Судный День

               
                I

Что такое пятьдесят шесть лет… Может быть, это когда тело, посмотрев на себя в зеркало говорит, - да уже стыдно заниматься любовью на берегу, как когда-то, в предрассветные минуты пустынного пляжа, когда её двадцатилетняя фигурка, горячая от страсти и желания была в моих объятиях и мы не чувствовали холода подкрадывающейся любопытной студёной волны…, мы были в блаженстве…

А в душе…, всё тоже самое, все мысли о ней несправедливо ушедшей в прошлом году, несправедливо рано мои желания притихли, но не умерли, моё сердце не так наполнено силой удара, но мне кажется я ещё мог бы, но она ушла… Она ушла из жизни, а из сердца нет, из души нет... И как жить в этом желании жить, выключив память прошлых тридцать пять лет, тридцать пять зим, рижского взморья и крымских вечеров… Они же в памяти моего внутреннего альбома, ежедневно встают перед глазами и пересматриваются, и радуют воспоминанием душу и убивают страданием сердце…

Вот что такое в пятьдесят шесть лет остаться в одиночестве..., в сердечном одиночестве, потому что оба сына женаты, живут, как и подобает, своими интересами, со своими проблемами, которые им кажутся одновременно и важными, и невыносимыми.

А папа, ну что папа, здоров, помощница приходит раз в неделю, в доме чисто, за едой следит, деньги есть… Пишет понемногу, человек он творческий, даже пока дети были маленькими, творчество было у него во главе жизни. Им и играть-то шумно было нельзя.

- Соблюдайте тишину, - говорила мама, - папа работает…, сочиняет...

Евгений Аронович писатель военных лет, он, конечно, общался с писателями своего поколения, но не так, чтобы часто и шумно… Наша семья была чуть в стороне от кутежей и шумных вечеринок. Долмовский не числился в первой шеренге молодых шестидесятников, которые, как буйное цветение ворвались в свою весеннюю оттепель. Он был постарше и спокойнее…

Но с уходом из жизни жены, весёлой Галочки, обнимающей своим теплом весь дом, она была как музыка, как уютный камин, не шумно пылающий, а так, слегка потрескивающий, создающий неповторимую атмосферу творческого уюта… Жизнь без неё, словно остановилась... Да, по-прежнему приходит Евдокия Степановна присматривать за порядком в доме, только с уходом Галочки камин остыл и смолкла музыка, и от этой тишины шаги помощницы стали невыносимо тяжелыми, и говор волжский стал раздражать… Почему же он раньше этого не замечал, она поди лет десять, как в дом ходит, давно помогает по хозяйству…, потому что в доме жил обертон… Галочка была источником чистого звука, совершающего колебания одной частоты, звуком влекущей сирены…, она была совокупностью чистых тонов. А без неё дом словно оглох, наполнился мёртвой тишиной, тишиной тоски, чужих шагов и чужого дыхания.

От невозможно одиноких стен, Евгений Аронович решил купить путёвку в писательский дом отдыха, в Малеевку, там и сосны вековые, среди которых и дышится легко, и уход в доме творчества приличный, в столовой знакомые лица, а нет, так за завтраком и познакомишься, а к обеду и общие знакомые найдутся, того и гляди, и ужин пройдёт веселее. Можно и погулять перед сном по освещённым фонарями дорожкам, надеюсь и сон вернётся. Пару, тройку недель пойдут на пользу и сердцу, и душе. Так рассуждал Евгений Аронович подъезжая к Литфонду, где распределяли путёвки в Писательский Дом Творчества.

Летом особым успехом пользовался Дом Творчества “Коктебель” Приморский “променад”, брусчатая аллея вдоль берега и кругом знакомые лица, столовая Литфонда с летней террасой, и оживленные разговоры неутомимых писателей, вспоминал он, как пару лет тому назад они с Галочкой там отдыхали. Незабываемые крымские вечера, приют Волошинского дома, синих гор над розовым рассветом и августовский зной с ласковой прозрачностью бирюзовой волны…

- Но сейчас поеду в Малеевку, под Новый год, пожалуй, застану ещё крещенские морозы, тоже неплохо. Белый снег лежит искрящийся, ветром не тронутый, голубыми смотрятся в лунном свете могучие ели, скрывающие свою тёмно-изумрудную природную хвою, под рассыпчатым снегом прячутся тяжелые лапы, но предсказуемо их величие и размером неуёмным и недосягаемой высотой, их макушки аж в небо упираются. А поднимешь в небо глаза, голова кружится…

В Малеевку писателей обычно тянуло уехать подальше от дома, от быта, от детей, чтобы ничто не отвлекало от творчества, тут природа, тишина и атмосфера, а уж создашь ли ты что-то такое, чтобы сердце читателя тронуть, целиком зависело от тебя, от умения увидеть и поэтично, трогательно передать, собрав сперва всё подмеченное в своей душе…

Творческого настроя внутри Евгения Ароновича давно не было, все мысли были направлены на жалость к себе и единственное, что надо было сделать, - думал Евгений Аронович, - так это повернуть свои мысли в другое направление, а то просыпаешься со словами какой-то тюремной песенки и свербит она потом весь день.


Проснешься утром, город еще спит,
А я не сплю, душа давно проснулась,
И сердце бедное уже болит,
Как будто к сердцу пламя прикоснулось.


А по всему видать пламя и впрямь прикоснулась, потому что на третий день пребывания, ночью так обожгло, что сил кричать не было, к счастью, от боли с кровати с грохотом скатился и испугал жену Левинсона, из соседней комнаты коридорной системы, она и вызвала, как говорили в старину, карету скорой помощи.



                II


Дни стояли пасмурные дождливые, такие часто бывают поздней осенью, особенно в Новгород-Северском. Небо иногда до того низко опустится с нависшими косматыми облаками, будто серчает на судьбу свою непростую. В ту осеннюю ночь Ольга и родила дочку, муж её уехал в Россию на заработки, времена были непростые… Те, кто победнее приглашали украинцев, молдаван и поляков строить загородные дома, а кто побогаче, те замахивались на югославов или турков, те, хоть и брали подороже, но работали качественнее и пили вдвое меньше. 

Вот Владимир и поехал с полгода, как и всё, с концами пропал, не пишет, не звонит и главное не шлёт денег… По всем подсчётам ей ещё ходить да ходить, а нервы сдавали, волновалась всё же, каждый день звонка ждала, да и тосковала, что и говорить. А тут вдруг объявился, позвонил и так, знаете ли, несвязно, стесняясь, признался, что у одной певицы взялся дом перестраивать…, да заработался допоздна, раз остался на ночь, другой и сам-то говорит:

- Не пойму, как это вышло, но я у неё поселился и уже четыре месяца, как с ней живу… Не по-людски как-то получается, давай разведёмся что ли, ты пришли мне согласие на развод, а Мила, ну моя теперешняя жена, она устроит развод по-быстрому.
 
А потом сказал:

- Ну ладно, что было, то было…, ты… это… ну нюни-то не разводи, если что, я маленько денег пришлю, ну я же, как говорится, теперь на себя, ну на свою семью работаю, короче, денег я не получаю, живу у Милы, она ведёт хозяйство, ну, то есть не она, она поёт, Марья Ивановна приходит и убирает, и готовит. В общем давай, пришли, что мол так и так, и ты не возражаешь со мной развестись…

Трубку повесил и сразу начались схватки, нервы сдали и дитё поторопилось на свет Божий. Еле успела до больницы доехать, и девочка родилась, совсем крохотная, с минуту молчала, ни пискнула, а потом слабо захныкала…

- Жить будет, - сказал врач и глядя на неожиданно просветлённое небо, сказал, - Ярославна…

Ольга только шёпотом спросила:
 
- Почему…

- Смотри какое небо, тонкие солнечные лучики едва пробивались сквозь густые тучи, не желая прощаться с летом, а имя Ярославна означает слава Солнцу! Точное имя во славу этому дню.

Владимир так никогда и не появился, как в бездну пропал, да и Ольга просить о возвращении его не стала, правда и отказ от него так и не написала. Его родня быстро дорогу к ней позабыла, а с годами и здороваться перестали, как чужие люди мимо проходили. Ярославна росла замкнуто, рано начав по дому помогать матери и свою дорогу определила, мол пойдёт по стопам матери, тоже на медсестру выучится, благо училась ровно, ничем особо не интересовалась, на пригорке, по вечерам с девчонками не пела, но с природой дружила, с ней часами разговаривала, у неё спрашивала и про отца, и про отцову родню, у мамы не смела, чувствовала, что ей об этом говорить больно… 

Так и жили молча, тихо, скучно, серо. В семнадцать, выходя из школы подкараулил её Игорь и прямиком сказал, что давно её приметил, и хочет в жёны взять. Принёс шаль в крупных розах и много разноцветных клубков шерсти…

Слава, кротко улыбаясь, спросила:

- А зачем столько шерсти...
 
Игорь, потупив голову и вспомнил древнюю былину сказал:

- Как зачем…, сыну пинетки вязать, потом кольчугу и шлем, мы же с ним играть в сражения будем… Я же Игорь, ты жена моя Ярослава, всё сходится, как в летописях “Слово о полку Игореве”, даже если там малехо не так было, так какая разница. Так ты пойдёшь за меня или у тебя кто другой есть на примете…

На примете у Ярославны никого не было, ни подруг, ни парней, у неё только и был-то свой внутренний мир, да и то не особо богатый, она затворницей жила у грустной одинокой мамы, не простившей своего мужа… Да и что было у матери кроме больницы с чужим горем… Ничего задушевного в её жизни не было, да и дочка радость не прибавила, будто виновата, что Владимир уехал с концами...

И подумала Ярославна:

- Вроде я не дурна собой, но почему же я решила себя отдать больным людям и так же, как мать, идти учится в медучилище. Может и правду пора свою семью иметь и этот дом, с низкими окнами, в землю смотрящими, пора сменить на горницу с высокими окнами, небу открытыми. Игорь парень хороший, высокий, кучерявый, весёлый, бывало, сядет на лавочку возле дома да такую трель на гармони выдаёт и размахнет её во всю ширину и раздвинется она от края до края, глаз не оторвать… заглядение…

- Чего тут раздумывать, иди конечно, раз сватается, чего тут прозябать со мной, - глядя в сторону сказала мать…

Ярославна в этих словах беды никакой не учуяла, а она давно к матери подкрадывалась, считай только сорок лет разменяла, а седые волосы уже без стеснения виски покрыли, голубые глаза поблёкли и всё чаще были красными и опухшими. 

Ярославна, заканчивала школу и маминых перемен как-то не замечала. Игорь, на семь лет был её старше, вернулся после армии, самое время строить свою жизнь. Ярославна рядом, шашни ни с кем не крутила, возомнил, что его ждала и он её студёную с младенчества душу согрел и полюбила она его крепче себя…
 
И мальчонку родила, как по заказу, Владимиром назвали, как отца, она о нём часто у реки горевала и ждала, может быть, в старости вспомнит, что у него дочка есть и вдруг вернётся… Вот сына в его честь и назвала, Игорь против не был, он вообще был ласковый и одновременно мужественный, ведь и армию отслужил, и в родной дом вернулся, матери помогать, и свой дом построить хотел. С ним, можно сказать, жизнь её удалась…


                III


Владимиру десять минуло, как поспешили падать на её голову одно несчастье за другим, как говорят беда не приходит одна, отворяй ворота, сперва мама ушла пятидесяти не было, хоть в больнице и работала, а на себя внимания не обращала, сильные боли её мучили и она что-то постоянно себе вкалывала, не додавая больным, а когда уколы перестали помогать, сделала себе последний с удвоенной порцией…

Схоронили по-тихому, Игоря родители во всём помогли, они ей своих заменили. Хоть Ярославе и пошёл четвёртый десяток, а мамы не хватало, так уж мир устроен, мамы всегда не хватает, когда её не позвать, а душа зовёт, когда она особенно нужна…

А в пятнадцать Володю, сына единственного машина сбила, думала не переживёт и не пережила, с горем этим жить продолжила, грешно же руки на себя накладывать, грешно и с горем в душе жить, но по-другому никак не получается…, каждый с горем живёт по-своему...

Мама с Игорем одинаково с горем жить не могли, и он долго не протянул. Игорь мой, любовь моя единственная, Богом посланная, - причитывала она, - вслед за Володей быстро покинул этот мир, пил не просыхая…, на годовщину смерти сына, она уже у трёх могил одна стояла, пить не смогла, а выла, видать, как та Ярославна, памятник, который плачем зовётся. Оплакивала и сына, и мужа, и мать, что же кроме могил ждало её в этом мире спрашивала она Днепр, стоя на берегу, а река проносились молча, может это и был ответ, иди в мир и отдай себя служению Господа…

В монастырь или в больницу, вспоминала, как мама говорила, - людям надо помогать, так она оказалась в Москве, училась, работая нянечкой, а теперь и сама медсестра, как её одинокая мама, царство ей небесное…

Игорь с Володей с ней просыпаются, с ней и спать ложатся, во сне она родных своих к сердцу прижимает, а целый день крутится с чужими, помогает, как может и чувствует, что нужны они друг другу…

Вот привезли одного, с виду интеллигентный, рубашка не свежая, не постриженный, не побритый, вроде и не старый, но не ухоженный, потому и выглядит старше.

Инфаркт, острая боль держалась дольше обычного, считай две недели лежал бледный с мутными безразличными глазами, за жизнь видать не боролся. Что-то было жалкое в этом одиноком человеке, правда к нему приходили два взрослых сына, дважды, пришли и всё норовили сунуть деньги, чтобы к отцу проявили больше внимания, один в её дежурство подошёл и спросил:

- Вас как зовут?

- Слава, - ответила она покороче.
 
А он, так знаете необычно, взяв её под локоть, отошёл с ней к окну и сказал:

- Славочка, будьте к нему помягче, он страдает, не так давно жену потерял, я сын его, но видно не могу дать ему ту женскую ласку, по которой его сердце горюет, - и положил ей в кармашек деньги.

Она посмотрела сыну в глаза и сказала:

- Я понимаю, за деньги нельзя купить ласку, необходимую сердцу, но я на эти деньги куплю ему соки, фрукты и цветы от незнакомки, - и улыбнусь…

Виктор был рад контакту, и она была рада, что узнала о нём что-то большее, чем то, что написано в истории болезни… И прониклась теплом к одинокому писателю, для неё в этом слове было что-то очень возвышенное… 

Потом пошла на рынок, купила немного фруктов и цветы, вазочку взяла у соседки по общежитию, где проживала уже пять лет. Придя утром в клинику, в свой выходной день, она сказала доктору, что сын одного из пациентов попросил её помочь отцу, летящий врач был не против, считая, что положительные эмоции лучшее лекарство при инфаркте и добавил:

- Спасибо за помощь…

Слава, Евгения Ароновича помыла, побрила, привела, что называется, в Божеский вид и с улыбкой добавила:

- Цветы и фрукты принесла молодая и очень симпатичная женщина, пообещав ещё прийти. Главное, чтобы Вы её ждали в хорошем настроении...

Доброе слово и кошке приятно, а нашему писателю, как теперь его все называли, оказалось, так мало для счастья нужно… Чуть, чуть, надежды и немного заботы, это то, что Слава могла дать, взамен получив благодарную улыбку усталых глаз и позволительное поглаживание её обветренных рук...

Она часто приходила к нему в нерабочие дни, но он этого не знал, только однажды, кто-то из врачей невзначай сказал:

— Это Ваша персональная медсестра Вас вылечила, теперь можно и обратно в дом отдыха Вас отправлять.

В Малеевке для Евгения Ароновича действительно держали комнату и сроки пребывания продлили. Фактически, Ярославне никто из сыновей не заплатил за работу в её выходные дни, поэтому дети были сами удивлены такой душевной отдачей и вслух сказали:

- Ну папа, ты пользуешься успехом у дам, даже полулёжа с инфарктом...

И сами того не подозревая, повысили папину самооценку…

Придя в очередной раз проведать своего подопечного и переодеть в свежее бельё, Слава застала его в игривом настроении с кучей заготовленных комплементов и с подарком, который он заранее припас, попросив сына принести для неё французские духи Climat Lanc;me с потрясающим, в те годы самым модным ароматом.

Для Славы этот подарок был выше всякого понимания и заставил думать о нём…, и вспоминать с благодарностью.

Длительность восстановительного лечения может варьироваться у пациентов по-разному, по мнению лечащего врача, Евгения Ароновича можно было вполне готовить на выписку.

Дети были счастливы, что папа поправился и что Слава оказалась такой замечательной медсестрой, и в тот день, когда Евгения Ароновича выписывали, оба сына с благодарностью преподнесли Славе коробку конфет и букет цветов, и попросили её не забывать своего пациента, и по возможности навестить его, когда он вернётся домой из Малеевки.

Слава была рада встрече с такими замечательными людьми, из другого, неизвестного ей мира и сердечно приняв подарки, пообещала непременно навестить. Она была далека от любовных интриг, о которых в тайне подумывал Виктор… А что касается самого Евгения Ароновича, кто его знает, может какая-то ниточка и мелькнула, когда он подарил духи и увидел неподкупную радость в её прозрачных глазах, но водоворот возвращения в жизнь, в писательскую среду, если и блеснула слабая ниточка, то сама собой растворилась…

Все навещали, переживали, засыпали вопросами, словом, скучать не давали. Только к концу второй недели, когда спал ажиотаж, он вдруг вспомнил про Славу; надо бы ей позвонить, рассказать о своём житье, может быть даже и похвалиться, как его все ждали и переживали…, и он позвонил.

Со словами заученного ловеласа, подобно, обиженному любовнику начал он…

- Ну разве можно так бросать на произвол судьбы больного, одинокого, никому ненужного поэта…, - разыграл, так называемый водевиль, в стиле Александра Вертинского.

Но Слава из другого, неведомого ему мира, потерянного, заплаканного, с вырванной, истерзанной душой, испугалась непонятых высокопарных слов и с озабоченностью в голосе, с пересохшими от страха губами спросила:

- Что с Вами, где Вы…

Евгению Ароновичу стало стыдно за эту светскую игру и стыдно было признаться, что позвонил-то он ей просто так, скорее всего от нечего делать…, поэтому стыдясь, тихо добавил:

- Я скучал…

И это пронзило…, впервые за долгую, выжженную жизнь, словно ожил сухой ковыль, годами стоящий в забытой стеклянной баночке под палящим солнцем, на растрескавшемся подоконнике...

- Я приеду, - так же тихо сказала она…

Дороги назад не было…, водевиль превратился во что, сам не знаю.

- Посмотрим… И правда, сам не знаю, - сказал он сам себе…

Вот до чего доводит моцион языка…

И она приехала в белом кроличьем жакете, конечно холодном, но он ей шёл, к её серым благодарным глазам, к белому, пуховому капору, по детски смешному и она так ладно смотрелась в серой удлинённой узкой юбке на белом снегу, что он неожиданно для себя обнял её и вдруг впервые за полтора года почувствовал в объятьях женщину, запах тёплого тела и не хотел это объятие разжимать, не захотел с этим теплом расставаться…
 
- Давай уедем на неделю в Финляндию, - для всех неожиданно сказал он, - там на финских санях снег пушистый, нам навстречу в лицо смеяться будет… Слава, Слава, Ярославна, ты мой спасительный талисман.

- Да, она спасёт мою прохудившуюся жизнь, - мелькнуло у него в голове, - залатает сердце своим теплом и заботой…

Ну это же не про любовь, это же про холод озябших сердец…

В то же время и она готова была разделить с ним все тяготы его судьбы, безгранично и милосердно, и не за слова про любовь, а за попону…, которой он прикрыл холод её души и дал ей отогреться…


                IV


Как-то раз близкого мне человека пригласили на обед, как я понимаю, ему одному тащиться не хотелось, со мной он уже много лет проводит время, не признаваясь в любви, но и меня, если и спрашивал, то скорее в шутку, пощекотать своё превосходство… Не спрашивая, каждый считал, что между нами любовь, скрытая форма самообмана, потому что, когда захлёбываешься в любви, невозможно молчать, хочется говорить, петь и писать люблю, люблю, люблю, на каждом столбе, а когда твои чувства молчат, значит и от себя скрываешь, что не любишь, правда только в том, что погреться возле чужого плеча, у чужого сердца, у чужой души…

Воспользовался пустотой, все так живут и тот кто позволяет греться, тоже себя обманывает.

Так и мой знакомый давно греется возле моего молодого тела, а я греюсь в лучах его славы…, так и живём в самообмане любви и крайне редких нежных слов… Он как раз и пригласил меня на обед к одной паре в чём-то похожей с нами…

Пожилой писатель средней руки отогрелся на груди бездомной медсестры… И всё бы ничего, вполне закономерно, но с каким пафосом они преподносили нам этот союз, наверное, и послужило написанию рассказа…

— Вот знакомитесь, Ярославна, русская красавица с дальних берегов Днепра, солнце моё ненаглядное, она жизнь мою озарила, наполнила смыслом и каким-то несказанным светом… А уж как она за мной ухаживает, как готовит, вяжет, шьёт, ну мастерица да и только… По дому хлопочет, ходит неслышно…

Моему, так сказать возлюбленному, это пение надоело, и он попросту сказал:

- Женя, кончай нести эту ахинею, ну завёл бабу и молодец, - хотел сказать, - я вон видишь, тоже завёл и помоложе на пару десятков, но промолчал, - а то ты её так расхваливаешь, что она тихо ходит, словно ты Лев Толстой и для будущих поколений чуть ли не продолжение Войны и Мира пишешь…
 
Евгений Аронович присмирел, гость-то был покруче писатель, его того гляди пятое поколение скоро читать наизусть будет, а Женю-то и первое позабыло…

Но и мне перед обедом довелось пение Ярославны услышать, уж лучше б плач, правдивее бы выглядело.

И не зная видно, с чего начинаются светские беседы, жеманно оправдываясь она сказала:

- Мы ведь совсем недавно познакомились и между нами сразу прошла искра доверия, он ведь такой беззащитный, как маленький, потерянный в чём-то, но человек хороший, добрый, мы вот уже скоро год будет, как вместе, Вы первые наши гости и я впервые в жизни гуся приготовила, правда по кулинарной книге. Женя говорил, гостей нужно принять красиво…

И она, словно оправдывалась в чём-то, продолжала в извиняющимся тоне говорить про искру доверия, пробежавшуюся между ними…

Мне как-то даже неловко было слушать про эту придуманную искру, но я не осуждала её, сама так же живу, просто в другом круговороте общественности. И чем круче общественность, тем больше меняется их сознание и только растёт негодование на весь этот общественный круг, в дорогостоящих масках… Всё, в сущности, едино… И в судный день, - думала я, - все мы будем исповедоваться… А сейчас, я словно присутствую на ложной репетиции…

Судный день, это ведь в каком-то смысле конец света, это последний день существования мира. И люди должны исповедоваться, нет не каяться в надежде на помилование, а чистую правду сказать.

Обнажённые праведники и грешники, за вашими плечами двое будут стоять и накинут на вас плащ, если цветом в ложь, то уж точно не ангелы… Ангелы накинут белое облако райского неба. Богом будет совершён последний страшный суд, и только Богом будет определено ваше место.

- Я любил лишь одну женщину, но покинула она меня рано, а другую принял, потому что она меня полюбила, а я лишь позволил ей испытать радость любви, - слышу слова Евгения Ароновича.

- Лукавите, - думаю я, - не пройдёт это в судный день… Себя обманываете, не хотите признаться, что Ярослава не Вашего поля ягода, не садовая клубника, а морошка болотная, но тепло к ней прижаться ночью и удобно, когда завтрак крахмально подан, и не шаркает по паркету, как старая уборщица, не раздражает, а то, что поговорить не с кем, так для этого книги есть…

- А Ярославна не о Вас, Евгений Аронович думает, ложась с вами в одну постель, а о своей каморке и встаёт перед её глазами курчавый Игорь, мускулистый гладкий, с нежным шёпотом, руками как прижмёт к себе, так сердце за его сердце цепляется, как ниточка за иголочку. Потом вдохнёт свою грусть полной грудью, перекрестится и кротко скажет:

- Спокойной ночи, - заботливо укрыв…

Вот и вся любовь…

То, что он хороший писатель, только одному Богу ведомо…

Ведомо, ему всё ведомо…

Несмотря на множество предсказаний, пришествие Христа станет для большинства людей внезапным. На суд предстанут все без исключения и христиане, и язычники, и неверующие, и верующие… В Библии предельно ясно сказано, что неверующие накапливают гнев против себя и что Бог “каждому воздаст по делам его”.

И что ты скажешь, - увидела больного, который влюбился, а ты сжалилась и позволила ему себя любить…

Нет Ярославна, не пройдёт, эта неправда прикрыла твоё бедное существование, это самообман. Такой же самообман, как и у Евгения Ароновича, где он говорит, что тебе позволил испытать радость любви, своей добротой прикрылся.

Никто никого не любит ни в вашей паре, ни в нашей… Все хотят обманываться и обманывать, прикрывая обман чем угодно. 

Но пока что наша судьба – в наших собственных руках. Конец пути нашей души будет либо на вечном небе, либо в вечном аду. Мы должны выбрать, где будем и нам следует сделать этот выбор, пока мы ещё живы и наша жизнь на земле не подошла к концу.

Человеку суждено только однажды умереть, а затем всех нас ждет встреча с нашим Судьёй. Иисус Христос, он же Сын Божий, в его руках Книга жизни. Мы можем быть уверены, что на этом суде не будет места ошибкам, ведь судить нас будет справедливый Бог, его невозможно обмануть и он не попадает под влияние каких-либо предрассудков, оправданий или лжи.

После смерти больше не будет возможности выбирать, и наша судьба будет находиться перед престолом Бога, где всё станет явным, и Бог воздаст каждому по делам его…



Наташа Петербужская © Copyright 2025. Все права защищены.
Опубликовано в 2025 году в Сан Диего, Калифорния, США.