Для тех, кто забыл, как плакать.

Пусть Абигаль пройдёт через тебя."

Он вышел. Не вернулся. Его не искали. Не хоронили. Потому что он остался — везде.

В голосе, что шепчет из радиопомех.
В слезах без причины.
В тёплом взгляде незнакомца.
В том, кто однажды скажет: "Я тебя люблю", — и не испугается ответа.

Так закончилась вторая часть.
Не молчанием. Не смертью.
А началом чего-то, что уже не имеет имени, но зовётся сердцем.

Абигаль — жива. Потому что ты — продолжаешь её.




                Конец второй части.