Ангел Таша. Глава 50-1. Лето 1836 года

                ПОСЛЕДНЕЕ  ЛЕТО ЛЮБВИ И НАДЕЖД
               
                КАМЕННЫЙ ОСТРОВ. ИСПОВЕДЬ ДУШИ

                «СОВРЕМЕННИК» №2               

                ВЕРНЫЕ ДРУЗЬЯ И СЧАСТЛИВАЯ СЕМЬЯ
               
                Документально-художественное повествование о Наталье Николаевне и Александре Сергеевиче,
           их друзьях и недругах.
   
                Попытка субъективно-объективного исследования.

              Вступление на http://proza.ru/2024/06/15/601
                ***
               
                Коль вы попали в штиль печали,
                И в трюме грусти полный груз,
                Вы не забудьте о причале
                В порту Любви, в чертоге Муз!

                Владимир Радимиров.   
                ***

                "Настоящее место писателя есть его ученый кабинет,  а
                независимость и самоуважение  одни могут возвысить
                над мелочами жизни и над бурями судьбы".

                А.С. Пушкин. Статья о Вольтере. 1836 г.
                ***               

         Легко, невесомо скользят над невскими заводями и протоками  белые ночи.  И Каменный Остров, этот  огромный корабль, проплывает сквозь время, сквозь вечность как  последний счастливый приют поэтической души гения,  его прекрасной  музы, его семьи…

      Чуть колышется туман, окутывая смутно прозрачными  тенями дом, прячущийся среди цветущих деревьев негустого сада…

       За полчаса до полуночи, 23 мая 1836 года,  сюда,  разгоняя серые клочки марева,  подъезжает  коляска. Невысокий господин в запылённой крылатке и круглой измятой шляпе, на ходу соскочив, спешит в дом, размахивая тростью. Следом, стуча сапогами, вносит баулы медлительный слуга.

     Испуганно скрывается в комнате прислуга. Прасковья обрадованно восклицает:
 
     – Уж так ждали вас, Александр Сергеич! Родила, родила, слава Богу! Три часа назад!  Девочка у вас, да какая крикливая! Звонкоголосая! Небось,  певуньей будет!

    Доктор Спасский, уставший, полусонный, охлаждает пыл:

   – Нет-нет! К Наталье Николаевне  нельзя. Тяжёлые были роды, много крови потеряла… Только недавно уснула. Не обессудьте, друг мой, сейчас для неё отдых важнее встречи с мужем.
 
      Какое счастье, что Александра не было здесь накануне, и  не видел он суеты, хлопот, испуганных лиц, крови на руках главного акушера Ивана Тимофеевича Спасского, не слышал мучительных  стонов жены.  Болезненно переживая,  он неминуемо пал бы духом, как это было при первых родах…

      Вздохнув, помешкал перед дверью, сжимая в руках подарок Нащокина… Ушёл вниз.

     Заботливый Никита принёс воды для ванны.  Оставляя мокрые следы на полу, Александр добрался до дивана в кабинете, и крепкий сон сморил тотчас же.

    Ранним утром  затренькал дверной звонок. Разве оставят друзья в покое, когда такие дела впереди?!

        Кто первым примчался?  Конечно, Пётр Александрович, о котором дружески обмолвился когда-то: «Два брата у меня: брат Лёв и брат Плетнёв». Пётр принёс на утверждение материалы второго тома.

     Пухлый пакет плюхается на стол. Взъерошив нерасчёсанную шевелюру, туже затянув пояс халата и забыв про чай-кофей со сдобными плюшками, Александр нетерпеливо открывает рукописи, погружаясь в чтение.

     Записки кавалерист-девицы прошли цензуру! Прелесть! Живо, оригинально, слог прекрасный!

    – Я в 1808 году ещё в книжном море отцовской библиотеки тонул, а юный Александров уже вступил рядовым в Конно-польский уланский полк, в прусскую кампанию  под Гутштадтом, Фридландом, Тильзитом отличился в боях, награждён за храбрость солдатским георгиевским крестом,  произведён в офицеры!

     – Надежда Андреевна – отважная женщина! – в голосе Плетнёва тоже восхищение. – Она предлагает  название: «Своеручные записки русской амазонки, известной под именем Александрова»…

      – Ну, нет! – сердитый возглас. – Не годится. Слишком изысканно, манерно, напоминает немецкие романы. Оставьте, как есть: «Записки Н.А. Дуровой» – просто, искренне и благородно. Я напишу ей или скажу при встрече.

        Открывает другую папку:

    – Ага! Султан Казы-Гирей, «Персидский анекдот». Андрей Николаевич Муравьёв,  «Битва при Тивериаде», хорошо! А это чья каллиграфия?

  – Барон Розен сунул-таки отрывок из своей трагедии "Дочь Иоанна III". Беседа Великого князя Иоанна и архитектора Аристотеля Фиораванти.

   – Не возражаю: надо поощрять исторические материалы. Тем более что драмы барона намного лучше его виршей.

     Плетнёв усмехается:
    –  Есть у Егора Фёдоровича спорное, но с таким жаром изложенное!

    – То и ценно, что с жаром! Про нашествие монголов, про раздор междоусобный…  Фиораванти  мудр, говоря:

При Ярославе красовалось только
Младенчество народа твоего.
Суровая судьба остановила
Дальнейшее развитье свежих сил,
И Русь под ней, как озимь под снегами,
Сохранная,  лежала в долгом сне.
      
    – «Русь… как озимь под снегами, лежала в долгом сне» – сказочный образ, народный.

   – А это вам ничто не напоминает, Александр Сергеевич: «Как тяжело в великих мужах быть!»?

     Вскочив с кресла, собеседник белозубо смеётся:

   –  «Тяжела ты, шапка Мономаха!» Намёк на Годунова?  Но я не самолюбив: оставим! Зато как гордо утверждает Иоанн:

Я заложил на вечных основаньях
Святое зданье царства моего —
И будет мой народ велик и вечен!

       Плетнёв придвигает другие листы:

  – Вяземский желает печатать  анонимно,  под буквицей  «В» своё  мнение о новой поэме Кине «Наполеон».

   – Пусть так. Зато под его полным именем блестящий разбор комедии «Ревизор»! На злобу дня, на радость Гоголю и в пику Булгарину…

     Два часа как две минуты. За дверью уже голоса  прислуги, шарканье ног.  Спохватывается Александр:

   – Я ведь ещё жены не видел… Поздравь: дочь у меня!

    Пётр, отложив рукописи,  обнимает друга. Прощальная  просьба:

    – Не говори никому о моём приезде. Поработать хочу в тишине.  «Капитанскую дочку» довести до ума надобно. Все уши спрятать под колпак, хотя… юродивого там нет – спрячу под казацкую шапку, авось ценсурный комитет  не заметит…

    Посмеялись…

    А ещё через пять минут взволнованный Александр нежно целует руки Таши, с любовью вглядываясь в бледный лик на высоких подушках. Ветерок колышет кисею занавесок, солнечные лучи скользят по милому лицу, и боль сострадания сжимает сердце мужа. Как же любит он, как жалеет ангела с этим кротким, чуть косящим, страдающим взглядом!

   Прядки каштановых волос выскользнули из-под чепца. Испарина на лбу. Морщинка меж бровей. В глазах под искрами радости ещё тлеет память о вчерашних муках. Но боль уходит, уходит с каждым прикосновением ласковых губ, с горячими каплями слёз, бессвязным лепетом признаний…

    – Ты опять опоздал… – шелестит еле слышный укор. – Я боялась: вдруг уйду, с тобой не простившись…

     Александр испуганно крестит жену.
   – Грех даже думать так! Моё сердце всегда с тобою…

      Беспокойство приподымает её с подушек: – Всё ли правильно  делала я, как ты велел?

   – Ты самая умненькая моя помощница! И хозяйственная: дачу наняла, всех перевезла, дочь родила! Я за тобой как у Христа за пазухой!

    Таша предовольно улыбается:

   – Дети с няньками в другом доме, там и сёстры. Чтобы никто не мешал тебе работать. Здесь только спальня, гостиная, твой кабинет и кухня с подсобкой. Но повар шуметь не будет, я прикажу!

    Снова слёзы брызнули из глаз Александра. Крепко обнял он бы сейчас милую жёнушку, прижал к сердцу! Да нельзя… Ах, а подарок Нащокина где? Вот он!

   Любуется Таша  искусным ожерельем. Хочется ей к зеркалу, жаль,  доктор вставать не разрешил. А вот и он сам, лёгок на помине!

      Александра прогнал, велел прислуге принести тёплой воды, свежих простыней и другую рубашку…
                ***

    Двадцать шестого мая Александру исполнилось 37.  Неумолимый метроном безжалостного  времени начал отсчитывать часы последнего года его короткой жизни: следующего дня рождения уже не будет. Но он об этом не догадывался…

      Хотя пророческое сердце перебоями и вспышками гнева подсказывало иногда. Вспомнился Бальзак с его  «Шагреневой кожей»… Но разум гасил вспышки, предлагая новые перспективы и планы.

       Друзья поздравили именинника, выпили также и за новорождённую, и за успех «журнальной спекуляции». Наталья Николаевна к гостям не вышла – доктор был на страже, но шампанское за её здоровье пригубил.

     Разговор в гостиной возвращается в привычное русло. Александр сдвигает свой бокал с бокалом князя Одоевского:

       – Думаю второй нумер журнала начать статьёю вашей, дельной, умной и сильной, и которую хочется мне наименовать «О вражде к просвещению».

    – Пострекательное название! – вздыхает осторожный Жуковский. – Не надо бы, Саша,  дразнить льва,  неусыпно бдящего …

   – Что нам лев? – смеётся подстрекатель и тут же сетует: – Доколе ещё любоваться будем неуклюжей хромотой отечественной литературы?

       Понимающе кивает Александру Владимир Фёдорович:

    –  Совершенно  гениально сказал ваш тёзка: «нечистый дух  пустого, рабского, слепого подражанья».  Спрашиваю у девушки, недавно вышедшей из пансиона: какую вы читаете книжку?  "Французскую!" отвечает она; в этом ответе разгадка неимоверного успеха многих книг скучных, нелепых, напитанных площадным духом.

       Профессору словесности Плетнёву тема близка:

    – Так пишут Булгарин, Сенковский и иже с ними. В их романах «вместо силы — напыщенность, вместо оригинального — чудовищное, вместо остроты — площадные шутки,  всё чужое, неестественное, не существующее в наших нравах» – весьма  верна ваша характеристика!

    – Страшно и то, – добавляет автор статьи, – что воспитывается презрение к науке.  Дескать, все ученые — дураки, все науки — сущий вздор, знаменитый Гаммер — невежда, Шампольон — враль, Гомфрий Деви –   вольнодумец. А вы, милостивый государь, настоящий мудрец, живите по-прежнему, раскладывайте гранпасьянс, не думайте обо всех этих машинах, от которых происходит только зло.

     – В статье об Академии я поддерживаю вас! – восклицает Александр с задором. – Говорю о русском языке.

    – Давно пора! – соглашается Вяземский. – Я видел, ты нашёл повод тиснуть в текст знаменитые вопросы Фонвизина императрице Екатерине. Пример: «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют и весьма большие?»  Ответ: «Сей вопрос  родился от свободоязычия, которого предки наши не имели». 

    – И доселе не имеют, – вздыхает Александр. – Пропустит ли ценсура – тоже вопрос!  Одна надежда: Бог не выдаст, так авось и свинья не съест…

    – Авось да небось! …хоть в болото брось! – ворчит язвительный князь.

    – Держусь за авось, поколе не сорвалось, – смеётся друг.

    –  А помнишь Михайловское и наши  письма о языке метафизическом?

    – Помню! Тогда, десять лет назад,  метафизический,  философский  наш язык находился в диком состоянии. Учёность, политика и философия ещё по-русски не изъяснялись. Ныне, скажу, сдвиги изрядные! И в нашем журнале Козловский популярно о теории вероятности  обещал рассказать.

    – Получается у нас второй том не просто литературный, а просветительский! – подводит итоги Плетнёв. 

    – Верю, что читатели оценят сие направление, и подписчиков жду немало!  Получим не менее 25 000 рублей чистого дохода от распродажи.

    В глазах Александра пафосная вера в успех. Слава Богу, не видит он недоверчивого скепсиса в усмешке князя Вяземского, не слышит сочувственного вздоха добрейшего Жуковского…

      Вечером пишет в Москву Нащокину:
      «Второй № "Современника" очень хорош, и ты скажешь мне за него спасибо!"
                ***

        Днём же порадовали именинника дети. Без них, без ангела Таши, без семьи он не мыслил своей жизни. Они его опора, якорь спасения в жестоких бурях общественного хаоса.

     Всматриваясь в крошечный носик, зажмуренные глазки-щёлочки новорождённой, Александр мысленно пожелал младшей дочери до-олгой счастливой жизни, перекрестил, поцеловал уголок одеяльца, с наслаждением вдыхая младенчески милый запах.

       Кормилица унесла малышку, остальная компания поднимается к маме. Как же радостно вспыхивают её глаза!

       Машенька, худенькая, как тростинка, кружится, восхищая хрупкой грацией.  Деятельный Сашка хлопает в ладоши. Послушный Гриша копирует  брата. Ему годик,  но он уже ходит, спотыкаясь, иногда падает, но никогда не плачет, лишь забавно сопит, подымаясь, таращит глаза, ожидая похвалы родителей.

      – А знаешь, Таша, – счастливый отец семейства достаёт рукописную тетрадку, – Николай ЯзЫков прислал для журнала драматическую сказку об Иване-царевиче, Жар-птице и о Сером волке. Ну-ка, милые мои, усаживайтесь – я почитаю вам.

    Промелькнуло перед глазами воспоминание: как читал сестрёнке Оле сочинённую им комедию «Похититель»…

       И тут тоже целый спектакль разыграл: меж разных голосов слышалось рычание Волка, ржание Коня. Дивится нянька, приоткрыв дверь и слыша вопрос царевича:

       – Скажи ты мне, что это за Елена? 

      Расцветает на Ташином лице  умиление, а чтец не сводит с неё влюблённых глаз, выразительно провозглашая:

 – Верх совершенства, чудо красоты,
Любезности и вообще всего,
Что зажигает в сердце молодом
Огонь любви прекрасной и живой.
Чудесный, бесподобный идеал!

          Благодарные слёзы в глазах жены – ему награда…

…Как живописно с этого чела
Прелестного упали эти кудри,
Волнистые и мягкие, как шелк,
На белизну и ясность молодую
Ее лица, на полноту грудей,
Высоких, пышных, царственных грудей!

       Старший сын, застыв от неожиданности, оказывается у  Александра, взнесённый его крепкими руками.

   – Прекрасная Елена! Вот этот человек,
Вот этот витязь, посмотрите: он
Ни жив ни мертв, стоит, как полоненный,
Глаза потупил, руки опустились;
Все оттого, что он влюбился всей душой.
А я, кто я? Я добрый Серый волк…

      «Серый волк» заливисто смеётся, чмокнув сынишку в обе щёки, опускает на пол и всем лицом зарывается  в душистые кружева на груди Наташи…
                ***

      Да, он ощущал себя счастливым отцом! Души не чаял в подрастающих детях. Гордясь, восторженно показывал всем свои живые прекрасные творения! Карл Брюллов, конечно, был не «все», и Александр, специально привёз художника на дачу. 

       Брюллов рассказывал:

   «Вскоре после того, как я приехал в Петербург, вечером ко мне пришёл Пушкин и звал к себе ужинать. Я был не в духе, не хотел идти и долго отказывался, но он меня переупрямил и утащил с собой.  Дети его уже спали, он их будил и выносил ко мне по одному на руках…»

    Надо сказать, что великий художник, посвятивший жизнь только творчеству, не понял порыва Александра Сергеевича, так как  был убежден, что гении не созданы для семейной жизни, они должны быть свободны от брачных уз и забот. 

      В юности Александр, называл свободу величайшей из самых великих жизненных ценностей! Но вывод  его зрелых размышлений гениален: есть то, что дороже свободы, ибо «зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным»!

     Эй вы, нынешние проповедники сексуальных революций, безумные активисты из ЛГБТ, провозгласившие  свободу самовыражения!  Впрочем, бесполезно к вам обращаться: вы  Пушкина не читаете. А надо бы! Я уверена: если бы читали, мир стал бы чище, добрее и нравственнее!
                ***
   
     Счастливое лето семейной жизни началось на Каменном Острове с того, что первого  июня Александр уладил важное дело: подписал князю H. H. Оболенскому два заемных письма— на 5000 и 3000 рублей.  На полгода. Под проценты, естественно.
 
    Жить теперь было на что. Таша поправлялась. Дети здоровы. 27 июня справили  крестины новорождённой, наречённой Натальей.  Тетушка Екатерина Загряжская и Мишель Виельгорский были восприемниками. В этот же день Наталья Николаевна  впервые сошла из спальни вниз и теперь могла гулять по саду с детьми.
                ***

     Александр погрузился в работу: с самого утра никто не смеет его беспокоить.   Это последнее лето его жизни – запечатленный вихрь вдохновения, осмысления жизни  тленной и вечной, подведения итогов!

       Душа его сильной, крылатой птицей взлетала к тем благословенным небесам, что не подвластны ни придворным холуям, ни завистникам, ни скрытым, ни откровенно  злобным врагам. Его рабочий кабинет стал поистине чертогом муз.

      Давно с таким  восторгом не приветствовал он невидимых вдохновительниц, то наслаждаясь рождёнными строками, то горюя, когда понимал, что лучшее вновь не увидит свет.
    
        Ах, как хотелось напечатать «Медного всадника»! Заветные мысли вложил он в эту поэму. Три года назад высочайший цензор вернул рукопись с замечаниями и перечёркнутыми строфами…

    Скрепя сердце Александр пробовал заменить слова и фразы «опасных мест», но крамола мыслей о праве всякого человека на счастье так и лезла из всех щелей. Не мог он, как ни терзался, исключить и самое главное – дерзкую угрозу маленького героя «горделивому великану» на звонко-скачущем коне…
    Пришлось вновь положить поэму в шкаф.

         Зато «Капитанская дочка» наконец-то обрела окончательную форму. 23 июля 1836 – дата на последней странице черновой рукописи.  И  можно напомнить Денису Давыдову:

    Вот мой Пугач – при первом взгляде
    Он виден – плут, казак прямой!
    В передовом твоём отряде
    Урядник был бы он лихой.

      Широко, вольно разлилась, разгулялась в «Капитанской дочке» стихия народного бытия, в которой сплетены – как и в жизни! – честь и предательство, благородство и подлость, крушение надежд на справедливого царя и безбедную жизнь… И в которой воплощение народной нравственности – скромная, верная, отважная Маша Миронова.

        А ещё на виду, нескрываемо – вопль из глубины сердца, горячий посыл и наказ нам, потомкам:

     «Молодой человек! Если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений».
   
      Удивительная поэзия повести наполнена любовью, «ибо нет истины, где нет любви». Эти слова заключают его статью об Александре Радищеве, написанную в те же дни, но «зарубленную» цензурой.

    Да и по поводу «Капитанской дочки» пришлось давать ох! множество объяснений, например, смешно сказать: существовала ли девица Миронова и встречалась ли она действительно с Екатериной II. Пока согласовали все поправки, ушло время.

    Напечатанная в четвёртом номере «Современника», воспринятая читателями с восторгом, повесть  могла бы и при жизни стать триумфом Александра Сергеевича.

    При жизни не стала. Журнал вышел  в декабре, жить автору оставалось меньше месяца…

    Но сейчас ещё длилось благословенное лето - лето любви и надежд...


              Продолжение "Лето 1836 года. Часть 2. Духовное завещание"