Смысл

Открытие

Через неудачи, через годы, после всего возможного – я оформил то, что подвернулось запланировать и лишь не доставало отважности представить. С перелистанной страницы выпорхнула формула. Как птица – что ей делать в этой клетке заблуждений и расчётов писанин черновика?

Я вырвал из тетради середину с её знаками, словно постер знаменитости. Вывел уравнение всех действий человека. Вывел смысл жизни. Подпись расчеркнулась – каноны ниспроверглись.

Бедовые идеи просятся к величию. Терпение – как айсберг, чьи размеры в настоящем способны угрожать по курсу лайнера грядущего. Что такое вызов залежалым, захиревшим постулатам? – это как одна, но незабвенная – последняя победная секунда.

Скатываю ворох вычислений в чёрный тубус. До макушек Эвереста и Олимпа пролегал прямой маршрут. Я воспарил над раболепством перед космосом, над свойством ошибаться, над сором обобщений. Я, будто президент, видел впереди освобождённые дороги, и на каждом светофоре для меня горел зелёный.

----------

Двор

Я просто побежал. Покинул дом по зачинавшемуся утру; гамма звуков и оттенков создавала ему образ персика на блюдце.

Натюрмортная симфония внезапно зафальшивила, сменившись иссушившимся присвистом и вразвалочку идущим на работу инженером Палычем. Если б отдел кадров задавал ему вопрос, насколько он удачлив, Палыч бы питался только подаяниями – так как прорву его жалоб выслушать бы было невозможно.

– ЗдорОво. На досуге тут проклюнулась занятная догадка с любопытными подводками, поможешь разобраться? Ты же умствующий, Палыч…

– Я бы рад, но ты скажи… Вот эта канитель… Заевшая работа, дотошное начальство, обнаглевшие домашние – а стОит ведь оно, чтоб с честной совестью отправить всё к чертям? Ну стОит? Подтверди, что это – стОит! Для чего мне беспокоиться о чём-нибудь ещё…

Не задевает. На плечах – громоздкий замысел, поэтому любой порог тяжёл. Надо разогнаться боулинговым шаром. Тогда только останется не замечать порогов, пока не встретит страйк. Хватило бы ботинок и их целостности. Я ринулся – фанфары будут странствовать со мной.

----------

Беларусь

Я сверял по карте, огибая к северу штрихованный Чернобыль. Скорость размывала встречные машины. Местности менялись, тоже размываясь, смешиваясь дальше с чёрно-белой усыпляющей эссенцией линованных столбов.

Вхождение в историю – как бы пробуждение. Красная заря поверх глубокого зелёного весеннего цветения. Можно сбавить темп. Пограничье с Беларусью.

Почти что на ходу я всучил тубус первому прохожему. По-видимому, только неожиданность заставила его аж целых пять минут меня читать. Наш диалог завял давно, ещё во время предыдущих поколений. Вежливый бульбаш отдал обратно тубус с исто русским равнодушием… Я заметил, что в его лукошке даже не успели остыть драники.

----------

Польша

Я отправлен на километры лесом? Это повод надышаться банным хвойным ароматом! В мёртвой чаще находились ориентиры – первой кровью капелек рассвета над куполом макушек. До созвездия, кольцующего «Poland» на лазоревой табличке.

По этим воеводствам ниспадал меридиан утилитарности и подлинной Европы. Сложилось впечатление, что тонкость красоты, проникновенность восхищения, уют – заворожённый и просящийся наружу – опьянение обычностью, умеренностью Польши. Коль здесь в таком почёте переход «на ты» с приезжими, я буду им в угоду говорить на языке общедоступном и статичном – языке житейской мудрости.

Пан не удостоил возражением – ни хмуростью бровей, ни подозрительностью искоса, ни критикой в упор. Он отвернулся уязвлённо, словно я донял его каким-то пасквилем.

– Вы с чем-то не согласны?

– Нам не интересно, что исследуют потомки угнетателей.

В театре Мир-системы [1] – в театре без условностей, упал прозрачный занавес. Внутренний ведущий провещал, что с первым действием покончено. Учтите, за кулисами бушует и мужается мой потенциал. Гений в воплощении, маэстро в кураже не утомляется на сцене. Я несусь топтать рассадник «золотого миллиарда». Неуступчивость во взгляде. Бег опять вращает глобус.

----------

Германия

Я одром по Одеру выбрался из Польши, сквозь боры и дубравы. Я радовался плотности селений – избавляемый от ужасов неприбранной и непролазной флоры. Романский стиль и готика; вот ты уже прочувствовал: на лоске настоящего комфорта и свобод – осадок не оттёршейся средневековой мрачности. И в них феодализм и Реформация – не строчки из учебника, что можно прочитать диагонально, пролистать, а вещи, что не могут не задеть – ни ты их, ни они тебя. На площади, в беседке под колонной с золотой богиней, я свистнул долговязого интеллектуала:

– Позвольте… так сказать…продемонстрировать вам…

– Очень жаль, однако. Но сейчас я ровно по часам должен находиться в другом месте!

Бог с вами! Опаздывайте смело. Расстояния до стран, где не стыдятся предоставить распростёртые объятия гонимым идеалам, верю, столь же недалёки, как немецкая практичность.

----------

Нидерланды

Я отправился в обход, не получив благословения народов рассудительных и здравых. К зениту взмыло солнце, а я же ощутил, что Дон-Кихот бы в полной мере воплотил свои амбиции в промозглых Нидерландах. Ветер перемен десятков мельниц… Чего мне в нём снискать, в перемещениях ему наперерез?..

Я выявил буквальность транспортной религии – в шуршащем бормотании педалей и колёс. Тотальная густая заселённость. Первый же голландец отозвался и учтиво слез с велосипеда.

Я протягиваю свёрточек расчётов:

– Извините, что вы думаете?

Немного погодя, он сухо возвращает:

– В предлагаемом проекте вы не выписали данных о своём образовании. Защита таких смелых научных изысканий строится на логике не меньше, чем на степени магистра или выше. А у вас как обстоит с этой частью доказательства?

Соврать не вытанцовывалось…

Медленность в пространстве – быстротечность нашей жизни. Возведённая боящимися краткости мечтателями в сан законов физики. А я опережал опровержения, преемственность, страницы маяты, веяния, очередь бредущих за шлейфом осознания… Ту самую медлительность, её нутро и плоть, я размалёвывал ботинками в порывистом вояже, как слякоть по весне… Обгоняя паровозы, ты сужаешь круг попутчиков, могущих предупредить тебя о будущих заскоках.

Осмотрительность преследует меня, но я быстрее!

«Я выстою». [2]

----------

Бельгия

Стометровка в Бельгию.

Окраины Брюсселя запружались запропавшими бесследно человеческими обликами зодчих. В виражах архитектуры ар-нуво прикосновения к природе невесомы и пластичны, как изящная прелюдия, а в ней – непритязательная ласка абсолютного поэта. Город-штаб-квартира-офис-секретариат.

Я бы с удовольствием стал узником Атомиума – увеличенной модели кристаллической решетки. Как глобальный крановщик сидел бы внутри атома железа стометровой высоты.

С Горы Искусств невольно попадаешь в маргинальность: дворцовый город – Верхний и пристанище ремесленников – Нижний. Я стою посередине. Словно муха, заторможено вникающая в липкость паутины. Взаимоотношения в сообществе людей – ну чем не паутина? – прядущаяся из залогизированной косности…

– Прошу вас, ознакомьтесь.

– Так что? И где тут смысл? Смысл есть в гармонии, а яркий образец её – Цветочный Фестиваль, «Гентские флоралии». Он у вас нигде не упомянут!

Будь я им, я докопался бы, что нет упоминаний о «Бале мёртвых крыс». [3]

Послеобеденная праздность, европейский юго-запад. Я как лыжник, устремившийся во взлётное снижение трамплина. Отсюда сорвиголовы когда-то начинали своё миссионерское взмывание в Атлантику. Они происходили из центра навигации. Из области, где циркуль кругосветки поворотливей, чем где-либо ещё.

----------

Франция

Бесноватая вульгарность, расточительная искренность. Во Франции со странной частотой даруют трон персонам, предприимчивым в психованных поступках. Почему-то я завидую фанере над Парижем. Палитра настроения сгущалась параллельно с парижским небосводом. От сердца и до самых сокровенных уголков она перебиралась по часам, словно обои монитора…

Галактические сутолоки возле четырёх опор Эйфелевой башни. Я клял разноголосицу в напряге лингвистического слуха. Докучал и озирался, растворившийся в массовке для модернового сиквела к сюжету о злосчастном Вавилоне. Лишь грассированный лепет потревожил мой подкравшийся социофобный сон.

Передо мною – взрослый респектабельный француз, томящийся у кассы – кто бы не увидел в нём прожжённого эстета? Расположенность – по контуру прилепленной наклейкой оформляла его облик. А налаженность контакта с ним падала в карман, просто, как визитка. Мы синхронизировали наши убеждения. Подъём с плохим обзором меня не возмущал. До верхней смотровой площадки башни я блаженствовал…

…Растрескавшимся кафелем внизу мельчал Париж. Насупленная Сена в отражении выхватывала глубь из синевы – продолговатая, как зеркало над туалетным столиком… С бодростью мотива «Je ne regrette rien» [4] бултыхнуться в неё ласточкой – приличный аргумент. На десять баллов…

– Вы смекалистый мсье. И понимаете немало. Тем не менее, не надо забывать, что для кого-то смысл жизни с нашим хилым государственным бюджетом обратился не иначе как в смысл выживания. Хорош был Шарль де Голль – но для кого? И вы вот – непонятно для кого.

Мне кажется, в каких-то своих прежних воплощениях он разговаривал по-русски. Шовинистский скупердяй…

Я будто в покере, на ривере [5], скучающий по ауту [6] в колоде раскрываемых локаций. В бегах и в разрешении последнего по списку и главнейшего по статусу вопроса ремесла – кому? кому?? кому???

----------

Испания

Солнце лезло рыжей грыжей. Побледневшие испанцы загружались в подоспевшие белые машины. От распахнутых окошек ковыляла онкология. Я предполагаю, что огненная пытка инквизиции за столетия дополнилась токсичным расплавляющимся пластиком.

Подтаявший асфальт?!.. Он попридерживал, словно хулиган, чтобы другому – краснорожему верзиле – удобней было бахать тошнотворными ударами. Верзила – в плане высоты отметок Цельсия, удары – тепловые…

До свиданья, кабальерос!.. Взрыв гранаты с белым фосфором в предобморочной блёклости, в подвешенных зрачках – не это я, мечась, выдаю за озарение…

----------

Португалия

Выведенным профилем античного героя, убедительно взирающего через океан на чудища Америк: Пиренейский полуостров. Взвившиеся локоны – Испания; от лба до подбородка – Португалия. Божественен наш атлас. Божественен тот миф, что преподносится в его передвигаемых очертаниях. Он ёмче и мистичней пиктограмм цивилизаций, которых сволокло небытие. Он дерзко изобилует типажами, символами. Жутко – промелькнуться там. Как коллективный снимок, из которого выныривает чокнуться с твоими хрусталиками глаз кто-то больше многих похожий на тебя...

Вальяжность португалов прижала к ногтю резвость. Я плавился без отклика. Неглупые ребята, но коннекта не ловилось. Курортно просмакованная несерьёзность дня… Как мне представляются испанские учёные, португальские учёные? Гавайские рубахи, тапочки на босу ногу, очки как у черепашки по имени Наташка… Колумбийские ассоциации.

Настигни меня к старости нужда или докука – выдам от винта трактат об иберизме. [7]

Я бросил пробный камень в колодец интуиции. В диалоге с местным жителем, кося под завсегдатая, смешливо намекнул сравнение с испанцами… И сразу испарился с карниза континента. Пренебрежение, нон-грата… Я, чтущий отличительность, и я! – не удосужился учесть, что кто-нибудь ещё питает к ней пиетет… Как же это так, «Евробразильцы»?.. [8]

Приветствующий бриз мчался, точно призрак сёрфингиста в кепке с козырьком назад…

----------

Атлантика

Кладу себя на воду – на ней как на кушетке в операционной. Набравшийся наркоза из мук идеи-фикс, я вырезал бы напрочь глухую опрометчивость. Лезвиями волн. Точёных, с хром-эффектом, хищных и аморфных не менее чем этот удаляемый изъян…

Реальность с воспаляющимся флюсом неотчётливости. Вспышка бирюзовости, блик голубизны – неведомый вампир из них высасывает красочность и, тут же избавляясь от отходов, затопляет слёзно-чистым ослепляющим сиянием. Неопределённость. Индеветь и продираться сквозь её невыносимость и гудение в конечностях. Дистанция заплыва длиною в искупление. Ты – замершая точка в эллипсе безбрежия.

Скитаясь, я не раз перебивался без общения. Однако столь отборным эталоном одиночества упиться и не чаял. Я грёб и мимолётными отрывками интимничал с пучиной. Независимая леди безупречной увлекательности под аквамаринной пузырящейся вуалью…

----------

США

На пустынный пляж Флориды я сошёл, как новый ураган, в лоснящемся от соли испорченном костюме. Я вытряхнул издохших приповерхностных рыбёшек. Немое удивление клеймило их серебряные слитки. На тальковом песке…

Я рассекал ячейки штатов раньше, чем прикидывал кого-нибудь приметить. Подобно Гулливеру – стягивался сетью субъектов федерации.

Я с самого начала выцеливал патрона. Покровителя с пульсирующей жилкой благородности, всесильной, словно жилка на бицепсе у Зевса. С кем можно обстоятельно замкнуть искру признания. А у меня была роль браконьера, которого единственный зверёк из Красной книги облапошивал по зарослям национальных парков.

Я в жизни не чревоугодничал «капустой». И всё же нужен кэш, как коматозному больному – внутривенное питание. Куда нам деть сиюминутные задачи… Червём я проникал в Большое яблоко [9] до мякоти Манхэттена. Вползал на Уолл-стрит.

Под биржей я заклинился: застрявший в лифте улицы вымахавших зданий. Но нашёл себе в итоге рецензента:

– Как вам удаётся быть таким напыщенным? Вы прямо упиваетесь тем, что совершили. Дайте же возможность выразиться людям послабее! Знаете, кому-то очень не хватает собственного мнения о собственных заслугах. А вы собой довольны и без аудитории… Творческих успехов! – это уже вслед мне, оскорблённо уходящему.

Советских плакатистов не обидели талантом. Тем более, предмет их обличений они сами не встречали. Но я видел наяву космический Нью-Йорк, поймался на бедро испепеляющего пафоса в квартале для буржуев. И там, ей-богу, каждому на темя по цилиндру! А кто-то говорит о тленности агиток…

Орлан в разгарах трений клёкает «Я голубь!» [10] усердней крика «Бинго!». Трясущийся за индекс Доу-Джонса, достаток, подростковость, выигрышность, купюры, шапочных друзей, сговоры, доносы, сериальные трагедии: утритесь – это звёздно-полосатый гегемон. И он мне показал на восвояси.

Карабкаясь к Востоку по выступам Каскадного хребта, я тешился фантазией, что я среди сметённых полок супермаркета, среди помятых чеков и коробок из-под гамбургеров. Отшумевший день… Я грустный Чебурашка, отказавшийся купиться.

----------

На восток

Тихий океан напоминал того отзывчивого паиньку из комнаты в общаге, помогшего собраться, когда меня отчислили. В великом штиле я закручивал мою орбиту бесполезности… Исшарканным, изъеденным, завёрнутым ковром, который остаётся вынуть из-под шкафа, загнуть, взвалить и сплавить на помойку.

Вечер громко пах напрасным пОтом. Скрашивал лишь опиумный привкус азиатского турне…

Восточная внушительность рождается, мне кажется, в усвоенном молчании. Неслыханные вехи и тайны, мошкарой кишащие над ними, не выставлены с ором всему свету, как на Западе. Они, с кивком наследникам, с безгласным назиданием, безропотно хоронятся в пустынях и степях. Уже в земле прощаются все страсти... Лишь меркнущие тени сыплются в могилку.

Брассом минование Северного тропика – как пересечение линии офсайда. Между изумрудным и заносчивым Тайванем, [11] с никем не замечаемым суверенитетом, и стойкой Окинавой, замешанной союзниками в грязь, свинец и падаль в «контрольном» 45-м. [12]

----------

Китай

Объемлющим, как будто стук в груди, становится всемирный гул из логова красного дракона. Он разменивает пять тысячелетий и снова обретает свою неодолимость, заложенную в тяжкие кризисы эпох. А что для нас Китай? Ворчливый дед на лавочке; а сами мы – дворовые салаги, которых он при случае оттаскивает за уши. Мы дуемся, щетинимся, брешем на него нашим побратимам – а кто из нас вдавался, сколько он страдал? Я тоже не вдаюсь… Хоть где-то я, хоть в чём-то, с кем-то вместе. И то лишь оттого, что я не монголоид…

«Краны-журавли» с решетчатыми шеями раскланивались мне в порту Шанхая. Я почти не шевелился, доставляемый к причалу, как заблудший ялик – повелениями моря, с которым породнился. Выбравшись на твердь, я прятался от докеров.

Мой индивидуальный безвизовый режим нагнал на меня страху именно в Китае, и только в нём одном. Я думал о допросах. Выносливый кретин, приплывший из Америки? Такое оправдание способно разметать подозрения в шпионстве! Пока не урезонят чувство юмора в суде. Потом же… А потом – пригласят телевиденье и выстрелят в затылок, щекоча либеральные западные СМИ…

Я, сжавшись в три погибели, гасился в лабиринте из контейнеров. Надеясь, что никто не зафиксировал, как вздыбленная пена исторгла пилигрима…

Китайские владения… Я выплутал не сразу, не сразу облачился в их нравы и уклады. Я протиснулся на рынок. Отборные товары, чередующиеся с жухлыми, гнилыми экземплярами. Ещё не все домА сверкают подобающими чуду экономики; бронзовому месту пьедестала ВВП. Несокрушимая держава; но отдельным её гражданам приходится как мухам умирать в провинциальных катаклизмах…

Я зычно изрекал, словно Мюнхгаузен, сидя на ядре бесхозного арбуза:

– Ну, вы же понимаете, что все материки принадлежать будут тому, кто обладает информацией?

– А разве ты не видишь, кому материки уже принадлежат?

Запёкшаяся кровь расползается глазурью на китайском имперском пироге…

----------

Япония

Из бухты к побережью я пристал щетинкой, соскребшейся опасной бритвой острова Хонсю.

Мне кажется, меня не пустят на тот свет. За то, что в этой жизни я пытался ликвидировать земное равновесие правд и заблуждений. Если бы нашлись мои единомышленники, чаша весов с ложью скрылась бы за небом. Кто там наверху – вряд ли ему нравится возможность искупаться в наших испражнениях. Могу его понять…

Моей душе придётся, как на каторге, как на поводке – вечно быть в оси мирского притяжения. Ей нужно без покоя летать в далёких сферах, где-нибудь среди космического мусора. Но я уже сейчас примерно представляю родимую планету – при нашем тет-а-тет в астрономических просторах. Планета – с тем лицом, которое я видел, снуя самонадеянным микробом по земным самым прелестным уголкам. Я всюду замечал такое выражение… Оно незабываемо даже после смерти. Поэтому, подлунная, я знаю, что ты скорчишь на сумрачной аллее Млечного пути.

Да есть ли она, смерть-то? Люди столько раз меня расстреливали в лоб холодным безразличием, сквозь бойницы своих надбровных дуг… И их пренебрежение всегда было опасно для морального здоровья, как рак или холера – для телесного…

Огонь волюнтаризма становится агонией. Зловещий шепоток щепоток пепла доносится из звуков слова «крах». Я горестно барахтался в знаках и знамениях, подобно Барбароссе [13] – в ручье, перечеркнувшем его планы и богатства Крестового похода; поставившем тире в датах его жизни.

Я будто реставратор, минутным озарением соскребший штукатурку. Пламенно надеявшийся обнаружить фреску – бесценнее бесценных, сдирая наслоившиеся толстые куски. Но открывшиеся краски сочетались с абсолютно неотделанной стеной. Красочная часть безапелляционно выводила: «Далее – ничто».

Всеобъемлющее «Далее – ничто».

Не нужно больше фресок, не нужно больше ревностных исканий совершенства. Не нужно… Не нужно… Не нужно… Жизнь только началась, но ты теперь свободен от выслеживаний дьявола в своих же отражениях, в своих же зеркалах. «Далее – ничто»…

Даже код да Винчи бы отщелкнул при разгадке с меньшей выразительностью, чем чуть дребезжащая сталь формулировки – «Далее – ничто».

Другой формулировки и не надо… Оценив её буквально, я точно облачился перед бурей завершающей, последней неудачи – в деревянный макинтош, где слушал вместо грома гулкие раскаты одной и той же фразы.

Я – сбежавший хахаль ранее почётнейшей невесты – справедливости. Да, я не был её первым воздыхателем… Я венчался с нею, и я узнал доподлинно – насколько эта дама, в прошлом принимавшая подарками к ногам почти любую роскошь человеческого рода – насколько она, старая, одряхла и пожухла. Ни грации, ни чести, ни влияния… Ни самоуважения, когда она под боком… Остался никому не брат, не друг. Без сопереживателей, союзников, подвижников. Один наедине с безмозглым командором – голосом внутри. Который, кроме гарканья «Иди!» и матерщины, ничем не отличался.

А может, так и надо направляться к Фудзияме?..

Японии присущи и дикость, и диковинность. Внуки самураев ломятся за рамки современного прогресса. Тем не менее, они с упорством ковыряются, как в высохших мозолях, в повседневных мелочах…

Осака, Киото и Нагоя – везде сумасводящие конструкции построек казались мне картонными. В почве их фундаментов роятся сюрпризы, как в мантии, подстеленной под фокусную шляпу. Фатальные сюрпризы сейсмической активности. В присутствии высоток было для меня больше виртуальности, чем в том, что эти самые высотки имеют шанс порушиться пыльными навалами.

Тектонические сдвиги выложили паззл ментальности японцев. Настырных и напористых, каких мы узнаём на политической арене и в дружеских сношениях.

Я перед Японией – этический калека у подножья многоярусного пагодного храма. Здесь мои душевные серебряные струны истончались до волокон. Я давно не околачивался в вольных атмосферах. Когда нет лишних дел, которыми зачем-то ты обязан заниматься. Когда спокойные лучи осенены мазками сакуры. Лучи, что над Японией ещё не прошагали на их ультрафиолетовых ходулях все широты и долготы. Мне есть что почерпнуть в них и кроме себя прежнего…

Бесспорно, что японцы – отнюдь не ротозеи, отвергающие труд, чтоб любоваться на пейзажи. Такое утверждение было б святотатством. Но кое-что витающее – ценное, цепляющее, прячется под гладью пасмурных озёр, мечется по чащам бамбуковых лесов. То, ради чего не помешает поубавить обороты. Это – неотъемлемо. Духовная валюта; как футбол – в Бразилии. Мои координаты.

Итоговый вердикт запрятался в алеющей макушке Фудзиямы. Я искренне считаю, что кратер на её вершине – самая заоблачная из наземных точек священнопочитания. Где ещё так пристально и так неотвратимо терпится всевышний обращённый к нам укор? Где ещё есть место для бессменной и чистейшей весенней одержимости?

С сердца тает лёд, по венам пробегает прохладная вода от чувства осознания, что больше не увидишь более прекрасного, чем сейчас увидел. Это будто слёзы, вытекшие в пьянстве из приоткрываемых душевных закромов. Когда уже неважно, какая у них ценность, куда они прикатятся – кляксами на строчки, восторгом от которых подавятся потомки, или в близлежащий люк канализации…

Я взойду наверх, и пусть любая доля ждёт меня в суровом возвращении под откос. Я понял мою долю, мой личный смысл жизни был в неудержимом стремлении за ней. И я её люблю – надрывной и нелепой отщепенческой любовью…

И мне не суждено быть в сонме идиотов, дважды протоптавших тропки Фудзи-сан. [14] Почти не разгибаясь, почти не поднимая покорной головы, всю дорогу в гору я словно находился в почитающем поклоне. Дышалось с километрами труднее и труднее, однако обостренная потребность в кислороде, слегка приплюснув мозг, позволила потокам умозаключений вливаться в него с бурностью.

Ха, в таких условиях даже ребятёнок стал бы мудрецом!.. Хотелось до костей ладоней хлопать небожителям, которым посчастливилось примерить на себя и тернии творения и лавры популярности в привычных для них кельях. Которым не знакомы обитые крылечки. Правильно, что скажешь, – никого не надо звать, к тебе припрутся сами…

Я. Вершина. Кратер. Компактный и приятный глазу синтоистский храм. В нём вполне нестарый обаятельный философ с обвисшими усами. Мы идём как равные, как главные вершители, и только перед нами ложится наилучшим, отборнейшим багрянцем вечерняя заря.

И лишь один вопрос предательски подкапывался в тему разговора – кому из нас к шестидесяти, кто из нас по логике должен обладать актуальным багажом ответов и догадок? Он твердил, насколько увлекательна дилемма о яйце и курице. Обильно раздавал бесценные советы – как ловить за хвост быстрокрылых ласточек, чтобы после ловли оказаться в благодати. Или вдруг вздыхал, что секрет бессмертия, видимо, увы, находится не здесь…

Я мягко перебил. Сорвался на фальцет и бросился кататься в истерическом припадке по неповторимой пыли Фудзиямы. Творческий конфликт… Всё для меня сделалось сугубо этой пылью, полностью застлавшей отчаявшийся взгляд. Дальнейшее я помню, как в рандомно сыплющихся кадрах в слепящем аниме…

----------

Обратно в Россию

Я безбашенно бросался обратно в океан. Словно олигарх, в угаре алкоголя ныряющий с «Авроры» в трезвящую Неву. Больше никого! Больше никого на мою голову и память! Никогда я не встречал великолепие столиц и корыстливую жалкость бесконечных незнакомцев! И единственное место, где я ещё способен всерьёз поверить в это – изолятор-океан…

Потом я целовался с сушей на Камчатке. Красиво – «целовался», хотя я лишь предпринял безуспешную попытку закопаться. Всё, что окружало, – кипело, разрывалось и ехало с катушек. Ощущая отовсюду вопиющий дискомфорт, я сновал в бездумности вдоль пыхающих сопок…

Я опять в России – на пятнисто заселённой азиатской стороне. Очутился здесь как взвинченный актёр после долгого спектакля. Не выветрилось прочь сегодняшнее утро, бубнящий русский Запад с напускной высокопарностью. И он для меня стал подмостками – с волнением, с немного хрипло дышащим, язвительным партером, и с сочным напряжением скрипящих половиц. Сейчас же я – в подсобке, где столы и тумбочки подъедены мышами. Где старые плакаты, парики и нафталин…

С возвышенностей лес обозревался неприступным, затерявшимся во мгле зубцами своих башен. Замок моей замкнутости…

Дурень!

Нестерпимая ореховая сухость объяла полость рта. Я мчался на оставшемся внутреннем сгорании. Мне было любопытно – что меня застопорит. Ведь я не навсегда на безучастных плоскостях…

Уже который год я мыкаюсь по свету одиозным идиотом. И всё не полегчает…

Я вбежал в степное поле, словно радостный детсадовец навстречу своей маме, заходящей забирать его. Ноги заплетались. Примерно в середине поля я не устоял. Я как-то не упал, а расстелился в ковыле. Шелесты проигрывали гимн степной страны.

Стирая лоб об землю, я едва не задыхался от патриотизма… Я вырвал стебелёк и сжал в зубах до скрипа. Присел и вскинул голову.

Ненависть прошла; я онемел и обомлел: Феникс горизонта тлел и истекал в малиновой бескрайности варевом закатного солнца Колымы.

Кто-то меня тронул за плечо. Лоснящийся отшельник в залатанной одежде старался заглянуть в моё лицо. Он был весь одной сосредоточенной прозрачностью. Что-то не давало владеть моральным правом сразу же послать его…

– Чем вы так расстроены? Что-нибудь случилось?

Я не отрывался от дали и ответил:

– Возьмите рядом тубус. Может быть, рулоны, завёрнутые в нём, сумеют заменить вам туалетную бумагу!

Несколько минут он шуршал листами. С дымом самокрутки донеслась его задумчивость. В стороннем бормотании сквозило удивление…

Он встал передо мной и протянул мне свою руку:

– Друг, кем бы ты ни был, но ты – гений!

Я с тоской отреагировал:

– Иногда может казаться, что не хватает одиночества и самопогружения. Но их достаточного количества – нет. Как в детском саду в песочнице, когда отваживаешься прокопать тоннель до ядра Земли. Поначалу ямка внушительна, ты этому рад и горд, но потом твой совок сцепляется с бетонной плитой. И сколь мерзок, бесцелен и сер скрипучий скребок по дну, которое находишь раньше, чем думаешь. Так действует личная когнитивная логика.

Логика межличностных связей возводит на Земле пирамиды.



Сноски
[1] Теория американского политолога Иммануила Валлерстайна, рассматривающая не отдельные государства, а их целостную зависимость друг от друга от ядра к периферии, в силу экономических и исторических особенностей.

[2] Девиз на гербе Нидерландов.

[3] Бельгийский благотворительный праздник, проходит в первую субботу марта. Включает в себя конкурсы на самые вызывающие маски и наряды.

[4] С французского – «Я не жалею ни о чём». Слова популярной песни Эдит Пиаф, посвящённой Иностранному Легиону.

[5] Завершающие торги, когда выкладывается последняя пятая карта. Далее игроки вскрывают свои карты и определяется победитель раздачи.

[6] Карта, остающаяся в колоде, которая может усилить комбинацию на руках у игрока.

[7] Идеологическая доктрина, отстаивающая историческую, экономическую и культурную общность Испании и Португалии. Не очень приветствуется населением этих стран.

[8] Одно из прозвищ футбольной сборной Португалии.

[9] Одно из названий Нью-Йорка.

[10] Сюжет антиамериканского плаката советского художника Г. Хачатряна, награждённого 3 премией международного конкурса «За мир, гуманизм, против угрозы ядерной войны» в 1984 году.

[11] После гражданской войны в Китае, с 1949 года, Тайвань отстаивает свою независимость от Китайской Народной Республики.

[12] Битва за Окинаву – операция американского и английского флотов по захвату острова, принадлежащего Японии. Битва шла 82 дня с 1 апреля по 23 июня 1945 года.

[13] Фридрих I Гогенштауфен (1122-1190) – император Священной Римской империи, погиб в воде на пути в Палестину.

[14] Местные жители уважительно называют так гору Фудзияма.