01 Необходимые пояснения
Два материала лежали передо мной, когда я решил, что эта книга должна быть написана.
Решение моё просто. Лето 2000 года, жаркое и душное, оставило в нашей памяти след — не разгадку, не триумф, а тяжёлую тишину неудачи. Мы, небольшая команда учёных в Бруклине, пытались разобраться в загадке, которая казалась важной, но ускользала, как песок сквозь пальцы. Имена, даты, отчёты — всё это было, но правды мы не нашли. А теперь, когда слухи и домыслы начали обрастать вокруг этой истории, я чувствую долг рассказать, как всё было. Не ради славы или сенсации, а ради честности — перед собой, перед теми, кто был с нами, и перед теми, чьи жизни мы пытались понять.
Первый материал — дневник Дмитрия Сухова, русского инженера, которого мы вызвали из Санкт-Петербурга. Его наняли недорого, как это было принято в те годы, когда Россия, ещё не оправившаяся от кризиса 1998-го, отдавала своих специалистов за скромные деньги. Дмитрий приехал к нам потрёпанным, в странном костюме с какого-то питерского Хэллоуина, с усталыми глазами и привычкой держать в кармане пачку «Явы». Он не был героем, не был гением. Он был человеком — упрямым, растерянным, иногда пьяным, но искренним. Его дневник — не научный труд, а исповедь. В нём — гнев, тоска, попытки понять, зачем он здесь, в этом шумном Нью-Йорке, среди чужих людей и чужих идей. Он писал о прогулках по Питеру, о наших спорах, о своей вере и сомнениях. Его слова — как зеркало, в котором отражаются не только события, но и мы сами.
Я отредактировал его записи. Некоторые страницы пришлось переписать: его почерк, неровный от усталости или выпивки, был почти нечитаем. Я убрал слишком личные строки — о его жизни в хрущёвке, о разговорах с бабушкой, о снах, которые мучили его по ночам. Они не о деле, которое нас собрало. Но я сохранил его голос — резкий, с русским акцентом даже на бумаге, с привычкой сравнивать наш мир с фильмами, которые он смотрел, или искать ответы в молитвах перед маленькой иконой в мотеле. Его обиды, его надежды, его вопросы — всё это осталось. Этот дневник — не просто хроника. Это портрет человека, который искал смысл там, где мы все потерпели неудачу.
Теперь о второй составляющей этой книги — официальных отчётах нашей комиссии. Их происхождение столь же неясно, сколь и их содержание, и требует нескольких слов.
В начале декабря 2000 года, когда наш проект был официально закрыт, Элизабет Кроу, руководитель комиссии, вручила мне потрёпанную папку. На ней синими чернилами, словно в спешке, было выведено название проекта — слово, которое я пока оставлю без пояснений. Элизабет, передавая бумаги, сказала, что они могут «пролить свет на нашу неудачу». Её голос был усталым, а взгляд — полным сомнений. Я до сих пор не уверен, что она имела в виду, и, признаться, не знаю, понял ли я значение этих бумаг даже теперь.
Отчёты — это мозаика из полицейских протоколов, медицинских записей и наших собственных заметок. Они пришли к нам из разных уголков: архивы отделов полиции, больничные карты, даже выписки, помеченные грифами, намекающими на участие властей. Некоторые листы — копии, с размазанными чернилами, другие — оригиналы, с карандашными пометками, сделанными чьей-то торопливой рукой. Кто собирал их? Кто передал в наш скромный институт в Бруклине, где мы работали на устаревших машинах с гудящими вентиляторами и дискетами Windows 98? Возможно, это была попытка разгадать загадку, которая казалась важной, но осталась без ответа.
Эти бумаги — противоположность дневника Дмитрия. Если его записи полны жизни, гнева и тоски, то отчёты холодны и безлики. В них — скупые факты, даты, цифры, медицинские термины, которые мы пытались понять, но которые лишь множили вопросы. Я не стал их редактировать. Они вошли в книгу такими, какими попали ко мне: с казённым языком, с редкими следами человеческой руки — подчёркнутым словом, скомканным углом. Я лишь разбил их на части, чтобы чередовать с записями Дмитрия, как мы читали их тогда — урывками, в перерывах между спорами, кофе из дешёвых стаканчиков и гулом старых ЭЭГ.
Зачем эти отчёты здесь? Они — не разгадка, а свидетельство. Свидетельство того, как мы, группа учёных и один русский инженер в нелепом плаще, пытались найти смысл в хаосе данных. Возможно, в этих строках скрыта правда, которую мы не разглядели. Возможно, кто-то другой увидит в них больше, чем увидели мы.
Марк Т.
02 Дневник. 15 июня
Вечер. Светло, как днём, будь оно всё проклято. «Белые ночи» эти — сплошное издевательство. Набережная гудит, туристы орут, будто в зоопарке, уличные музыканты лабают «Калинку» вперемешку с какой-то попсой, «Руки Вверх» кажись. Пьяные малолетки с «Балтикой» в руках шатаются, ржут, бьют бутылки об асфальт. А я иду, и этот мой чёртов плащ с Хэллоуина цепляется за всё подряд. Шляпа сползает на глаза, рубашка липнет к спине — жарко, хоть июнь. Прохожий один, морда красная, как помидор, ткнул пальцем: «Гы, граф Дракула!» Я ему в ответ: «Сам ты граф, дебил!» Он заржал, а я плюнул на мостовую и пошёл дальше. Пусть ржут. Мне плевать.
Купил в ларьке «Балтику». Тёплая, зараза, но лучше, чем ничего. Сел на парапет у Невы, напротив Петропавловки. Фейерверки бабахают, толпа визжит, как на ярмарке. А я сижу, пью, курю «Яву». Дым горчит, но привычно. В голове — муть. Бабушка сегодня опять ворчала, мол, «Дима, пить бросай, сгубишь себя». Борщ её на плите остыл, а она всё про Афган талдычит: «Ты там был, а теперь дома пропадаешь». Будто я сам не знаю. Будто мне в радость эта хрущёвка, где обои отваливаются, а телевизор «Рубин» про Чечню и Путина орёт. Она, Анна Ивановна, всё ещё верит, что я «выберусь». А куда? Чинить телевизоры за копейки? В мастерской Васька опять ныть начал: «Кризис, Димыч, работы нет, всё пропало». А я молчу. Что сказать? Сам в этом дерьме по уши.
Армия в башке лезет, как назло. 87-й год, Афган, пыль, жара, крики. Контузия та — как клеймо. Сны опять приходят: пески, взрывы, лица пацанов, которых уже нет. Просыпаюсь — пот холодный, а в горле ком. Водка помогает, но ненадолго. Бабушка видит, что пью, крестится, икону трёт тряпочкой. Говорит: «Бог простит». А я не верю. Если Он там есть, то у Него чувство юмора больное.
ЛЭТИ вспоминаю иногда. 94-й год, диплом, проект по ЭМП. Все хвалили, мол, Сухов, ты звезда, будешь в Москве институты штурмовать. Ага, штурманул. Кризис 98-го всё добил. Жена ушла, друзья пропали, только Игорь остался, да и тот занят своей конторой. А я? Я — никто. В этом плаще, с этой бутылкой, сижу у Невы, как клоун. Туристы пялятся, мосты разводят, а я думаю: зачем живу? Бабушка права, надо выбираться. Но как? Кому я нужен?
Допил «Балтику», смял банку и кинул её в урну. Не попал, конечно. Ну и пусть. Пойду домой, пока мосты не развели. Завтра в мастерскую, опять паять эти грёбаные телевизоры. Может, Бог всё-таки пошлёт знак. Хотя вряд ли. Он, похоже, давно про меня забыл.
Только собрался встать с парапета, как идут трое. Молодые, лет по двадцать, в джинсах, кроссовках, один в кепке, другой с Nokia в руке — новенькая, 3310, небось, хвастается, гад. Идут, ржут, пиво пьют, как я недавно. Тот, что с телефоном, здоровый, морда наглая, волосы зализаны гелем, как у бандюгана из сериала. Увидел меня, ткнул пальцем, орёт: «Эй, Дракула, ты чё, из гроба вылез?» Остальные гогочут, один ещё добавляет: «Плащ свой где спёр, с помойки небось?» Я молчу, смотрю в сторону, но внутри всё кипит. Думал, пройдут, но нет — этот с «нокией» ближе подходит, машет своим кирпичом: «Слышь, алкаш, сфоткать тебя для ужастика?»
Я встал. Плащ зашуршал, шляпа чуть не слетела. «Вали отсюда,» — говорю тихо, но зубы сжал. Он ржёт ещё громче: «Чё, вояка, пугать будешь? Вали на своё кладбище!» И толкает меня в плечо. Легонько, но нагло. И тут меня понесло. Афган в башке вспыхнул — пыль, крики, кулак сжимается сам. Хватаю его за ворот рубашки, тяну к себе, глаза в глаза. «Ты, щенок,» — рычу, — «я в восемьдесят седьмом таких, как ты, в горах укладывал. Хочешь покажу?» Он дёрнулся, но я держу крепко, как тогда, в патруле, когда чужой автомат в руках ломал. Глаза у него округлились, Nokia чуть из руки не выпала. Двое других замерли, пиво ихнее на асфальт капает.
«Пусти, псих!» — орёт он, но голос дрожит. Я ещё секунду держу, потом толкаю назад. Он чуть не упал, споткнулся о бордюр. «Вали,» — повторяю, и голос мой как нож. Он пятится, бормочет что-то типа «да ладно, чё ты», и кепкой своему дружбану машет, мол, уходим. И бегут, втроём, вдоль Невы, только кроссовки стучат. «Нокию» в карман засунул, герой недоделанный. Я сплюнул, поправил плащ. Сердце колотит, как в те годы, когда за жизнь дрался. Не зря воевал, видать. Хоть и погано на душе.
Пошёл домой. Мосты вот-вот разведут, а мне ещё через Васильевский добираться. В голове — муть, но одна мысль чёткая: эти сопляки с их телефонами — они никто. А я? Я тоже никто. Но я хотя бы знаю, каково это — держать смерть за горло. Бабушка опять будет ворчать, увидев меня. А я, может, ещё «Путинки» возьму по дороге. Чтобы спалось без снов.
Пошёл через Васильевский, ноги сами несут к ларьку на углу, где водяру продают. Светло, черт возьми, полночь почти, а как днём — «Белые ночи» эти проклятые. В голове муть, после тех сопляков с их Nokia всё ещё трясёт. Думаю, бутылка поможет, заглушит. Зашёл в магаз, ларек, точнее — фанерная будка, воняет табаком и шашлыком с соседнего прилавка. За прилавком тётка, лет сорока, лицо как у бульдога, смотрит, будто я уже ей должен. «Путинку,» — бурчу, тычу пальцем на полку. Она тянется, ставит бутылку на прилавок, говорит: «Сорок рублей.» Лезу в карман, а там — пусто. Ни копейки. Только мятая пачка «Явы» да зажигалка. Кошелёк, видать, в мастерской забыл, или вообще дома. «Чёрт,» — вырвалось вслух. Тётка глаза щурит: «Чё, денег нет?»
«Сейчас нет,» — мямлю, а самому стыдно, как пацану. Она хмыкает: «В долг могу дать, знаю, что вернёшь.» Я мотаю головой: «Не, в долг не беру.» Вспомнил отца — Виктора, как он в Новосибирске в девяностых по уши в долги влез, водку брал, телевизоры, всё подряд. Потом его чуть не прибили, а мать в Финляндию сбежала, лишь бы не видеть этого позора. Я не он. Лучше без водки, чем так. «Ладно, без неё,» — говорю, разворачиваюсь и иду вон. Тётка что-то бурчит про «алкашей-нищебродов», но мне плевать. Плащ за спиной трепыхается, шляпа на глаза лезет, а в груди — ком. Какого чёрта я такой? Ни денег, ни жизни, ни смысла.
Иду домой, ноги тяжёлые, будто в сапогах по афганской пыли топаю. На Васильевском тихо, только маршрутки ГАЗели гудят да собака где-то лает. У подъезда старушки на лавке, как всегда, шушукаются: «А сынок этой, как её, Софьи Павловны, опять натрескался!» Не натрескался я, бабки, трезв я, как стёклышко, и от этого ещё хуже. В хрущёвке лифт, конечно, не работает, тащусь на четвёртый этаж пешком. Дверь открываю — запах борща, бабушкиного, тёплый, родной. Анна Ивановна в халате, волосы седые в пучке, стоит у плиты, поворачивается: «Дима! Господи, где ты шляешься? Вид какой, будто тебя собаки драли!» Охает, крестится, хватает меня за рукав, вглядывается. «Небось пил опять?» — спрашивает, а глаза её — как два колодца, полные тревоги.
«Не пил,» — вру, а голос хриплый. Она качает головой, бормочет: «Совсем себя не бережёшь, внучек.» Хочет ещё что-то сказать, про Афган, небось, или про работу, но я машу рукой: «Спать, бабуль, устал.» Иду в свою комнату, падаю на диван. Икона в углу, маленькая, потемневшая, смотрит на меня. А я про себя думаю: «Прости, Анна Ивановна, своего непутёвого внука. Прости, что я такой.» В голове — пустота, только Нева шумит где-то в памяти, и сны про пески опять подбираются. Завтра в мастерскую, паять эти чёртовы телевизоры. Может, и правда, Бог забыл про меня. Или я про Него.
Лежу на диване, в комнате темно, только свет от уличного фонаря через занавеску пробивается. «Белые ночи», будь они неладны, спать не дают. Икона в углу молчит, бабушка за стенкой посапывает, телевизор «Рубин» выключен, слава богу, а то опять про Чечню талдычить начнёт. В голове — каша, Афган лезет, тётка из ларька с её «алкаш» в ушах звенит. Взял с полки Ефремова, «Лезвие бритвы». Старая книга, ещё от отца осталась, потрёпанная, страницы желтые, пахнут пылью и чем-то родным. Открыл наугад, читаю про Гирина, про его поиски смысла, красоты, истины. Да, Ефремов умел писать — не то что эти писаки, повылазившие тут и там после развала Союза. Тогда, при Советах, книги были про большое, про звёзды, про человека, который выше себя самого. А теперь что издают? Детективы дешёвые, про бандитов да бабки, или сопли про любовь. Измельчали писатели, как и всё вокруг.
Читаю, а в груди щемит. Такую страну потеряли. Советский Союз — он был не сахар, да, но в нём мечты были. Космос, наука, ЛЭТИ мой, где я думал, мир переверну с этими своими ЭМП. А что теперь? Ларьки с «Путинкой», очереди за хлебом, реклама МММ на заборах. Ефремов писал про людей, которые ищут, а я? Лежу в хрущёвке, паяю телевизоры за копейки, пьяные сопляки на набережной надо мной ржут. В девяностых всё рухнуло — и страна, и надежды, и книги хорошие. Осталась только эта книга, «Лезвие бритвы», да и то, как память о том, что могло быть.
Дочитал главу, закрыл книгу. Глаза слипаются, но спать неохота — сны опять придут, пески, крики. Лучше бы водки глотнул, да денег нет, а в долг не беру, не отец же. Бабушка бы сказала: «Дима, читай, учись, выберешься.» А я смотрю на икону и думаю: прости, Анна Ивановна, что я такой, что страну ту не сберёг, что сам себя не сберёг. Ефремов бы, небось, написал про меня как про неудачника, что истину искал, да споткнулся о бутылку. Положил книгу на грудь, свет уличный режет глаза. Завтра опять в мастерскую, паять, слушать нытьё Васьки. Может, и правда, всё зря.
03 Материалы «D.E.L.I.A.» (1)
Честно говоря, я рассчитывал взять пару дней отпуска, чтобы свалить на Лонг-Айленд, поваляться на пляже с пивом, послушать новый альбом Eminem’а на кассетах. Но нет, Элизабет Кроу, наша въедливая начальница, в своём репертуаре: ввалилась в мой кабинет с коробкой бумаг и телеграммами, сунула мне под нос и говорит: «Дэвид, приведи это в порядок к следующей неделе, нам нужен читабельный отчёт для комиссии». Я чуть кофе не поперхнулся. Там листов сто, не меньше: полицейские протоколы, какие-то медицинские выписки, письма от детектива по имени Эрл Найт, да ещё телеграммы от шефа полиции. Элизабет, конечно, не объяснила, зачем это, только буркнула про «важное дело» и ушла. Вот сижу, разбираю, пытаюсь сделать из этого что-то внятное. Почерк Эрла — как курица лапой, а в телеграммах из полиции вообще дат толком нет, будто они наугад писали. Ну ладно, вот что я выжал из этого хаоса. Надеюсь, не напортачил.
Жизнеописание Айзека Брауна, Майами, США
На основе полицейских отчётов, школьных записей и свидетельств, 1987–1995 годы
Айзек Браун родился 22 декабря 1987 года в Овертауне, районе Майами, штат Флорида. Родители — Эдвин Браун, 28 лет, водитель доставки в порту, и Марта Браун, 26 лет, горничная в отеле на Саус-Бич, оба ямайские иммигранты. В 1990 году, когда Айзеку было три, их дом сгорел из-за неисправной проводки — обычное дело в Овертауне, где половина зданий разваливается. Эдвин и Марта погибли, а Айзека вытащил сосед. Опеку взял Франсуа Леблан, 41 год, франко-канадец, приятель Эдвина, который держал рыбный магазин в Литтл-Гаване, на SW 8th Street. Франсуа — холостяк, без своих детей, жил в тесной квартире над магазином, где пахло рыбой и кубинским кофе из кафе напротив. Думаю, пацану было несладко расти в таком месте, но, судя по бумагам, он не унывал.
Айзек ходил в начальную школу Frederick Douglass Elementary, в двух кварталах от дома. Учителя пишут, что он был шустрый, с ямайским акцентом, который цеплялся за его речь, даже когда он болтал на английском. Любил математику, особенно задачки на скорость — писал в тетрадке формулы для гоночных машин, мечтая стать футболистом, как Хавьер Санетти.
Примечание Дэвида З.: В письме Эрла сказано, что Айзек клеил плакаты Санетти на стену, но неясно, откуда Эрл это взял — может, от соседей? Почерк его паршивый, половину слов еле разобрал.
На школьном дворе Айзек был душой компании: гонял мяч с пацанами до заката, пока Франсуа не орал из окна: «Айзек, домой, ужин!» Его лучшие друзья — Томас Уилсон, сын владельца автомойки, и Мария Гонсалес, дочка поварихи из кубинского кафе. Они втроём тусовались на пустыре за магазином, играли в футбол, кидались камешками в старую шину, собирали бейсбольные карточки. Мария однажды подарила Айзеку комикс про Человека-паука, и он, говорят, таскал его в школу, пока не порвал.
Примечание Дэвида З.: Это из школьного журнала, учительница мисс Родригес записала в 1994-м, но год точный ли? Телеграмма от шефа полиции Майами без дат, только «середина 90-х», так что я прикинул.
Жил Айзек небогато. Франсуа зарабатывал на магазине копейки, покупал одежду в секонд-хенде на углу, кормил пацана рисом с фасолью, иногда ямайскими пати с начинкой из говядины. Айзек помогал в магазине — чистил прилавки, таскал ящики с рыбой, хотя Франсуа ворчал, что он мелкий для таких дел. В Овертауне, где каждый второй дом с заколоченными окнами, а по ночам слышны сирены, Айзек умудрялся быть оптимистом. Соседи вспоминают, как он раздавал конфеты младшим пацанам на улице, если Франсуа давал ему пару долларов. Думаю, пацан был тот ещё чудак — в хорошем смысле, прямо как я в свои сопливые годы, когда бегал по Бруклину с рогаткой и мечтал стать астронавтом.
Примечание Дэвида З.: Соседи, братья Мендес, дали показания полиции в 1995-м, но Эрл не указал, как их нашли. Может, он сам по дворам шастал?
В 1994–1995 годах (Айзеку 6–7 лет) учителя заметили, что он стал чаще уставать. На физкультуре задыхался, кашлял, хотя в Майами жара и влажность — обычное дело, все потеют и пыхтят. Франсуа, судя по записям, думал, что это простуда, и пичкал его сиропом от кашля из аптеки.
Примечание Дэвида З.: Эрл пишет, что Франсуа покупал сироп в аптеке на 12th Avenue, но я не уверен, правильно ли расшифровал его каракули — может, это 22nd?
В школе Айзек всё равно таскал мяч, но Томас говорил, что он стал медленнее, а Мария замечала, что он иногда сидит в сторонке, держась за грудь. Они с друзьями всё равно держались вместе: катались на великах по набережной, смотрели на яхты богатых туристов, спорили, кто круче — Человек-паук или Бэтмен. В общем, нормальный пацан, со своими мечтами и шалостями, несмотря на этот их Овертаун, где жизнь — не сахар.
В сентябре 1996 года Франсуа Леблан, опекун Айзека Брауна, погиб в своём рыбном магазине на SW 8th Street, Литтл-Гавана, Майами. Ему было 47 лет. Согласно полицейскому отчёту, 14 сентября 1996 года, около 15:30, Франсуа работал за прилавком, разделывая тунца на старой машине для резки рыбы — ржавый агрегат, который он чинил сам, потому что денег на новый не было. Машина заклинила, Франсуа полез её поправить, не выключив питание. Лезвие, сорвавшись с креплений, ударило его по шее. Смерть наступила мгновенно от массивной кровопотери. Полиция описывает: тело найдено за прилавком, голова частично отделена, кровь залила пол и ящики с рыбой, рядом валялся нож и перевёрнутый ящик. Сосед, Хосе Мендес, владелец кафе напротив, услышал шум, вбежал и вызвал 911. Полицейский фотограф зафиксировал сцену: Франсуа лежал в луже крови, в рабочем фартуке, правая рука сжимала отвёртку.
Примечание Дэвида З.: В отчёте указано «14 сентября», но Эрл Найт в письме пишет «середина осени». Я выбрал дату из протокола, но кто знает, насколько это точно. Честно, читать это было жутко — я в Бруклине такого не видел, а тут ещё эти фотографии, будто из ужастика. Думаю, Айзеку, пацану, было ещё хуже, если он узнал подробности.
После смерти Франсуа Айзек, которому было 8 лет, остался без опекуна. Родственников у него не нашлось — ямайская родня родителей либо умерла, либо была в Кингстоне, без контактов. 15 сентября 1996 года социальная служба Майами забрала Айзека в приют Miami-Dade Juvenile Services, в пяти милях от Овертауна. Приют — обшарпанное здание с облупленной краской, забитое детьми из бедных районов. Айзек делил комнату с тремя мальчишками: Томасом Уилсоном (его друг из школы, 10 лет, попал в приют из-за долгов отца), Рикардо Пересом (9 лет, сын иммигрантов из Доминиканы) и Джейкобом Ли (8 лет, сирота после автокатастрофы). В приюте Айзек пытался держаться бодро: играл в футбол на заднем дворе, где трава была вытоптана до грязи, и спорил с Томасом, кто круче — Майкл Джордан или Уэйн Гретцки.
Примечание Дэвида З.: Эрл пишет, что Айзек «оставался лидером», но это его слова, а не приюта. Откуда он знает? Может, с воспитателями говорил? Почерк его — просто беда, половину слов угадывал. Я сам в детстве тусовался с такими же пацанами, гонял мяч во дворе, так что представляю, как они там держались друг за друга.
Жизнь в приюте была не сахар. Еда — картошка с сосисками, иногда макароны, всё дешёвое, из оптовых складов. Одежда — обноски, свитера с катышками, кроссовки с рваными подошвами. Айзек, по словам воспитателя мисс Картер, всё ещё таскал свой потрёпанный комикс про Человека-паука, который ему подарила Мария Гонсалес, и читал его перед сном под фонариком. Он с друзьями строил планы «сбежать в Майами-Бич и жить на яхте», но воспитатели говорили, что он больше молчал, чем раньше. Мария, которая навещала его раз в месяц (её мать разрешала), приносила ему конфеты и рассказывала про школу, но Айзек выглядел всё более уставшим.
Примечание Дэвида З.: Это из журнала приюта, запись мисс Картер от ноября 1996-го, но там неясно, как часто Мария приходила — раз в месяц или реже? Телеграмма от полиции вообще молчит про это. Думаю, пацан держался за друзей, как за соломинку, — я бы на его месте тоже цеплялся за таких, как Мария.
К 1997 году здоровье Айзека ухудшилось. Воспитатели заметили, что он кашлял сильнее, иногда с хрипами, и жаловался на боль в груди, особенно после футбола. На прогулках в парке он садился на скамейку, задыхаясь, пока Томас и Рикардо гоняли мяч. Мисс Картер в журнале писала, что Айзек стал бледнее, хотя в Майами все загорают, даже зимой. В ноябре 1997 года он перестал ходить на школьные занятия (Frederick Douglass Elementary присылала автобус в приют), потому что не мог подняться с кровати.
Примечание Дэвида З.: Эрл утверждает, что Айзек «болел с лета 1997-го», но в журнале приюта первые жалобы с октября. Кто прав? Я взял данные приюта, они точнее.
В декабре 1997 года Айзека забрали в больницу после того, как он потерял сознание на заднем дворе. Дальше — всё, конец истории, но Элизабет велела не лезть в медицинские подробности, так что я остановился тут. Честно, жалко пацана — жить в приюте, без семьи, и ещё эта болезнь. Напомнило, как я в детстве боялся остаться один, если бы родители не вытянули меня из Бронкса.
Честно, я уже устал от этой бумажной кучи. В коробке, которую мне всучила Элизабет, нашёл пачку документов про Эрла Найта — детектива, из-за которого, похоже, и началась вся эта заваруха с делом, которое они называют «D.E.L.I.A.». Что бы это, чёрт возьми, значило?
Примечание Дэвида З.: В телеграмме от полиции Нью-Йорка это слово написано заглавными буквами, но без объяснений. Может, код? Или просто кто-то любит акронимы? Элизабет не говорит, а я не Шерлок Холмс.
Ладно, я собрал всё, что нашёл: полицейские отзывы, какие-то вырезки из газет, заметки от соседей и даже письмо от его сестры. Этот коп что, долбаная знаменитость? Его почерк, как и раньше, — сплошной кошмар, но я выудил пару его цитат, чтобы показать, как он работает. Вот что получилось.
Биография Эрла Найта, детектива департамента полиции Нью-Йорка
На основе полицейских архивов, свидетельств и личных записок, 1975–2000 годы
Эрл Найт родился 12 октября 1955 года в Бронксе, Нью-Йорк, в семье рабочего класса. Отец, Генри Найт, 62 года на момент 2000 года, был механиком на заводе Ford, мать, Мэри Найт, умерла в 1985 году от рака лёгких. У Эрла есть младшая сестра, Клара Найт, 40 лет, школьная учительница в Куинсе. Эрл окончил среднюю школу DeWitt Clinton в 1973 году, после чего поступил в полицейскую академию Нью-Йорка. В 1975 году начал карьеру в департаменте полиции (NYPD), сначала патрульным в Бронксе, затем, с 1983 года, детективом в отделе тяжких преступлений.
Примечание Дэвида З.: В досье NYPD указано «1975 год» для начала службы, но Эрл в письме пишет «после академии, 76-й». Может, он путает? Я взял данные NYPD, они официальнее.
Полицейское управление отзывается о Найте как о «выдающемся сотруднике с исключительной интуицией». Его начальник, капитан Джон Риган, в отчёте 1998 года писал: «Найт — упрямый, но дотошный. Он видит связи там, где другие видят только шум». За 25 лет службы Эрл раскрыл 47 дел об убийствах и 19 случаев самоубийств, что выше среднего по отделу. В 1995 году получил медаль за заслуги после расследования серии ограблений в Гарлеме, где выследил банду, работая под прикрытием. Однако коллеги отмечают его «сложный характер»: Найт часто работает в одиночку, игнорирует инструкции и спорит с начальством. Один из патрульных, офицер Майкл Донован, в беседе с NYPD в 1999 году сказал: «Эрл — как бульдог, вцепится в дело и не отпустит, даже если ему говорят остановиться».
Примечание Дэвида З.: Цитата Донована из внутреннего отчёта NYPD, но там неясно, когда беседа была — 1999 или 1998? Телеграмма от Ригана молчит.
Соседи Найта, живущего в скромной квартире на Morris Avenue в Бронксе, описывают его как «человека-невидимку». Миссис Розалия Торрес, 65 лет, соседка сверху, в показаниях полиции (апрель 2000) говорит: «Эрл всегда в своей шляпе и плаще, как из старого фильма. Здоровается, но не болтает. Иногда слышу, как он до полуночи стучит на машинке — пишет свои отчёты, наверное». Другой сосед, Хуан Карлос, 32 года, владелец местного гастронома, добавляет: «Он покупает кофе и пончики, всегда платит мелочью. Один раз сказал, что ненавидит компьютеры, мол, они крадут душу у работы». Сестра Эрла, Клара, в письме к департаменту (датировано мартом 2000) пишет: «Брат живёт своей работой. После смерти мамы он замкнулся, но если берётся за дело, то идёт до конца. Иногда я волнуюсь, что он сгорит». Честно, читаю это и думаю: этот коп реально живёт как в нуарном детективе — плащ, машинка, кофе. Прямо герой из тех фильмов, что крутят на кабельном по ночам.
Сам Найт в своих заметках описывает работу так: «Я не верю в совпадения. Если что-то выглядит странно, я копаю, пока не найду, почему. Большинство детективов видят факты, я вижу историю». В письме, отправленном в наш институт в апреле 2000 года, он пишет: «Дело, которое я передал, началось с одной детали, которая не давала мне спать. Я не медик, но знаю, когда что-то не сходится».
Примечание Дэвида З.: Цитаты из письма Найта, но оно написано от руки, и я еле разобрал слово «история». Может, он имел в виду «схему»? Элизабет не уточняет, а я не графолог. Его подход, похоже, и запустил это дело под названием «D.E.L.I.A.». Что бы это ни значило, Найт явно что-то углядел, раз сунул нам свои бумаги. Думаю, он тот ещё чудак, но если капитан Риган прав, то без его упрямства мы бы тут не сидели.
Чёрт, я только начал разбираться с этим делом, а тут в папке ещё новости из Майами про пацана, Айзека Брауна, и куча полицейских отчётов. Кофе уже не спасает, но я всё равно пытаюсь сложить это в читабельный текст. Вот что выудил из газетной вырезки и заметок Эрла Найта. Честно, я в шоке от того, как всё повернулось.
Выдержка из новостей: смерть Айзека Брауна и обвинения врачей, Майами, декабрь 1997 года
На основе статьи в «Miami Herald» от 25 декабря 1997 года и заметок детектива Эрла Найта
21 декабря 1997 года «Miami Herald» опубликовал статью под заголовком «Трагедия в приюте: смерть 10-летнего мальчика вызывает вопросы к больнице». Айзек Браун, 10-летний воспитанник приюта Miami-Dade Juvenile Services, умер 20 декабря 1997 года в больнице Jackson Memorial Hospital после госпитализации 15 декабря. Согласно статье, Айзек потерял сознание во время игры на заднем дворе приюта, жалуясь на сильную боль в груди и кровавый кашель. Воспитательница, мисс Эмма Картер, вызвала скорую, и мальчика доставили в отделение интенсивной терапии. Врачи провели срочную биопсию, но через пять дней он скончался.
Примечание Дэвида З.: В статье не указано, что именно делали врачи, кроме «биопсии». Эрл Найт в своих заметках упоминает «хирургическое вмешательство», но без деталей. Может, он сам не знал? Его почерк — как шифр.
Новость вызвала шумиху в Овертауне. Местные жители, включая соседку приюта Монику Рамирес, обвинили врачей в халатности. Рамирес заявила репортёрам: «Они не боролись за него. Пацан кашлял кровью, а они тянули время!» Родители других детей из приюта, собравшиеся у больницы 22 декабря, требовали расследования, утверждая, что Айзеку не оказали должной помощи из-за его статуса сироты из бедного района. Плакаты с надписями «Справедливость для Айзека» и «Больница убивает бедных» заполнили улицу перед госпиталем.
Примечание Дэвида З.: Эрл пишет, что протесты длились два дня, но «Miami Herald» говорит про один вечер. Неясно, кто прав — газеты любят раздувать, а Эрл мог преуменьшить. Я читаю это и думаю: если пацан умер из-за врачей, это просто кошмар. Как можно так облажаться с ребёнком?
Детектив Эрл Найт, прикомандированный из Нью-Йорка по обмену опытом с полицией Майами, был назначен на расследование дела. В заметках он писал: «Я проверил больничные записи и опросил трёх врачей. Нет доказательств халатности, но вопросы есть. Скорость реакции медперсонала вызывает сомнения». Найт допросил доктора Адама Кинга, хирурга, проводившего биопсию, и медсестру Ивонн Хилл, дежурившую в ночь госпитализации. Кинг утверждал, что «состояние мальчика было критическим с момента поступления», и биопсия была единственным способом понять, что с ним. Хилл подтвердила, что Айзек получил кислород и препараты сразу, но «всё пошло слишком быстро». Найт в заметках добавляет: «Я не медик, но их объяснения звучат как оправдания. Надо копать глубже».
Примечание Дэвида З.: Цитаты Найта из его письма от апреля 2000 года, но он не указал дату допросов. Полицейский отчёт говорит «16–18 декабря 1997», так что я ориентировался на это.
Однако Найт, похоже, не спешил винить врачей. В письме к нашему институту он написал: «Обвинения в адрес больницы — это крик толпы. Я видел такие дела. Люди хотят виноватых, но правда сложнее». Он запросил дополнительные медицинские документы и говорил с патологоанатомом, но не нашёл улик, подтверждающих умышленную халатность. Это вызвало гнев у местных: Моника Рамирес в интервью «Miami Herald» назвала Найта «чужаком, защищающим систему». Честно, я в недоумении: этот коп что, реально решил защитить этих ублюдков, убийц ребёнка? Или он просто пытался докопаться до правды?
Примечание Дэвида З.: Эрл не объясняет, почему защищал врачей. Может, он что-то знал, чего нет в бумагах? Его заметки обрывочные, как будто он писал на салфетке.
Дело замяли к январю 1998 года. Полиция Майами закрыла расследование, заявив, что «нет оснований для уголовного дела». Протесты утихли, но «Miami Herald» отметил, что приют усилил медицинские проверки для детей. Найт вернулся в Нью-Йорк, но, судя по его письмам, не оставил это дело. Он писал нам: «Что-то в этой истории не так. Я начал с этого случая, и он привёл меня к большему».
Примечание Дэвида З.: Последняя цитата из письма Найта, но без контекста — к чему «большему»? Может, это связано с «D.E.L.I.A.»? Элизабет молчит, как партизан.
Так, разбираю бумаги, теперь передо мной отчёты из больницы — целая кипа листов с медицинской мутью на латыни. Честно, я биолог, а не врач, и эта терминология — как китайский. Ну да ладно, погнали, попробую переложить это в нормальный язык. Эти отчёты из Jackson Memorial Hospital в Майами, изъяты полицией по запросу после смерти Айзека Брауна. Там куча подписей врачей, графиков и пометок, от которых мозг плавится. Эрл Найт, похоже, тоже в них копался, но его заметки только всё запутали. Вот что я понял из этого хаоса.
Медицинский отчёт: госпитализация и биопсия Айзека Брауна, Майами, декабрь 1997 года
На основе документов Jackson Memorial Hospital, изъятых департаментом полиции Майами
15 декабря 1997 года, в 16:45, Айзек Браун, 10 лет, был доставлен скорой помощью в отделение экстренной помощи Jackson Memorial Hospital, Майами, из приюта Miami-Dade Juvenile Services. Пациент поступил с жалобами на кровохарканье, острую боль в грудной клетке и одышку. Первичный осмотр (доктор Адам Кинг, хирург, и медсестра Лора Хилл) выявил тахикардию (пульс 130 ударов/мин), гипоксию (SpO2 88%) и субфебрильную температуру (37.8°C). Анамнез: хронический кашель в течение года, усиливающийся последние три месяца, слабость, потеря веса (примерно 4 кг за полгода).
Примечание Дэвида З.: В отчёте анамнез собран со слов воспитательницы приюта, мисс Картер, но даты симптомов размытые — «три месяца» или «полгода»? Эрл Найт пишет «с лета 97-го», но это его домыслы, похоже.
Рентген грудной клетки показал множественные затемнения в обоих лёгких, преимущественно в правом, с нечёткими контурами, не соответствующими типичной пневмонии или туберкулёзу. Компьютерная томография (КТ) с низким разрешением (аппарат GE 9800, стандарт 1997 года) выявила неоднородные массы в лёгочной ткани, с участками кальцификации и аномальной васкуляризации, нехарактерными для известных онкологических процессов. Доктор Кинг отметил в протоколе: «Образования не соответствуют стандартным критериям карциномы или саркомы; возможно, редкая патология».
Примечание Дэвида З.: Кинг в отчёте использует термин «аномальная васкуляризация», но не объясняет, что это. Я погуглил — что-то про кровеносные сосуды, но для меня это тёмный лес. Честно, я читаю это и думаю: если врачи сами не понимают, что за болячка, как они вообще взялись её лечить?
17 декабря было принято решение о торакоскопической биопсии под общей анестезией. Процедура проводилась в операционной №3 под руководством доктора Кинга, с ассистентом доктором Сарой Веласкес. Анестезия: пропофол и фентанил, интубация выполнена успешно. Во время биопсии взяты образцы ткани из правого лёгкого (два фрагмента, 1.5 см и 2.0 см). Визуально: ткань серо-розовая, с плотными узлами и некротическими участками, не типичными для известных опухолей. Гистологический анализ (проведён 18 декабря, патологоанатом доктор Эдвард Джексон) показал: «Клеточная структура атипична, с нерегулярным митотическим индексом, не соответствует ни аденокарциноме, ни плоскоклеточному раку. Отсутствие маркеров для стандартных онкологических процессов». Джексон добавил: «Это не похоже ни на одну известную мне патологию за 20 лет практики».
Примечание Дэвида З.: Джексон в отчёте пишет «атипична», но без конкретики. Эрл Найт подчёркивает, что патологоанатом «был в растерянности», но это его слова, а не Джексона. Откуда он знает настроение врача?
После биопсии состояние Айзека ухудшилось. 19 декабря зафиксирована гипоксия (SpO2 82%), несмотря на кислородную поддержку (10 л/мин). Пациент получал дексаметазон и цефтриаксон, но без улучшений. 20 декабря, в 03:15, наступила остановка сердца. Реанимационные мероприятия (дефибрилляция, адреналин) не дали результата, смерть констатирована в 03:42. Вскрытие (21 декабря, доктор Джексон) подтвердило наличие множественных масс в лёгких, с аномальной клеточной структурой, не классифицируемой по стандартам онкологии 1997 года. В заключении указано: «Причина смерти — дыхательная недостаточность, вызванная неустановленным патологическим процессом».
Примечание Дэвида З.: Вскрытие описано подробно, но термин «неустановленный процесс» звучит как отмазка. Эрл в заметках пишет, что врачи «пожимали плечами», но это опять его интерпретация.
Я сижу над этими бумагами и не понимаю: что за болезнь такая, если даже патологоанатом с 20 годами опыта разводит руками? Врачи явно столкнулись с чем-то, чего раньше не видели, но в отчёте — сплошная латынь и ноль ответов. Эрл Найт в своих записях твердит, что «это не просто смерть ребёнка, тут что-то большее», но, чёрт возьми, что он имеет в виду? Если это не обычная болячка, то что тогда?
Примечание Дэвида З.: Эрл не уточняет, почему считает это «большим». Может, он просто драматизирует? Его почерк такой, что я половину слов угадывал. Честно, от всей этой мути у меня башка трещит, но, похоже, именно из-за таких странностей Элизабет и затеяла это дело.
Так, это последний отчёт за сегодня, и всё, я сваливаю — иначе взбунтуюсь, пойду пить пиво и кадрить кого-нибудь в баре на углу. Кофе выдохся, глаза болят от бумаг, а эта лабораторная муть от коллег — просто вишенка на торте. Теперь передо мной анализ тканей Айзека Брауна, который прислали из больницы в Майами для нашего проекта «D.E.L.I.A.». Я переписываю отчёты этих наших «гениальных» учёных, которые, похоже, больше спорят, кто круче, чем работают. Ладно, погнали, попробую сделать это читаемым, хоть и хочется просто всё сжечь.
Анализ тканей Айзека Брауна для проекта D.E.L.I.A.
На основе лабораторных отчётов биомедицинского института, май 2000 года
Образцы тканей Айзека Брауна (10 лет, Майами, скончался 20 декабря 1997 года) были доставлены из Jackson Memorial Hospital в наш институт в апреле 2000 года по запросу комиссии для проекта «D.E.L.I.A.». Образцы, извлечённые во время биопсии (17 декабря 1997 года) и вскрытия (21 декабря 1997 года), представляют собой фрагменты лёгочной ткани (два образца: 1.5 см и 2.0 см). Анализ проводился на оборудовании института (микроскоп Nikon Eclipse E400, центрифуга Beckman J-6B) с использованием гистологических и иммуногистохимических методов.
Гистологическое исследование выявило множественные новообразования в лёгочной ткани, классифицированные как карцинома, но с выраженными отклонениями. Клетки демонстрируют carcinoma in situ с нерегулярным митотическим индексом (до 15 митозов на поле высокого увеличения) и аномальной морфологией: полиморфные ядра, гиперхроматоз и участки necrosis focalis. Иммуногистохимия (маркер Ki-67, p53) показала повышенную пролиферативную активность, но отсутствие стандартных онкомаркеров (CEA, TTF-1), характерных для аденокарциномы или плоскоклеточного рака. Доктор Марк Т. в отчёте отметил: «Клеточная структура не соответствует ни одному известному подтипу карциномы. Это явно что-то новое, будто мутация».
Примечание Дэвида З.: Марк, конечно, любит разбрасываться пафосными словечками по типу «мутация», чтобы казаться умнее. Чувак, ты же просто биолог, а не Нобелевский лауреат. Может, поменьше бахвальства?
Анализ сравнивал образцы Айзека с другими, находящимися в рамках проекта «D.E.L.I.A.». В частности, образец A (из Торонто, 2000 год) демонстрирует схожие черты: аномальная васкуляризация (angiogenesis aberrans) и нерегулярные клеточные кластеры. Линда Хейс предположила: «Есть мнение, что образец A имеет общее с образцом Айзека в плане dysplasia cellularis, но нужны дальнейшие тесты». Однако точной корреляции пока нет из-за ограничений оборудования. Использованный спектрофотометр (Perkin-Elmer Lambda 2) показал нестандартные спектры поглощения в тканях, что не укладывается в известные патологии.
Примечание Дэвида З.: Линда, конечно, старается, но полдня трындела с техником Джо, вместо того чтобы калибровать этот чёртов спектрофотометр. Флиртует она, что ли? Работать когда будет?
Результаты указывают на патологию, не описанную в медицинской литературе 1997–2000 годов. Доктор Элизабет Кроу в заметках подчеркнула: «Это не стандартная онкология. Мы ищем сходства с другими образцами, но пока у нас больше вопросов, чем ответов». Честно, я читаю эти термины — carcinoma, dysplasia, necrosis — и чувствую себя идиотом. Это явно не обычная болячка, а что-то, чего врачи в Майами раньше не видели. И что за «D.E.L.I.A.»? Название проекта звучит как код из шпионского фильма, но никто не объясняет, что мы вообще ищем.
Примечание Дэвида З.: Элизабет, конечно, делает вид, что всё под контролем, но этот её микроскоп Nikon мы буквально выпросили у соседней лаборатории. Они до сих пор злятся, что мы его «позаимствовали» на месяц.
Лабораторный анализ тканей Айзека Брауна (10 лет, Майами, скончался 20 декабря 1997 года) выявил аномальную карциному с признаками hyperplasia accelerata. Клетки демонстрировали неконтролируемый рост (proliferatio cellularis abnormis), с аномальной реорганизацией тканей, напоминающей попытку адаптации или перестройки организма (remodelatio organica). Однако стремительный митотический индекс (до 15 митозов/поле) вызвал системный сбой: иммунная система запустила цитокиновый шторм (tempestas cytokinica), а лёгочные ткани и кровеносные сосуды (vasculatura pulmonalis) не выдержали нагрузки, что привело к дыхательной недостаточности и смерти. Доктор Марк Т. отметил: «Это не просто опухоль, а будто организм пытался перестроиться, но не успел». Аналогичные черты наблюдаются у всех доноров образцов для проекта «D.E.L.I.A.», включая образец A. Неужели это не всё? Что же дальше, представить страшно.
Примечание Дэвида З.: Марк опять строит из себя пророка, но половину терминов он явно нагуглил. А Линда вообще пропустила последнюю калибровку центрифуги, потому что болтала с техником. Серьёзно, когда они начнут работать?
Кофе кончился, мозги кипят, а эти лабораторные отчёты — как ребус. Всё, это финал на сегодня, бегу в бар.
04 Дневник. 29 июня
Я сижу в зале ожидания Пулково, на пластиковом стуле, с чемоданом и хэллоуинским плащом на коленях, и пишу это. Вокруг толпа, пахнет кофе из ларька, громкоговоритель хрипит про задержку рейса на Москву. Мой самолёт через пару часов, и я всё ещё не верю, что лечу за бугор. Две недели назад началась эта история, и всё закрутилось с того утра 16-го июня, когда я поругался с бабушкой и встретил Игоря. Перебираю в голове те дни, пока ручка скрипит по бумаге.
16-го июня я проснулся с гудящей головой — накануне засиделся допоздна с бутылкой «Балтики». В хрущёвке было душно, обои в углу у окна отклеились, пахло сыростью, будто Питер решил напомнить, что стоит на болоте. Телевизор «Рубин» хрипел новости про Чечню, но я его выключил — не хотелось этой мути с утра. Бабушка Анна Ивановна гремела кастрюлями на кухне, кажется, варила борщ. Я потащился умываться, а она сразу накинулась: «Дима, опять пил? Когда за ум возьмёшься? Тебе тридцать один, а живёшь, как алкаш с Лиговки!» Я огрызнулся: «Не лезь, сам разберусь.» Она в ответ: «Разберётся он! Посмотри на себя, пивное брюхо, как у дяди Коли с третьего этажа!» Я не выдержал, хлопнул дверью и выскочил на улицу. Чёрт, знал, что она права, но слушать сил не было. В зеркало смотреть было противно — обрюзгший, с мешками под глазами, а ведь когда-то в ЛЭТИ девчонки за мной бегали.
На улице Васильевского острова — обычная питерская суета. Маршрутка ГАЗель прогрохотала мимо, забрызгав лужей мои старые кроссовки. У ларька на углу тётка с фиолетовыми волосами продавала «Яву» и пирожки с капустой, пахло прогорклым маслом. Я прошёл мимо, засунув руки в карманы своего хэллоуинского плаща — да, того самого, с 99-го года. Он уже потёртый, но я в нём как будто не совсем я, а кто-то другой, посмелее. На лавочке у подъезда три бабульки в цветастых платках орали друг на друга: «Да ты что, Клавдия, картошка по три рубля — это грабёж!» Я ухмыльнулся — в этом весь Питер, даже старухи тут спорят, как на митинге. Прошёл мимо детской площадки, где пара пацанов гоняла мячик, а их мать в трениках орала: «Санёк, домой, щас уши надеру!» Воздух пах асфальтом после дождя, сыростью Невы и дымом от сигарет, которые курили два работяги у мусорки.
И тут — бац! — слышу: «Димон! Ты, что ли?» Оборачиваюсь, а там Игорь, мой однокурсник из ЛЭТИ, стоит, лыбится, как кот, объевшийся сметаны. В джинсовой куртке, с пакетом из «Продуктов», а в руках — пачка «Явы». Я аж замер. Сколько мы не виделись? Пять лет? Шесть? Он такой: «Ну ты даёшь, в этом своём плаще, как из шпионского фильма! Пойдём ко мне на хату, побазарим!» Честно, я чуть не обнял его прямо там. Наконец-то кто-то, кому я, обрюзгший, с пивным брюшком, в радость! Неужели есть ещё люди, которые помнят меня не как неудачника, а как того парня, что в ЛЭТИ схемы паял до утра?
Мы потопали к его хате, что в двух кварталах, в такой же хрущёвке, как моя, только с граффити «Зенит — чемпион» на подъезде. На лестнице пахло кошачьей мочой и свежесваренным компотом, соседка с первого этажа опять оставила кастрюлю у двери. Игорь тараторил, как в старые времена, будто и не было этих лет, когда я тонул в бутылке и снах про Афган.
В его однушке всё, как в 90-х: диван с продавленной пружиной, телевизор «Горизонт» с антенной, обмотанной фольгой, и гора журналов «Техника — молодёжи» на тумбочке. На кухне — заваленный окурками подоконник, чайник со свистком и пара бутылок «Балтики-тройки» в холодильнике «Бирюса». Игорь достал пиво, чокнулся со мной бутылкой: «За ЛЭТИ, Димон!» Я глотнул, пена холодная, горькая, как мои мысли, но с Игорем всё будто ожило. Он начал: «Помнишь, как мы с тобой у Петровича на экзамене по электродинамике шпаргалки под партами клеили?» Я засмеялся — да, Петрович, доцент с вечно мятой рубашкой, ловил нас, но мы всё равно вытянули четвёрки. «А как ты в общаге у Санька самогонку гнал, а потом полэтажа пело ‘Калинку’ до утра?» — Игорь хохотал, хлопая себя по колену. Я кивнул, а в груди защемило — тогда я был живой, не то что сейчас, с паяльником и похмельем.
Потом Игорь притих, налил ещё пива, и говорит: «Слушай, Димон, тут такое дело. Звонил мне на днях наш препод, ну, знаешь, Ковалёв, что антенны нам читал. Седой такой, с бородой, как у Льва Толстого.» Я вспомнил — Ковалёв, строгий, но справедливый, вечно талдычил про волноводы, а мы с Игорем в задних рядах спорили, кто круче, «Терминатор» или «Робокоп». Игорь продолжил: «Так вот, он говорит: ‘Игорёк, нет ли у нас парней, которые английский знают?’ Я такой: ‘К чему это?’ А он: ‘Запрос пришёл, из Штатов, этих сытых пузатых пиндосов. В ЛЭТИ ищут кого-то, кто в электронике шарит и по-английски может два слова связать’.» Я замер, бутылка в руке задрожала. «Игорь, ты серьёзно? К чему это всё?» — спрашиваю, а в голове уже карусель. Он пожал плечами: «Не знаю, Димон, но Ковалёв сказал, что в какой-то институт в Америке нужен наш человек. Может, на проект какой, может, на конференцию. Но я сразу про тебя подумал — ты же в ЛЭТИ английский зубрил, пока мы с Саньком в пивнухе сидели.»
Я чуть пивом не подавился. Английский я знаю, да — в Афгане выучил, когда с американскими инструкторами тёрся, да и в ЛЭТИ переводил статьи для курсовых. Но чтобы меня, Сухова, в Штаты? Это же не просто поездка — это шанс вырваться из этой повседневности, из хрущёвки, ларьков, нытья бабушки и снов про пески! Сердце заколотилось, как тогда, когда я в 86-м из-под обстрела выскочил. Игорь смотрел на меня, улыбался: «Ну что, Димон, поедешь к пиндосам? Или мне Ковалёву сказать, что ты паяльник из рук не выпускаешь?» Я только выдохнул: «Игорь, ты... это... дай мне подумать.» А в голове уже — о да, шанс, чёрт возьми, шанс!
Я ушёл от Игоря, когда уже стемнело. В голове — сплошной вихрь: Штаты, институт, английский. Это ж не просто поездка, это как билет в другую жизнь, где нет этого питерского болота, ларьков с тёплыми пивом и нытья про моё пивное брюхо. Шёл по Васильевскому, не замечая ничего — ни вони мокрого асфальта, ни воплей пацанов, гоняющих мяч у гаражей, ни запаха шавермы из забегаловки на углу. В подъезде наша соседка тётя Зина, как всегда, вытряхивала половик, бурча: «Дима, опять по лестнице топаешь, как слон!» Я только кивнул, влетел в хрущёвку и заперся в комнате. Бабушка Анна Ивановна что-то крикнула с кухни: «Дима, ужинать будешь? Борщ остыл!» Но я её проигнорировал — не до борща, когда в башке Штаты крутятся. Лёг на диван, уставился на трещину в потолке, где обои отклеились ещё при Брежневе. Перед глазами — небоскрёбы, как в фильмах с Ван Даммом, и я, Сухов, в нормальном костюме, а не в этом хэллоуинском плаще. Чёрт, неужели я ещё на что-то способен? Не спал почти до утра, всё думал: а вдруг это мой шанс вырваться из этой серости, где только паяльник, «Балтика» и сны про Афган.
Наутро, 17-го, бабушка с порога начала: «Дима, в магазин сходи, картошки нет, и хлеба возьми, а то жрать нечего!» Я буркнул: «Ладно, схожу,» — и потащился в «Продукты» через дорогу. В магазине — очередь, как в 91-м, тётки в бигудях спорят, чей батон свежее, продавщица орёт: «Не толпитесь, граждане!» Взял картошку, хлеб «Бородинский», пару банок шпрот — всё, как Анна Ивановна велела. Пока шёл назад, чуть не споткнулся о битую бутылку у ларька, где местный алкаш Коля опять спал, обнимая пузырёк «Путинки». Дома кинул сумку на кухне, бабушка опять за своё: «Дима, ты хоть работу нормальную найди!» Я только отмахнулся, мол, не до того. В голове — Ковалёв, Штаты, институт. Нашёл в старой записной книжке номер кафедры ЛЭТИ, нацарапанный ещё в 92-м. Телефон, старый дисковый «ВЭФ», хрипел, как танк, но дозвонился.
Ковалёв снял трубку, голос тот же, скрипучий, как его лекции про антенны: «Алло, кафедра радиотехники, Ковалёв слушает.» Я, заикаясь, выдавил: «Виктор Павлович, это Сухов, Дмитрий, ваш студент, помните? Игорь сказал, вы кого-то в Штаты ищете, кто английский знает.» Он помолчал, кашлянул: «Сухов? А, тот, что шпаргалки под парты клеил? Да, нужны добровольцы. Есть запрос из Америки, институт такой-то, нужен специалист по электронике. Английский у тебя как?» Я выпалил: «Нормально, переводил статьи, в Афгане тёрся с их инструкторами.» Ковалёв хмыкнул: «Ну, ладно, приходи в ЛЭТИ, на кафедру, завтра в десять. Там всё объяснят.» Повесил трубку, а я стою, как дурак, с телефоном в руке, сердце колотится. Завтра в ЛЭТИ? Объяснят? Это ж реально шанс! Неужели я, пропахший паяльником и пивом, могу вырваться к этим пиндосам, в их небоскрёбы и чистые улицы? В груди — как будто искры из ЛЭТИ, когда мы с Игорем схемы до утра паяли. О да, это мой билет из этой тоски!
18-го утром я проснулся с таким чувством, будто сегодня всё решится. Бабушка с утра гремела кастрюлями, но потом схватила свой платок в горошек и умотала к соседке тёте Зине — сплетничать про цены на картошку, небось. Я быстро натянул свой хэллоуинский плащ, хоть он и потёртый, но в нём я как будто не просто Дима с пивным брюхом, а кто-то, у кого есть будущее. Выскочил из хрущёвки и пошёл к ЛЭТИ, через Васильевский. Питер в этот раз не давил своей сыростью, а будто смотрел на меня с грустью, как старый друг, с которым прощаешься. Нева текла медленно, отражая серое небо и ржавые баржи, что тащились к порту. Дома на набережной, облупленные, с лепниной, словно шептали: «Куда ты, Дима?» Сквер у Андреевского собора зеленел, стаи голубей копошились у ларька с семечками, а шпиль Петропавловки вдали торчал, как игла, напоминая, что этот город — моя юность. Я шёл и думал: неужели я правда могу уехать? Оставить этот Питер, где каждый угол — как страница из жизни, где мы с Игорем пили в подворотнях и паяли схемы до утра?
ЛЭТИ встретил меня запахом старого паркета и краски, которой вечно красят стены в коридорах. Здание всё то же: облупленные подоконники, доска объявлений с пожелтевшими листами, где до сих пор висит расписание 95-го года. Я прошёл мимо аудитории 312, где мы с Игорем на последней парте вырезали ножом «Зенит — чемпион». Вспомнил, как Петрович, наш доцент, орал: «Сухов, опять шпаргалки клеишь?» — а мы ржали, как идиоты. На лестнице встретил уборщицу тётю Любу, всё ту же, с веником и вечным ворчанием: «Не топчи, только помыла!» Я только улыбнулся — всё как тогда, только я уже не тот пацан, а мужик с мешками под глазами и прошлым, от которого не убежать. Но в груди горело: а вдруг это мой билет в новую жизнь?
Зашёл в кабинет 405, где Ковалёв обычно сидел. Дверь скрипнула, как в старом фильме. Внутри — Ковалёв, седой, с бородой, как у Льва Толстого, в своём вечном свитере с катышками. Рядом — директор ЛЭТИ, Пётр Сергеевич, лысый, в строгом костюме, будто с партсъезда. Ещё был мент, в форме, с погонами, явно не из районного отделения — слишком уж выправка холёная, как у тех, что в посольстве тусуются. И четвёртый — американец, сразу видно. Чутьё у меня на иноземцев с Афгана осталось: этот, в сером пиджаке, с короткой стрижкой и очками в тонкой оправе, выглядел, как из фильмов про ЦРУ. Ковалёв представил: «Дмитрий, это Марк Т., из Америки, институт такой-то, а это майор Иванов, из посольства, переводчик.» Марк начал что-то талдычить на своём, быстро, с улыбочкой, а мент, Иванов, по-человечески объясняет: «Господин Марк говорит, нужен специалист по электронике, который знает английский. Вы подходите, Сухов.» Я стою, как дурак, в своём плаще, сердце колотится. Ковалёв кивнул: «Дима, ты у нас был не самым тупым. Добровольцы нужны, в Штаты поедешь, в их институт. Подробности там расскажут.» Пётр Сергеевич только хмыкнул, глядя на меня, как на экспонат. Я выдавил: «Я... готов.» А в голове — Питер, Нева, голуби, и будто я уже с ними прощаюсь. Неужели это оно — моё спасение из этой тоски?
Пётр Сергеевич, директор ЛЭТИ, вдруг повернулся ко мне и говорит: «Сухов, ты понимаешь, поездка в Штаты — это не просто так, билет на маршрутку купить. Документы нужны, виза, справки. Финансы, опять же, не дешёвые.» Я стою, киваю, а в голове — каша: какие ещё справки? Я ж телевизоры паяю, а не в посольствах тусуюсь. Он продолжил: «Но мы походатайствуем, благо деньги есть, институт поддержит. Марк Т. не с пустыми руками приехал.» Я глянул на этого Марка — он сидит, лыбится, в своём пиджаке, как из голливудского фильма, и что-то талдычит на своём английском. Майор Иванов, этот мент с посольской выправкой, переводит по-человечески: «Господин Марк говорит, их институт берёт на себя часть расходов. Вам нужно оформить загранпаспорт, визу J-1, справку о несудимости и медосмотр.» Я чуть не присвистнул — это ж сколько беготни? Но в груди всё равно горело: Штаты, небоскрёбы, шанс вырваться из питерской тоски с её ларьками и «Балтикой».
Иванов, видно, знал своё дело — говорил чётко, как по бумажке: «Загранпаспорт оформишь в ОВИРе, на Захарьевской, это недалеко. Там анкета, фотки 3х4, военный билет, квитанция за госпошлину — рублей сто, не больше. Справку о несудимости в милиции возьмёшь, на Литейном. Медосмотр — в поликлинике, но нужен анализ на туберкулёз и ВИЧ, американцы строгие.» Я слушал, а в голове — паника пополам с надеждой. В Афгане я под пулями бегал, а тут с бумажками воевать? Но Ковалёв, сидящий за столом, подбодрил: «Дима, ты справишься. Мы напишем письмо в посольство, что ты наш кандидат. ЛЭТИ своих не бросает.» Марк опять за своё, что-то бубнит на английском, а Иванов переводит: «Господин Марк говорит, их институт вышлет приглашение для визы, всё официально. Главное — быстро собрать документы.»
Я только кивнул, слова застряли. Это ж реально — меня, Сухова, с пивным брюхом и паяльником, зовут в Америку! Пётр Сергеевич добавил: «Сухов, не подведи. Это не только твоя возможность, но и престиж ЛЭТИ.» Я выдавил: «Не подведу,» — а сам думаю: неужели я правда уеду? Питер, с его Невой, облупленными домами и голубями, будто уже смотрел на меня, как на чужака. После разговора Иванов сказал: «Пойдём, Сухов, надо в ОВИР, начнём с загранпаспорта. Марк с нами.» Мы втроём вышли из ЛЭТИ, я, мент и этот американец в пиджаке. Шли по Васильевскому, мимо сквера, где старушки кормили голубей, мимо ларька с пирожками, где пахло прогорклым маслом. Нева блестела под солнцем, шпиль Петропавловки вдали торчал, как прощальный сигнал. Я шёл и думал: чёрт, это мой билет из хрущёвки, из снов про Афган, в новую жизнь. Только бы не облажаться с этими бумажками.
Ну, началось моё великое паломничество по бюрократическим джунглям! Я, Сухов, с пивным брюшком и хэллоуинским плащом, как Дон Кихот с паяльником, ринулся в бой с бумажками ради Штатов. Честно, если б знал, сколько пота и позора меня ждёт, может, и остался бы чинить телевизоры в своей хрущёвке. Но в голове — небоскрёбы, как в фильмах с Ван Даммом, так что вперёд, Дима, не трынди! С 18-го по 28-е июня я мотался по Питеру, будто герой какой-то сказки, где вместо дракона — тётка из ОВИРа с лицом, как у бульдога.
18-го мы с майором Ивановым и Марком Т., этим американцем в пиджаке, потопали в ОВИР на Захарьевской. Кабинет — три на три метра, стол завален папками, запах кофе и застарелого табака. Тётка за столом, в очках на цепочке, посмотрела на меня, как на таракана: «Анкету заполнили? Фотографии 3х4? Квитанцию где?» Я сунул ей свои фотки — чёрт, на них я похож на уголовника после трёх «Балтик». Она буркнула: «Военный билет, паспорт, госпошлина сто рублей.» Иванов, мент с посольской выправкой, подмигнул: «Спокойно, Сухов, я договорился, ускорят.» Марк что-то талдычил на своём английском, а Иванов перевёл: «Господин Марк говорит, их институт уже выслал приглашение для визы.» Я только кивнул, потея в своём плаще, — кабинет, как баня, а окно закрашено, будто в бункере.
Через три дня, 21-го, вернулся за загранпаспортом. Та же тётка швырнула мне красную книжицу: «Проверяйте, Сухов, а то потом не нойте!» Открыл — ну, хоть фамилию не перепутали. Первая победа! Потом — справка о несудимости, на Литейный. 20-е июня, отделение милиции, очередь, как в мавзолей. Кабинет — два стула, стол с треснутой столешницей и мент в рубашке с пятном от кетчупа. «Сухов? Заявление пиши, паспорт давай.» Я написал, руки дрожали — вдруг найдут какой-нибудь штраф за 95-й год, когда мы с Игорем пили в подворотне? Мент зевнул: «Через неделю готово, не трынди.» Иванов, который таскался со мной, как нянька, шепнул: «Не боись, ЛЭТИ походатайствовало, всё чисто.» Марк опять бубнил что-то на своём, а я только думал: чёрт, этот пиндос, небось, в своих Штатах в такие конторы не заходит. 27-го забрал справку — бумажка с печатью, где написано, что я не бандит. Ура, Дима, ты чист, как стёклышко!
Самое весёлое — медосмотр, 24-е июня, поликлиника на Среднеохтинском. Кабинет терапевта — как камера хранения, завален картонными коробками с историями болезней. Врач, тётка лет шестидесяти, с голосом, как у сержанта, рявкнула: «Сухов, раздевайся, давление померяем!» Я разделся, стыдно — пивное брюхо торчит, как у дяди Коли с третьего этажа. Она тычет тонометр: «Сто сорок на девяносто, Сухов, меньше пей!» Потом — анализы. Ох, я ж уколов боюсь, как пацан! Медсестра, похожая на продавщицу из ларька, суёт мне шприц: «Не дёргайся, не в Афгане.» Кровь взяли, я чуть в обморок не хлопнулся, а она ржёт: «На ВИЧ и туберкулёз сдашь, американцы требуют.» Сдал, потея от стыда — в зеркале напротив видел своё красное лицо и мешки под глазами. 28-го пришёл за результатами, врач буркнула: «Чисто, Сухов, но печень твоя плачет.» Ну, хоть не туберкулёз, уже хлеб.
Последний рывок — виза J-1, 28-е июня, консульство США на Фурштатской. Очередь — человек тридцать, все потные, с папками, будто на судный день. Кабинет консульства — тесный, с линолеумом, как в школе, и кондиционером, который хрипит, но не охлаждает. Чиновник, тощий парень с галстуком, посмотрел мои бумажки: «Сухов, приглашение от института есть? ЛЭТИ письмо дало?» Я сунул всё, что собрал, — загранпаспорт, справку, анализы. Он кивнул: «Ждите, недели две.» Ну, ок, вышли мы из консульства на Фурштатской, и Иванов вдруг говорит: «Сухов, давай-ка в ресторан, отметим твои бумажки. Марк угощает.» Я хмыкнул — ну, раз пиндос платит, то грех отказываться.
Потопали в «Европу», пафосное место на Невском, где посольские и всякие иностранцы тусуются, попивая виски и жуя стейки. Зал — как из журнала: белые скатерти, хрустальные люстры, официанты в жилетках снуют, будто на приёме у английской королевы. Пахнет жареным мясом, дорогим парфюмом и чем-то сладким, вроде ликёра. Мы сели за столик у окна, Марк лыбится, как кот из рекламы «Вискаса», а я сижу, как на иголках — в моём потёртом плаще я тут, как сантехник на балу.
Официант, с лицом, как у актёра из «Санта-Барбары», принёс меню толщиной с учебник по электродинамике. Я ткнул в котлету с картошкой — ну, хоть что-то знакомое. Марк заказал что-то на своём, Иванов перевёл: «Стейк и вино.» Потом Марк встал, поднял бокал с красным вином, которое стоило, небось, как мой месячный заработок, и начал талдычить. Иванов, зевая, перевёл: «Господин Марк говорит: за русскую науку, за её великие умы, которые всегда удивляли мир!» Я чуть не поперхнулся котлетой. За русскую науку? Это он серьёзно? Я буркнул: «Да ладно, Марк, вы, пиндосы, нас давно обскакали. Ваши компьютеры, интернет, спутники — а мы тут с ‘Балтикой’ и паяльниками сидим.» Иванов перевёл, Марк хохотнул, будто я анекдот рассказал, и снова за своё. Иванов: «Господин Марк говорит: вам только кажется. Русские запустили первый спутник, первого человека в космос. Ваши умы — это клад.»
Я скривился: «Клад, говоришь? Ага, только ваш Pentium III наш ‘Эльбрус’ в сто раз переплюнул. У вас там Microsoft Windows 2000, а у нас ‘Тетрис’ на БК-0010.» Марк опять лыбится, как будто я ему комплимент сделал, и талдычит что-то весёлое. Иванов переводит: «Марк говорит, что ваш ‘Тетрис’ — гениальная вещь, весь мир играет. А Windows, мол, глючит, как и всё.» Я фыркнул: «Ну да, а ваши учёные в Лос-Аламосе небось уже квантовые компьютеры клепают, пока мы в ЛЭТИ лампы паяем.» Марк хохочет, чуть вино не расплескал, и через Иванова отвечает: «Квантовые? Ерунда, это фантастика. А вот ваши работы по радиолокации до сих пор в наших учебниках.» Я только руками развёл: «Радиолокация? Это ж 60-е, Марк, мы в прошлом застряли!» Он всё равно сияет, будто на ток-шоу, а я сижу, как обиженный школьник, которому старший брат конфету не дал.
Иванов, видя, что я завёлся, подлил масла в огонь: «Сухов, не трынди, у вас Королёв, Курчатов, а у них что? Один Эдисон, и тот с лампочкой возился.» Я хмыкнул: «Эдисон? А как же их Интернет, DARPA? Они уже в 2000-м чаты в ICQ гоняют, а у нас модемы пищат, как кошки.» Марк опять талдычит, лыбится, а Иванов: «Марк говорит, ваш модемный писк — это музыка прогресса. Русские всегда догоняют и перегоняют.» Я только котлету дожевал, думая: ну и фрукт этот Марк, вечно весёлый, как будто не знает, что такое питерская хандра. Спорили ещё полчаса, пока вино не кончилось. Я всё ворчал, что мы отстали, а Марк через Иванова твердил, что русские — молодцы. В итоге я махнул рукой: ладно, пиндос, пей своё вино, а я поеду в Штаты и сам посмотрю, кто кого обскакал.
Две недели после «Европы» тянулись, как резина. Я, Сухов, считал дни, как пацан перед Новым годом, проверял телефон — вдруг консульство позвонит? И вот, 28-го июня, я снова на Фурштатской, у консульства США. Очередь — человек сорок, все потные, с папками, будто на экзамен по электродинамике в ЛЭТИ. Я стою, сердце колотится, как тогда, когда Петрович спрашивал про волноводы, а я шпаргалку под партой искал. Томительное ожидание — хуже, чем в очереди за «Балтикой» в 91-м. Какой-то мужик рядом ворчал: «Час стою, а они там кофе пьют!» Я только кивал, потея в своём хэллоуинском плаще. Наконец, вызвали: «Сухов, к третьему окну!» Чиновник, тот же тощий парень с галстуком, что в прошлый раз, листал мои бумажки с видом, будто я ему налоги задолжал. «Всё в порядке, виза одобрена. Забирайте паспорт.» Я чуть не подпрыгнул — виза J-1, красная книжица с американским орлом, в моих руках! Круто то как! Вышел из консульства, улыбка до ушей, будто снова студент, сдавший сессию без трояков.
Домой шёл, как на крыльях. В хрущёвке пахло сыростью и соседским компотом, но мне было плевать, ведь завтра отлёт! Сборы — это отдельная комедия. Вытащил старый чемодан, ещё отцовский, с треснувшей ручкой. Что брать? Рубашки — две, обе мятые, но сойдут. Джинсы, свитер, кроссовки — не в пиджаке же, как у Марка, лететь. Паяльник засунуть хотел, но передумал — вдруг в Штатах подумают, что я террорист. Паспорт, визу, билет (Иванов сунул вчера, сказал, что Марк оплатил) закинул в карман плаща. Бабушка Анна Ивановна влетела на кухню: «Дима, ты куда это собрался?» Я только хмыкнул: «В Америку, ба, завтра лечу.» Она заохала, но я уже мыслями был где-то над Атлантикой. Лёг спать на своём продавленном диване, под треск телевизора «Рубин», который хрипел рекламу «МММ». Заснуть не мог — в голове гудело: Штаты, небоскрёбы, новая жизнь. Чёрт, Сухов, ты реально это делаешь!
Утром 29-го, я только глаза открыл, а в дверь — стук. Открываю — Марк Т., в своём пиджаке, лыбится, как кот из «Вискаса», и Иванов, с его посольской выправкой. Я их втащил в хрущёвку, представил бабушке: «Анна Ивановна, это Марк, из Америки, и майор Иванов, из посольства.» Бабушка, как в театре, с ног сбилась: «Ой, гости дорогие, сейчас чаю, пирожков с капустой напекла!» Она металась по кухне, гремя чайником, сунула на стол вазочку с карамельками «Раковые шейки» и тарелку с пирожками, чуть не уронив. Марк что-то талдычил на своём, Иванов перевёл: «Господин Марк благодарит за гостеприимство.» Я только кивнул, а бабушка уже тараторила: «Кушайте, кушайте, а то худой какой, американец-то!» Прощание вышло скомканным — она всхлипнула, сунула мне свёрток с пирожками: «Дима, там не голодай!» Я обнял её, горло сжало, но виду не подал. Пора в новую жизнь.
Мы с Марком и Ивановым поехали в Пулково. Такси — старая «Волга», водитель орал на маршрутку, которая подрезала нас на Московском проспекте. В аэропорту — толпа, запах кофе из ларька и объявления по громкой связи: «Рейс на Москву, задержка на час.» Наш рейс, до Нью-Йорка с пересадкой, пока по расписанию. Марк всё лыбится, Иванов проверяет мои бумажки, как нянька. Через пару часов вылет, кончаю писать в дневнике. Чёрт, Сухов, ты реально летишь в Штаты. Держись, не облажайся!
05 Материалы «D.E.L.I.A.» (2–3)
Честно, я уже не мечтаю о Лонг-Айленде с пивом и кассетами Eminem’а. Эта куча бумаг, что Элизабет Кроу свалила на мой стол, засосала меня, как чёрная дыра. Теперь передо мной дело Лоры Смит, девчонки из Хьюстона, и, чёрт возьми, от этих историй у меня ком в горле. Эрл Найт, этот упрямый коп, больше не кажется мне просто занудой с паршивым почерком — я начинаю вчитываться в его заметки, и они цепляют. Лора, как и Айзек, была обычным ребёнком, но жизнь её била, как боксёр на ринге. Вот что я выудил из полицейских отчётов, школьных записей и обрывочных заметок Эрла. Надеюсь, не напортачил, но, честно, эта история не отпускает.
Жизнеописание Лоры Смит, Хьюстон, США
На основе полицейских отчётов, школьных записей и свидетельств, 1985–1995 годы
Лора Смит родилась 9 сентября 1985 года в Хьюстоне, штат Техас, в рабочем районе Ист-Энд, где дома из бетона соседствуют с ржавыми заборами и ларьками с тако. Мать, Клаудиа Смит, 22 года, умерла при родах — осложнения, обычное дело для бедных районов, где больницы переполнены, а врачи нарасхват. Отец неизвестен, в документах его не указали, будто и не было. Опеку взял Мигель Торрес, 25 лет, двоюродный брат Клаудии, водитель грузовика на складе стройматериалов. Мигель, латиноамериканец с густыми усами и привычкой слушать мексиканские баллады на кассетном магнитофоне, жил в маленьком домике на окраине, где асфальт трескался, а по ночам орали собаки. Лора росла в комнате с выцветшими обоями в цветочек, спала на матрасе, который скрипел, как старый грузовик Мигеля.
Примечание Дэвида З.: Эрл в заметках пишет, что Мигель был «хорошим парнем, но без гроша». Откуда он знает? Наверное, говорил с соседями, но в отчётах это не уточнено. Читаю про Лору, и сердце сжимается — девчонка без мамы, без отца, в этом убогом Ист-Энде. Я сам рос в Бруклине, знаю, каково это, когда вокруг только бетон и безнадёга.
Лора ходила в начальную школу Milby Elementary, в трёх кварталах от дома. Учителя вспоминают её как тихую, но смышлёную. Она любила читать — таскала из библиотеки потрёпанные книжки про Нэнси Дрю и «Маленький дом в прериях», мечтала стать писательницей. В тетрадках, которые нашла полиция после её смерти, Лора писала короткие рассказы: про девочку, которая летает на облаке, и про кота, который крадёт звёзды. Учительница, мисс Элена Гомес, в школьном журнале 1993 года отмечала: «Лора пишет лучше всех в классе, но стесняется читать вслух.» Её лучшими подругами были Сильвия Родригес, дочка владельца ларька с буррито, и Тереза Круз, чей отец чинил машины на углу. Они втроём тусовались на школьном дворе, плели браслеты из ниток и сплетничали про мальчишек, особенно про Хуана Мартинеса, который кидался мелом на уроках.
Примечание Дэвида З.: Журнал школы — единственный источник про подруг Лоры, но Эрл в заметках упоминает Сильвию и Терезу по именам. Может, он опрашивал детей? Бедная Лора, представляю, как она сидела с этими книжками, прячась от мира. У меня сестра в детстве тоже любила Нэнси Дрю, всё мечтала быть детективом.
Жизнь у Лоры была не сахар. Мигель зарабатывал мало, часто уезжал на дальние рейсы, оставляя её с соседкой, миссис Альварес, пожилой мексиканкой, которая кормила Лору фасолевым супом и учила вышивать крестиком. Одежда у Лоры была с секонд-хенда — джинсы с заплатками, футболки с выцветшими логотипами Batman и Spice Girls. Но она не жаловалась, по крайней мере, так говорят соседи. Миссис Альварес в показаниях полиции (1994 год) вспоминала: «Лора всегда улыбалась, приносила мне цветы с пустыря — одуванчики, ромашки. Говорила, что хочет написать книгу про Хьюстон, но не такой, как он есть, а красивый.» Сильвия и Тереза таскали Лору на местный рынок, где они покупали леденцы за 25 центов и смотрели, как уличные музыканты играют на гитарах салудас. Лора иногда пела с ними, подражая Уитни Хьюстон, — её кумир, ведь та тоже из Хьюстона.
Примечание Дэвида З.: Показания миссис Альварес из полицейского отчёта, но Эрл добавляет, что Лора «пела как ангел». Откуда он это взял? Может, от подруг? Читаю это, и аж мурашки — девчонка пыталась найти радость в этом сером районе, а я сижу в своём офисе и ною из-за бумаг.
С 1993 года (Лоре 8 лет) учителя заметили, что она стала жаловаться на головные боли. На уроках математики, где она обычно блистала, Лора иногда замирала, держась за виски, и просила выйти в коридор. Мигель, вернувшись из рейсов, давал ей ибупрофен, думая, что это от жары — в Хьюстоне летом как в духовке, под 35 градусов. Сильвия вспоминала (в показаниях 1995 года), что Лора однажды упала на школьном дворе, когда они играли в догонялки, и сказала: «Голова, как барабан, стучит.» Тереза таскала ей воду из фонтанчика, но Лора только отмахивалась, мол, всё пройдёт. Мигель, занятый работой, не водил её к врачу — в Ист-Энде поход в клинику стоил, как месячная зарплата.
Примечание Дэвида З.: Показания Сильвии из отчёта, но без точной даты — Эрл пишет «1995», но это после смерти Лоры, так что, наверное, он опрашивал позже. Бедная девчонка, держалась из последних сил, а взрослые просто махнули рукой. Я сам в детстве бегал с синяками, но тут другое — она же страдала.
В июле 1994 года Мигель Торрес, опекун Лоры, погиб на складе стройматериалов в Хьюстоне. Ему было 34 года. Согласно полицейскому отчёту, 12 июля 1994 года, около 14:00, Мигель загружал бетонные блоки на грузовик, когда неисправный строительный кран сорвался с троса. Кран ударил его по голове, смерть наступила мгновенно от черепно-мозговой травмы. Полиция описывает: тело найдено под обломками, лицо закрыто пылью, рядом валялись осколки бетона и кассета с мексиканской музыкой, которую Мигель слушал в кабине. Свидетель, рабочий Хорхе Гонсалес, вызвал 911, но было поздно. Полицейский фотограф зафиксировал сцену: Мигель лежал в луже крови, в рабочей рубашке и кепке с логотипом Houston Astros.
Примечание Дэвида З.: Отчёт точный, дата — 12 июля, но Эрл пишет «лето 94-го», будто не проверял. Читаю это, и в глазах темнеет — Лора потеряла единственного родного человека. Каково это, в 9 лет остаться одной? Я бы на её месте не знал, как жить дальше.
После смерти Мигеля Лору забрала дальняя родственница, Анна Торрес, 42 года, медсестра в местной клинике. Анна жила в квартире в двух милях от Ист-Энда, где Лора спала на раскладном диване. Анна заметила, что Лора стала ещё тише, часто сидела с книгой, но не читала, а просто смотрела в одну точку. Сильвия и Тереза продолжали навещать её, приносили комиксы про X-Men и делились конфетами, но Лора, по словам Сильвии, «будто потухла». В школьном журнале (осень 1994) мисс Гомес писала: «Лора перестала писать рассказы, но держит тетрадь при себе, как талисман.»
Примечание Дэвида З.: Запись мисс Гомес — из журнала 1994 года, но Эрл не уточняет, как нашёл подруг Лоры. Наверное, ходил по школе, выспрашивал. Я представляю эту девочку с её тетрадкой, и сердце рвётся — она держалась за свои мечты, а жизнь всё рушила.
Лора продолжала жаловаться на головные боли, которые становились сильнее. Анна, в отличие от Мигеля, повела её в клинику в ноябре 1994 года, но врач, доктор Робертс, сказал, что это «мигрень от стресса» и выписал парацетамол. Сильвия вспоминала, что Лора иногда не могла играть, сидела на скамейке и шептала: «Голова гудит, как радио.» Тереза пыталась её развеселить, рассказывая про новый клип Уитни Хьюстон на MTV, но Лора только слабо улыбалась. К январю 1995 года она почти не ходила в школу, пропуская уроки из-за слабости.
Примечание Дэвида З.: Показания Сильвии и данные клиники — из отчёта Эрла, но он не указал, как добыл информацию о враче. Может, Анна рассказала? Бедная Лора, никто не видел, что с ней творится. Я сижу тут, в своём офисе, и чувствую себя никчёмным, что не могу ничего изменить.
Лора была госпитализирована 20 января 1995 года в больницу Texas Medical Center, Хьюстон, после того как потеряла сознание в квартире своей родственницы Анны Торрес в районе Ист-Энд. Согласно полицейскому отчёту, Анна, медсестра, вызвала скорую в 15:20, когда нашла Лору лежащей на полу в гостиной, с судорогами и пеной у рта. Скорая прибыла через 12 минут, Лору доставили в отделение экстренной помощи. Соседи, собравшиеся у дома, дали показания полиции, заметив странности в её внешности в последние недели, которые только усилились в день госпитализации.
Соседка, миссис Роза Альварес, 66 лет, жившая через дорогу, рассказала полиции: «Лора выглядела, как привидение, последние пару месяцев. Кожа была белая, почти прозрачная, будто светилась, особенно вокруг глаз. А глаза — они стали какие-то большие, зрачки огромные, как у кошки ночью. Она приходила ко мне за конфетами, но в последние дни только сидела на крыльце, смотрела в пустоту и держалась за голову.» Миссис Альварес добавила, что в день, когда Лору забирали, её волосы, обычно тёмные и густые, казались тонкими, почти седыми, хотя девочке было всего девять. «Я подумала, это от стресса, она же Мигеля потеряла, но это было не по-человечески», — сказала она.
Примечание Дэвида З.: Прозрачная кожа, огромные зрачки, седеющие волосы у ребёнка? Это не стресс, это что-то ненормальное. Может, её чем-то травили в том районе? В Ист-Энде склады с химикатами на каждом углу, кто знает, что там в воздух попало. Я сам в Бруклине видел, как свалки воняют, и дети потом кашляют.
Другой сосед, Хорхе Гонсалес, 38 лет, механик, стоявший у дома, когда скорая увозила Лору, заметил: «Она была лёгкая, как пёрышко, когда санитары её несли. Я видел её лицо — оно было не детское, будто старуха в теле ребёнка. Глаза открытые, но пустые, и кожа серая, как асфальт после дождя. А ещё она что-то бормотала, пока её клали на носилки, но слов не разобрать, как будто на чужом языке.» Хорхе добавил, что за неделю до этого видел, как Лора споткнулась на улице, пытаясь идти, и её руки дрожали, словно у больного Паркинсоном.
Примечание Дэвида З.: Бормотание на «чужом языке»? Может, она бредила от боли, но это жутко звучит. Я думаю, может, это была не просто болезнь, а что-то с мозгом, раз глаза такие и речь странная. У моего дяди был инсульт, он тоже выглядел, будто не в своём теле, но Лора — ребёнок, чёрт возьми.
В Texas Medical Center Лору приняли в отделение интенсивной терапии в 15:45. Первичный осмотр (доктор Уильям Робертс, невролог, и медсестра Карла Мендес) выявил судорожный синдром, гипотонию (давление 80/50), тахикардию (пульс 140 ударов/мин) и субфебрильную температуру (38.1°C). В анамнезе, собранном у Анны Торрес, указаны хронические головные боли в течение года, усилившиеся за последние три месяца, слабость и эпизоды потери ориентации. Медсестра Мендес отметила в протоколе: «Кожа пациентки необычно бледная, с синеватым оттенком вокруг глаз и губ, зрачки расширены, реакция на свет замедленная. Волосы ломкие, с участками выпадения, напоминающими алопецию.»
Примечание Дэвида З.: Синий оттенок кожи и алопеция у девятилетки? Это не мигрень, как её лечили раньше. Может, радиация? В Хьюстоне нефтехимические заводы повсюду, а Лора жила в бедном районе, где никто не проверяет, что в воде или воздухе. Я не врач, но это похоже на отравление чем-то серьёзным.
Компьютерная томография (КТ, аппарат Siemens Somatom, 1995 года) показала крупное образование в правом полушарии мозга, с нечёткими границами и участками кальцификации, нехарактерными для типичных глиом. Доктор Робертс записал: «Образование атипичное, не соответствует стандартным опухолям мозга, возможна редкая патология.» 21 января Лоре провели МРТ, подтвердившее наличие массы с аномальной васкуляризацией и некротическими участками. Врачи решили провести биопсию под общей анестезией (препараты: пропофол, мидазолам), назначенную на 23 января. Во время подготовки Лора оставалась в сознании, но, по словам медсестры Мендес, «выглядела отстранённой, глаза стеклянные, кожа холодная, как у мертвеца, хотя пульс был.»
Примечание Дэвида З.: Стеклянные глаза и холодная кожа, но живая? Это как из фильмов ужасов. Я гуглил — такое бывает при тяжёлых неврологических болезнях, но у ребёнка? Может, это было что-то экспериментальное, какой-то токсин? Я не верю в заговоры, но в Ист-Энде полно складов, где хранят чёрт-те что.
Биопсия, проведённая 23 января в операционной №2, выявила ткань с нерегулярной клеточной структурой. Патологоанатом доктор Элиза Джонс отметила: «Клетки полиморфные, с аномальным митотическим индексом (до 12 митозов на поле), не соответствуют ни одной известной глиоме. Маркеры (GFAP, S-100) частично присутствуют, но не дают чёткой картины.» Лора получала дексаметазон и фенитоин для контроля судорог, но её состояние ухудшалось. 3 февраля зафиксирована повторная серия судорог, после чего она впала в кому. Смерть наступила 5 февраля 1995 года в 04:22 от дыхательной недостаточности, вызванной неустановленным патологическим процессом, как указано во вскрытии (доктор Джонс, 6 февраля).
Примечание Дэвида З.: Неустановленный процесс? Врачи опять разводят руками. Я думаю, может, это было что-то в окружающей среде — химикаты, радиация, что угодно. Лора жила рядом со складами, где всякое дерьмо хранят. Или это что-то генетическое, но тогда почему никто не заметил раньше? Чёрт, я не медик, но это не даёт покоя.
Соседи после госпитализации Лоры собрались у дома Анны Торрес, требуя ответов. Миссис Альварес сказала полиции: «Мы видели, как её увозили, и все плакали. Она была как наш маленький ангел, а выглядела, будто её душу забрали ещё до больницы.» Хорхе Гонсалес добавил: «Я говорил Анне, что с Лорой что-то не так, но она думала, это от горя после Мигеля. Теперь я виню себя — надо было кричать громче.» Полиция Хьюстона не нашла оснований для уголовного дела, закрыв расследование в марте 1995 года, но Эрл Найт в своих заметках писал: «Странности во внешности Лоры и её диагноз — это не случайность. Это часть чего-то большего.»
Примечание Дэвида З.: Эрл опять намекает на «что-то большее», но что? Я начинаю думать, что он прав — эти странности с кожей, глазами, волосами не похожи на обычную болезнь. Может, Лора наткнулась на что-то токсичное? Или это было что-то в больнице? Я не знаю, но от этих бумаг мороз по коже.
И как в прошлый раз, в папке после этого рядышком лежали материалы моих коллег — куча лабораторных отчётов, которые, похоже, писали на коленке между кофе и сплетнями. Это дело, которое тянет Элизабет Кроу, — расследование аномальных патологий у детей, вроде Лоры Смит и Айзека Брауна, чьи ткани мы изучаем, будто археологи, копающиеся в египетских мумиях. Коллеги, конечно, постарались: накидали терминов на латыни, чтобы казаться умнее, но половину времени они либо флиртуют с техниками, либо спорят, чей микроскоп круче. Вот что я выжал из их бумаг про ткани Лоры. Надеюсь, не утону в этой латыни.
Анализ тканей Лоры Смит для проекта «D.E.L.I.A.»
На основе лабораторных отчётов биомедицинского института, май 2000 года
Образцы тканей Лоры Смит (9 лет, Хьюстон, скончалась 5 февраля 1995 года, образец L) были доставлены из Texas Medical Center в наш институт в апреле 2000 года для проекта «D.E.L.I.A.», который изучает аномальные патологии у детей с неясными диагнозами. Образцы, извлечённые во время биопсии (23 января 1995 года) и вскрытия (6 февраля 1995 года), представляют собой фрагменты ткани мозга (два образца: 1.2 см и 1.8 см) из правого полушария. Анализ проводился на оборудовании института: микроскоп Nikon Eclipse E400, центрифуга Beckman J-6B, спектрофотометр Perkin-Elmer Lambda 2, с применением гистологических и иммуногистохимических методов.
Гистологическое исследование выявило новообразование, классифицированное как glioma atipica, с выраженными отклонениями от стандартных опухолей мозга. Клетки демонстрируют proliferatio cellularis abnormis с нерегулярным митотическим индексом (до 12 митозов на поле высокого увеличения), полиморфные ядра и участки necrosis focalis. Иммуногистохимия (маркеры GFAP, S-100, Ki-67) показала частичную экспрессию, но отсутствие типичных онкомаркеров, таких как IDH1 или EGFR, характерных для глиом. Доктор Марк Т. в отчёте отметил: «Это явно что-то новое, будто мутация. Клеточная структура не укладывается в известные подтипы глиом, как будто организм пытался перестроить себя и провалился.»
Примечание Дэвида З.: Марк, конечно, опять разбрасывается словами вроде «мутация», чтобы все ахнули. Чувак, ты не в «Секретных материалах». Это переливание из пустого в порожнее — мы пялимся на клетки и гадаем, что это. Может, он прав, но без доказательств это всё шито белыми нитками.
Сравнение с другими образцами проекта «D.E.L.I.A.» показывает, что образец L (Лора Смит) имеет много общего с образцом I (Айзек Браун, Майами, 1997 год). Оба демонстрируют аномальную васкуляризацию (angiogenesis aberrans) и нерегулярные клеточные кластеры с признаками dysplasia cellularis. В тканях Лоры, как и у Айзека, наблюдается гиперхроматоз ядер и неконтролируемый рост (hyperplasia accelerata), что указывает на схожесть патологического процесса. Линда Хейс в своих записях предположила: «Образцы L и I могут быть связаны одной причиной, возможно, генетической аномалией, но наш спектрофотометр не даёт чётких данных.» Спектрофотометр Perkin-Elmer показал нестандартные спектры поглощения, не соответствующие известным онкологическим процессам.
Примечание Дэвида З.: Линда, конечно, старается, но половину времени она болтает с техником Джо вместо того, чтобы калибровать оборудование. Серьёзно, если это мутация, почему мы не можем её поймать? Это как ловить рыбу в мутной воде — всё шито белыми нитками, а мы просто тасуем бумажки.
Анализ выявил, что клетки в тканях Лоры демонстрируют remodelatio organica — попытку реорганизации ткани, которая привела к системному сбою. Цитокиновый шторм (tempestas cytokinica), вероятно, ускорил разрушение ткани мозга, вызвав судороги и кому. Доктор Элизабет Кроу подчеркнула: «Образец L подтверждает, что проект ‘D.E.L.I.A.’ имеет дело с патологией, не описанной в литературе 1995–2000 годов. Сходство с образцом I наводит на мысль о единой природе, но доказательств пока нет.» Марк Т. добавил: «Это не просто опухоль, а будто организм Лоры пытался стать чем-то другим, но не выдержал нагрузки.»
Примечание Дэвида З.: Элизабет говорит, как генерал, но даже она не знает, что мы ищем. А Марк со своими «чем-то другим» звучит, будто пересмотрел научной фантастики. Если это мутации, то почему они такие одинаковые у Лоры и Айзека? Это не переливание из пустого в порожнее, но без новых данных мы просто тыкаем пальцем в небо.
Результаты анализа тканей Лоры Смит для проекта «D.E.L.I.A.» указывают на аномальную патологию, схожую с той, что обнаружена в образце I (Айзек Браун). Необычные клеточные структуры и отсутствие стандартных онкомаркеров наводят на мысль о возможной мутации, но ограничения оборудования (Nikon Eclipse, Perkin-Elmer) и отсутствие современных методов секвенирования ДНК не позволяют сделать точные выводы. Проект «D.E.L.I.A.» продолжает искать связи между образцами, но пока это больше вопросы, чем ответы.
Примечание Дэвида З.: Мы сидим с этим дорогущим микроскопом, который Элизабет выпросила у соседней лаборатории, и всё равно ничего не ясно. Если это мутация, то она как призрак — все о ней говорят, но никто не видел. Честно, всё это шито белыми нитками, и я начинаю думать, что мы зря тратим время.
Мои дружки-учёные, похоже, решили поиграть в Франкенштейна, заметил я не без ухмылки, вытаскивая очередную пачку бумаг из папки. Судя по документам, они устроили целое шоу с совещанием, голосованием и каким-то экспериментом, о котором я, как всегда, узнал последним. Похоже, пока я тут переписываю их каракули, они затеяли проверку тканей Лоры Смит на мутации, смешав их с крысиными клетками в чашке Петри. Ну, конечно, результат — большой жирный ноль. Вот что я выудил из их отчётов, полных латыни и самодовольных фраз, которые Марк Т. наверняка сочинял с видом пророка. Честно, я уже устал от их лабораторных сказок.
Эксперимент с тканями Лоры Смит для проекта «D.E.L.I.A.»
На основе лабораторных отчётов биомедицинского института, июнь 2000 года
Из документов следует, что 10 мая 2000 года в конференц-зале института прошло совещание комиссии «D.E.L.I.A.», где обсуждали дальнейший анализ тканей Лоры Смит (образец L, Хьюстон, 1995 год). Голосование по предложению провести эксперимент с клеточной ко-культурой дало результат 4 за, 1 против. Целью было проверить гипотезу о возможной мутационной активности (mutatio cellularis activa) в тканях образца L, учитывая сходство с образцом I (Айзек Браун, Майами, 1997 год). Эксперимент должен был выявить, способны ли клетки Лоры вызывать remodelatio organica в контакте с клетками крыс (Rattus norvegicus, линия PC12).
Примечание Дэвида З.: Голосование 4:1, а я даже не знал, что они там собрались. Кто этот герой, что был против? Хочу пожать ему руку — это же ерунда, смешивать клетки, как коктейль, и ждать чуда. Под носом у меня такое творится, а я ни сном ни духом. Наверняка Линда опять флиртовала с техником, пока Марк проповедовал.
Для эксперимента использовали ткани мозга Лоры (фрагменты 1.2 см и 1.8 см, биопсия 23 января 1995 года), сохранённые в парафине. Клетки извлекли с помощью ферментативной диссоциации (трипсин, коллагеназа), поместили в чашки Петри с культуральной средой DMEM, смешав с клетками PC12. Условия: 37°C, 5% CO;, инкубатор Thermo Forma. Марк Т., который, похоже, видит в этих клетках чуть ли не божественное откровение, написал в отчёте: «Мы ожидали, что клетки Лоры проявят proliferatio cellularis abnormis, инициируя перестройку в крысиных клетках, как при предполагаемой мутации.» Наблюдение велось 72 часа с помощью микроскопа Nikon Eclipse E400, с фиксацией митотического индекса и морфологии.
Примечание Дэвида З.: Марк опять строит из себя мессию науки, а мышиные клетки, небось, еле живые. Эти крысы PC12 — такие дохлые, что их жалко больше, чем наш бюджет. Цены на них взлетели, а половина дохнет в доставке. И всё ради чего? Чтобы пялиться в микроскоп и видеть ноль?
Результаты показали полное отсутствие взаимодействия. Клетки Лоры демонстрировали carcinoma in situ с полиморфными ядрами и участками necrosis focalis, как в предыдущем анализе, но не вызвали ни пролиферации, ни дифференцировки в клетках PC12. Спектрофотометр Perkin-Elmer Lambda 2 зафиксировал неизменные спектры поглощения, без признаков метаболической активности (activitas metabolica) сверх нормы. Иммуногистохимия (маркеры Ki-67, p53) подтвердила аномальную структуру клеток Лоры, но их влияние на крысиные клетки не выявлено. Линда Хейс отметила: «Образец L, как и I, сохраняет dysplasia cellularis, но не передаёт её другим клеткам.» Марк Т., однако, заявил: «Это дьявольские происки, скрывающие истину. Клетки Лоры особенные, но что-то блокирует их потенциал.»
Примечание Дэвида З.: Дьявольские происки? Серьёзно, Марк? Может, это твой Windows 98 глючит, а не клетки. У нас половина компьютеров виснет, когда мы пытаемся открыть данные спектрофотометра. А крысы? Их покупают за бешеные деньги, а они дохнут, как мухи. Всё это переливание из пустого в порожнее, и я бы пожал руку тому, кто голосовал против.
Сходство образцов L и I подтверждается: оба показывают аномальную васкуляризацию (angiogenesis aberrans) и нерегулярные клеточные кластеры, но эксперимент не выявил мутационной передачи. Элизабет Кроу заключила: «Проект ‘D.E.L.I.A.’ столкнулся с тупиком. Образцы L и I уникальны, но их поведение в ко-культуре не даёт зацепок.» Комиссия решила приостановить подобные тесты до появления нового оборудования, которого, судя по бюджету, не предвидится.
Примечание Дэвида З.: Элизабет называет это тупиком, а я называю это пустой тратой времени. Кто-то один был против этого цирка, и я готов поставить пиво этому умнику. Цены на реагенты и мышей — как на золото, а Windows глючит так, что данные теряются. Шито белыми нитками, весь этот эксперимент.
И вот очередной отчёт о ребёнке, чья жизнь уместилась в несколько страниц пожелтевших бумаг. Я вытащил из папки дело Элизы Джонсон, и, чёрт возьми, от этого копания в мёртвых детях у меня уже мурашки. Эрл Найт, этот одержимый коп, опять накатал свои заметки таким почерком, будто куры лапами писали, да ещё и путаница с датами — то 1993, то 1994. Выудил я это из его записок, пары интервью с соседями и какой-то мятой телеграммы, которую он, похоже, нашёл в мусорке. Кажется, Элиза — первая в этом списке жертв, с которых началась вся эта заварушка «D.E.L.I.A.». И всё равно в голове крутится: кому, к чёрту, пришло в голову соединять смерти детей по всей Америке? Это ж надо быть больным на всю голову. Серьёзно, кто этот гений, который решил, что смерти детей — это повод для большого научного шоу? Похоже на трюк, чтобы спустить бюджет на дорогие микроскопы и кофе для Элизабет Кроу. Я сижу, переписываю, а ощущение, будто в морге копаюсь. Некрофилия какая-то.
Жизнеописание Элизы Джонсон, Чикаго, США
На основе заметок Эрла Найта, интервью соседей и телеграмм, 1984–93 годы
Элиза Джонсон родилась 14 июня 1983 года в Чикаго, штат Иллинойс, в районе Саут-Сайд, где дома из красного кирпича соседствуют с заброшенными лотками хот-догов и ржавыми баскетбольными кольцами. Мать, Линда Джонсон, 19 лет, умерла через три дня после родов — сепсис, обычное дело для больниц Саут-Сайда, где санитарки порой забывают мыть руки. Отец в документах не указан, только прочерк, будто его и не существовало. Элизу забрала бабушка, Марджери Джонсон, 48 лет, швея на фабрике, шившая рубашки для Sears. Марджери жила в двухкомнатной квартире на 63-й улице, где обои пахли сыростью, а по радио крутили Earth, Wind & Fire. Элиза спала на раскладушке в углу, рядом с швейной машинкой бабушки.
Примечание Дэвида З.: Марджери Джонсон — прямо как Мардж из «Фарго», только вместо снега и пистолета у неё иголки и Саут-Сайд. Соседи в интервью несут чушь: один говорит, Элиза родилась в 83-м, другой — в 84-м. Это что, они год рождения не могли у её бабушки спросить? И кто додумался связать этих детей в один проект? Бюджет, небось, горит, вот и выдумали «D.E.L.I.A.».
Элиза училась в Englewood Elementary, в пяти минутах ходьбы от дома. Учительница, мисс Дороти Уилсон, в интервью Найту (датировано 1991 годом, но Найт в скобках пишет «92-й», опять путаница) вспоминала: «Элиза любила рисовать мелками — цветы, звёзды, какие-то странные спирали, будто из космоса. Она была тихая, но глаза горели, когда брала мел.» Лучший друг Элизы, Тони Браун, сын владельца мясной лавки, таскал ей конфеты Tootsie Rolls и играл с ней в прятки за мусорными баками. Миссис Клара Дэвис, соседка, 60 лет, говорила: «Элиза пела под Дайану Росс, но только когда Марджери не ворчала. Девочка была как солнечный лучик, несмотря на дырявые кеды.»
Примечание Дэвида З.: Тони говорит, они играли в 88-м, а Клара клянётся, что в 89-м — это что, они в разных реальностях жили? Или телеграмма, откуда я взял эту инфу, была задним числом? Найт записал их байки, но не уточнил, кто врёт. Да и блокнот этот с узорами — это он сам придумал или правда так было?
Марджери, по словам соседей, души не чаяла в Элизе, но денег едва хватало. Элиза носила платья, перешитые из старых рубашек, и ботинки с потёртыми носами. Миссис Дэвис вспоминала в интервью (телеграмма, отправленная в полицию Чикаго, март 1993): «Марджери кормила её овсянкой и бобами, но Элиза никогда не жаловалась. Только в последние месяцы стала бледнеть, жаловалась на голову. Я думала, это от голода, но Марджери говорила, что девочка просто устала.» Тони Браун рассказывал Найту (заметка без даты, но, судя по почерку, писалась второпях): «Элиза однажды упала, когда мы играли в мяч. Сказала, что в голове ‘будто гром гремит’, и глаза у неё были странные, будто не видит меня.»
Примечание Дэвида З.: В голове у восьмилетки «гремит гром»? Это не усталость, это что-то посерьёзнее. Эрл, конечно, накатал три страницы про Тони и его мяч, но где конкретика? И кто этот псих, который решил, что смерти Элизы и других детей — это повод для экспериментов? Похоже, кто-то просто хочет закрыть бюджетный год с чистой совестью.
К 1991 году (или 1992, Найт опять не уверен) Элиза стала пропускать уроки. Марджери водила её к доктору Генри Кларку, который выписал парацетамол и сказал, что это «нервы от школы». Миссис Дэвис утверждала, что Элиза в последние месяцы выглядела, как привидение: «Кожа серая, глаза запавшие, будто не спала неделями.» В феврале 1993 года (Найт пишет «в марте» в одной заметке, но это, скорее всего, ошибка) Элиза упала на кухне, разбив тарелку с бобами. Марджери вызвала скорую, и девочку увезли в больницу Cook County.
Примечание Дэвида З.: Найт путает февраль с мартом, а соседи — годы и факты. Это что, все просто выдумывают на ходу? И кто этот больной идиот, который связал Элизу с другими детьми? Похоже, кто-то в офисе просто хотел устроить научный цирк, чтобы оправдать свои командировки. Бедная Элиза, её жизнь — не их игрушка.
10 марта 1993 года Элиза Джонсон умерла в больнице от неустановленной патологии мозга, как указано в заметках Найта. Это было раньше всех, о ком я писал, и, похоже, с неё началась эта цепочка, которую теперь называют «D.E.L.I.A.». Марджери пережила внучку всего на год, умерла от инфаркта в 1995-м, так и не узнав, что забрало Элизу. Тони и миссис Дэвис до сих пор живут в Саут-Сайде, но их интервью обрываются на вопросах о болезни — никто ничего не понял.
Примечание Дэвида З.: Цепочка началась с Элизы, и я сижу, как дурак, переписывая это для какого-то больного идиота, который решил, что это всё связано. Бюджет, небось, надо было освоить, вот и придумали «D.E.L.I.A.». А я тут, как могильщик, роюсь в жизни мёртвой девочки. Это не работа, а чёрт знает что.
Мои дружки-учёные снова возятся в своей лаборатории, будто алхимики, ищущие философский камень, а я, как всегда, разгребаю их бумажный бардак. Вытащил из папки отчёт по тканям Элизы Джонсон, и, судя по их записям, они ждали, что её кости выдадут секрет вечной жизни или, на худой конец, вырастят монстра из пробирки. Я сижу, переписываю их латинские заклинания, и думаю: это не наука, а какой-то голливудский сценарий. Честно, мне бы просто дожить до конца недели без очередного сбоя их допотопного компьютера.
Анализ тканей Элизы Джонсон для проекта «D.E.L.I.A.»
На основе лабораторных отчётов биомедицинского института, июль 2000 года
Образцы тканей Элизы Джонсон (образец E, Чикаго, рождена 14 июня 1983 года, умерла 10 марта 1993 года) были доставлены из больницы Cook County в наш институт в мае 2000 года для проекта «D.E.L.I.A.», который изучает аномальные патологии у детей. Образцы, извлечённые во время биопсии (февраль 1993 года) и вскрытия (11 марта 1993 года), представляют собой фрагменты костной ткани (бедренная кость, 1.5 см и 0.9 см) с диагнозом osteosarcoma atipica. Анализ проводился с использованием микроскопа Nikon Eclipse E400, центрифуги Beckman J-6B и спектрофотометра Perkin-Elmer Lambda 2, с применением гистологических и иммуногистохимических методов.
Гистология выявила новообразование с признаками proliferatio cellularis abnormis, с полиморфными ядрами и участками necrosis focalis. Клетки демонстрируют высокий митотический индекс (до 10 митозов на поле), но без типичных маркеров остеосаркомы (например, ALK или MDM2). Доктор Линда Хейс написала в отчёте: «Образец E, как и образцы L (Лора Смит) и I (Айзек Браун), показывает аномальную структуру, но мы ожидали большего. Если предыдущий образец, более ранний, был странным, то у Элизы аномалии должны быть явными.» Марк Т. добавил: «Это не просто опухоль, а что-то новое, но оно ускользает от нас, как будто кто-то скрывает правду.»
Примечание Дэвида З.: Предыдущий образец? Это что, до Элизы была ещё какая-то жертва? Мои коллеги явно крышей двинулись, раз ищут в костях девочки какой-то космический секрет. А Марк со своими «скрывает правду» — это ж надо, как в дешёвом триллере. Может, ему сверху пообещали премию за сенсацию?
Сравнение с образцами L и I показало сходство: все три демонстрируют dysplasia cellularis и нерегулярные клеточные кластеры, но у образца E отсутствует выраженная angiogenesis aberrans, характерная для L и I. Иммуногистохимия (маркеры RUNX2, OSX, Ki-67) подтвердила аномалии, но без специфичных онкомаркеров. Спектрофотометр зафиксировал нестандартные спектры поглощения, не соответствующие известным остеосаркомам. Доктор Элизабет Кроу отметила: «Образец E подтверждает аномальный паттерн, но конкретных мутаций (mutatio specifica) мы не нашли, только изменения в структуре.» Линда предположила, что «аномалии могут быть следствием неизвестного фактора, но без секвенирования ДНК мы в тупике.»
Примечание Дэвида З.: Линда опять строит гипотезы, а я сижу и думаю: это что, врачи теперь гадают на кофейной гуще? Если это мутации, то где они? Коллеги, небось, мечтают о Нобелевке, а я тут разгребаю их пустые таблицы. Наверняка кто-то сверху наобещал им грант за этот цирк.
Попытка выявить мутационную активность (activitas mutativa) в клетках Элизы дала нулевой результат. Клетки, помещённые в культуральную среду DMEM с добавлением сыворотки FBS, не показали признаков неконтролируемого роста или remodelatio organica. Марк Т. был разочарован: «Я ожидал, что клетки Элизы покажут больше, чем у Лоры или Айзека, но что-то блокирует их потенциал. Это как будто сама природа прячет от нас ответы.» Его комментарий вызвал спор в лаборатории, но никаких новых данных не появилось.
Примечание Дэвида З.: Марк опять про «природу, которая прячет»? Это что, он теперь доктор Дулиттл? Серьёзно, эти медики думают, что пялясь в микроскоп, найдут смысл жизни. А я сижу, переписываю, и думаю: кому это вообще надо? Наверное, кому-то сверху, кто хочет отчёт для галочки.
Анализ тканей Элизы для проекта «D.E.L.I.A.» подтвердил аномалии в структуре клеток, схожие с L и I, но без доказательств мутаций. Оборудование (Nikon Eclipse, Perkin-Elmer) не справляется, а денег на секвенирование, как обычно, нет. Комиссия отложила тесты, и я не удивлён — это всё равно что искать чёрную кошку в тёмной комнате.
Примечание Дэвида З.: Ищем кошку, которой нет, а коллеги воображают себя спасителями человечества. Они что, думают, что найдут лекарство от рака в этих старых костях? Я бы поставил на то, что наш кофеварка сломается раньше, чем они найдут хоть что-то полезное.
06 Дневник. 6 июля
Я сижу в мотеле в Бруклине, 6 июля 2000 года, в комнате, где кровать скрипит, как старый шкаф, а за окном мигает неоновая вывеска «Motel» с отваливающейся буквой «M». Пахнет сыростью и дешёвым мылом, а в голове — каша от всего, что произошло за эти дни. Нью-Йорк гудит за окном, как огромный улей, и я, Сухов, с моим потёртым Хэллоуинским плащом, чувствую себя то ли героем, то ли клоуном в этом будущем. Всё началось 29 июня, когда я сел в самолёт в Пулково, и до сих пор не верится, что я тут, в Америке. Пишу добросовестно, как обещал себе, пока башка не лопнет от впечатлений. Чёрт, это другой мир, но люди тут — не боги, а такие же, как мы, жрут, пьют и толкаются в очередях.
В Пулково 29 июня я стоял у стойки регистрации, сжимая чемодан с треснувшей ручкой и билет, который мне сунул майор Иванов. Хэллоуинский плащ висел на плече, как броня, без него я бы, наверное, сбежал обратно в хрущёвку. Аэропорт гудел: тётки с баулами орали на детей, запах кофе из ларька смешивался с вонью пота, а громкоговоритель хрипел: «Рейс на Москву задерживается.» Я чуть не заорал от нервов — ну как же, Сухов, ты почти в Штатах, а тут задержки! Марк Т., этот американец в пиджаке, лыбился рядом, будто всё это — пикник, а Иванов, как танк, проверял мои бумажки. Когда объявили посадку, я чуть не споткнулся о собственный чемодан, сердце колотилось, как в Афгане под обстрелом. Стюардесса, с причёской, как у продавщицы из «Продуктов», посмотрела на мой билет и буркнула: «Проходите, Сухов, 12А.» Я втащил чемодан в Ту-154, узкий, как маршрутка, и плюхнулся у прохода. Плащ зацепился за подлокотник, я чертыхнулся — вот тебе и герой, Дима. Марк сел у окна, а Иванов уже храпел через два кресла. Самолёт загудел, как старый пылесос, и я подумал: «Ну, Сухов, держись, ты летишь в новый мир.»
Перелёт до Москвы был коротким, но нервным. Самолёт, старый Ту-154, гудел, как трактор, а в салоне пахло керосином и чьим-то одеколоном. Стюардесса, с лицом, как у продавщицы из ларька, раздала еду: резиновую курицу с гречкой и пластиковый стаканчик с чаем, который пах, как заварка из бабушкиного буфета. Я поковырял курицу, съел пирожок с капустой из свёртка — он был холодный, но родной, питерский. Марк сидел рядом, листал журнал с рекламой Nokia 3310, и что-то бубнил про Америку. Иванов переводил: «Господин Марк говорит, в Нью-Йорке тебя ждёт новый мир.» Я только хмыкнул: «Новый мир? Посмотрим, не сожрёт ли он меня.» В иллюминаторе — облака, серые, как питерское небо, и я вдруг подумал: а что, если я не вернусь? Нева, голуби, ларьки с «Явой» — всё это будто растворялось с каждым километром.
В Москве, в Шереметьево, было ещё хуже. Аэропорт — как базар: толпы, очереди, запах пота и дешёвых сигарет. На пересадке мы с Марком и Ивановым ждали часов пять. Я купил кофе в пластиковом стакане, такой же горький, как в Пулково, и подумал: вот, американцы — люди, пьют ту же бурду, что и мы. Марк, правда, заказал какой-то сэндвич с индейкой, завернутый в бумагу с логотипом, и жевал его с таким видом, будто это деликатес. Я смотрел на него и думал: ну, точно не бог, просто мужик с сэндвичем. Иванов, как всегда, был спокоен, как танк, проверял наши билеты и говорил: «Сухов, не трынди, всё под контролем.» Я только кивал, потея в своём плаще, и думал: чёрт, я реально лечу за океан. В голове крутилось: небоскрёбы, Таймс-сквер, как в фильмах с Ван Даммом, но я-то — Сухов, с паяльником и похмельем.
Перелёт через Атлантику — это было что-то. Самолёт, «Боинг» какой-то, выглядел новее, чем наш Ту-154, но всё равно гудел, как пылесос. Салон был набит под завязку: бизнесмены в костюмах, тётки с детьми, пара хиппи с длинными волосами, пахнущими чем-то травяным. Я сидел у прохода, Марк — у окна, а Иванов дремал, уронив голову на подлокотник. Стюардесса, на этот раз американка, с улыбкой, как в рекламе зубной пасты, раздала еду: кусок пиццы, салат в пластиковой коробке и сок в картонке. Пицца была странная — сыр тянулся, как резина, но я съел всё, потому что бабушкины пирожки кончились ещё в Москве. Сок был приторно-сладкий, с надписью «Tropicana», и я подумал: вот оно, американское изобилие, а на вкус — как компот из детского сада, только в красивой упаковке. Это был первый знак, что американцы — не боги, а такие же люди, которые пьют сок и жрут резиновую пиццу.
В иллюминаторе — океан, бесконечный, как в фильмах про Колумба, а потом — облака, подсвеченные солнцем. Я смотрел и думал: это ж надо, Сухов, ты летишь в Америку, как какой-нибудь космонавт. Марк что-то талдычил про Нью-Йорк, показывал фотки в журнале: башни-близнецы, статуя Свободы, жёлтые такси. Я слушал вполуха, а сам представлял, как шагаю по этим улицам, в своём Хэллоуинском плаще, будто герой какого-то боевика. Но в груди щемило: а вдруг я там никто? В Питере я хотя бы знал, где купить «Балтику» и как уговорить тётю Зину не орать за грязь в подъезде. А тут? Новый мир, новый я — или всё тот же Сухов, с пивным брюхом и снами про Афган?
Часа через восемь — не знаю, я сбился со счёта, — стюардесса объявила: «Ladies and gentlemen, we’re approaching New York.» Я чуть не подпрыгнул. Марк ткнул пальцем в иллюминатор: там, внизу, горели огни, как звёзды, упавшие на землю. Нью-Йорк, мать его! Когда самолёт пошёл на посадку, я вцепился в подлокотники — в Афгане под обстрелом так не трясло. Колёса стукнули о землю, и я выдохнул: прилетели. 3 июля, аэропорт Кеннеди, вечер. Толпа в терминале гудела, как на Дворцовой во время «Белых ночей». Пахло кофе, хот-догами и чем-то сладким, вроде пончиков. Люди бегали, орали, тащили чемоданы, а я стоял, как дурак, сжимая свой потрёпанный чемодан и плащ. Марк лыбился: «Welcome to America, Dmitry!» Я только кивнул, а в голове — карусель: это не Питер, это другой мир.
В аэропорту всё сверкало: стеклянные стены, вывески с рекламой Coca-Cola и какого-то фильма с Томом Крузом. Но я заметил знакомое — парень в углу, у кофейного автомата, пил из пластикового стакана, морщась, как я в Пулково. Вот оно, подумал я, американцы — люди, пьют ту же дрянь, что и мы. Это странно успокаивало. Иванов, как всегда, взял всё в свои руки: проверил мои бумажки, сказал, что Марк отвезёт меня в мотель. Мы вышли из аэропорта Кеннеди, и Нью-Йорк будто врезался в меня, как грузовик. Жёлтые такси сигналили, как сумасшедшие, толпа гудела, будто на Невском в час пик, а воздух пах асфальтом, бензином и чем-то сладким, как пончики из ларька. Я стоял, сжимая свой потрёпанный чемодан, Хэллоуинский плащ перекинул через руку — жарко, чёрт возьми, июль всё-таки.
Марк Т., в своём пиджаке, как из голливудского фильма, махнул рукой, и жёлтое такси, блестящее, как игрушка, подкатило прямо к нам. Я смотрел на него, как на космический корабль, и думал: «Сухов, ты точно в Америке, это не сон?» Марк что-то крикнул водителю, тот кивнул, и мы запихнули мой чемодан в багажник. Я влез в машину, всё ещё чувствуя себя, будто внутри какого-то боевика с Ван Даммом, где я — не герой, а случайный прохожий.
Такси рвануло с места, и Нью-Йорк замелькал за окном, как в ускоренной плёнке. Небоскрёбы торчали, как иглы, их стёкла сверкали под вечерним солнцем, а улицы кишели людьми — в костюмах, в кепках, с сумками, все куда-то неслись. Вывески мигали: Coca-Cola, Sony, какой-то фильм с Томом Крузом, которого я видел в аэропорту. Я прилип к окну, как пацан, впервые попавший в Диснейленд. Это был не Питер с его серыми домами и Невой — это был другой мир, как будто я провалился в будущее, где всё ярче, громче, быстрее. Но водитель, толстый мужик с сединой, жевал жвачку и орал в телефон на каком-то ломаном английском, и я подумал: вот оно, он орёт, как наш таксист на Московском проспекте. Американцы — люди, не боги, просто с более блестящими машинами.
Марк сидел рядом, лыбился, как всегда, и тыкал пальцем в окно, что-то тараторя на своём английском. Я уловил только «Brooklyn» и «motel», а остальное — как шум радио. Чёрт, как же я скучал по Иванову! Майор, с его посольской выправкой, остался в аэропорту — сказал, что дела службы зовут обратно в Россию. Он пожал мне руку, буркнул: «Сухов, не трынди, держись там», — и ушёл к стойке регистрации. Без него я чувствовал себя, как без переводчика в Афгане, когда американские инструкторы орали, а я только кивал, притворяясь, что понял. Я повернулся к Марку и выдавил: «New York... very big, yes?» Мой английский — как пьяный матрос, слова спотыкаются, акцент режет уши. Марк кивнул, будто понял, и сказал: «Yes, Dmitry, big city! You like?» Я только хмыкнул, думая: «Лайк, блин, я вообще не знаю, где я!»
Попытался ещё что-то сказать, чтобы не молчать, как дурак. «This... like movie, yes? Hollywood?» — выдавил я, чувствуя, как лицо краснеет от стыда за свой ломаный английский. Марк опять кивнул, лыбится, как кот из рекламы, и отвечает: «Hollywood, yes! New York — best movie!» Я только руками развёл: чёрт, он меня не понимает, а я его — тем более. Вспомнил Иванова, как он чётко переводил каждое слово Марка в Питере, и тоска кольнула, как иголка. Без майора я — как без компаса, сижу в этом такси, в этом чужом мире, и пытаюсь сложить два слова, будто школьник на экзамене. Но Марк всё равно кивает, будто мы лучшие друзья, и это немного успокаивает. Может, он не бог, а просто нормальный мужик, который тоже не знает, как со мной говорить.
Такси неслось по шоссе, потом свернуло в Бруклин, где дома стали ниже, но всё равно сверкали неоном. Уличные фонари горели, как факелы, а тротуары были забиты людьми: кто-то тащил пакеты из супермаркета, кто-то курил у ларька с хот-догами. Запах еды пробивался даже через закрытое окно — жирный, как от шавермы, но с каким-то сладковатым оттенком. Я подумал: вот, даже тут жратва пахнет, как у нас, только в красивой обёртке. Это был ещё один знак, что американцы — не небожители, а такие же, как мы, просто с кучей вывесок и машин. Водитель вдруг врубил радио, и из динамиков полилась какая-то попса — кажется, Backstreet Boys, я слышал эту песню в Питере, в клубе на Невском. «Shape of My Heart», что ли? Я фыркнул: ну точно, люди, даже музыка у них наша, только громче.
Я повернулся к Марку, решив ещё раз попытать счастья с английским. «This motel... good?» — спросил я, стараясь не звучать, как полный идиот. Марк кивнул, как заводной, и выдал: «Good, Dmitry, cheap and good!» Я только вздохнул: «Чип, блин, лишь бы клопов не было.» Это я сказал по-русски, и Марк, конечно, ничего не понял, но всё равно лыбится, как будто я анекдот рассказал. Я смотрел на него и думал: вот, Сухов, ты в Нью-Йорке, в такси, с американцем, который кивает, как болванчик, а ты лепишь слова, как первоклассник. Но в груди горело — чёрт, это же мой шанс! Неважно, что я говорю, как пьяный матрос, что Марк не понимает, а я потею в своём плаще. Это Америка, это будущее, и я здесь, с чемоданом и надеждой, что не облажаюсь.
Такси затормозило у мотеля под мигающей неоновой вывеской, которая жужжала, как сломанный трансформатор. Я вылез, таща чемодан, и огляделся: низкое здание, краска облупилась, окна мутные, будто их сто лет не мыли. Марк хлопнул водителя по плечу, сунул ему пару баксов, и жёлтое такси укатило, сигналя, как псих. Я стоял, потея в своём плаще, и думал: это что, Америка? Выглядит, как питерская гостиница на Лиговке, только с неоном. Чёрт, местами даже похуже — у нас хоть окна моют перед приездом иностранцев. Марк лыбился, как обычно, и махнул рукой к входу: «Come, Dmitry, check-in!» Я кивнул, хотя в голове крутилось: «Чек-ин, блин, лишь бы клопов не было.»
Внутри мотеля пахло сыростью, дешёвым одеколоном и кофе из автомата в углу. Стойка регистрации — деревянная, с царапинами, за ней тётка лет пятидесяти, с крашеными рыжими волосами и очками на цепочке. Она жевала жвачку, как таксист, и листала журнал с Бритни Спирс на обложке. Марк что-то затараторил на английском, быстро, как пулемёт, а я уловил только «reservation» и «Dmitry». Тётка глянула на меня, как на бродягу, буркнула: «Passport, credit card.» Я сунул загранпаспорт, а Марк махнул рукой: «No card, I pay!» Она пожала плечами, ткнула что-то в компьютер — здоровенный ящик с монитором, как в фильмах про хакеров, — и выдала ключ с пластиковым брелоком. «Room 12, second floor,» — пробормотала она, возвращаясь к своему журналу. Я выдавил: «Thank you... very much,» — чувствуя, как акцент режет уши, и подумал: где ты, Иванов? Майор бы сейчас перевёл, не моргнув, а я тут, как дурак, леплю слова, будто школьник. Марк кивнул, будто я сказал что-то умное, и потащил меня к лестнице.
Комната 12 оказалась тесной, с обоями в цветочек, которые отклеивались в углу, как в моей хрущёвке. Кровать скрипела, как старый диван бабушки, а на тумбочке стоял телевизор Sony Trinitron — здоровый, с выпуклым экраном, явно крутой для здешних. Я включил его: по CNN шли новости про выборы, какой-то Буш против Гора, и я подумал: ну, хоть телевизор не «Рубин», уже прогресс. Но запах сырости и пятна на ковре напомнили Питер — американцы, похоже, тоже не парятся с уборкой. Марк бросил мой чемодан у кровати, сказал: «Rest, Dmitry, tomorrow institute!» Я кивнул, пробормотав: «Institute... good, yes?» Он лыбится, как кот из рекламы, и ушёл, пообещав зайти утром. Я остался один, в этой комнате, где пахло, как в дешёвой бане, и думал: чёрт, завтра я увижу этот их институт, встречу коллег. Неужели это мой шанс, или я опять вляпаюсь?
Есть хотелось так, что живот сводило. Марк, уходя, сунул мне бумажный пакет из McDonald’s, который прихватил по дороге. Я вытащил бургер — Big Mac, судя по надписи, — картошку фри и стакан с колой, где лёд звенел, как камешки. Развернул бургер: булка мягкая, мясо пахнет жареным, но всё какое-то... ненастоящее, как игрушка. Укусил — соус сладкий, салат хрустит, но в голове мелькнуло: эх, где ты, бабушкин борщ? Или хотя бы шаверма с Невского, с её жирным мясом и чесночным соусом. Картошка была солёная, хрустящая, но я вспомнил жареную картошку с укропом, которую бабушка тушила в чугунной сковородке. Кола шипела, холодная, но я подумал о «Балтике», что пили с Игорем на кухне, хохоча над старыми байками из ЛЭТИ. Это был ещё один знак: американцы жрут бургеры, как мы котлеты, — люди, не боги, просто всё у них в яркой обёртке.
Я доел, смял пакет и бросил его в корзину, где уже валялись чьи-то окурки. Сел на кровать, она заскрипела, как будто жаловалась на жизнь. Включил телевизор снова — по MTV крутили клип Backstreet Boys, тот же, что в такси, и я фыркнул: ну точно, как у нас, только картинка ярче. На тумбочке лежал телефон, Motorola StarTAC, с откидной крышкой, как в фильмах про шпионов. Я потыкал кнопки — круто, не наш дисковый «ВЭФ», но звонить некому. Лёг на кровать, уставился в потолок, где пятно от сырости напоминало карту России. Завтра Марк поведёт меня в институт, представит коллегам. Кто они? Учёные в белых халатах, как в кино, или такие же, как я, с тоской в глазах? Я закрыл глаза, а в голове крутилось: Нью-Йорк, небоскрёбы, этот мотель, как питерская ночлежка. Чёрт, я реально здесь, в Америке, и завтра всё начнётся. Только бы не облажаться с моим английским и этой их наукой.
Утро 1 июля началось с того, что дверь номера щёлкнула, и я подскочил на кровати, как ошпаренный. Сердце заколотилось: где я, какого фига? Марк стоял в дверях, в своём сером пиджаке, лыбился, как кот, и держал ключ — хитрец, оказывается, прихватил дубликат. Я протёр глаза, башка гудела, как после «Балтики», и пробормотал: «Марк, что за... why you here?» Он только махнул рукой: «Morning, Dmitry! Breakfast, institute, let’s go!» Я моргнул, пытаясь понять, почему никто не говорит по-человечески, но тут вспомнил: Нью-Йорк, мотель, Америка. Чёрт, я реально здесь. Потянулся за плащом, висевшим на стуле, и подумал: ну, Сухов, вставай, сегодня тебя ждут какие-то учёные.
Марк потащил меня в пиццерию через дорогу, где неоновая вывеска «Pizza» мигала, как в дешёвом фильме. Внутри пахло сыром и томатным соусом, за прилавком стоял парень в кепке, орущий на кого-то по-итальянски. Марк заказал нам по куску пиццы — жирной, с пепперони, размером с тарелку, — и кофе в бумажных стаканах с крышкой. Я укусил пиццу: сыр тянется, мясо острое, но в голове мелькнуло — где ты, бабушкин борщ? Или хотя бы пельмени из «Продуктов» на Васильевском? Кофе был горький, с привкусом картона, но я глотнул, глядя, как Марк жуёт, будто на банкете. Я выдавил: «Pizza... good, yes?» — чувствуя, как мой английский звучит, как пьяный матрос. Марк кивнул: «Very good, Dmitry!» Чёрт, без Иванова, который вчера улетел в Россию, я как без рук — каждое слово, как прыжок в пропасть. Вспомнил, как майор чётко переводил в Питере, и чуть не завыл от тоски.
Мы доели и пошли к метро. Марк шёл, как на параде: пиджак выглажен, спина прямая, будто генерал перед строем. Я плёлся следом, потея в плаще, с чемоданом в голове — не физическим, а мыслями, что тащу всю свою жизнь за собой. Станция метро гудела, как улей: толпа толкалась, пахло потом и хот-догами с лотков. Люди одевались, как на карнавал: один парень в футболке с Микки Маусом, другой в ярко-жёлтой куртке с надписью «NYC», тётка в платье с цветами, будто с занавески. Рокеров было полно: кожаные куртки, цепи, волосы до плеч, как в клипах Metallica, которые крутили по MTV. Я смотрел и думал: это что, тут все так ходят, как в цирке? В Питере бы за такие футболки с Микки Маусом засмеяли, а тут — будто норма.
В метро было тесно, поезд лязгал, как старый трамвай, но вагоны сверкали, не то что наши питерские. На стенах — реклама Pepsi и какого-то фильма с Расселом Кроу. Я вцепился в поручень, Марк стоял рядом, листая какой-то журнал с блестящей обложкой. Я попытался заговорить: «Institute... far?» — каждое слово, как гвоздь, в горле застревало. Он кивнул: «Not far, Dmitry, ten minutes.» Я только вздохнул: десять минут, а я уже чувствую себя, как на экзамене у Петровича, когда шпаргалку не успел достать. Вспомнил Иванова, его спокойный голос, и подумал: чёрт, майор, как же ты не вовремя улетел! Поезд затормозил, Марк махнул: «Here, Dmitry, let’s go!»
Вышли мы с ним из метро на какой-то шумной улице в Бруклине. Солнце палило, как в Сочи, асфальт дымился, а вокруг — небоскрёбы, не такие высокие, как в центре, но всё равно давят. Марк шёл впереди, в своей рубашке с закатанными рукавами, будто местный, а я плёлся сзади, вцепившись в ремень сумки, как в спасательный круг. Институт оказался в трёхэтажном здании из красного кирпича, с огромными окнами, блестящими, как зеркала. У нас в ЛЭТИ таких не было — там стёкла мутные, вечно с трещинами, а тут всё сияет, будто вчера построили. Над входом висела табличка: «Biomedical Research Center», и я даже не стал пытаться это выговорить. Сердце колотилось, как перед защитой диплома, — что я вообще тут делаю?
Внутри было прохладно, кондиционеры гудели, как турбины. Холл — чистый, пол блестит, стены белые, с какими-то графиками в рамках, будто в музее. У нас в Питере институты — это облупленные коридоры, запах кофе из турки и доска с объявлениями, где половина листов отваливается. А тут — стойка с секретаршей, которая улыбнулась так, будто я ей сто баксов должен. Марк кивнул ей, сказал что-то вроде «He’s with me», и повёл меня по коридору. Я глазел по сторонам: на дверях таблички с именами, всё на английском, лампы светят ровно, не мигают, как наш «Рубин» дома. В одном кабинете увидел компьютер — здоровый, с экраном, как телевизор, и Windows 98, как в рекламе. У нас в мастерской такого нет, там до сих пор дискеты и DOS, а тут — будущее. Я чуть не остановился, чтобы потрогать, но Марк потащил дальше.
— Dmitry, meet the team, — сказал он, открывая дверь в комнату, где было полно людей. Я ожидал белые халаты, как в кино про учёных, но тут все в обычной одежде: рубашки, джинсы, кто-то даже в кроссовках Nike. Студенты, небось, — молодые, лет по двадцать пять, болтают, смеются, жуют пончики. У нас в ЛЭТИ студенты такие же, но у них в глазах тоска и мысли о том, как бы не завалить сессию. А эти — будто на вечеринке. Марк, которого я считал каким-то особенным — ну, американец, всё знает, всё умеет, — на их фоне выглядел обычным. Не то чтобы он стал хуже, просто... такой же, как они. Не герой из «Матрицы», а просто парень с журналом под мышкой.
— This is Elizabeth Crowe, — Марк указал на женщину лет сорока восьми, с короткими седыми волосами и глазами, как у ястреба. Она сидела за столом, заваленным бумагами, и что-то писала, не поднимая головы. — Head of the commission. Элизабет, это Дмитрий, из России.
Элизабет посмотрела на меня поверх очков, будто я экспонат в музее. Кивнула, но ничего не сказала, только буркнула: «Welcome.» Я почувствовал себя, как на допросе у майора Иванова, только без криков. Её стол был завален папками, но всё аккуратно, не как у нас, где бумаги валяются, как после взрыва. Рядом стоял компьютер, и я заметил, как она ловко щёлкает по клавишам — Windows, чёрт возьми, работает без сбоев! У нас в мастерской компы виснут каждые полчаса, а тут — как в космосе.
— And this is Linda Hayes, — Марк ткнул в девушку лет двадцати восьми, с рыжими волосами, собранными в хвост. Она стояла у кофеварки, болтая с каким-то парнем в очках. Улыбнулась мне, но как-то неуверенно, будто боялась, что я начну говорить по-русски и она не поймёт. — She’s our bioinformaticist.
Линда протянула руку, я пожал — ладонь тёплая, но слабая, будто она не привыкла здороваться. На столе у неё был ноутбук, открытый на каком-то графике с цветными линиями. Я таких в ЛЭТИ не видел — у нас всё на бумаге или на древних мониторах с зелёными буквами. Линда что-то пробормотала про «data analysis», но я только кивнул, как дурак. Английский мой — как велосипед без педалей, едет, но плохо.
— And here’s Richard Burns, — Марк показал на мужика лет пятидесяти, с лысиной и в свитере, как у моего деда. Ричард сидел у окна, листая журнал, и даже не посмотрел на меня. — Neurophysiologist. He’s... busy.
Ричард фыркнул, не отрываясь от журнала. Я понял, что он меня уже невзлюбил. Ну и ладно, я не за дружбой сюда приехал. У него на столе стояла какая-то машина — ЭЭГ, наверное, с кучей проводов и экраном. У нас в ЛЭTI такие только на картинках в учебниках, а тут — работает, лампочки мигают, всё как в фантастике. Я чуть не спросил, можно ли потрогать, но сдержался.
— And Caroline Moore, — Марк кивнул на женщину лет сорока, в строгом костюме, как из фильмов про ФБР. Она стояла у доски, что-то обсуждая с другим учёным. — She handles the budget and... other stuff.
Кэролайн посмотрела на меня, как на таракана, и отвернулась. Я сразу понял: эта тётка меня в гробу видала. Её стол был пустой, только папка и телефон, но телефон — не как наш старый дисковый, а какой-то модный, с кнопками и экранчиком. Я подумал: вот бы бабушке Анне Ивановне показать, она бы ахнула.
Марк ещё представил какого-то Джеймса Лина, биохимика, но тот был где-то в лаборатории, и я его не увидел. Все эти люди, их компьютеры, их кофеварки, их чистые столы — всё это было как из другого мира. У нас в Питере институт — это пыль, старые стулья и запах борща из столовки. А тут — будто в NASA попал. Даже микроскопы, которые Марк показал в соседней комнате, — Nikon, блестящие, как новые, а не как наши, с облупленной краской и линзами, которые надо протирать спиртом. Я смотрел на это всё и думал: как они вообще что-то не находят с таким оборудованием? У нас бы за такой микроскоп пол-ЛЭТИ дралось.
Но про проект мне ничего не сказали. Марк только пробормотал: «We’ll talk later, Dmitry. Need to find you a translator first.» Переводчик? Я думал, они сами разберутся, но, похоже, мой английский их не впечатлил. Элизабет бросила взгляд на какого-то парня в углу — молодого, лет двадцати, в футболке с надписью «MIT» и с длинными волосами, как у Курта Кобейна. Звали его, кажется, Тони. Студент, не из посольства, просто местный, который, по словам Марка, «знает пару слов по-русски». Тони посмотрел на меня, как на пришельца, и сказал: «Privet, Dmitry!» — с таким акцентом, что я чуть не засмеялся. Похоже, он выучил это слово из какого-то разговорника, но я кивнул, мол, нормально, разберёмся.
Все они на меня смотрели, как на диковинку. Элизабет — с холодным любопытством, Линда — с неловкой улыбкой, Ричард — с раздражением, Кэролайн — с презрением. Марк был единственным, кто казался нормальным, но и он на фоне этой толпы учёных стал каким-то... обычным. Я думал, он будет как Нео из «Матрицы», а он просто парень, который пьёт кофе и таскает журналы. Я стоял посреди этой комнаты, в своём дурацком плаще с Хэллоуина, и чувствовал себя, как в зоопарке, только я — зверь. Они болтали про свои дела, про какие-то образцы, про «D.E.L.I.A.», но мне ничего не объяснили. Сказали только: «Rest, Dmitry, we’ll start tomorrow.»
Вернулся в мотель, лёг на скрипучую кровать, уставился в потолок. За окном гудели машины, где-то орали сирены. Я думал про этот институт, про их компьютеры, про микроскопы, про Windows, который у них не виснет. У нас в Питере такое только во сне увидишь. Но всё равно что-то не так. Они смотрят на меня, как на чужака, и я не знаю, зачем я им. Может, просто для галочки позвали? Мол, вот русский, пускай помучается. Я лежал на кровати, пялясь в потолок, когда телефон в номере вдруг зазвонил — резкий, как сирена в метро. Снял трубку, и оттуда донеслось: «Привет, Дима! Это... э-э... Тони. Коррес... корреспонденция, да? Забери... э-э... внизу, плиз!» Его русский был как у моего соседа Вовки, когда тот пытается говорить по-английски после трёх бутылок «Балтики». Я промычал что-то вроде «Окей» и положил трубку, хотя ни черта не понял. Корреспонденция? Какая ещё корреспонденция? Я ж не шпион из КГБ, чтобы мне письма слали. Но делать нечего, спустился в холл мотеля, где пахло дешёвым кофе и хлоркой.
Там меня уже ждала горничная — тётка лет пятидесяти, с усталым лицом и тележкой, заваленной полотенцами. Она молча сунула мне в руки картонный пакет, перевязанный бечёвкой, и ушла, будто я ей налоги задолжал. Пакет был тяжёлый, не как письмо, а как будто там кирпич. Поднялся в номер, сел на кровать и начал развязывать. Внутри — офигеть! — новенький видеомагнитофон, японский, Panasonic, блестящий, как космический корабль. Рядом — видеокассета с яркой обложкой: «English for Kids», с мультяшным утёнком, который улыбается, как идиот. И записка, от руки: «Dmitry, learn fast! With love, Mark». С любовью, значит? Я заржал так, что чуть не свалился с кровати. Марк, ну ты и шутник, чёрт возьми.
В номере стоял телевизор — Sony Trinitron, здоровенный, с выпуклым экраном, как в крутых американских фильмах. У нас в Питере такой только у бандитов или у тех, кто в девяностые на рынке «челночил». Подключил видюк, провозился минут десять, потому что провода — не как у нашего «Электрона», всё мудрёное, с кучей разъёмов. Но я ж инженер, в конце концов, разобрался. Вставил кассету, нажал «Play», и на экране появился тот же утёнок с обложки, который начал петь: «Hello, my name is Ducky! Let’s learn English!» Голос — высокий, как у куклы в детском саду, а я сижу, как дурак, и повторяю: «Hello... my name... is Dmitry». Смешно до слёз, но я старался. В кассете были уроки для детей: цвета, числа, «What’s your name?» и всё такое. Я, взрослый мужик, инженер из ЛЭТИ, сидел и бубнил: «Red, blue, yellow», как первоклассник.
За окном всё так же гудели машины, где-то орала сирена, а я смотрел на утёнка и думал: Марк, зараза, ты гений. Это ж надо — подсунуть мне детскую кассету, чтобы я английский учил, как малыш. Но, чёрт возьми, оно работает! К концу первого урока я уже твёрдо знал, что «apple» — это яблоко, а «dog» — собака. У нас в Питере я бы за такой видюк ползарплаты отдал, а тут — подарок. Правда, я всё ещё не понимал, зачем я вообще этим людям нужен и что за «D.E.L.I.A.» они обсуждали. Но с кассетой и этим Sony Trinitron я хотя бы чувствовал себя чуть ближе к их миру. Завтра пойду в институт, попробую сказать Линде: «Hello, my name is Dmitry». Посмотрим, улыбнётся она или опять сделает вид, что я мебель.
Я просидел всю ночь перед этим Sony Trinitron, вцепившись в пульт, как в штурвал самолёта. Кассета «English for Kids» крутилась по пятому кругу, и мультяшный утёнок с его писклявым «Let’s learn English!» уже звучал как заезженная пластинка. Но я не останавливался. Повторял за ним фразы, проговаривал цвета, числа, вопросы: «What’s your name? How old are you? I like apples». К трём часам ночи я уже мог без запинки сказать: «My name is Dmitry, I’m from Russia, I’m an engineer». Акцент, конечно, был, как у Брежнева на переговорах с Никсоном, но слова ложились в голове, как детали в станке — чётко, по местам. Кассета оказалась не такой уж детской: там были диалоги, вопросы, даже простые предложения про погоду и работу. Я записывал слова на листке, который нашёл в тумбочке мотеля, и зубрил, как перед экзаменом по электротехнике.
К пяти утра я уже понимал почти всё, что говорил утёнок, и мог ответить на его дурацкие вопросы. «What do you do? I’m an engineer. Where do you live? I live in Saint Petersburg». Даже попробовал говорить с зеркалом в ванной — смотрел на своё уставшее лицо и бубнил: «Hello, Linda, nice to meet you. My project is... э-э... very interesting». Получалось не то чтобы как у Шекспира, но уже не позор. Проблема была в другом: я мог говорить, но не с кем. Горничная давно ушла, Марк не звонил, а Тони с его ломаным «привет» был где-то в своём MIT. Я чувствовал себя, как радист в тайге — сигнал есть, а ловить его некому.
За окном начинало светать, Нью-Йорк гудел всё громче: машины, клаксоны, далёкие сирены. Я выключил телевизор, когда утёнок в шестой раз запел свою песенку про алфавит. Голова гудела, глаза резало, но в груди было какое-то странное чувство — будто я взломал код, который вчера казался китайской грамотой. Я мог понять, если Линда спросит про погоду, или ответить Элизабет, если она опять посмотрит на меня, как на экспонат. Но что я скажу про проект? Про эту их «D.E.L.I.A.»? Они же не будут спрашивать, как сказать «яблоко» по-английски. Я лёг на кровать, не раздеваясь, и подумал: надо выспаться, хоть пару часов. Сегодня в институте придётся говорить, и не с утёнком, а с людьми, которые смотрят на меня, как на чужака. Если облажаюсь, то не только перед Марком, но и перед самим собой. А это хуже, чем любой взгляд Кэролайн.
Я только-только задремал, после ночи с утёнком и его «Hello, my name is Ducky». Голова гудела, как трансформатор, но я встал, накинул свой хэллоуинский плащ — он уже как вторая кожа — и открыл. На пороге стоял Марк, в своей привычной рубашке с закатанными рукавами, с улыбкой, как у продавца подержанных машин.
— Morning, Dmitry! How’s the tape? — спросил он, прислонившись к косяку.
— It’s... good. I learned a lot, — ответил я, стараясь не запинаться. Слова текли легко, как будто я всю жизнь говорил на английском. Утёнок сделал своё дело.
— You sound like a native already, — подмигнул Марк, заходя без приглашения. — Let’s talk about New York. What do you think?
Я плюхнулся на кровать, он сел на стул у окна, где занавески пахли пылью и сигаретами прошлого постояльца. За окном гудели машины, где-то орала сирена — Нью-Йорк не спал, как и я. Я задумался, подбирая слова, но они приходили сами, будто утёнок всё ещё пел в голове.
— Этот город... он как машина, которая никогда не останавливается. Всё гудит, мигает, давит. У нас в Питере ночью тишина, только мосты разводят, а здесь — как в фильме, где всё время что-то взрывается. Вчера видел Таймс-сквер, там реклама Pepsi и какого-то фильма с Томом Крузом. Люди бегут, будто опаздывают на последний поезд. А ещё эти жёлтые такси — они везде, как осы. Я думал, Питер большой, но это... это другой мир.
Марк кивнул, глядя в окно, будто сам видел Нью-Йорк впервые.
— А что ты думаешь про еду? Бургеры, хот-доги? — спросил он, ухмыляясь.
— Бургеры — это не еда, это резина с кетчупом. У нас борщ, пельмени, а тут... будто картон жуёшь. Хотя пиво Budweiser ничего, но «Балтика» лучше. И кофе этот ваш, из Starbucks, — как вода с сахаром. У нас в ЛЭТИ автомат был, дрянь, но хотя бы честная дрянь.
Марк засмеялся, хлопнув себя по колену.
— Ну, ты уже почти американец, раз ворчишь про кофе. Ладно, давай о деле. Ты готов говорить о проекте? Сегодня в институте начнём всерьёз.
Я кивнул, хотя в животе похолодело. Проект. Это слово висело в воздухе с тех пор, как я сюда приехал, но никто толком не объяснил, что к чему. Я знал только, что это связано с какими-то медицинскими аномалиями, но подробности — как тёмный лес.
— Расскажи, что за проект. Я же не просто так сюда прилетел, — сказал я, стараясь звучать уверенно.
Марк посерьёзнел, почесал затылок, будто подбирал слова.
— Всё началось с одного мента. Зовут Эрл Найт. Он копал старые дела, наткнулся на странные случаи. Дети, болезни, смерти — всё необычное, не как обычный рак. Написал заметку в газету, типа «New York Post», мол, тут что-то нечисто. Наш институт прочёл, заинтересовался. У нас есть доступ к генетическим данным, к оборудованию, к ФБР даже. Вот и взяли дело в свои руки. Пытаемся понять, что за чертовщина творится.
— Эрл Найт? — переспросил я, не удержавшись от улыбки. — Это что, Граф Рыцарь? Прямо из сказки. Он что, в доспехах ходит и драконов побеждает?
Марк хмыкнул, покачав головой.
— Не, он просто упрямый детектив. Но копает глубоко, это факт. Увидишь его отчёты сегодня. Там... много всего. Жуткого, но интересного. Ты готов в это нырнуть?
Я пожал плечами, хотя внутри всё сжалось. Жуткое? Интересное? Я привык чинить телевизоры, а не копаться в медицинских загадках. Но отступать было некуда.
— Готов. Только скажи, Марк, я зачем вам? Я же не врач, не генетик. У меня ЛЭТИ, радиотехника, а не ваши микроскопы Nikon.
Он посмотрел на меня, как будто знал что-то, чего я не знал.
— У тебя свежий взгляд, Дима. Ты не зашорен, как наши. Плюс твои исследования по электромагнитным полям — это может пригодиться. Не спрашивай как, пока сам не знаю. Но Элизабет тебя хотела, а она зря людей не зовёт.
Я кивнул, хотя в голове крутилось: «Элизабет? Эта ястребиная тётка? Да она меня за таракана считает». Но я промолчал. Марк встал, хлопнул меня по плечу.
— Собирайся, через час в институте. И не надевай этот свой плащ, а то Ричард опять будет ныть.
— Плащ остаётся, — буркнул я. — Это мой доспех, Граф Рыцарь поймёт.
Марк засмеялся и ушёл, а я остался сидеть, глядя на видеомагнитофон и кассету с утёнком. Английский теперь звучал в голове, как родной, но это не делало Нью-Йорк ближе, а проект — понятнее. Эрл Найт, странные смерти, институт, который что-то ищет. Я чувствовал, что вляпался во что-то большое, но пока не знал, во что. Включил телевизор, чтобы отвлечься, а там — новости про Буша и Гора, спорят, кто станет президентом. Подумал: «Может, Граф Рыцарь знает больше, чем эти политики». И пошёл собираться в институт, молясь, чтобы не облажаться.
Я натянул свой хэллоуинский плащ, несмотря на насмешки Марка, и мы вышли из мотеля. Улица гудела: жёлтые такси сигналили, утреннее солнце било в глаза, а где-то рядом торговец хот-догами орал «Two for a dollar!». Марк повёл меня в китайский ресторанчик через дорогу, с красной вывеской, на которой золотыми иероглифами было написано что-то нечитаемое. Внутри пахло соевым соусом, жареным рисом и чем-то, что я не мог опознать. Столы были липкие, на стенах — выцветшие картины с драконами, а официантка, хрупкая девушка с косичками, бросила нам меню и буркнула: «Order quick.»
Марк открыл меню и ткнул пальцем в какую-то строчку.
— Попробуем лапшу с уткой и спринг-роллы. Это классика, Дима, тебе понравится.
Я посмотрел на тарелку, которую несли на соседний стол: скользкая лапша, какие-то тёмные куски мяса и зелень, похожая на сорняки с дачи.
— Это что, еда или корм для рыб? — хмыкнул я. — У нас в Питере утку запекают с яблоками, а тут... будто кто-то в тарелке аквариум разлил.
Марк засмеялся, чуть не уронив стакан с водой.
— Дима, ты просто не привык. Это не борщ твоей бабушки, но дай шанс. В Нью-Йорке китайская еда — как пицца, везде и для всех.
Принесли еду, и я с опаской ткнул вилкой в лапшу. На вкус — не так уж плохо, но всё равно не пельмени. Спринг-роллы, хрустящие, как чипсы, оказались ничего, но соус, в который их макали, был такой острый, что я чуть не закашлялся.
— Это что, они туда перец с Чечни засыпали? — прохрипел я, хватаясь за воду. — У вас тут всё пытается меня убить, даже еда.
— Добро пожаловать в Америку, — ухмыльнулся Марк, ловко орудуя палочками. — Здесь всё с перцем, даже кофе.
Я попробовал подцепить лапшу палочками, но она выскальзывала, как живая. В итоге плюнул и взял вилку. Марк смотрел на меня, как на ребёнка, который учится есть, но я только пожал плечами. Не всем же быть мастерами кунг-фу с палочками. После завтрака Марк махнул рукой, и одно из жёлтых такси тут же затормозило у обочины. Водитель, бородатый сикх в тюрбане, кивнул нам, будто мы старые знакомые. Я забрался на заднее сиденье, пахнущее кожей и дешёвым одеколоном, и бросил Марку:
— Слушай, а ты не разоришься на такси? У нас в Питере маршрутка стоит пять рублей, а тут, небось, ползарплаты за поездку.
Марк хохотнул, хлопнув по спинке сиденья.
— Расслабься, Дима, институт платит. Иначе я бы тоже на метро катался. Но сегодня нам надо быстро, Элизабет не любит, когда опаздывают.
Такси рвануло, лавируя между машинами, как в каком-то боевике. Я смотрел в окно: небоскрёбы, реклама Nokia 3310, уличные музыканты с гитарами. Нью-Йорк был как огромный телевизор, где всё время меняются каналы. Я вспомнил, как вчера ночью зубрил английский с утёнком, и подумал, что теперь могу хотя бы заказать кофе без паники. Но проект... проект пугал. Что там накопал этот Граф Рыцарь? И почему я, инженер из хрущёвки, должен в этом разбираться?
— Марк, — начал я, пока такси стояло на светофоре, — ты сказал, что этот Эрл что-то нашёл. Но что именно? Я же не детектив, мне надо знать, с чем работать.
Марк посмотрел на меня, его улыбка чуть поблёкла.
— Пока скажу только, что это связано с детьми. Несколько случаев, странные болезни, не то рак, не то что-то другое. Эрл думает, тут закономерность, а мы пытаемся понять, есть ли в этом наука. Сегодня тебе дадут отчёты, сам увидишь. Но, Дима, готовься — это не телевизоры чинить.
Я кивнул, хотя в горле пересохло. Дети, болезни, закономерности. Звучало как что-то, от чего у бабушки Анны Ивановны икона бы заплакала. Такси высадило нас у института, и я снова почувствовал себя, как на экзамене в ЛЭТИ, когда профессор смотрит, будто ты уже провалился. Кирпичное здание с зеркальными окнами стояло, как крепость, а внутри всё так же гудели кондиционеры, и пол блестел, как в музее. Марк шёл впереди, уверенно, будто у себя дома, а я тащился следом, поправляя плащ. В холле секретарша бросила на меня взгляд, как на бродягу, но Марк кивнул ей, и мы прошли дальше, к кабинету Элизабет. Она сидела за столом, заваленным бумагами, всё та же, с ястребиными глазами и очками на кончике носа. Когда я вошёл, она подняла голову, и её губы скривились, будто она лимон проглотила.
— Сухов, — сказала она, будто моё имя было ругательством. — Мы дадим вам исходные материалы. Читайте, вникайте. Но не ждите, что мы будем за вас всё разжёвывать.
Она кивнула на толстую папку, лежащую на краю стола. Папка была потрёпанная, с пятнами кофе и загнутыми уголками, как будто её таскали по всему Нью-Йорку. Я взял её, ощутив тяжесть — там было страниц сто, не меньше. Открыл первую страницу: рукописные заметки, каракули, будто курица лапой писала, и какие-то телеграммы, криво наклеенные на листы. Почерк был такой, что я с трудом разобрал пару слов: «аномалия», «диагноз». Английский я теперь понимал, спасибо утёнку, но это... это было как расшифровывать шифр КГБ.
— Мне нужен переводчик, — сказал я, глядя на Элизабет. — Рукописи читать не могу, это не печатный текст. Слишком коряво.
Она фыркнула, будто я попросил её лично мне кофе сварить.
— Переводчик? Вы же хвастались перед Марком, что выучили язык за ночь. Ладно, берите Тони. Он знает пару слов по-русски, разберётесь.
Марк, стоявший у двери, кивнул и махнул рукой, чтобы я шёл за ним. Мы вышли в коридор, где Тони, тот самый парень в футболке с надписью «MIT» и длинными волосами, уже ждал, жуя жвачку. Он улыбнулся, как будто мы старые друзья, и пробормотал: «Привет, Дима, пошли!» Его русский был как у ребёнка, но я решил, что хуже уже не будет. Мы зашли в маленький кабинет, где пахло старыми книгами и кофе. На столе — компьютер с Windows 98, мигающий курсор, как в фильмах про хакеров, и пара стульев. Тони плюхнулся на один, я на другой, и мы открыли папку. Первые страницы были полицейскими отчётами, написанными от руки, с кучей сокращений и зачёркиваний. Тони читал вслух, запинаясь, переводя на русский, но я и сам уже мог разобрать смысл. Это были дела о детях, умерших от странных болезней. Я листал дальше, пытаясь вникнуть, но почерк был как из кошмара: буквы плясали, слова сливались. Тони помогал, объясняя, где что, но его русский быстро иссяк, и он просто тыкал пальцем в строчки, бормоча: «Это... э-э... больница... это диагноз».
Я добрался до отчёта о каком-то мальчике, Айзеке, из Майами. Там было написано, что он умер в 1997 году, в десять лет, от чего-то, что назвали «атипичная карцинома лёгких». Врачи писали, что опухоль вела себя странно, не как обычный рак, и никто не мог понять, что это. Я читал дальше: мальчик кашлял кровью, жил в приюте, а до того его опекун погиб в какой-то дикой аварии с машиной для резки рыбы. Я отложил листок и уставился на Тони.
— Это что, ужастики какие-то? — сказал я, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — Дети, опухоли, опекуны мрут, как в фильме ужасов. Это правда или кто-то выдумал?
Тони пожал плечами, жуя жвачку.
— Не знаю, Дима. Эрл Найт собрал это, он коп, серьёзный. Говорит, тут закономерность. Я только перевожу, но... жутко, да?
Я кивнул, глядя на папку. Жутко — это мягко сказано. Я привык чинить телевизоры, где всё просто: контакт отошёл — припаял, лампа сгорела — заменил. А тут... дети, болезни, смерти. И я, инженер из Питера, должен в этом разбираться? Я листал дальше, но мысли путались. Айзек, его кашель, его опекун, раздавленный гильотиной для рыбы, — всё это было как сценарий плохого фильма, который никто не хотел смотреть. Я закрыл папку, чувствуя, что терпение на исходе.
— Тони, давай перерыв на кофе. Это не отчёты, это чёрт знает что.
Тони хмыкнул, и мы пошли к кофеварке в коридоре. Машина блестела, как из фантастического фильма, с кнопками и мигающей лампочкой, будто в кабине «Космократора» из книжек. Тони нажал на рычаг, кофеварка зашипела, выпуская струю чёрной бурды в бумажный стакан. Запах был резкий, горький, но лучше, чем в мотеле. Я взял свой стакан, обжёг пальцы и чертыхнулся. Тони прислонился к стене, жуя жвачку, и вдруг заговорил, глядя куда-то в потолок.
— Знаешь, Дима, читал я одного писателя, Станислава Лема. Он писал про будущее, где всё идеально — коммунизм, понимаешь? Люди освободились от тяжёлой работы, летают к звёздам, придумали новый элемент, «коммуний», чтобы ракеты неслись через космос. Это ж круто, да? Наука всё решает, никаких войн, все равны. Может, мы тут тоже к такому идём?
Я посмотрел на него, как на пацана, который верит в сказки про Ленина и светлое завтра. Отхлебнул кофе — горячий, но всё равно дрянь — и покачал головой.
— Тони, это ерунда. Бабьи сказки. Я жил при коммунизме, до девяносто первого. Очереди за хлебом на морозе, талоны на колбасу, а если сосед увидит, что ты телевизор чинишь за деньги, — стукнет в ОБХСС. Никакого «коммуния» не было, только плакаты про «к звёздам» и пустые полки. Лем твой, может, и гений, но он не стоял в очереди за сапогами в минус двадцать. Утопия — это когда в магазине есть масло, а не когда тебе рассказывают про ракеты.
Тони нахмурился, щёки покраснели, будто я его любимую игрушку сломал. Он выпрямился, жвачка замерла во рту.
— Ну, это несправедливо, Дима. Ты просто видел плохую версию. Лем писал про науку, которая всё исправит. Новый элемент, новые двигатели, полёты на Марс! Это не про талоны, а про мечту. Ты просто родился в неудачное время, вот и всё.
Я фыркнул, глядя в свой стакан. Неудачное время? Это он мне, Сухову, который в Афгане провода под обстрелом паял, про время рассказывает?
— Поздно ты родился, Тони, вот что я скажу. Вы тут в Америке читали про коммунизм в книжках, а мы в нём жили. Мечта — это хорошо, но когда вместо Марса у тебя только очередь за картошкой, мечтать некогда. Ваш Лем писал про звёзды, а у нас в ЛЭТИ даже лампы в лаборатории перегорали, и никто их не менял.
Тони сплюнул жвачку в мусорку, явно задетый. Его глаза блестели, как у студента, которому сказали, что его курсовая — мусор.
— А что с того, Дима? Политика — это не физика. Эффект бабочки тут не работает. Одно дело — изменить атом, другое — общество. Если бы у вас было что-то вроде «коммуния», всё могло бы сложиться иначе.
Я пожал плечами, допивая кофе. Эффект бабочки? Это он про ту теорию, где крыло бабочки вызывает ураган? Может, и так. Но я вспомнил Питер, хрущёвку, где зимой батареи еле тёплые, и подумал: никаким коммунием это не исправить.
— Как знать, Тони, как знать. Может, и был бы ураган, а может, просто ещё одна очередь за сахаром. Ладно, пошли, хватит философии. Надо разобраться с этими отчётами, пока Элизабет не съела меня за завтраком.
Тони кивнул, но смотрел на меня, как будто я украл у него веру в утопию. Мы вернулись в кабинет, где на столе лежала та самая папка с каракулями Эрла Найта. Я открыл её снова, чувствуя, как внутри всё сжимается. Дети, болезни, смерти — это не Лем с его ракетами. Это реальность, и она пугала больше, чем любой рассказ про космос. Но я сел, взял ручку и сказал себе: «Сухов, не трынди, работай». Тони молча жевал новую жвачку, а я начал листать дальше, надеясь, что найду хоть что-то, что не похоже на сценарий фильма ужасов.
Я дочитал отчёт об Айзеке Брауне — мальчишке из Майами, который кашлял кровью и умер от какой-то атипичной карциномы лёгких. Его опекун, Франсуа, погиб от гильотины для рыбы — чёрт, даже в Питере, где всё ломается, такого не услышишь. Я перевернул страницу и дошёл до дела Лоры Смит из Хьюстона. Ей было девять, когда она умерла в 1995 году. Головные боли, судороги, потом — атипичная глиома, опухоль мозга, которую врачи не смогли толком объяснить. Её опекун, Мигель Торрес, водитель грузовика, погиб под строительным краном за год до её смерти. Я читал, а перед глазами вставали картинки: девочка, которая любила книги, держится за голову от боли, а рядом — пустой дом, потому что её брат раздавлен машиной. Это было как удар под дых. Я отложил листок, чувствуя, как в горле ком.
Но мысли всё время возвращались к разговору у кофеварки. Тони и его Лем, этот «коммуний», утопия, где все летают к звёздам. Он говорил про эффект бабочки — мол, одно крыло может перевернуть историю. Я сидел, глядя на каракули Эрла Найта, и думал: а что, если он прав? Что, если одна мелочь — письмо из Америки, мой приезд сюда, эта папка — изменит всё? Но тут же себя одёрнул: какие, к чёрту, бабочки? В жизни всё проще и жёстче. В Афгане я видел, как взрыв мины меняет судьбы, но не потому, что это «эффект», а потому, что жизнь — мясорубка. Никакой романтики, только кровь и грязь.
Я посмотрел на Тони. Он сидел, уткнувшись в свои записи, жуя жвачку, как будто ничего не произошло. И вдруг подумал: он, этот американец с его ломаным «привет», больше русский, чем я. Не по языку, не по жизни, а по душе. Он верит в идеалы, в утопии, в Лема с его звёздами и «коммунием». А я? Я давно не верю ни во что. Ни в светлое будущее, ни в Бога, хотя перед иконой бабушки Анны Ивановны всё ещё бормочу молитвы. Ни в науку, которая у нас в ЛЭТИ была кучей ржавых проводов и перегоревших ламп. Тони, со своей верой в лучшее, был как те советские плакаты, которые я видел в детстве: «К звёздам!» А я — как хрущёвка, где эти плакаты отсырели и отвалились.
— Тони, — сказал я, отложив папку. — Ты правда веришь, что одна мелочь может всё изменить? Ну, там, твой эффект бабочки?
Он поднял глаза, жвачка замерла во рту.
— А почему нет? В науке так бывает. Один эксперимент, одна идея — и бац, всё по-другому. Как Лем писал: новый элемент, и ракеты летают. А в жизни... может, тоже так?
Я хмыкнул. Его глаза горели, как у пацана, который ждёт чуда. А я смотрел на папку, где лежали отчёты о мёртвых детях, и думал: какие, к чёрту, чудеса? Здесь только боль и вопросы без ответов. Но вслух сказал:
— Как знать, Тони. Может, ты и прав. Только в моём мире бабочки не летают, их давят сапогами.
Он нахмурился, но промолчал. Я вернулся к папке, листая дальше. Глаза скользили по строчкам, но в голове всё ещё крутился Тони с его «эффектом бабочки» и Лемом. Я дошёл до отчёта об эксперименте с тканями Лоры Смит — они, видите ли, решили смешать её клетки с крысиными в чашке Петри, будто алхимики, ищущие философский камень. Читаю: «клеточная ко-культура», «proliferatio cellularis abnormis», «remodelatio organica» — сплошная латынь, как в церковной книге, только вместо молитв — научная ерунда. Марк Т. пишет, что ждал «перестройки» клеток, а Линда Хейс гадает про мутации. Ничего не нашли, конечно, только крысы зря сдохли.
Я фыркнул, перевернул страницу. Это ж надо, смешать человеческие клетки с крысиными и ждать чуда! Прямо как у Лема с его «коммунием» — наивно, по-детски, будто можно вот так взять и открыть новый мир. Тони, с его верой в утопии, был бы в восторге. Я подумал: чёрт, не только он «русский в душе», эти учёные тоже мечтают, как советские инженеры, что одна искра перевернёт всё. А я? Я сижу, читаю про мёртвых детей и думаю, что вся эта алхимия — пустая трата времени. Голова гудела, как трансформатор в ЛЭТИ. Я отложил папку и сказал Тони:
— Всё, хватит. Устал я от этой латыни. Пойду разомнусь.
Тони кивнул, не отрываясь от своих бумаг, жвачка во рту всё ещё хлюпала. Я встал, поправил плащ — он уже стал как вторая кожа, хоть и вызывал ухмылки у местных, — и вышел в коридор. Там пахло кофе и чем-то стерильным, как в больнице. Кондиционер гудел, но прохлады не давал. Я шагал, глядя в блестящий пол, как вдруг наткнулся на Кэролайн Мур. Она стояла, скрестив руки, в своём строгом костюме, будто генерал перед атакой. Её глаза, холодные, как лёд в моём питерском подъезде, впились в меня.
— Ну что, мистер Сухов, въезжаете? — спросила она, растягивая слова, как будто я тут школьник на экзамене.
Я остановился, чувствуя, как внутри всё сжимается. Кэролайн всегда говорила так, будто знает что-то, чего я не знаю, и это бесило.
— Да уж, понял, — буркнул я. — Это не для слабонервных, миссис Мур. Ваши папки — как сценарий для кошмаров.
Она засмеялась, но смех был не добрый, а резкий, как вой гиены в документальном фильме, который я смотрел по телевизору в мотеле. От этого звука у меня мурашки побежали. Кэролайн посмотрела на меня, как на лабораторную крысу, и сказала:
— О, вы ещё не всё видели, Дмитрий. Продолжайте копать.
Я кивнул, лишь бы отвязаться, и пробормотал:
— Пойду я. Свежий воздух нужен.
Она хмыкнула, развернулась и ушла, цокая каблуками по полу. Я смотрел ей вслед и думал: «Вот же стерва, знает больше, чем говорит, но молчит, как партизан». Выйдя на улицу, я вдохнул горячий воздух Нью-Йорка — смесь асфальта, бензина и хот-догов из ларька на углу. Напротив института была забегаловка, где продавали пиво Budweiser за доллар. Я купил бутылку, холодную, как лёд, и сел на лавку у дороги. Машины гудели, где-то орал клаксон, а я отхлебнул пива и уставился в небо. Оно было серое, как питерское, только без дождя.
В голове крутился Игорь, мой однокурсник из ЛЭТИ. Это он впутал меня в эту историю, прислав письмо от американцев. «Дима, — говорил он, — это твой шанс, вылезай из своей хрущёвки». А я сижу тут, пью американское пойло, читаю про мёртвых детей и думаю: какой, к чёрту, шанс? Это не шанс, а яма, куда я сам себя зарыл. Игорь бы сейчас ржал, глядя на меня с этим пивом и папкой, полной ужасов. Он всегда верил в светлое будущее, как Тони с его Лемом. А я? Я пью Budweiser и думаю, что вся эта затея — как те крысиные клетки: ничего не выйдет, только время зря тратим.
Я сидел на лавке, допивая Budweiser, и смотрел, как машины носятся по Бруклину, будто им не терпится сбежать из этого города. Бутылка была холодной, но пиво — дрянь, не сравнить с «Балтикой» из ларька на Васильевском. Мысли об Игоре всё крутились в голове, как заезженная пластинка. Он бы сказал: «Дима, не трынди, работай, это твой билет в жизнь». А я сижу тут, с папкой мёртвых детей в голове, и думаю, что билет этот — в один конец, в никуда. Воздух пах асфальтом и жареным луком из ларька через дорогу. Я уже собрался встать, когда услышал шаги. Обернулся — Марк. Он стоял, засунув руки в карманы джинсов, с этой своей полуулыбкой, будто знает что-то, чего не знаю я.
— Дима, — начал он, присаживаясь на край лавки, — я тут подумал... Ты в деле, да? То, что ты дальше сделаешь с этими отчётами, оно того стоит. Элизабет ценит твой подход, и, знаешь, за это тебе хорошо заплатят. Больше, чем ты думаешь.
Я посмотрел на него, как на пацана, который предлагает мне телевизор починить за рубль. Деньги? Серьёзно? Я отхлебнул пива, чувствуя, как горький вкус мешается с раздражением.
— Деньги, Марк? — сказал я, глядя на бутылку, будто там ответ. — Да на кой они мне? Я не за этим сюда ехал. В Питере я чинил «Рубины» за копейки, жил с бабушкой в хрущёвке, и знаешь, был счастлив. А тут? Папки с мёртвыми детьми, крысиные клетки, Кэролайн со своим смехом, как у гиены. Зачем мне ваши доллары, если от них только тошно? Жизнь — не про деньги, Марк. Это про то, чтобы утром проснуться и не чувствовать себя пустым, как эта бутылка.
Я потряс Budweiser — он глухо булькнул. Марк молчал, глядя куда-то в сторону, на жёлтое такси, которое сигналило на перекрёстке. Его лицо стало серьёзным, будто я не просто Сухов, а какой-то философ с Невского, который испортил ему день. Он почесал затылок, явно не зная, что сказать. А я продолжал, сам не понимая, зачем:
— Вот ты, Марк, бегаешь с этими отчётами, пишешь про «мутации» какие-то, как в дешёвом кино ей-богу! А что толку? Лора, Айзек — бедные дети, они умерли, и никакие доллары их не вернут. Мы копаемся в их костях, как в морге, а ради чего? Чтобы Элизабет отчиталась перед ФБР? Или чтобы Кэролайн бюджет закрыла? Я не верю, что мы найдём правду. И деньги тут не помогут. Они только делают всё грязнее.
Марк всё ещё молчал, его глаза бегали по асфальту, как будто он искал там ответ. Он был озабочен, это видно — не тем, что я сказал, а чем-то своим. Может, он тоже чувствовал, что этот проект — как яма, куда мы все падаем. Я допил пиво, швырнул бутылку в мусорку — она звякнула, как колокол в пустой церкви. Встал, отряхнул плащ и сказал:
— Ладно, Марк, пойду я. Наедине хочу всё это обмозговать. Может, хоть что-то тогда пойму.
Марк остался на лавке, глядя мне вслед. Я обернулся на секунду — его глаза были грустные-грустные, как у пса, которого хозяин оставил у магазина. Будто он хотел что-то добавить, но слова застряли где-то в горле. Я пожал плечами и пошёл к метро, чувствуя, как Нью-Йорк давит на меня всей своей массой — асфальтом, клаксонами, запахом бензина и дешёвых хот-догов. В кармане звякали монеты, а в голове крутились Лора Смит и Айзек Браун — дети, чьи жизни уместились в пожелтевших отчётах, которые я листал весь день. Их лица, которых я никогда не видел, будто смотрели на меня из тех папок, и от этого внутри всё сжималось, как от холода в питерской подворотне.
Я спустился в метро на станции Флатбуш-авеню. Вонь подземки — смесь пота, железа и чего-то кислого — ударила в нос. На платформе толпились люди: кто-то в костюмах, кто-то в рваных кедах, старушка с тележкой бормотала что-то про Иисуса. Я купил жетон за доллар, прошёл через турникет и втиснулся в вагон линии Q. Двери захлопнулись с визгом, поезд дёрнулся, и я ухватился за поручень, чтобы не упасть. Вагон был забит: парень в наушниках качал головой под рэп, девчонка листала журнал с Бритни Спирс на обложке, а напротив меня мужик в рабочей робе спал, уронив голову на грудь. Я смотрел в мутное окно, где мелькали чёрные стены туннеля, и думал, что хочу поскорее добраться до мотеля. Там, в своей комнате с плесенью и скрипучей кроватью, я приму ванну. Горячую, почти кипяток, чтобы смыть с себя эту грязь. Не ту, что на плаще, а ту, что будто прилипла к коже от чтения про Лору и Айзека. Их смерти, их боль, их клетки в чашках Петри — всё это было как могильная земля, въевшаяся в меня. Я чувствовал себя так, будто копался в их могилах, а не в научных отчётах.
Поезд гудел, колёса стучали, и я смотрел на своё отражение в окне — бледное, с тёмными кругами под глазами, в этом дурацком плаще, который всё ещё пах питерским клубом с Хэллоуина. И мысли полезли, как тараканы из щелей в хрущёвке. Это дело — копаться в смертях детей, разбирать их ткани, смешивать с крысиными клетками в надежде найти «мутацию» — хуже, чем убийство. Убийца хотя бы бьёт и уходит, а мы, учёные, сидим и ковыряемся в их костях, как падальщики. Лора с её головными болями, Айзек с кровавым кашлем — они были живыми, мечтали, любили, а мы теперь режем их ткани под микроскопом, будто это просто мясо. Худшее надругательство, какое только можно представить. И никакие слова Марка о «будущем науки» или Элизабет с её «мы найдём ответы» не смоют эту грязь. Это не наука, это кощунство. Я вспомнил, как в Афгане видел тела, разорванные минами, и думал, что хуже уже не бывает. Ошибался. Там смерть была быстрой, а тут мы растягиваем её, разбирая по кусочкам, как будто имеем право.
Я смотрел на людей в вагоне, и мне казалось, что они все знают, чем я занимаюсь, и осуждают. Девчонка с журналом, парень с рэпом, мужик в робе — они жили своей жизнью, а я? Я копаюсь в смерти, будто это моя работа. В Питере я чинил телевизоры, пил «Балтику» с Игорем и думал, что жизнь — дерьмо, но хотя бы честное. А тут, в Америке, которую я считал будущим, всё оказалось первобытным прошлым, замаскированным под неоновые вывески и небоскрёбы. Они тут говорят про прогресс, про «Геном человека», про новые компьютеры с Windows 2000, а на деле — те же дикари, что в древности приносили жертвы богам. Только теперь жертвы — это Лора и Айзек, а боги — это гранты, отчёты и ФБР. Я вспомнил, как Кэролайн Мур смеялась своим гиеньим смехом, и подумал: она знает, что это всё — игра. Деньги, как сказал Марк, бюджет, как любит повторять Элизабет. А мы — просто пешки, которые копаются в могилах ради их игры.
Поезд остановился на какой-то станции, двери открылись, и в вагон ввалился уличный музыкант с гитарой. Он заиграл что-то из Боба Дилана, хрипло напевая про перемены. Люди кидали ему монеты, а я смотрел на его потрёпанную шляпу и думал: вот он, живой, настоящий, а я — будто мёртвый внутри. В Питере я ходил на «Белые ночи», смотрел на развод мостов, пил водку с Игорем и чувствовал, что живу, пусть и в дерьме. А тут? Тут я читаю про детей, чьи жизни оборвались в больницах, и пытаюсь найти смысл в их смерти. Какой смысл? Их опекуны — Мигель под краном, Франсуа с его гильотиной для рыбы — погибли так же нелепо, как будто кто-то сверху играл в кости. А мы, учёные, делаем вид, что можем это объяснить. Марк со своими «мутациями», Линда с её спектрофотометром, Элизабет с её приказами — они все верят, что это ради «будущего». А я вижу только прошлое: дикое, жестокое, где люди ждут чуда от крови и костей.
Я вспомнил, как в ЛЭТИ мы с Игорем спорили про Бога. Он говорил: «Дима, если Бог есть, он в науке, в прогрессе». А я смеялся, наливал «Путинку» и отвечал: «Если Бог есть, он плюёт на нас с высоты». Теперь я в Америке, где всё блестит, где по радио крутят Backstreet Boys, а на Таймс-сквер рекламируют Pepsi и «Гладиатора». Но под этим фасадом — та же пустота, что в питерской хрущёвке. Никакого будущего тут нет. Это первобытный мир, где мы приносим жертвы ради иллюзии прогресса. Лора, Айзек — они не жертвы науки, они жертвы нашей слепоты. Мы думаем, что можем разобрать их клетки и найти ответ, но ответ только один: мы не имеем права так с ними поступать.
Поезд дёрнулся, и я чуть не упал. Музыкант закончил песню, собрал монеты и вышел. Я смотрел на пустое место, где он стоял, и думал: может, он прав, этот Дилан с его переменами. Но перемены — не про нас. Мы застряли в прошлом, копаясь в могилах, пока мир снаружи живёт, дышит, поёт. Я представил, как Лора пишет свои рассказы про кота, который крадёт звёзды, как Айзек играет в футбол в Майами. Они заслуживали жить, а не лежать в наших чашках Петри. И я, инженер из Питера, который думал, что в Америке найдёт смысл, теперь сижу в этом вонючем метро и чувствую, что сам стал частью этого надругательства.
Наконец, поезд доехал до моей станции — Кингс-Хайвей. Я вышел, поднялся на улицу, где вечерний Бруклин встретил меня шумом машин и запахом пиццы из забегаловки. Мотель был в двух кварталах, и я шёл, не глядя по сторонам, с одной мыслью: ванна. Горячая, обжигающая, чтобы смыть эту грязь, эту могильную землю, что прилипла ко мне от папок Эрла Найта. В комнате я включу телевизор, пусть там орут про выборы Буша и Гора, пусть показывают рекламу Nokia 3310 — всё лучше, чем думать о Лоре и Айзеке. Но в глубине души я знал: вода не поможет. Эта грязь — не на коже, она внутри, и никакая ванна её не смоет.
Я дошёл до мотеля, чувствуя, как ноги гудят, будто после марш-броска в Афгане. Бруклин шумел: машины гудели, где-то орал подросток, требуя сдачу у продавца хот-догов. Моя комната в мотеле встретила меня запахом плесени и скрипом кровати, как всегда. Кондиционер гудел, но только гонял тёплый воздух. Я бросил плащ на стул — чёртова хэллоуинская тряпка, которую я таскаю, как талисман, — и пошёл в ванную. Включил воду, горячую, почти кипяток, чтобы пар валил, как в бане на Васильевском. Хотелось смыть эту грязь, что прилипла ко мне от папок Эрла Найта. Лора с её головными болями, Айзек с кровавым кашлем — их смерти въелись в меня, как могильная земля. Я разделся, глядя на треснувшее зеркало, где моё лицо казалось чужим: круги под глазами, щетина, будто не брился неделю. Влез в ванну, вода обожгла кожу, но я стиснул зубы и сидел, глядя, как пар поднимается к потолку.
Пока вода текла, я думал о проекте D.E.L.I.A., об этих учёных, которые роются в тканях мёртвых детей, как в каком-то ужастике. Это не наука, а кощунство, хуже, чем я видел в Афгане, где хотя бы всё было честно — пуля есть пуля. А тут? Они смешивают клетки Лоры с крысиными, ждут «мутаций», будто это игра в алхимию. Я решил: когда прочту все отчёты, дам этим американцам намёк, идею, которая их уведёт в сторону. Надо подать что-то хитрое, со скрытым смыслом, чтобы они сами закрыли этот пошлый проект. Он не просто бесполезен — он омерзителен, как копание в могилах ради грантов. И я придумал: предложу им гипотезу про низкочастотные электромагнитные поля. ЭМП — моя старая любовь ещё с ЛЭТИ, когда мы с Игорем ночами спорили, как они могут клетки перестраивать. Это был хит в советской науке восьмидесятых, все мечтали найти в них ключ к раку или долголетию. Американцы про это почти не знают — их журналы тогда публиковали ерунду про микроволновки, а не серьёзные исследования. Если подать красиво, они заглотят, как рыба наживку, и побегут проверять. А я знаю: это тупик. Ничего они не найдут, кроме пустых пробирок, и, может, тогда Элизабет Кроу плюнет и закроет этот цирк.
Я закрыл глаза, вода шумела, и в голове всплыли те годы в ЛЭТИ. 1989-й, я — пацан, только из армии, с контузией и кошмарами, но в университете чувствовал себя живым. Мы с Игорем сидели в аудитории 312, где пахло старыми проводами и мелом. Препод, профессор Зайцев, лысый, как лампочка, но с глазами, как у фанатика, рассказывал про ЭМП. «Низкочастотные поля, — говорил он, — могут менять мембраны клеток, влиять на ДНК. Это будущее, товарищи!» Мы с Игорем ржали, как кони, представляя, как ЭМП превратят нас в суперменов. После лекций пили «Жигулёвское» в общаге и спорили до хрипоты: я клялся, что ЭМП — это ключ к раку, Игорь талдычил про мозг и телепатию. Однажды мы даже стащили старый генератор ЭМП из лаборатории, подключили к самодельной катушке и пытались «зарядить» картошку, чтобы она светилась. Ничего не вышло, только воняло горелой проводкой, но мы хохотали, как идиоты, и мечтали, что откроем новую науку. Зайцев потом поймал нас и орал, что мы «позорим советскую науку», но я видел, как он сам ухмылялся. ЭМП тогда были нашей религией — мы верили, что это ответ на всё.
Я вылез из ванны, кожа покраснела, как после бани. Завернулся в полотенце, сел на кровать и уставился в телевизор. По CNN шли дебаты Буша и Гора, какой-то тип в костюме вещал про налоги. Я выключил звук — их голоса только раздражали. В голове крутилась моя идея про ЭМП. Она идеальна: звучит научно, в духе советских исследований, которые американцы не читали. Я представил, как подам её Элизабет: «Доктор Кроу, а что, если эти атипичные опухоли — от низкочастотных полей? В Хьюстоне склады, в Майами порты — там везде старые трансформаторы, радары». Она, может, и скептик, но Марк заглотит, он же любит «прорывы». Линда побежит калибровать свой спектрофотометр, а Ричард Бёрнс, этот надутый индюк, опять назовёт меня «русским шарлатаном». Пусть. Я знаю, что ЭМП — это болото, где они утонут. В восьмидесятых мы с Зайцевым проверяли: поля влияют на клетки, но не так, чтобы опухоли такие, как у Лоры или Айзека. Это как искать чёрную кошку в тёмной комнате — вроде логично, но ничего не найдёшь.
Но пока я не прочёл все отчёты, молчать буду. Надо знать всё про этих детей, чтобы мой намёк попал в точку. Если я сейчас выдам идею, они начнут задавать вопросы, а я не готов. Лора с её глиомой, Айзек с карциномой — их смерти уже как нож в груди, а есть ещё другие, которых я не видел. Может, там что-то, что перевернёт всё? Или ничего, и это просто ещё одна могила, в которой я копаюсь. Я лёг на кровать, кровать скрипнула, как моя жизнь. Включил телевизор снова — реклама Nokia 3310, все улыбаются, будто телефон спасёт мир. А я думал: если б я мог вернуться в ЛЭТИ, к тому генератору и картошке, к Игорю с его дурацкими шутками. Тогда я верил в науку. А теперь? Теперь я сижу в этом мотеле, в Нью-Йорке, который обещал будущее, а принёс только грязь. И всё, что я могу, — это подсунуть учёным ложный след, чтобы они бросили это надругательство над Лорой и Айзеком. Пусть закроют D.E.L.I.A. и оставят этих детей в покое.
07 Материалы «D.E.L.I.A.» (4–5.1)
По прежнему сижу в своём кабинете, заваленном папками, и пытаюсь разобрать очередную порцию бумаг от Эрла Найта. Честно, этот парень — как одержимый, роется в старых делах, будто ищет философский камень. Теперь передо мной дело Александра Мартина, пацана из Торонто, и, чёрт возьми, я не понимаю, почему Эрл вообще потащил Канаду в эту историю. Мы тут копаемся в смертях детей по Штатам, а он приплёл какого-то канадского мальчишку. Но, вчитываясь в его заметки, письма и телеграммы, начинаю понимать, что этот след не просто так. Александр, как Лора и Айзек, умер от какой-то атипичной дряни, и Эрл, похоже, заметил что-то, что связывает их всех. Я выудил детали из его писем, телеграмм из полицейского управления Торонто и разговоров с соседями, подругами опекунши и сверстниками пацана. Это всё как пазл, где половины деталей не хватает, но от него мороз по коже.
Жизнеописание Александра Мартина, Торонто, Канада
На основе писем Эрла Найта, телеграмм из полиции Торонто, интервью с соседями, подругами опекунши и сверстниками, 1990–2000 годы
Александр Мартин родился 15 марта 1990 года в Торонто, провинция Онтарио, в районе Скарборо, где серые многоэтажки перемежаются с аккуратными газонами и вывесками Tim Hortons. Мать, Эмили Мартин, 24 года, умерла при родах из-за кровотечения — больница Mount Sinai не успела её спасти. Отец, Жан Мартин, франко-канадец, инженер-электрик, умер от лейкемии в 1994 году, когда Александру было четыре. Опеку взяла мачеха, Рут Лавуа, 38 лет, фанатичная участница секты «Дети Света», жившая в скромном бунгало на окраине Скарборо. Дом Рут был завален брошюрами о «духовном пробуждении», пахло ладаном, а по вечерам она пела псалмы с подругами-сектантками, пока Александр прятался в своей комнате с хоккейными карточками.
Примечание Дэвида З.: Торонто? Серьёзно, Эрл? Мы тут роемся в делах из Хьюстона и Майами, а ты тащишь пацана из Канады. Зачем? Прочёл его письмо к Элизабет Кроу от 20 марта 2000 года — он пишет, что нашёл дело Александра через контакт в канадской полиции, некого инспектора Леклера. Тот прислал телеграмму с кратким описанием: «Мальчик, 9 лет, саркома позвоночника, неясный диагноз, смерть в феврале 2000». Эрл заметил совпадение с возрастом и странностью диагноза, как у Лоры и Айзека. Но почему он так вцепился в это? Может, потому что Александр — последний в цепочке, и Эрл думает, что это ключ?
Александр рос в тени строгих правил Рут. Она запрещала телевизор, считая его «сосудом греха», но Александр тайком смотрел хоккейные матчи на маленьком чёрно-белом телевизоре у соседа, мистера Кэмпбелла. В школе, Satec Public School, он был тихим, но учителя отмечали его смекалку в математике. Учитель, мистер Пол Грэхем, в интервью полиции (февраль 2000) вспоминал: «Алекс был худой, бледный, но умный. Любил чертить геометрические фигуры в тетради — круги, спирали, будто код какой-то.» Его сверстники, Джош Рид, 10 лет, сын мясника, и Майкл Чен, 9 лет, сын владельца китайской лавки, были его единственными друзьями. Они звали его «Хоккей», потому что Александр мечтал играть за Toronto Maple Leafs, но Рут запрещала спорт, считая его «суетой плоти». Джош рассказывал (интервью Найта, март 2000): «Алекс прятал хоккейные карточки под кроватью, особенно Матса Сундина. Мы играли в хоккей на улице, пока Рут не видела, но он быстро уставал и держался за спину.»
Примечание Дэвида З.: Хоккейные карточки и спирали в тетради? Похоже, пацан пытался сбежать от этой сектантской жизни в свои мечты. Но что Эрл нашёл в этом деле? В телеграмме Леклера сказано: «Симптомы Александра схожи с американскими случаями — атипичная опухоль, возраст 9–10 лет». Эрл в письме к Элизабет пишет, что его насторожила секта Рут — он думал, может, они чем-то травили пацана. Но это же бред, или нет?
Рут Лавуа водила Александра на собрания «Детей Света» в подвале дома, где её подруги-сектантки, Мадлен Дюбуа, 45 лет, и Софи Лебёф, 33 года, пели гимны и размахивали свечами. Мадлен, бывшая медсестра, уволенная за кражу лекарств, утверждала, что «свет исцеляет», и заставляла Александра пить травяной чай с мятой и полынью. Софи, владелица цветочного киоска, учила его «молиться змеям», держа в руках безобидных ужей. Соседи, пуритане из Скарборо, вроде Джона и Марты Кэмпбелл, 60 и 58 лет, осуждали Рут. Марта в интервью полиции (январь 2000) говорила: «Эта женщина — безумная. Таскала мальчика на свои сборища, а он выглядел больным. Мы предлагали отвести его к врачу, но она кричала, что Бог сам его спасёт.» Джон добавлял: «Алекс был как тень, бледный, сгорбленный, будто нёс мешок кирпичей. Мы молились за него, но Рут отвергала нашу веру.»
Примечание Дэвида З.: Сектантки со змеями? Это что, цирк какой-то? Эрл в заметках пишет, что проверил «Детей Света» через Леклера — секта зарегистрирована, но под следствием за «ритуалы с животными». Он думает, что травы или змеи могли повлиять на болезнь Александра, но это же ерунда, правда? Хотя, если Лора и Айзек тоже имели странные симптомы... Может, Эрл не такой уж псих, раз связал это всё?
С 1998 года (Александру 8 лет) учителя заметили, что он стал жаловаться на боли в спине. Мистер Грэхем вспоминал: «Он сидел на уроках, держась за поясницу, и говорил, что спина ‘горит’. Я думал, он потянул мышцу, но он всё больше горбился.» Джош и Майкл рассказывали, что Александр перестал играть в хоккей на улице, просто смотрел, как они катаются на роликах, и морщился от боли. Мадлен Дюбуа в показаниях (февраль 2000) утверждала, что «молитвы исцеляли его», но Софи Лебёф призналась полиции: «Алекс был слабым, кашлял, а Рут говорила, это дьявол его проверяет.» Соседи Кэмпбеллы замечали, что в последние месяцы Александр выглядел «как старик»: кожа серая, глаза запавшие, волосы выпадали клочьями. Марта Кэмпбелл говорила: «Он был как призрак, шёл, опираясь на забор, и бормотал что-то, будто молился сам с собой.»
Примечание Дэвида З.: Бормотал, как Лора? Это что, совпадение? Эрл в письме к Леклеру (15 марта 2000) пишет: «Симптомы Александра — бледность, выпадение волос, бормотание — почти идентичны Лоре Смит. Это не случайность.» Он запросил медицинские записи через канадскую полицию, и Леклер подтвердил, что диагноз «атипичная саркома» совпадает с американскими случаями. Но почему Торонто? Эрл думает, что география не важна, если патология одна. Чёрт, может, он прав?
В июле 1999 года Рут Лавуа умерла во время ритуала «Детей Света». Согласно полицейскому отчёту (10 июля 1999), она держала ядовитых змей (гремучих, привезённых нелегально из Мексики) и получила множественные укусы. Смерть наступила в 22:30 от анафилактического шока. Александр, присутствовавший на ритуале, был в шоке; Мадлен Дюбуа вызвала скорую, но было поздно. Полиция забрала Александра к двоюродной сестре, Жюли Лавуа, 22 года, студентке Университета Торонто. Жюли, в отличие от Рут, была атеисткой и сразу заметила, что с Александром что-то не так. Она рассказывала полиции (январь 2000): «Он еле ходил, держался за спину, глаза были мутные, как у больной собаки. Я заставила его пойти к врачу, хотя он боялся.»
Примечание Дэвида З.: Змеи? Это уже не секта, а дурдом. Эрл в заметках пишет, что смерть Рут его насторожила — слишком странное совпадение с другими опекунами, которые гибли нелепо (кран, гильотина). Он запросил у Леклера данные о ритуале, и тот прислал телеграмму: «Секта под следствием, змеи — контрабанда, мальчик был свидетелем.» Эрл думает, что травма от смерти Рут могла усугубить болезнь Александра. Но я не верю — это же не стресс, а что-то физическое, как у Лоры.
Александр был госпитализирован 10 января 2000 года в больницу SickKids, Торонто, после того как Жюли нашла его лежащим на полу в своей комнате, неспособным встать. Скорая прибыла в 09:15, согласно отчёту полиции Торонто. Первичный осмотр (доктор Алан Коэн, ортопед) выявил сильную деформацию позвоночника, потерю мышечной массы и гипотонию (давление 85/55). Медсестра Эмма Ли отмечала: «Кожа пациента бледная, с серо-зелёным оттенком, волосы выпадают, зрачки расширены, реакция на свет слабая.» Жюли рассказала врачам, что Александр жаловался на «огонь в спине» и видел «яркие вспышки» перед глазами. КТ (аппарат GE Medical, 1998 года) показала крупное образование в грудном отделе позвоночника с аномальными кальцификатами и некротическими участками. Диагноз: «атипичная саркома позвоночника». Биопсия, проведённая 12 января (препараты: фентанил, пропофол), выявила ткань с нерегулярной клеточной структурой. Патологоанатом доктор Сюзан Вонг записала: «Клетки полиморфные, митотический индекс высокий (11 митозов на поле), маркеры (ALP, RUNX2) частично присутствуют, но не соответствуют стандартным саркомам.»
Примечание Дэвида З.: Серо-зелёная кожа, вспышки в глазах? Это почти как у Лоры с её «прозрачной кожей» и бормотанием. Эрл в письме к Элизабет (20 марта 2000) пишет: «Симптомы Александра идентичны американским случаям — бледность, аномальные опухоли. Это не совпадение.» Он нашёл дело через Леклера, который связал его с больницей SickKids. Телеграмма от 25 февраля 2000 подтверждает: «Диагноз неясный, сходство с США». Эрл прав — это не просто совпадение, но что это, чёрт возьми?
Александр получал дексаметазон и морфин, но состояние ухудшалось. 10 февраля 2000 года он впал в кому после серии судорог. Смерть наступила 15 февраля 2000 года в 03:10 от дыхательной недостаточности, вызванной, как указано во вскрытии (доктор Вонг, 16 февраля), «неустановленным патологическим процессом». Похороны организовала Жюли в Скарборо, на кладбище St. John’s Norway. Соседи Кэмпбеллы присутствовали, но, по словам Марты, «молились за его душу, а не за Рут, эту безбожницу». Джош и Майкл оставили на могиле хоккейную карточку Матса Сундина.
Примечание Дэвида З.: Эрл нашёл ключ в этом деле, и я начинаю понимать, почему он вцепился в Александра. Письмо Леклера (15 марта 2000) и телеграмма от больницы подтверждают: диагноз «атипичная саркома» и симптомы (бледность, выпадение волос, бормотание) повторяют Лору и Айзека. Эрл пишет, что акроним D.E.L.I.A. начал складываться, когда он нашёл Александра — его «A» легло в пазл. Но я всё ещё в шоке: как он связал Канаду с Штатами? Это же не его юрисдикция. Может, он просто одержим, или тут правда что-то большее?
Соседи после смерти Александра собрались у дома Жюли, требуя ответов. Джон Кэмпбелл сказал полиции: «Мы знали, что мальчик болен, но Рут довела его до могилы своими молитвами и змеями.» Мадлен Дюбуа, напротив, винила врачей: «Они не спасли его, а Бог звал его к себе.» Жюли, потрясённая, говорила: «Я пыталась вытащить его из этой секты, но было поздно. Он был как свеча, что догорела.» Эрл в заметках писал: «Александр — часть цепочки. Его смерть, как и другие, не случайна. Секта, симптомы, диагноз — всё сходится.»
Примечание Дэвида З.: Эрл прямо Шерлок Холмс, раз нашёл эту связь. Но я сижу и думаю: это что, теперь мы и Канаду в проект D.E.L.I.A. тащим? Кто-то сверху, небось, решил, что это отличный способ спустить бюджет на кофе и микроскопы. А я копаюсь в жизни мёртвого пацана и чувствую себя, как в морге. Это не наука, а некрофилия какая-то.
Честно, я уже начинаю думать, что этот парень — не просто коп с плохим почерком, а какой-то одержимый охотник за призраками. Теперь передо мной отчёт по тканям Александра Мартина, пацана из Торонто, и я ломаю голову: что, чёрт возьми, составляет «D» в этом их акрониме D.E.L.I.A.? Лора, Айзек, Элиза, Александр — всё сходится, но «D»? Пустота, как мой кошелёк после выходных. И вот ещё сюрприз: образцы Александра из Канады, а не из Штатов, и их доставка в наш институт — это целая сага, будто мы воровали секретное оружие из Пентагона. Плюс, мои коллеги-учёные, как всегда, устроили цирк с микроскопами, выискивая «необычность» в клетках Александра, которая, по их словам, затмевает даже тот загадочный первый образец «D». Ну, хоть какое-то развлечение в этом морге.
Получение образцов Александра Мартина для проекта «D.E.L.I.A.»
На основе писем Эрла Найта, телеграмм из полиции Торонто и внутренних меморандумов института, апрель 2000 года
Образцы тканей Александра Мартина (образец A, Торонто, рождён 15 марта 1990 года, умер 15 февраля 2000 года) были доставлены в наш биомедицинский институт в Нью-Йорке 10 апреля 2000 года, за месяц до того, как Элизабет Кроу свалила на меня эти бумаги для «чистового» отчёта. Честно, я до сих пор не понимаю, как они вообще добрались до нас — это был не научный запрос, а настоящая шпионская операция. Эрл Найт, этот неугомонный детектив, начал с того, что в марте 2000 года связался с инспектором Жаном Леклером из полиции Торонто. В письме к Элизабет Кроу (20 марта 2000) Эрл писал: «Дело Александра Мартина — ключ к цепочке. Симптомы, диагноз, возраст — всё совпадает с Лорой, Айзеком и Элизой. Но Канада — это не Штаты, и достать ткани было как вырвать зуб у медведя.» Леклер прислал телеграмму (25 февраля 2000): «Образцы в больнице SickKids, доступ ограничен, требуется разрешение Минздрава Онтарио.»
Примечание Дэвида З.: Канада? Серьёзно, Эрл? Мы тут разбираемся с Хьюстоном и Майами, а ты тащишь образцы через границу? Я думал, наш бюджет трещит по швам, а тут ещё канадская бюрократия. Прочёл меморандум Кэролайн Мур от 5 апреля 2000: она чуть ли не с пеной у рта писала, что доставка обошлась в «астрономическую сумму». Неудивительно, что миссис Мур ходит злая, как оса, — небось, весь бюджет спустила на эти канадские ткани. Ха-ха, представляю, как она орёт на Элизабет за лишние траты!
Доставка образцов превратилась в квест, достойный дешёвого триллера. Сначала Эрл через Леклера запросил доступ к тканям в больнице SickKids, но канадские врачи встали в позу: «Конфиденциальность данных, федеральные законы, бла-бла-бла.» Леклер в телеграмме (28 февраля 2000) уточнил, что Минздрав Онтарио потребовал письменное согласие от опекуна (Жюли Лавуа, двоюродной сестры Александра) и одобрение этического комитета. Жюли подписала разрешение 3 марта, но комитет тянул до 15 марта, мотивируя «международной юрисдикцией». Эрл, не сдаваясь, подключил свои контакты в ФБР, которые надавили на канадскую полицию через соглашение о трансграничном обмене данными (NAFTA помогла, кто бы мог подумать). Кэролайн Мур в меморандуме (5 апреля 2000) жаловалась: «Переговоры с Канадой стоили нам $12,000 на юридические консультации и транспорт. Это не образцы, а золотые слитки.» Ткани (фрагменты позвоночной кости, 1.3 см и 0.8 см) наконец отправили в бронированном контейнере с курьером из Торонто в Нью-Йорк, будто это ядерная боеголовка. Прибыли они 10 апреля, в сопровождении двух агентов RCMP, которые, по слухам, даже обыскали наш институт на предмет «шпионов».
Примечание Дэвида З.: $12,000 за пару кусочков кости? Это что, мы теперь ЦРУ? Кэролайн, небось, волосы на себе рвёт — её бюджет трещит, а мы возимся с канадскими образцами. Но Эрл в письме к Леклеру (15 марта 2000) пишет, что «Канада, похоже, тоже имеет свою D.E.L.I.A., только они отстают — у нас образцов больше». Ха, вот она, американская гордыня! Если у канадцев и есть своя «D.E.L.I.A.», мы их обогнали по количеству мёртвых детей. Браво, Эрл, это точно стоит медали.
Анализ тканей Александра Мартина для проекта «D.E.L.I.A.»
На основе лабораторных отчётов биомедицинского института, апрель–май 2000 года
Образцы тканей Александра Мартина (образец A, Торонто, умер 15 февраля 2000 года) — фрагменты позвоночной кости (1.3 см и 0.8 см), извлечённые во время биопсии (12 января 2000) и вскрытия (16 февраля 2000) в больнице SickKids, — были проанализированы в нашем институте в апреле–мае 2000 года. Исследование проводилось на оборудовании: микроскоп Nikon Eclipse E400, центрифуга Beckman J-6B, спектрофотометр Perkin-Elmer Lambda 2, с использованием гистологических и иммуногистохимических методов. Цель — сравнить образец A с образцами L (Лора Смит), I (Айзек Браун), E (Элиза Джонсон) и загадочным образцом D, о котором я до сих пор ничего не знаю, кроме того, что он «самый ранний» и «самый странный».
Примечание Дэвида З.: Образец D — это что, святой Грааль? Марк Т. вечно намекает на него, будто это ключ ко всему, но ни слова конкретики. Я сижу, переписываю их отчёты, и думаю: если «D» такой важный, почему мне никто не рассказал? Или это просто очередная байка, чтобы оправдать наш бюджет перед ФБР?
Гистологическое исследование выявило новообразование, классифицированное как sarcoma atipica, с ещё большей «необычностью», чем в образце D, если верить Марку Т. Клетки демонстрируют proliferatio cellularis abnormis с экстремально высоким митотическим индексом (до 13 митозов на поле высокого увеличения), полиморфные ядра и обширные участки necrosis focalis. Иммуногистохимия (маркеры ALP, RUNX2, Ki-67) показала частичную экспрессию, но отсутствие типичных онкомаркеров, таких как MDM2 или ALK, характерных для сарком. Марк Т. в отчёте (20 апреля 2000) писал: «Образец A — это как будто эволюция образца D. Аномалии более выражены, будто природа пыталась что-то построить и снова провалилась.» Линда Хейс добавила: «Клетки Александра ведут себя, как будто хотят переписать учебник по онкологии, но мы не знаем, что они пытаются сделать.»
Примечание Дэвида З.: «Эволюция образца D»? Марк, ты что, теперь Дарвин? До этого он называл Лору и Айзека «необычными», а теперь Александр — прямо звезда аномалий. Это что, до этого у нас обычные опухоли были? Ха, смешно, как они раздувают эту «необычность», будто мы нашли инопланетянина. А я сижу и думаю: может, это просто глюк их микроскопа?
Сравнение с другими образцами проекта «D.E.L.I.A.» показало, что образец A имеет сходство с L, I и E: все демонстрируют dysplasia cellularis и нерегулярные клеточные кластеры, но у Александра выражена более интенсивная angiogenesis aberrans (аномальная васкуляризация), чем у Элизы, и более хаотичная структура клеток, чем у Лоры и Айзека. Спектрофотометр Perkin-Elmer Lambda 2 зафиксировал спектры поглощения, не соответствующие ни одной известной саркоме, с пиками, которые Линда назвала «почти космическими». Элизабет Кроу в отчёте (25 апреля 2000) отметила: «Образец A подтверждает паттерн аномалий, но его ‘необычность’ превосходит даже образец D. Это не даёт ответов, только новые вопросы.»
Примечание Дэвида З.: «Космические» спектры? Линда, положи свой кофе и перестань смотреть «Секретные материалы». Серьёзно, они все говорят про эту «необычность», как будто до Александра у нас были нормальные опухоли. А что с «D»? Почему никто не скажет, что это за образец? Это как пазл, где главный кусок спрятали, а я должен писать отчёт для Кэролайн, которая орёт про бюджет.
Попытка выявить мутационную активность (activitas mutativa) в клетках Александра проводилась в мае 2000 года. Клетки извлекли из парафина (ферментативная диссоциация: трипсин, коллагеназа), поместили в чашки Петри с культуральной средой DMEM и сывороткой FBS, смешав с крысиными клетками (линия PC12). Условия: 37°C, 5% CO;, инкубатор Thermo Forma. Наблюдение велось 96 часов с помощью микроскопа Nikon Eclipse E400. Результат? Как и с Лорой, полный ноль. Клетки Александра показывали carcinoma in situ с полиморфными ядрами, но не вызвали ни пролиферации, ни дифференцировки в крысиных клетках. Марк Т. был в ярости: «Это не просто клетки, это загадка! Они должны что-то делать, но что-то их блокирует.» Линда предположила: «Может, мы не видим мутацию, потому что наше оборудование — это мусор из 90-х?»
Примечание Дэвида З.: Линда, наконец-то правда! Наш спектрофотометр глючит, как мой старый Commodore 64, а они ждут, что мы найдём инопланетный ДНК-код. Марк опять про «загадку» — чувак, это не Шерлок Холмс, это просто дохлые клетки. И всё же, если Александр «необычнее» образца D, почему мы ничего не нашли? Может, канадцы тоже копаются в своей «D.E.L.I.A.» и смеются над нами?
Элизабет Кроу заключила (30 апреля 2000): «Образец A, как и L, I, E, указывает на уникальную патологию, но без секвенирования ДНК мы в тупике. Доставка из Канады была подвигом, но результаты не оправдали затрат.» Комиссия решила приостановить тесты на образце A, пока не появится новое оборудование, что, судя по нытью Кэролайн о бюджете, будет нескоро.
Примечание Дэвида З.: Подвиг? Ха, Кэролайн, небось, до сих пор считает каждый цент, потраченный на этот канадский квест. Я представляю, как она орёт на Элизабет: «$12,000 за кости, которые ничего не дают?» А Эрл, похоже, знал, что Александр — ключ, раз так бился за эти образцы. Но «D» в D.E.L.I.A.? Я до сих пор в тумане. Может, это просто шутка Эрла, а мы тут ломаем головы?
Кофе уже не спасает, голова гудит, будто кто-то включил старый модем с его писком. Пока переписывал отчёт по Александру Мартину, я всё пытался разгадать, что, чёрт возьми, значит «D» в этом их акрониме D.E.L.I.A. Решил погадать, как на кофейной гуще, раз наука тут явно пасует. Может, «D» — это Devil, дьявол? Ну, тогда весь этот проект — дьявольские козни, а мы, учёные, просто пешки в какой-то адской игре. Или Demon, демон? Тоже подходит: эти атипичные опухоли — как злой дух, который ускользает от микроскопов и смеётся над нами. А может, Dirt, грязь? Потому что вся эта история с мёртвыми детьми отдаёт могильной землёй, и я, переписывая отчёты, чувствую себя, как гробокопатель. Или, чёрт возьми, Dummy, пустышка? Потому что, если честно, этот проект — полная фигня, сплошной научный театр, где мы делаем вид, что ищем ответы, а на деле просто тратим деньги Кэролайн Мур. Но размышления о «D» привели меня к началу всего — к Делии Йорк, первой жертве этой проклятой серии. Её дело, самое старое, лежит передо мной, и, читая его, я не могу отделаться от мысли, что Эрл Найт был к ней неравнодушен. Не просто детектив, а человек, которого эта девочка зацепила так, что он начал копать дальше, пока не сложил весь этот акроним.
Жизнеописание Делии Йорк, Нью-Йорк, США
На основе писем Эрла Найта, полицейских протоколов, медицинских записей и интервью с соседями, 1981–1991 годы
Делия Йорк родилась 20 мая 1981 года в Бронксе, Нью-Йорк, в семье, где, похоже, всё было обречено с самого начала. Её отец, Джин Йорк, 35 лет, работал фармацевтом в местной аптеке, таская домой просроченные таблетки от головной боли, которыми он, судя по всему, лечил свои нервы. Мать, Карен Йорк, 32 года, была безработной, с головой, полной странных идей о «духовном очищении», которые она искала в дешёвых санаториях. Делия появилась на свет после того, как её родители провели лето 1980 года в каком-то захудалом санатории под Нью-Йорком, где Карен, по её словам, «искала свет». Полицейский отчёт (1991) и заметки Эрла Найта описывают их как семью на грани: Джин пил, Карен устраивала истерики, а Делия, маленькая девочка с большими глазами, как будто всегда была где-то не здесь.
Примечание Дэвида З.: Санаторий? Это что, Карен думала, что тамошние горячие ванны сделают её святой? Читаю заметки Эрла, и мне кажется, он видел в Делии что-то большее, чем просто жертву. В письме к своему другу, детективу Рою Картеру (10 апреля 1991), он пишет: «Эта девочка, Делия, смотрела на меня, как будто знала, что умрёт. Я не могу это забыть.» Неравнодушен, факт. Это из-за неё он начал копать, будто личное дело.
До восьми лет Делия жила в тесной квартире в Бронксе, где обои пахли сыростью, а по телевизору крутили «Санта-Барбару». Она была тихой, любила рисовать цветы и собак в тетрадках, которые покупал ей отец. В 1989 году семья внезапно переехала в коттедж в Куинсе — соседка, миссис Розали Гарсия, 60 лет, в интервью полиции (март 1991) говорила: «Джин сказал, что получил наследство, но я не верю. Откуда у них деньги на дом?» В школе P.S. 112 Делия подружилась с Джеромом Крайтоном, 10-летним мальчишкой, который учил её кататься на велосипеде, и Джозефиной Тьюсон, 20-летней соседкой, у которой была лохматая собака по кличке Райдер. Джозефина, по словам соседей, была «странной девицей», носила яркие платки и курила травку, но Делия к ней привязалась. Джером в показаниях (апрель 1996) вспоминал: «Делия говорила, что хочет сбежать с Райдером в Калифорнию, где всегда солнце.» Читаю это, и сердце сжимается — девочка мечтала о простых вещах, а жизнь вокруг неё рушилась.
Примечание Дэвида З.: Сбежать с собакой в Калифорнию? Бедный ребёнок. Эрл в заметках (15 марта 1991) пишет, что Делия напоминала ему его младшую сестру, которая умерла от лейкемии в детстве. Это что, он видел в ней призрак своего прошлого? Неудивительно, что он так вцепился в её дело.
Летом 1989 года всё пошло под откос. Делия с Джозефиной зашли в квартиру Ноя, друга Джозефины, 25-летнего музыканта, который играл в местной рок-группе. Там Делия впервые столкнулась с месячными — рано, в восемь лет, что шокировало её родителей. Джин и Карен, не разобравшись, обвинили Ноя в насилии. Полиция, ведомая другом Эрла, Роем Картером, арестовала Джозефину за «развращение малолетних» — абсурдное обвинение, но в Бронксе 80-х никто особо не разбирался. Джозефина получила 18 лет тюрьмы, а Делия замкнулась в себе, виня себя за арест подруги. Миссис Гарсия вспоминала: «После этого Делия перестала улыбаться. Сидела на крыльце с тетрадкой, рисовала чёрные цветы.» Эрл в своих заметках (10 апреля 1991) писал: «Я видел её тогда, худую, с глазами, как у загнанного зверя. Если бы я мог её спасти...»
Примечание Дэвида З.: 18 лет за ничего? Это Бронкс, детка, тут правосудие слепое и глухое. Эрл в письме к Элизабет Кроу (20 марта 2000) упоминает, что дело Джозефины его мучило — он знал, что она невиновна, но не смог ничего доказать. Это из-за Делии он начал искать другие случаи, будто искупая вину.
В 1991 году жизнь Делии окончательно рухнула. В январе Джин попал в аварию — грузовик на перекрёстке в Куинсе снёс его машину, и он потерял ногу. Карен, увидев мужа в больнице, не выдержала. 10 марта 1991 года она, прямо на глазах у Делии, выстрелила себе в голову из старого револьвера Джина. Эрл Найт был на месте происшествия, вызванный полицией. В протоколе (11 марта 1991) он записал: «Девочка, 10 лет, в шоке, повторяет: ‘Мама, не надо’. Кровь на её платье, глаза пустые.» Полиция забрала Делию в приют, но уже через день заметили, что у неё обильные кровотечения. В больнице Bellevue гинеколог, доктор Хастингс, провёл осмотр и диагностировал «атипичную саркому матки» — опухоль, которая выглядела как рак, но с клетками, которые он назвал «непонятными». Биопсия (14 марта 1991, препараты: лидокаин, мидазолам) показала полиморфные клетки с высоким митотическим индексом (9 митозов на поле), но без типичных онкомаркеров. Делия умерла 15 марта 1991 года после операции от массивного кровотечения. Похороны прошли на кладбище в Куинсе, оплаченные благотворительной организацией. Джин, всё ещё в больнице, не присутствовал.
Примечание Дэвида З.: Самоубийство на глазах ребёнка? Это как сцена из кошмара. Эрл в письме к Рою (10 апреля 1991) пишет: «Я не могу забыть её глаза. Она смотрела на меня, будто просила о помощи, а я ничего не сделал.» Чёрт, Эрл, ты правда влип в это дело по личным причинам. Неудивительно, что ты начал копать дальше, пока не нашёл Лору, Айзека, Элизу и Александра. Но почему именно Делия? Потому что она была первой? Или потому что ты видел в ней свою сестру?
Читаю эти бумаги, и мне тошно. Делия была просто ребёнком, который хотел рисовать цветы и играть с собакой, а жизнь била её, как молотком. Соседи, вроде миссис Гарсии, говорили: «Она была ангелом, но вокруг неё всё рушилось.» Джером Крайтон, её школьный друг, вспоминал (интервью полиции, апрель 1996): «Делия любила рассказывать истории про звёзды, как будто они живые. Она не заслуживала этого.» А я сижу и думаю: как Эрл вообще выдержал это? Он видел её в тот день, когда Карен застрелилась, и, похоже, это сломало что-то в нём. Его заметки полны боли — он пишет о Делии так, будто она была его дочерью. Может, поэтому он и сложил этот акроним, D.E.L.I.A., начиная с неё? Но я всё ещё не понимаю, что за «D» в этом пазле. Дьявол, демон, грязь, пустышка? Или просто Делия, девочка, которая заставила Эрла искать правду? Я переписываю эти отчёты, но чувствую, что копаюсь в могиле, и от этого хочется просто встать и уйти.
Примечание Дэвида З.: Эрл, ты явно был к ней неравнодушен. В письме к Элизабет (20 марта 2000) ты пишешь: «Делия — начало всего. Её смерть — как сигнал, который я не могу игнорировать.» Чувак, ты сделал из этого личную миссию. Но что ты искал? Ответ на её смерть или прощение за то, что не спас её? А я сижу тут, в 2000 году, и думаю: может, этот проект и правда пустышка, а мы просто тянем время, пока Кэролайн не закроет нас за превышение бюджета.
Голова трещит, будто кто-то долбит её молотком, а я пытаюсь сложить пазл, который Эрл Найт оставил нам с его серией D.E.L.I.A. После отчёта о Делии Йорк я всё думаю: что за чертовщина заставила этого детектива так вцепиться в её дело? Он явно видел в ней больше, чем просто жертву, и его заметки, которые я нашёл в очередной папке, только подтверждают это. Эрл ходил на её могилу, говорил с Джозефиной Тьюсон в тюрьме, даже разыскал Джерома Крайтона спустя годы. Я читаю его записи, и меня разрывает: с одной стороны, сочувствие к Делии, маленькой девочке, чья жизнь была как разбитое стекло, а с другой — раздражение на Эрла, который, похоже, сделал из этого личный крестовый поход. И всё же, чем больше я копаюсь, тем больше чувствую, что эта история — как могильная земля, которая липнет к рукам, и отмыться не получается.
Расследование Эрла Найта: Делия Йорк
На основе заметок Эрла Найта, полицейских протоколов, интервью с Джозефиной Тьюсон (1991) и Джеромом Крайтоном (1996), апрель 1991 – март 1996
Эрл Найт, детектив с глазами, как у побитого пса, начал своё расследование с могилы Делии Йорк. В его заметках от 20 марта 1991 года, через пять дней после её смерти, он пишет: «Кладбище в Куинсе, сектор 12, ряд 8. Могила Делии — просто холмик земли, без камня, только деревянный крест с именем. Ветер свистит, как в фильмах ужасов. Я стоял там и думал: как десятилетняя девочка дошла до этого?» Эрл записал, что принёс на могилу белую лилию — странный жест для копа, который видел сотни смертей. Он описывает, как смотрел на её имя, вырезанное на кресте, и чувствовал, что должен найти ответ. Не просто на её смерть, а на то, почему её жизнь была такой: отец-инвалид, мать, застрелившаяся на её глазах, и эта дурацкая история с Джозефиной, которая получила 18 лет за ничего.
Примечание Дэвида З.: Лилия на могиле? Эрл, ты что, романтик? Я читаю его заметки, и мне тошно от его сентиментальности, но в то же время... Чёрт, я понимаю его. Девочка, которая рисовала цветы и мечтала о Калифорнии, умерла в больнице, как будто мир решил её добить. Но зачем он так вцепился в это? Это же просто дело, одно из многих. Или нет?
Через неделю после похорон, 28 марта 1991 года, Эрл поехал в женскую тюрьму Bedford Hills, где сидела Джозефина Тьюсон. Она отбывала срок за «развращение малолетних» — обвинение, которое, как теперь ясно, было высосано из пальца. Эрл в протоколе допроса (28 марта 1991) описывает её: «Джозефина, 20 лет, худая, с длинными тёмными волосами, в тюремной робе выглядит как подросток. Глаза красные, но не от слёз, а от усталости. Говорит тихо, но зло.» Джозефина рассказала, что с Делией они были просто подругами. «Мы читали книги — она любила ‘Остров сокровищ’, представляла себя пиратом. Слушали пластинки — Боб Дилан, ‘Blowin’ in the Wind’, она напевала. Играли с Райдером, моим псом, кидали ему палку во дворе. Ничего больше, клянусь.» Когда Эрл спросил, за что её посадили, Джозефина пожала плечами: «Не знаю. Её родители решили, что я или Ной её трогали. Делия плакала, говорила, что это неправда, но никто не слушал. Они хотели козла отпущения, и я была под рукой.» Эрл записал: «Она не врёт. Я видел её глаза — там только боль и злость. Это дело — ошибка, а Делия заплатила за неё.»
Примечание Дэвида З.: Джозефина — жертва системы, как и Делия. Я сижу и думаю: как можно было так облажаться? Посадить девчонку за то, что она читала книги и играла с собакой? Эрл знал, что это бред, но не смог ничего сделать. И это меня бесит — он коп, а не спаситель. Но в то же время... я бы тоже хотел верить, что могу исправить такую несправедливость. Чёрт, эта история — как нож в сердце.
В апреле 1996 года, через пять лет после смерти Делии, Эрл разыскал Джерома Крайтона, её школьного друга, которому к тому времени исполнилось 17 лет. Джером жил в Бронксе, подрабатывал в автомастерской и, судя по протоколу (15 апреля 1996), не особо хотел говорить о прошлом. Эрл описывает его: «Высокий, худой, с длинными волосами, как у рокера. Нервничает, курит Camel без фильтра.» Джером рассказал, что Делия была в него влюблена: «Она всё время тусовалась рядом, приносила мне свои рисунки — цветы, звёзды, всякое такое. Писала мне записки, типа ‘Ты крутой, Джером’. Но она была не в моём вкусе, знаешь? Худая, как чихуа-хуа, вечно с этими большими глазами, будто щенок. Я не отвечал ей, просто дружил. Думал, она перерастёт это.» Он замялся, когда Эрл спросил о её болезни: «Она иногда жаловалась на живот, говорила, что болит. Я думал, это девчачьи дела. А потом её мама... ну, ты знаешь. После этого она вообще замкнулась.» Эрл отметил: «Джером винит себя, но не говорит об этом. Он помнит Делию, но не хочет копаться в прошлом.»
Примечание Дэвида З.: Чихуа-хуа? Серьёзно, Джером? Эта девочка любила тебя, а ты её отшил, потому что она не в твоём вкусе? Я сижу и злюсь на этого пацана, которому было плевать на её чувства. Но в то же время — он был ребёнком, 10 лет, что он мог? И всё же, читаю это, и мне хочется заорать: почему никто не помог Делии? Эрл, ты ходил на её могилу, говорил с Джозефиной, допрашивал Джерома — и что? Ты нашёл только боль. А я теперь сижу с твоими бумагами и чувствую, что тону в этой грязи.
Читаю эти заметки, и меня разрывает. С одной стороны, я вижу Делию — маленькую девочку, которая мечтала о Калифорнии, любила собаку Райдера, рисовала звёзды и влюблялась в какого-то пацана, который сравнил её с чихуа-хуа. Это ломает сердце — она была просто ребёнком, а жизнь вокруг неё была как мясорубка. С другой стороны, я злюсь на Эрла. Зачем он копался в этом? Он ходил на её могилу, как будто это могло что-то изменить. Разговаривал с Джозефиной, которая сидит за решёткой из-за идиотских обвинений. Допрашивал Джерома, который просто хотел забыть. Эрл сделал это личным, и теперь я, переписывая его отчёты, чувствую себя соучастником. Эта история — не просто про атипичную саркому. Это про девочку, которую никто не спас, и про детектива, который не может себя за это простить. А я? Я просто сижу и пишу, пытаясь не думать, что «D» в D.E.L.I.A. — это не только Делия, но и что-то большее. Дьявол? Грязь? Пустышка? Или просто боль, которую мы все таскаем с собой, как Эрл таскал свою лилию на её могилу.
Примечание Дэвида З.: Эрл, ты правда думал, что можешь найти ответы? Я читаю твои заметки, и мне кажется, ты искал не правду, а искупление. Делия умерла, Джозефина в тюрьме, Джером живёт дальше, а ты ходишь на кладбище и пишешь, как будто это вернёт её. А я сижу тут, в 2000 году, и думаю: этот проект — как могила, в которую мы все копаем, и ничего, кроме грязи, не находим. Может, Кэролайн права, и пора закрыть это всё к чёрту.
Только закончил отчёт по Делии Йорк, и тут на столе — письмо Эрла, датированное концом апреля 2000 года. Оно пришло к Элизабет Кроу за пару месяцев до того, как я начал писать этот «чистовик», и, чёрт возьми, оно как удар под дых. Письмо пропитано тоской, будто Эрл писал его, глядя в бездну, как какой-то Достоевский, только вместо пера у него револьвер. А потом я нашёл вырезку из газеты, и всё, что я думал об Эрле, рухнуло. Этот человек не просто копал в прошлом Делии — он протаранил свою жизнь, как машину, прямо в пропасть. И я сижу, в шоке, злюсь на Делию, на Эрла, на всех нас, потому что он сбросил свою ношу на институт, на Марка, на меня, как будто мы можем разгрести этот кошмар.
Письмо Эрла Найта, 28 апреля 2000 года
Адресовано доктору Элизабет Кроу, биомедицинский институт, Нью-Йорк. Копия: доктор Марк Т., Линда Хейс, Ричард Бёрнс и Кэролайн Мур.
Я пишу это, потому что больше не могу молчать. Девять лет я таскаю этот груз, и он раздавил меня. Делия Йорк — не просто имя в вашем акрониме D.E.L.I.A. Она была девочкой, которая смотрела на меня, когда её мать застрелилась, и я ничего не сделал. Я видел её глаза, пустые, как у мёртвой, ещё до того, как она умерла в больнице. Я копал её дело, потом нашёл Лору, Айзека, Элизу, Александра — всех этих детей, которых никто не спас. Я искал справедливость, но нашёл только грязь. Каждое дело, каждый протокол, каждый визит на могилу Делии — это как нож, который я втыкаю в себя сам.
Вы, учёные, с вашими микроскопами и графиками, думаете, что можете найти ответы. Но я знаю правду: нет ответов, только вопросы, которые жгут, как огонь. Я пострадал слишком сильно, пытаясь понять, почему эти дети умерли, почему их опекуны гибли так нелепо — самоубийства, краны, змеи. Это не случайность, но я устал искать. Я передаю вам всё — мои заметки, протоколы, боль. Вы, Элизабет, с вашим скептицизмом, Марк, с вашим цинизмом, Линда, с вашими ошибками, Ричард, с вашим высокомерием, и вы, Кэролайн, с вашим бюджетом — берите это. Найдите правду, если она есть. Я больше не могу. Справедливость — это мираж, а я устал бежать за ним.
Примечание Дэвида З.: Эрл, ты серьёзно? Это что, твоё прощальное письмо? Ты пишешь, как Раскольников, который убил старушку и теперь жалеет себя. Я сижу, читаю это, и меня трясёт — ты свалил на нас весь этот кошмар, будто мы волшебники с микроскопами. Но в то же время... я вижу твою боль. Делия сломала тебя, и я не знаю, как тебя винить.
Газетная вырезка: New York Post, 30 апреля 2000 года
«Трагедия на мосту Куинсборо: Детектив протаранил врача и утонул»
Вечером 29 апреля 2000 года на мосту Куинсборо произошла трагедия. Мужчина, идентифицированный как Эрл Найт, 45 лет, детектив полиции Нью-Йорка, управляя Ford Taurus 1996 года, намеренно протаранил пешехода, доктора Луи Хастингса, 52 года, гинеколога из больницы Bellevue. Хастингс погиб на месте от множественных травм. После столкновения машина Найта пробила ограждение моста и упала в Ист-Ривер. Оба тела были извлечены спасателями в 22:45. Полиция сообщила, что Найт оставил записку, адресованную коллегам, но её содержание не разглашается. Следствие рассматривает версию личной мести: Хастингс в 1991 году оперировал 10-летнюю девочку, чьё дело расследовал Найт. Фото с места происшествия показывает разбитую машину в воде и тела, накрытые брезентом. Полиция просит свидетелей обратиться по телефону 212-555-0132.
Примечание Дэвида З.: Чёрт возьми, Эрл! Ты протаранил Хастингса? Того самого, который оперировал Делию? Я сижу, смотрю на эту вырезку, и у меня челюсть на полу. Ты не просто коп, ты мститель какой-то. Но за что? Хастингс не убивал Делию, он пытался её спасти! Или ты думал, что он виновен в чём-то большем? Я в шоке, и мне тошно от этой истории.
Я сижу, уставившись на письмо и вырезку, и не знаю, что думать. Сначала я злюсь на Делию — глупо, конечно, но я виню её, как будто она, мёртвая девочка, виновата в том, что Эрл слетел с катушек. Её смерть, её глаза, её история — это как заноза, которая свела его с ума. Она была просто ребёнком, рисовала цветы, любила собаку, а он сделал из неё символ, икону своей боли. Но потом я думаю: Эрл, ты тоже хорош. Написал это письмо, полное тоски, сбросил всю ответственность на нас — на Элизабет, Марка, Линду, Ричарда, Кэролайн, на меня — и пошёл мстить. Протаранил Хастингса, убил его, а потом себя, будто это могло исправить что-то. Ты оставил нас разгребать твою грязь, твои папки, твою боль. Я переписываю эти отчёты в мае 2000 года, и мне хочется заорать: почему ты не сказал нам больше? Почему не дал зацепку, а не этот фаталистический бред? Делия умерла девять лет назад, но ты сделал её призраком, который теперь преследует нас всех. И я сижу, пытаясь понять, что делать с этим проектом, с D.E.L.I.A., с твоей смертью. Может, ты прав, и это всё — просто могильная земля, из которой ничего не вырастет.
Примечание Дэвида З.: Эрл, ты свалил на нас всё и ушёл, как в дешёвом фильме. Я злюсь на Делию, но это глупо — она просто ребёнок, который не заслужил ничего из этого. А ты... ты сбежал, оставив нас с этим кошмаром. Я переписываю твои отчёты, но чувствую, что это не наука, а похороны. И Хастингс — за что ты его? Он же пытался помочь. Или ты знал что-то, чего не написал? Чёрт, Эрл, ты был одержим, и теперь мы все в этом дерьме.
Я думал, что его письмо и та вырезка из New York Post — это уже предел, но сегодня утром Кэролайн Мур швырнула мне на стол ещё одну папку. Внутри — письмо от шефа Эрла, капитана Роя Картера, и отчёт психолога из тюрьмы Bedford Hills. И, чёрт возьми, это как удар молнии. Оказывается, Джозефина Тьюсон, которую посадили за «развращение» Делии, была её сестрой по отцу. И умерла она через час после визита Эрла в тюрьму, узнав о смерти Делии. Я читаю эти бумаги, и меня колотит: Эрл, ты знал? Ты понимал, что твои расспросы могли убить её? И почему ты не сказал нам? Я сижу, переписывая эти отчёты в мае 2000 года, и чувствую, что этот проект D.E.L.I.A. — не просто научная загадка, а какая-то чёртова трагедия, где каждый шаг ведёт к новой могиле.
Письмо капитана Роя Картера, шефа Эрла Найта, 10 мая 1991 года
Адресовано доктору Элизабет Кроу, биомедицинский институт, Нью-Йорк. Копия: доктор Марк Т., Линда Хейс, Ричард Бёрнс, Кэролайн Мур.
Уважаемые коллеги,
Я, капитан Рой Картер, начальник 48-го участка полиции Нью-Йорка, пишу в связи с делом Делии Йорк и Джозефины Тьюсон, а также расследованием Эрла Найта, моего подчинённого. После смерти Делии Йорк (15 марта 1991) и последующего визита Эрла в тюрьму Bedford Hills (28 марта 1991) к Джозефине Тьюсон мы получили новые данные, которые меняют картину.
Отчёт патологоанатома и генетика полицейского управления (датирован 5 апреля 1991) показал, что Джозефина Тьюсон (20 лет на момент смерти) была биологической сестрой Делии Йорк (10 лет) по отцу, Джину Йорку. Генетический анализ (метод RFLP, использованный для идентификации ДНК) подтвердил совпадение маркеров, указывающее на общего отца. Джин Йорк, фармацевт, в 1970-х годах имел связь с матерью Джозефины, Элис Тьюсон, до брака с Карен Йорк, матерью Делии. Элис умерла в 1985 году, и Джозефина осталась сиротой, что объясняет её «странное» поведение, как описывали соседи. Джозефина, вероятно, не знала о родстве с Делией, как и сама Делия.
Более того, Джозефина Тьюсон умерла 28 марта 1991 года, через час после визита Эрла Найта в тюрьму. Согласно отчёту коронера, причина смерти — острая сердечная недостаточность, вызванная сильным эмоциональным стрессом. Эрл сообщил ей о смерти Делии, и это, похоже, стало для неё роковым. Я знал Эрла как упрямого копа, но этот случай сломал его. Он винил себя за арест Джозефины в 1989 году, считая обвинение ошибочным, и её смерть только усугубила его чувство вины. Я прошу вас, учёные, учитывать эти данные в вашем проекте D.E.L.I.A. Эрл передал вам всё, что у него было, но эта история — не просто наука. Это трагедия, которая погубила его.
С уважением,
Капитан Рой Картер
Примечание Дэвида З.: Сестра? Джозефина была сестрой Делии? Я сижу, перечитываю это письмо, и у меня мозги кипят. Эрл, ты знал, когда шёл к ней в тюрьму? Или ты просто хотел вытрясти правду, а вместо этого убил её? И почему ты не сказал нам? Я злюсь, но в то же время... каково это — узнать, что твоя сестра умерла, а ты сидишь за решёткой за преступление, которого не совершала? Чёрт, Эрл, ты как будто нарочно копал всё глубже, чтобы утонуть в этой грязи.
Отчёт психолога тюрьмы Bedford Hills, 5 апреля 1991 года
Доктор Эмма Роуз, клинический психолог, по делу Джозефины Тьюсон
Объект: Джозефина Тьюсон, 20 лет, заключённая №34782, отбывала срок за «развращение малолетних» (арест в августе 1989).
28 марта 1991 года Джозефину посетил детектив Эрл Найт в комнате для допросов тюрьмы Bedford Hills. Согласно протоколу охраны, визит начался в 14:30 и длился 25 минут. Джозефина была в подавленном состоянии, но физически стабильна (давление 120/80, пульс 72, осмотр медсестры в 14:00). Эрл Найт расспрашивал её о Делии Йорк, её подруге, с которой она проводила время до ареста. В 14:45 Джозефина узнала от Найта, что Делия умерла 15 марта 1991 года от «атипичной саркомы матки». По словам охранника, Джозефина побледнела, начала дрожать и повторять: «Нет, нет, она не могла умереть.» В 14:50 она схватилась за грудь, пожаловалась на боль и потеряла сознание.
Медицинская бригада тюрьмы прибыла в 14:52, провела реанимацию (дефибриллятор, адреналин), но в 15:32 Джозефина была признана мёртвой.
Коронер (отчёт от 30 марта 1991) указал причину смерти: острая сердечная недостаточность, вызванная эмоциональным шоком. Мой анализ, основанный на истории Джозефины, показывает, что она страдала от депрессии и чувства вины из-за ареста, связанного с Делией. Она упоминала в беседах со мной (февраль 1991), что «Делия была как младшая сестра, единственный свет в моей жизни». Узнав о её смерти, Джозефина пережила сильный эмоциональный стресс, который, вероятно, спровоцировал сердечный приступ. Отсутствие физических патологий (по данным вскрытия) подтверждает, что причиной было огорчение.
Рекомендация: Учитывать эмоциональное состояние заключённых при допросах, связанных с близкими людьми.
Доктор Эмма Роуз
Примечание Дэвида З.: Умерла от огорчения? Чёрт, это что, Джозефина любила Делию так сильно, что её сердце не выдержало? Я читаю это, и мне хочется заорать. Эрл, ты пришёл к ней, рассказал о смерти её сестры — СЕСТРЫ! — и она умерла через час. Ты понимал, что делаешь? Я сижу и думаю: ты не просто коп, ты как ангел смерти. Но в то же время... каково это, сидеть в тюрьме за то, чего не делал, и узнать, что твоя младшая сестра мертва? Я не могу её винить, но я злюсь на Эрла. Он как будто нарочно всё разрушил.
Я сижу, держа это письмо и отчёт, и не знаю, что чувствовать. Сначала я злюсь на Делию — глупо, конечно, но её смерть как будто запустила эту цепь: Джозефина в тюрьме, Эрл, сходящий с ума, Хастингс, которого он протаранил на мосту. Она была просто ребёнком, рисовала цветы, любила собаку Райдера, а её жизнь стала спусковым крючком для всего этого кошмара. Но потом я думаю: Эрл, ты хуже. Ты узнал, что Джозефина — сестра Делии, и всё равно пошёл к ней, рассказал о смерти, и она умерла от этого. А потом ты написал нам своё письмо, полное тоски, свалил на нас, на Элизабет, Марка, Линду, Ричарда, Кэролайн, на меня, всю эту грязь и ушёл мстить Хастингсу. Ты думал, что он виновен? Или просто искал, кого наказать? Я переписываю эти отчёты в мае 2000 года, и мне тошно. Этот проект D.E.L.I.A. — не наука, а кладбище, где каждый документ — как надгробие. Джозефина умерла от огорчения, Эрл — от своей одержимости, а мы сидим тут, с нашими микроскопами, и делаем вид, что можем найти ответы. Может, «D» в D.E.L.I.A. — это действительно смерть, которая тянет нас всех за собой.
Примечание Дэвида З.: Эрл, ты знал, что Джозефина — сестра Делии, и всё равно пошёл к ней? Ты убил её своим визитом, а потом убил Хастингса и себя. А мы, идиоты, копаемся в твоих бумагах, как будто можем что-то исправить. Я злюсь на Делию, но это глупо — она была просто ребёнком. А ты, Эрл, ты свалил на нас свою боль и ушёл. И теперь я сижу, переписываю это, и думаю: может, Кэролайн права, и пора закрыть этот проклятый проект к чёрту.
Я только пережил письмо его шефа про Джозефину и Делию, как вдруг вижу ещё одну бумажку — телеграмму от Роя Картера, шефа полиции. Короткая, как выстрел, но бьёт не хуже чем всё предыдущее.
Телеграмма капитана Роя Картера, 15 декабря 1999 года
Адресовано доктору Элизабет Кроу, биомедицинский институт, Нью-Йорк. Копия: доктор Марк Т., Линда Хейс, Ричард Бёрнс, Кэролайн Мур.
ДЖИН ЙОРК, 53 ГОДА, ОТЕЦ ДЕЛИИ ЙОРК, УМЕР 12 ДЕКАБРЯ 1999, КУИНС, НЬЮ-ЙОРК. ПРИЧИНА: ПЕРЕДОЗИРОВКА АНАЛЬГЕТИКОВ (ОКСИКОДОН). НАЙДЕН В КВАРТИРЕ, БЕЗ ПРЕД СМЕРТИ. ПОХОРОНЫ 14 ДЕКАБРЯ, КЛАДБИЩЕ КУИНСА. ЭРЛ НАЙТ БЫЛ ПОСТАВЛЕН В ИЗВЕСТНОСТЬ НО НИЧЕГО НЕ ВЫСКАЗАЛ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ.
КАПИТАН РОЙ КАРТЕР
Примечание Дэвида З.: Джин, неужели ты решил догнать Делию и Карен в их вечной тьме? Я сижу, перечитываю эту телеграмму, и горький ком в горле душит меня: от всей семьи Делии остались лишь имена на могильных крестах. Эрл знал об этом, и, должно быть, эта весть подкосила его ещё сильнее, прежде чем он протаранил своей машиной доктора Хастингса. Чёрт возьми, весь этот проект — как бездонная яма, куда рушатся жизни, а я, жалкий летописец, лишь записываю имена во славу госпожи Смерти.
08 Дневник. 2 августа
Я сижу в своей хрущёвке на Васильевском, за старым столом. Бабушка причитает: «Дима, как ты похудел, кожа да кости, что они там с тобой в этой Америке делали?» А я сижу, пью чай из её любимой кружки с ромашками и пишу эти строки. Думаю, отправить ли этот дневник Марку в его далёкий Нью-Йорк. Он там, небось, пьёт свой картонный кофе и таскает журналы, а я тут, в родной комнате, где обои отклеиваются, а телевизор «Рубин» мигает, как в девяностые. Но в голове — не Питер, а Бруклин, институт, папки Эрла Найта и та идея, что родилась тогда, в мотеле, под вой сирен и запах плесени. Я придумал, как поставить капкан этой гадине — проекту D.E.L.I.A., — и, чёрт возьми, я почти это сделал.
Всё началось на следующий день после того, как я сидел на лавке с бутылкой Budweiser и говорил Марку, что деньги — не главное. 7 июля я пришёл в институт, чувствуя себя, как солдат перед боем. Плащ на плечах, как доспехи, хотя Марк опять ухмылялся, глядя на него. Я направился прямиком в кабинет Тони — тот уже сидел там, жуя жвачку, с его длинными волосами и футболкой «MIT». На столе лежала всё та же папка, потрёпанная, с пятнами кофе, будто её таскали по всему Бруклину. Тони посмотрел на меня, как на психа, когда я сказал: «Давай, открывай, будем дочитывать это кладбище бумаг». Он только кивнул, сплюнул жвачку в мусорку и потянулся за папкой. Мы сели, как два шахтёра, копающиеся в шахте, где вместо угля — чужие жизни.
Мы листали отчёты, и каждый был как удар под дых. Я уже знал про Айзека Брауна из Майами и Лору Смит из Хьюстона — их смерти, их опекуны, раздавленные машинами, как в дурном сне. Были и другие — Элиза Джонсон, Александр Мартин, имена, которые звучали как надгробия. Но потом дошли до Делии Йорк. Её история была самой старой в папке, и, чёрт возьми, она стала той самой каплей, что переполнила чашу. Делия, родившаяся 20 мая 1981 года в Бронксе, Нью-Йорк, в семье, где всё было обречено с самого начала. Её отец, Джин Йорк, 35 лет, фармацевт, таскал домой просроченные таблетки, а мать, Карен, 32 года, безработная, искала «духовное очищение» в дешёвых санаториях. Делия росла в тесной квартире, где пахло сыростью, рисовала цветы и собак в тетрадках, мечтала сбежать с соседской собакой Райдером в Калифорнию. Её жизнь рухнула в 1989-м, когда её подругу Джозефину Тьюсон обвинили в «развращении» из-за ранних месячных Делии — нелепость, за которую Джозефина получила 18 лет. В 1991-м отец Делии потерял ногу в аварии, мать застрелилась на её глазах, а сама Делия умерла в марте того же года от «атипичной саркомы матки» после операции в больнице Bellevue. Её история, как и истории Элизы, Александра, Лоры, Айзека, была пропитана болью и нелепыми смертями вокруг — грузовики, краны, самоубийства, змеи. Эрл Найт, коп, который копал её дело, писал о ней так, будто она была его дочерью. Он сложил акроним D.E.L.I.A. из их имён, но «D» до сих пор как заноза в мозгу — Делия? Дьявол? Пустышка?
Я отложил папку, чувствуя, как внутри всё кипит. Тони смотрел на меня, его жвачка замерла во рту.
— Дима, ты чего? Лицо, как будто призрака увидел, — сказал он, запинаясь на своём русском.
— Это не призрак, Тони, — ответил я, стиснув зубы. — Это могила. И мы в ней роемся, как черви.
Он нахмурился, но промолчал. Я встал, поправил плащ и сказал:
— Хватит. Пора ставить капкан этой гадине. Зови всех в зал, Тони. Элизабет, Линду, Ричарда, Кэролайн — всех. Я хочу говорить.
Тони заморгал, как будто я попросил его запустить ракету на Марс.
— Дима, так не делается. Надо официально запрос подать, Элизабет оформит вызов. Это ж Америка, тут всё по бумажкам.
Я чуть не заорал. Бумажки? Когда дети умирают, а мы смешиваем их клетки с крысиными? Но я сдержался, только кивнул.
— Хорошо, оформляйте свои бумажки. Я буду ждать.
Я сел обратно, чувствуя, как кровь стучит в висках. В голове уже крутился план. Моя идея про низкочастотные электромагнитные поля была готова, как патрон в обойме. Я знал, что это тупик — в ЛЭТИ мы с Зайцевым проверяли ЭМП до посинения, и ничего, кроме сгоревших катушек, не нашли. Но американцы этого не знают. Их журналы в восьмидесятых писали про микроволновки и «русских учёных», как про шаманов, а серьёзные исследования до них не дошли. Я подам им эту гипотезу, как конфетку: «Атипичные опухоли, паралич, всё это — от старых трансформаторов, радаров, линий электропередач». Элизабет, с её ястребиными глазами, может, и фыркнет, но Марк заглотит — он любит «прорывы». Линда побежит к своим спектрофотометрам, Ричард назовёт меня шарлатаном, а Кэролайн пересчитает бюджет. Они кинутся проверять, потратят месяцы, а в итоге — пустота. И, может, тогда они закроют этот проклятый проект D.E.L.I.A., потому что копаться в могилах ради грантов — это не наука, а надругательство.
Я сидел в кабинете Тони, уставившись в окно. Бруклин гудел за стеклом — машины, сирены, чья-то ругань на испанском. Кровь стучала в висках, как метроном, а в голове крутился план: подсунуть им ЭМП, завести в тупик, выиграть время. Я ждал вызова в зал, как солдат перед атакой, когда дверь скрипнула, и вошла аспирантка — Линда, с её вечно растрёпанными волосами и ноутбуком под мышкой. Она посмотрела на меня, как на экспонат в музее, и сказала:
— Мистер Сухов, вызов оформили, но зал занят. Элизабет сказала, что обсуждение завтра, в десять утра.
— Завтра?! — я чуть не сорвался на крик. — Линда, ты серьёзно? Мы тут роемся в могилах, а вы мне про «завтра»?
Она пожала плечами, будто я спросил, где её ручка.
— Это Америка, Дима. Всё по расписанию. Ничего не поделаешь.
Я стиснул зубы, чувствуя, как внутри всё кипит. Хотелось схватить эту папку с отчётами и швырнуть её в стену, но я только кивнул, пробормотав что-то вроде «ладно, до завтра». Линда ушла, а я остался сидеть, глядя на пятна кофе на столе. Америка. Бумажки. Расписания. А где-то там, в прошлом, Делия Йорк рисовала своих собак, Элиза Джонсон пела в церковном хоре, Александр Мартин мечтал стать пилотом, Айзек и Лора просто хотели жить. И все они — просто строчки в отчётах, клетки в пробирках. Я не мог ждать.
Я встал, поправил плащ и пошёл искать Марка. Нашёл его в соседней комнате, уткнувшегося в компьютер. Он что-то печатал, его пальцы летали по клавиатуре, а экран светился графиками — какие-то кривые, данные, столбики. Типичный Марк: вечно копается в цифрах, будто они могут объяснить, почему мир такой паршивый.
— Марк, — сказал я, хлопнув по столу. — Хватит тыкать в свой калькулятор. Пошли, мне надо выпить.
Он поднял глаза, ухмыльнулся своей американской улыбкой.
— Дима, ты опять в своём плаще, как Шерлок. Что, мир спасаешь?
— Мир подождёт, — отрезал я. — Пошли в бар. Мне надо поговорить.
Он вздохнул, сохранил файл и встал. Мы вышли из института и через десять минут сидели в «O’Malley’s» — шумном баре на углу, где пахло пивом и жареной картошкой. Я заказал виски, Марк — свой дурацкий Budweiser. Бармен, лысый мужик с татуировкой якоря, поставил стаканы и ушёл вытирать стойку. Я сделал глоток, чувствуя, как виски обжигает горло, и начал:
— Марк, этот проект — дерьмо. Ты понимаешь? Мы копаемся в костях детей. Делия, Лора, Айзек, Элиза, Александр — они не просто имена. Это были люди. А мы? Мы режем их клетки, смешиваем с крысиными, ради чего? Грантов? Славы? Это не наука, это могильный бизнес.
Марк смотрел на меня, вертя бутылку в руках. Его лицо было спокойным, как будто я говорил о погоде.
— Дима, ты драматизируешь, — сказал он наконец. — Да, это тяжело. Но мы ищем ответы. Эти смерти, эти болезни — они не случайны. Мы можем найти причину, понять, как это работает. Это ключ к будущему.
Я фыркнул, чуть не поперхнувшись виски.
— К будущему? Ты серьёзно? К лекарству от всех болезней? К таблетке от смерти? Не смеши меня, Марк.
Он покачал головой, его глаза блестели, как у проповедника.
— Не к лекарству, Дима. К эволюции. Представь: мы поймём, как эти мутации работают, как они влияют на клетки. Мы сможем сделать людей лучше. Сильнее. Умнее. Сверхлюдей. Это не про гранты, это про следующий шаг.
Я смотрел на него, чувствуя, как внутри всё закипает, а потом просто рассмеялся. Громко, так, что бармен обернулся, а пара парней за соседним столом покосились на нас. Сверхлюди? Это его будущее? Я отхлебнул ещё виски, чувствуя, как оно согревает, но не успокаивает.
— Сверхлюди, Марк? — сказал я, вытирая губы. — Ты начитался комиксов? Капитан Америка, да? А я тебе про детей, которые умерли. Про родителей, которых раздавило грузовиками. Про Эрла Найта, который копал это дело и умер с синяками на шее. А ты мне про сверхлюдей.
Марк пожал плечами, его улыбка не исчезла.
— Я верю в это, Дима. Может, ты прав, и это грязная работа. Но если мы не сделаем этот шаг, кто сделает? Ты хочешь остановиться? Хорошо. Но тогда всё это — Делия, Лора, Айзек — было зря.
Я смотрел на Марка, на его дурацкую бутылку Budweiser, на его уверенное лицо, и понял, что спорить бесполезно. Он не видит могил, он видит графики. Не видит боли, видит «будущее». Я допил виски, бросил пару долларов на стойку и сказал:
— Ищи своих сверхлюдей, Марк. А я хочу, чтобы Лора, Айзек, Делия, Элиза, Александр спали спокойно, а не крутились в ваших пробирках.
Он кивнул, будто мы договорились, и я вышел. Бруклин дышал сыростью, сирена выла вдали. Я поправил плащ, чувствуя, как внутри загорается решимость. Они почуяли, что я раскусил их игру — Элизабет с её грантами, Кэролайн с её смехом, Марк с его мечтами. Мой план с ЭМП — это капкан, который уведёт их в тупик. Они побегут проверять, потратят месяцы и найдут пустоту. Может, тогда D.E.L.I.A. закроют.
Я дошёл до станции Флатбуш-авеню, спустился в метро. Вагон линии Q был забит: парень в наушниках, девчонка с журналом, мужик в робе спал. Запах пота и железа бил в нос. Я смотрел в чёрное окно, думая о завтра. Нужно говорить уверенно, как майор Иванов, чтобы Элизабет и Кэролайн заглотили мою наживку. Мой английский, выученный с утёнком, уже не так плох, но для боя нужен напор.
В мотеле, в номере 12, пахло сыростью, кровать скрипела. Я сбросил плащ на стул, включил телевизор — Sony Trinitron показывал рекламу Nokia, но я выключил звук. Вместо кассеты с утёнком я взял блокнот, который нашёл в тумбочке, и начал писать фразы для завтра: «Doctor Crowe, I have a hypothesis. Low-frequency fields cause these tumors. Check transformers, radars.» Проговаривал их вслух, шёпотом, стоя у окна, где мигающий неон мотеля бил в глаза. «This project is wrong. We’re digging in graves.» Я повторял, пока слова не стали как выстрел — чёткими, твёрдыми. Потом записал новые: «evidence», «research», «physics». Зубрил, расхаживая по комнате, пока голос не окреп, как будто я не Сухов, а адвокат на суде.
К полуночи я вымотался, но был готов. Они увидят русского в плаще, но услышат инженера, который знает, что говорит. Мой капкан с ЭМП — это не просто ложь, это способ остановить кощунство. Они побегут за полями, а я выиграю время, чтобы спасти память Лоры, Айзека, Делии, Элизы, Александра. Я лёг на кровать, она заскрипела, как моя совесть в первые дни. За окном гудел Бруклин, но я закрыл глаза, чувствуя покой. Завтра я выйду в зал и брошу им свою наживку. А пока — спать. Я сделал, что мог, и мне не стыдно.
Я спал крепко, как после трёх бутылок «Балтики» в Питере, без снов, без кошмаров про Лору, Айзека или папки Эрла Найта. Утро началось с тишины — ни стука в дверь, ни Марка с его вечной ухмылкой и «Morning, Dmitry!». Странно, он всегда тащил меня в институт, как щенка на поводке, а сегодня — тишина. Я глянул на часы: семь утра. За окном Бруклин уже гудел — машины, клаксоны, чья-то ругань на испанском. Неоновая вывеска мотеля всё так же мигала, теряя свою «M». Я встал, чувствуя, как кровать скрипит, будто жалуется на мою тяжесть, и пошёл умываться. В ванной треснувшее зеркало отразило моё лицо — щетина, круги под глазами, но глаза ясные, как перед боем. Холодная вода взбодрила, как пощёчина, и я подумал: «Ну, Сухов, сегодня ты их сделаешь. Без Марка, сам, как большой».
Натянул свой хэллоуинский плащ — чёрт с ним, пусть ржут, это мой доспех, — и спустился в холл. Горничная, как всегда, протирала стойку, не глядя на меня. Пахло кофе из автомата, но я решил не тратить время. Вышел на улицу, где солнце уже пекло, как в Сочи, а асфальт дымился. Напротив мотеля была забегаловка, где продавали бургеры за доллар. Я сунул пару монет парню в кепке, который орал «Fresh burgers, get ‘em hot!», и взял что-то с надписью «Cheeseburger». Булка мягкая, сыр тянется, как резина, но я жевал на ходу, шагая к метро на Кингс-Хайвей. На вкус — всё та же американская дрянь, но лучше, чем вчерашняя лапша с перцем. Я глотал, вытирая кетчуп с подбородка, и думал: «Похер, Сухов, ешь и иди. Сегодня твой день».
В метро было тесно, как в питерской маршрутке. Купил жетон, втиснулся в вагон линии Q, ухватился за поручень. Вагон гудел, колёса стучали, пахло потом и дешёвым парфюмом. Напротив сидела девчонка с журналом, парень в наушниках качал головой, мужик в робе спал, как вчера. Я смотрел в мутное окно, где мелькали чёрные стены туннеля, и в голове крутил свою речь. Вчера я зубрил английский с утёнком, но теперь надо было сделать так, чтобы американцы заглотили мою наживку про ЭМП, даже если они в физике как я в балете. Я повторял про себя, подбирая слова попроще, чтобы звучало солидно, но не как лекция Зайцева в ЛЭТИ:
«Doctor Crowe, team, I have a hypothesis. The tumors in these kids — Lora, Isaac, Delia, others — they’re not random. I think low-frequency electromagnetic fields are involved...»
Я проговаривал это, шевеля губами, пока поезд лязгал. Думал, как сделать понятнее для американцев, которые про ЭМП знают только из баек про микроволновки. Добавил пару фраз: «It’s like radiation, but invisible. Old equipment leaks it, and cells react.» Простые слова, чтобы даже Кэролайн, которая только бюджет считает, кивнула. Элизабет, с её ястребиным взглядом, будет копать, но я вспомнил наши опыты с Игорем в ЛЭТИ: ЭМП влияли на мембраны клеток, но не так, чтобы давать атипичные опухоли. Это болото, в которое они провалятся, но звучит как прорыв. Марк, с его верой в «сверхлюдей», точно заглотит. Линда побежит к спектрофотометру, Ричард назовёт меня шарлатаном, но плевать. Главное — увести их от этих могил.
Я доработал речь, добавив конкретику: «We can start with Houston. Lora lived near a shipyard, old transformers there. I saw reports — high electromagnetic noise in the area. Let’s measure it.» Это ложь, я не видел таких отчётов, но американцы поверят — они любят цифры. Поезд дёрнулся, остановившись на Флатбуш-авеню. Я вышел, чувствуя, как сердце колотится, но не от страха, а от азарта. Речь сидела в голове, как патрон в обойме. Я шёл к институту, поправляя плащ, вдыхая запах асфальта и кофе из ларьков. Здание из красного кирпича с зеркальными окнами стояло, как крепость, но я был готов. Сегодня я не просто Сухов, я — инженер из ЛЭТИ, который поставит им капкан. Они думают, что я чужак, но я заставлю их слушать.
Я вышел из метро на Флатбуш-авеню, и Бруклин обдал жаром, как раскалённая сковородка, с запахом кофе из тележек и асфальта. Институт стоял в двух кварталах — красный кирпич, зеркальные окна, будто крепость, готовая меня раздавить. Я поправил плащ, хотя пот лил градом, и пошёл, повторяя в голове речь: «Доктор Кроу, команда, у меня есть гипотеза. Опухоли у детей — не случайность. Низкочастотные электромагнитные поля...» Слова сидели крепко, как припаянная плата, но я знал: в зале будет бой. Элизабет с её ястребиным взглядом, Ричард, готовый обозвать меня шарлатаном, Кэролайн, считающая каждый цент. Я должен быть как танк — без страха, без запинок, как майор Иванов в Афгане.
У входа в институт толкались студенты — кто-то курил, кто-то листал конспекты. Я заметил девчонку в очках, с охапкой бумаг, и подошёл.
— Слушай, где тут конференц-зал? — спросил я, стараясь не звучать как потерянный турист.
Она глянула на мой плащ, ухмыльнулась, но ответила:
— Второй этаж, направо, комната 204. Там табличка.
— Спасибо, — буркнул я и двинул к лестнице, чувствуя, как её взгляд буравит мой хэллоуинский наряд. Плевать, Сухов, ты не на подиум.
Я поднялся на второй этаж, нашёл зал — тяжёлая деревянная дверь с табличкой «Conference Room 204». Сквозь стекло виднелись тени, голоса гудели, как рой. Я вдохнул поглубже, поправил шляпу и толкнул дверь. Зал был тесный: длинный стол, заваленный бумагами, графиками и кофейными стаканами. На стене проектор показывал слайд с клетками, похожими на инопланетные пейзажи. Элизабет сидела во главе, в строгом костюме, волосы в пучке, глаза как ножи. Кэролайн листала папку, хмурая, как питерская осень. Линда копалась в ноутбуке, Ричард что-то чертил, а Марк, увидев меня, кивнул с лёгкой улыбкой. Ещё пара студентов и мужик в галстуке, похожий на агента ФБР, молчали, как мебель.
— Ну, Дмитрий, — начала Элизабет, едва я вошёл, — надеюсь, у нашего русского гостя из какого-то там Питера есть что предложить? Или опять только сказки про Бабу Ягу?
Ричард хмыкнул, не отрываясь от блокнота, а Кэролайн добавила с ядовитой улыбкой:
— Да, Сухов, что там у вас в России? Водка и байки? Удиви нас, если можешь.
Я стиснул зубы, но не дал им вывести себя. Снял шляпу, бросил на стул и сказал:
— Сказки? Может быть. Но я хочу услышать, что у вас. Делия, Лора, Айзек, Элиза, Александр — что их связывает, кроме акронима? Давайте, коллеги, выкладывайте.
Элизабет прищурилась, но кивнула, как будто ждала, что я сдамся. Линда заговорила первой, теребя ручку:
— Мы проверили ткани. У всех — атипичные опухоли. Саркомы, глиомы, карциномы, но маркеры странные, не как у обычного рака. Я смотрела генетические данные, но без секвенирования не понять, мутация это или что-то ещё.
— И что ты думаешь, Линда? — спросил я, держа голос ровным.
— Может, токсины? — неуверенно сказала она. — Или радиация? Но у нас нет данных по их районам. Это дорого проверять.
Ричард фыркнул, отложив ручку:
— Токсины, радиация — это всё пустое. Я смотрел ЭЭГ и МРТ. Ничего, кроме самих опухолей. Дмитрий, ты же не собираешься нам тут про леших рассказывать, правда?
Я улыбнулся, хотя внутри кипело:
— Не лешие, Ричард. Но ты скажи, что у тебя есть, кроме насмешек?
Он закатил глаза и промолчал. Марк поднял руку:
— Я читал отчёты Эрла. Все дети — из бедных районов, иммигранты, опекуны погибли странно. Может, это не биология, а... что-то социальное? Как будто их выбрали.
— Выбрали? — перебила Кэролайн, хлопнув папкой. — Марк, ты начитался триллеров. У нас только медицинские карты и ноль улик. Плюс бюджет, который тает, пока вы тут мечтаете.
Элизабет постучала ручкой по столу, требуя тишины.
— Дмитрий, твоя очередь. Давай, что у тебя, кроме русских баек?
Я встал, чувствуя, как взгляды впиваются в меня, как иглы. Сердце колотилось, но я знал: сейчас мой ход. Я говорил медленно, чётко, как отрепетировал в метро:
— Доктор Кроу, команда, у меня есть гипотеза. Опухоли у этих детей — не случайность. Я думаю, это низкочастотные электромагнитные поля. Старые трансформаторы, линии электропередач, радары — они везде, где жили эти дети. Хьюстон, Майами, Бронкс — порты, склады, старые сети. В России мы в восьмидесятых изучали ЭМП. Они могут влиять на клетки, менять их рост. Это как невидимая радиация. Лора жила у верфи в Хьюстоне, там старые трансформаторы. Я видел отчёты — высокий электромагнитный шум. Надо измерить поля, проверить клетки. Если я прав, мы найдём причину. Если нет, исключим это. Но игнорировать нельзя.
Я замолчал, ожидая. Зал затих, как перед грозой. Ричард уставился на меня, как на идиота, и расхохотался:
— Электромагнитные поля? Серьёзно? Это что, твой советский бред? Ты хоть понимаешь, как это звучит?
Линда нахмурилась, листая свои записи, и пробормотала:
— ЭМП? Я... не знаю, мы не проверяли такое. Это реально может быть?
Кэролайн покачала головой:
— Это дорого, Дмитрий. Измерять поля по всей стране? У нас нет таких денег.
Я шагнул вперёд, чувствуя, как кровь стучит в висках:
— Дорого? А копаться в могилах детей — дешёво? Это не наука, это кощунство. Мы должны проверить всё, или вы просто тратите время ради грантов.
— Ты, русский, не учи нас! — вспыхнул Ричард. — У тебя есть доказательства? Хоть одна статья? Или это всё твои питерские фантазии?
— Доказательства? — рявкнул я. — Исследования ЛЭТИ, восемьдесят восьмой год. ЭМП влияли на мембраны клеток. Хочешь, пришлю тебе? Или тебе проще ржать, чем думать?
— Хватит! — оборвала Элизабет, вставая. — Дмитрий, твоя идея звучит... дико, но... — Она посмотрела на меня, как будто впервые увидев. — Почему бы и нет? Если это тупик, мы докажем. Если нет, найдём что-то.
Она повернулась к Линде:
— Составь план. Возьмём ткани, смоделируем поля на ЭЭГ. Начнём с Хьюстона — Лора Смит, верфь. Дмитрий, поможешь с оборудованием.
Линда кивнула, стуча по клавиатуре. Ричард пробурчал что-то про «русский балаган», но я не слушал. Внутри я орал от радости, как пацан, забивший в пустые ворота.
Ну и хохма! Они в итоге занялись моим «гениальным» планом про ЭМП, как миленькие. Элизабет, с её ястребиным взглядом, Линда, таскающая ноутбук, будто он её младенец, даже Ричард, который фыркал, как кот на дождь, — все побежали измерять поля, как я и задумал. Хьюстон, верфь, старые трансформаторы — они таскали туда свои ЭЭГ, возились с проводами, тыкали датчиками в воздух, будто ловили привидений. Я помогал настраивать оборудование, хотя знал: это всё пустышка. В ЛЭТИ мы в восемьдесят восьмом уже гоняли такие опыты, и ЭМП, конечно, шевелили мембраны клеток, но до атипичных сарком им было, как мне до Бродвея. Мой капкан сработал: они увязли в болоте, тратили недели, а я сидел и потирал руки, как кот, укравший сметану.
К середине июля всё ожидаемо накрылось медным тазом. Ноль реакции, как я и рассчитывал. Линда вернулась с кучей графиков, где линии были ровные, как питерский асфальт, и пробормотала что-то про «шум в пределах нормы». Ричард, конечно, не преминул ткнуть меня носом: «Ну что, русский гений, где твои поля? Может, леший их украл?» Я только ухмылялся — плевать, Сухов, ты их сделал. Элизабет собрала всех в зале, постучала ручкой по столу и выдала: «Гипотеза не подтвердилась. Двигаемся дальше или сворачиваемся». Кэролайн, ясное дело, сразу за своё: «Сворачиваемся, бюджет не резиновый». Марк молчал, но смотрел на меня так, будто знал, что я их всех обвёл вокруг пальца. Проект D.E.L.I.A. начал трещать по швам — они потратили время, деньги, а нашли только пустоту. Моя миссия удалась: я увёл их от могил Лоры, Айзека, Делии, Элизы, Александра. Пусть спят спокойно.
Потом пришло время расчёта. Элизабет вызвала меня в свой кабинет — всё тот же стол, заваленный бумагами, и запах кофе из автомата. Она протянула мне конверт с чеком на тысячу баксов — плата за месяц работы, как договаривались. Я посмотрел на эти бумажки, на её холодные глаза, и подумал: «Не хочу я ваших денег. Это всё ради грантов, а не ради правды». Вспомнил бабушкину поговорку: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Друзей у меня тут не было, но Марк, с его дурацкой ухмылкой и Budweiser’ом, был ближе всех к этому. Я сунул конверт в карман плаща и пошёл искать его.
Нашёл Марка в курилке у института — он пыхтел сигаретой и листал какой-то журнал с Бритни Спирс на обложке. Я хлопнул его по плечу и сказал:
— Это всё для тебя, Марк.
И сунул ему конверт. Он вытаращил глаза, как будто я ему ключи от «Жигулей» подарил:
— Ты чего, Дима? Это ж твои деньги! Зачем?
— Бери, — говорю. — Ты мне помог, мотель нашёл, кассету с утёнком подогнал. Считай, долг возвращаю.
Он покачал головой, но конверт взял. Я повернулся и пошёл к метро, чувствуя, как Бруклин гудит вокруг — такси сигналят, торговец хот-догами орёт «Two for a dollar!». Внутри было легко, как после хорошей пьянки, когда душа на месте. Я знал, что сделал всё правильно.
Через пару дней Марк поймал меня у мотеля. Оказалось, он на эти деньги купил мне билет на самолёт до Питера, с пересадкой в Москве. Протянул мне билет, ухмыляясь:
— Не пропей, Сухов. И приезжай ещё, если решишь, что мы не такие уж идиоты.
Я взял билет, кивнул и подумал: «Может, ты и не идиот, Марк, но ваш D.E.L.I.A. — это не наука, а надругательство». Вечером я собрал свой хэллоуинский плащ, кассету с утёнком и пару шмоток в чемодан. Бруклин гудел за окном, неоновая вывеска мотеля всё так же теряла свою «M». Я лёг на скрипучую кровать, глядя на пятно на потолке, похожее на карту России, и подумал: «Домой, Сухов. Ты сделал, что мог». Завтра самолёт, Питер, Нева, бабушкин борщ. А D.E.L.I.A. пусть остаётся здесь, в этом шумном Бруклине, где я оставил свой маленький капкан.
Что могу сказать? Я вернулся в Россию, как герой, который не то чтобы победил дракона, а скорее отвёл его в сторону, чтобы не жрал деревню. Самолёт из Нью-Йорка приземлился в Москве 21-го, и я, с чемоданом и хэллоуинским плащом, чувствовал себя, как герой, который не то чтобы победил, а просто ушёл по-английски. Шереметьево воняло бензином и кофе из автоматов, толпа гудела, как рынок на Сенной. Пересадка на Питер была муторной — три часа в зале ожидания, где кресла жёсткие, а по громкой связи орали про задержки. Я пил чай из пластикового стакана, который пах пластмассой, и думал: «Ну, Сухов, ты дома. Что дальше?» В Пулково приземлились вечером, город встретил сыростью и запахом мокрого асфальта. Таксисты у выхода вопили: «Куда едем, брат?» Я махнул рукой — в ЛЭТИ, надо отчитаться перед Ковалёвым и Игорем, а то как без них?
В ЛЭТИ я ввалился утром 22-го, потный, с чемоданом, будто солдат с дембеля. Здание не изменилось: облупленные стены, запах краски, доска объявлений с листками времён Горбачёва. Уборщица тётя Люба, как всегда, бурчала: «Сухов, не таскай грязь, полы мыла!» Я только хмыкнул — Питер, ты всё тот же. Хотел сразу к Ковалёву в 405-й, но его там не оказалось. Секретарша, тётка с причёской, как у Пугачёвой, отправила меня в деканат: «Иди, Сухов, Ковалёв с ректором там, в 512-м». Побежал туда, но в деканате — пусто, только запах кофе и старых папок. Какой-то студент в свитере сказал: «Ковалёв в библиотеке, с Игорем трындел». Потащился в библиотеку — ноги гудят, плащ цепляется за углы, чемодан в руке оттягивает плечо. В библиотеке, среди стеллажей с пыльными «Техниками — молодёжи», нашёл Игоря. Он, в своей джинсовке, лыбился, как кот, увидевший сметану.
— Димон! — заорал он, чуть не уронив журнал. — Вернулся, шпион заморский! Ну, как там пиндосы?
— Да нормально, — говорю, ставя чемодан. — Где Ковалёв? Мне отчитаться надо.
— В 312-й аудитории, с ректором тусуется, — Игорь подмигнул. — Пошли, герой, я с тобой.
Мы потопали в 312-ю, где я когда-то шпаргалки клеил. Дверь скрипнула, и вот они: Ковалёв, с бородой, как у Достоевского, в своём свитере, и Пётр Сергеевич, ректор, лысый, в костюме, как из ЦК. Я ввалился, потный, в плаще, будто Дракула на собрание профсоюза.
— Сухов, ну ты даёшь! — Ковалёв встал, хлопнул меня по плечу. — Рассказывай, как там в Штатах? Не спился с их пивом?
Я ухмыльнулся, бросил чемодан у доски:
— Не спился, Виктор Павлович. Побывал в их институте, подкинул им идею про электромагнитные поля. Они, как щенки, за ней побежали, месяц меряли трансформаторы в Хьюстоне. А в итоге — ничего, как я и думал. Их D.E.L.I.A. — пустышка, ради грантов копались. Я им время потянул, чтобы детей в покое оставили.
Пётр Сергеевич прищурился, но улыбнулся:
— Ну, Сухов, ты и хитрец. ЛЭТИ не зря тебя отправило. Что, прям всех обвёл?
— Ага, — говорю, — Ричард, ихний скептик, орал, что я шарлатан, но Элизабет, начальница, мой план одобрила. Теперь они в тупике, а я тут, с чистой совестью.
Игорь заржал, чуть стул не опрокинул:
— Димон, ты там небось в своём плаще, как Бэтмен, всех запугал! Расскажи, как пиндосы на тебя пялились?
— Ржали, — честно признался я. — Называли русским алкашом, но я их уел. Они теперь в болоте сидят, а я дома, к бабушкиному борщу.
Ковалёв кивнул, будто гордился:
— Молодец, Дима. Не дал нашим паяльникам пылиться. Что дальше? В мастерскую свою, телевизоры чинить?
Я пожал плечами. Мастерская? Может, и вернусь, но после Нью-Йорка, после этого цирка, я чувствовал себя, как будто снова студент, который схемы до утра паял. Вслух сказал:
— Поглядим, Виктор Павлович. Может, ещё куда позовут. А пока — домой, отоспаться.
Игорь подскочил:
— Отоспаться? Нет уж, Димон, пошли в кафешку, обмоем твой триумф! За счёт ЛЭТИ, не трынди!
Мы вчетвером — я, Игорь, Ковалёв и Пётр Сергеевич — двинули в забегаловку «Невская», что у набережной. Внутри пахло жареной картошкой, пивом и мокрыми тряпками, которыми полы драили. По телевизору «Рубин» крутили клип «Руки Вверх» — «Крошка моя», и я прям ностальгией накрылся. Официантка, тётка с бигудями, швырнула нам меню, где половины блюд не было. Заказали «Балтику», котлеты с пюре и солёные огурцы. Игорь поднял кружку:
— За Сухова! За диверсию в тылу врага!
Ковалёв и Пётр Сергеевич подхватили, чокнулись, пена плеснула на стол. Я глотнул, горькое пиво ударило в горло, и я подумал: «Ну, Сухов, ты всё-таки не пропащий». Сидели часа полтора, травили байки. Игорь вспомнил, как мы в ЛЭТИ самогонку в общаге гнали, а Ковалёв рассказал, как я на лабе по радиотехнике чуть осциллограф не спалил. Пётр Сергеевич, обычно суровый, расслабился и поведал, как в 70-х в ГДР на симпозиуме с немцами водку пил, пока те про Маркса спорили. Я смеялся, глядя на Неву за окном, где баржи лениво ползли под серым небом. Питер, родной, обнимал меня своей сыростью, а я думал: «Я сделал это. Ради тех детей, ради совести. А деньги? Плевать, отдал Марку, пусть он там в своём Бруклине Budweiser пьёт».
После кафешки с Ковалёвым, Игорем и Пётром Сергеевичем, я шёл по Васильевскому, когда город уже затих. У ларька на углу тётка с фиолетовыми волосами всё ещё торговала «Явой» и пирожками, хотя было за полночь. Пахло мокрым асфальтом и дымом от сигареты, которую курил какой-то мужик у мусорки. Питер, родной, обнимал меня своей сыростью, и я чувствовал, как будто сбросил с плеч тот шумный Бруклин с его небоскрёбами и жёлтыми такси.
В хрущёвке было темно, только свет из кухни пробивался через щель под дверью. Пахло борщом, который Анна Ивановна, небось, варила весь день, и сыростью — вечной спутницей питерских стен. Я тихо открыл дверь, чтобы не разбудить бабушку, но она, как всегда, не спала — сидела на кухне, в своём халате в горошек, с чашкой чая и старым радиоприёмником, который хрипел «Маяк». Увидев меня, она всплеснула руками:
— Дима, неужели это ты?
Я только улыбнулся, бросил чемодан у порога и обнял её. Она ворчала, как обычно, но в глазах было тепло, как в те времена, когда я пацаном прибегал с улицы, а она пекла пирожки с капустой.
— Да, бабуля, я дома. Всё нормально, — сказал я, чувствуя, как горло сжимает. — Борщ оставила?
— Оставила, оставила, — буркнула она, пододвигая мне тарелку. — Ешь, а то худой что-то слишком!
Я сел за стол, налил борщ, пахнущий укропом и детством, и ел, слушая, как она причитает про цены на картошку и соседку тётю Зину, которая опять компот разлила на лестнице. А я думал: вот оно, моё место. Нью-Йорк, Бруклин, D.E.L.I.A. — всё это было, как сон, где я, Сухов, в своём хэллоуинском плаще, обманул целый институт, чтобы защитить память Лоры, Айзека, Делии, Элизы, Александра. Я увёл их всех в болото с моими ЭМП, и они, как миленькие, потратили месяц на пустышку. А я? Я вернулся домой, с чистой совестью и пустыми карманами, потому что деньги отдал Марку. Как говорится, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Марк, с его ухмылкой и Budweiser’ом, теперь, небось, пьёт за моё здоровье в каком-нибудь бруклинском баре.
После борща я лёг на свой продавленный диван, который скрипел, как старый корабль. Потолок смотрел на меня трещиной, похожей на карту России — от Питера до Камчатки, будто напоминая, что я всё ещё здесь, в своей стране, в своём мире. За окном гудела ночь — где-то орали коты, где-то гремела маршрутка, а Нева текла, как время, унося всё, что было. Я лежал и думал: «Сухов, ты сделал, что мог. Ты не дал им тревожить тех детей. А что дальше? Может, в мастерскую, паять телевизоры. Может, ещё куда позовут. Но сейчас — спи, герой». Я закрыл глаза, чувствуя, как Питер дышит за окном, и впервые за долгое время заснул без снов про Афган, без кошмаров, просто с мыслью: я дома.
09 Материалы «D.E.L.I.A.» (5.2-6)
Наконец-то добрался до истоков этой проклятой серии D.E.L.I.A. Элизабет Кроу свалила на меня переписать в чистовик отчёт по образцу D, с которого, похоже, всё и началось. Сижу в своём бруклинском кабинете, за окном такси сигналят, а я копаюсь в пожелтевших протоколах, будто археолог в пирамиде. Это не мои эксперименты — я просто инженер, а не учёный, но Элизабет хочет, чтобы всё выглядело «прилично» для комиссии. Образец D, связанный с делом Делии Йорк, был первым, что попал под микроскоп, и, судя по записям, именно он заставил всех думать, что мы наткнулись на что-то не из этого мира. Вот что я выудил из лабораторных логов Марка и Линды, стараясь не утонуть в их латинских заклинаниях.
Примечание Дэвида З.: Образец D — это как начало какого-то триллера, где все уже мёртвы, а я сижу и думаю: кто, чёрт возьми, решил, что мы найдём ответы в этих старых тканях? Элизабет, если ты читаешь это, дай мне отпуск, а не очередную папку.
Эксперимент с образцом D для проекта D.E.L.I.A.
На основе лабораторных протоколов, март 2000 года
Образец D — фрагмент ткани (1.1 см, предположительно лёгочной, происхождение не подтверждено), хранившийся в парафине с 1998 года в холодильнике института. Это первый образец, который Эрл Найт притащил в институт, связав его с Делией Йорк, умершей в 1991 году от «атипичной саркомы». Именно он стал спусковым крючком для всей серии D.E.L.I.A., заставив учёных копаться в делах Лоры, Айзека, Элизы и Александра. Врачи ещё тогда, в 91-м, чесали затылки, не понимая, что за патология перед ними, и, судя по всему, мы в 2000-м не сильно продвинулись.
Примечание Дэвида З.: Делия — начало всего этого кошмара, и я сижу, переписывая отчёт, как будто это поможет оживить её или других детей. Кто-то сверху, небось, думает, что мы раскроем тайну века, а я вижу только пыльный холодильник и кучу вопросов.
Эксперимент проводился с 10 по 15 марта 2000 года. Ткань извлекли из парафина (ферментативная диссоциация с трипсином и коллагеназой), поместили в чашку Петри с культуральной средой DMEM, добавили 10% сыворотки FBS и закинули в инкубатор Thermo Forma (37°C, 5% CO;). Контролем служили крысиные клетки PC12, как в поздних тестах с другими образцами. Цель была проверить, есть ли в этих клетках хоть какая-то активность после двух лет хранения, или это просто мёртвый груз.
Примечание Дэвида З.: Честно, кто-то в комиссии решил, что старая ткань заговорит, как в фильме ужасов? Я бы лучше пива выпил, чем копаться в этом. Марк, небось, воображал себя Спилбергом, пока пялился в микроскоп.
Через 48 часов под микроскопом Nikon Eclipse E400 (увеличение 400x) Марк заметил, что клетки образца D не просто лежат, а делятся — митотический индекс 10 митозов на поле, что для дохлой ткани звучит как научная фантастика. Они формировали кластеры с полиморфными ядрами, и в некоторых участках наблюдалась регенерация, будто клетки решили починить себя сами. Линда в протоколе написала: «Это не похоже на обычную ткань, скорее как попытка организма заново собрать себя». Элизабет предположила, что это может быть связано с аномальной экспрессией генов, но без секвенирования ДНК мы как слепые котята.
Примечание Дэвида З.: Регенерация? Серьёзно? Это что, мы нашли бессмертные клетки, как в дешёвом sci-fi? Линда, перестань болтать с техником Джо и проверь свои записи. Это всё шито белыми нитками, но я должен переписать это, как будто мы на пороге Нобелевки.
К 72-му часу клетки образца D начали влиять на PC12. В чашках, где они соседствовали, крысиные клетки показали повышенную пролиферацию — на 12% выше нормы, с нерегулярными ядрами, похожими на те, что в образце D. Спектрофотометр Perkin-Elmer Lambda 2 зафиксировал странные пики на 460 нм и 610 нм, не совпадающие ни с чем в базах онкологии. Марк в отчёте (12 марта 2000) написал: «Образец D ведёт себя, как будто он живой. Это не просто опухоль, а нечто с собственной программой». Я читаю это и думаю: Марк, ты пересмотрел «Чужого».
Примечание Дэвида З.: Живая программа? Марк, положи научную фантастику и включи мозг. Мы сидим с Windows 98, который виснет каждые полчаса, и ищем «программу» в мёртвых клетках? Это как искать инопланетян в супе. Кто-то сверху, небось, уже потирает руки, ожидая от нас сенсацию.
На 96-м часу клетки образца D сформировали структуры, похожие на примитивную ткань с сосудами — аномальная васкуляризация, как выразилась Элизабет. Иммуногистохимия (Ki-67, VEGF) показала высокую пролиферативную активность и экспрессию факторов роста сосудов, но при этом клетки оставались карциномой in situ. Элизабет в отчёте (15 марта 2000) заключила: «Образец D — это парадокс: регенерация и онкология в одном флаконе. Он задаёт тон всей серии D.E.L.I.A., но без новых технологий мы в тупике».
Примечание Дэвида З.: Парадокс? Это ты мягко сказала, Элизабет. Мы пялимся в микроскоп, как в хрустальный шар, и ждём, что он нам расскажет про Делию. А я сижу, переписываю, и думаю: может, этот образец D — просто чья-то шутка, а мы все купились?
Сравнение с другими образцами (L, I, E, A) показало, что образец D — как их прародитель. У всех есть полиморфные ядра и аномальная васкуляризация, но D выделяется своей регенеративной активностью. Линда предположила, что он «старше» по биологической активности, возможно, из-за уникального происхождения. Джеймс Лин намекнул на «внешнее воздействие», но без конкретики — как всегда, пустые слова. Элизабет велела прекратить гадать, пока нет доказательств.
Примечание Дэвида З.: Лин опять строит теории, как будто он Шерлок Холмс. Внешнее воздействие? Может, это кофеварка в лаборатории фонит? Я бы пожал руку тому, кто скажет, что мы зря тратим бюджет. Это всё шито белыми нитками, а я просто переписчик их фантазий.
Итог: образец D, с которого началась серия D.E.L.I.A., подтвердил, что мы имеем дело с чем-то аномальным — клетки регенерируют, влияют на соседей, но остаются патологическими. Это как загадка, которую мы не можем разгадать с нашим допотопным Nikon Eclipse и Windows 98, который глючит, как старый трактор. Я переписал отчёт, как просила Элизабет, но в голове крутится: это всё началось с Делии, и, может, в ней ключ. Или это просто ещё одна могила, в которой мы копаемся зря?
Примечание Дэвида З.: Делия, прости, что мы роемся в твоих клетках, как в старом сундуке. Кто-то сверху решил, что это важно, но я сижу и думаю: может, это всё просто для отчёта, чтобы закрыть бюджетный год? А я, как дурак, переписываю, пока кофе стынет.
И вот, среди графиков и протоколов, вдруг вылезает рукописная сказка — «Спящая Диана», нацарапанная, будто в спешке на коктейльной салфетке. Какого чёрта она делает в научной папке? Это что, Марк решил стать новым Андерсеном, или Линда опять перепутала свои заметки с дневником снов? Но раз Элизабет хочет чистовик, я беру ручку и переписываю. И знаете, пока вникал, начал видеть в этой истории тени нашего проекта. Может, это не просто бред, а ключ к тому, что такое D.E.L.I.A.?
Примечание Дэвида З.: Сказка среди лабораторных отчётов? Это как найти любовный роман в ящике с инструментами. Элизабет, если ты подсунула это, чтобы я спятил, то ты близко к цели. Но имя Диана... Это же намёк на Делию Йорк, первую жертву. Или я просто переработал и вижу заговоры в каждой бумажке?
Сказка «Спящая Диана»
Переписано из рукописного текста, найденного в папке D.E.L.I.A., июль 2000 года
В давние времена, в краю, где звёзды пели о переменах, жила девушка по имени Диана, чья красота была подобна лунному свету. Но в её теле поселилась тень — невидимая хворь, что делала её слабее с каждым днём. Её кожа бледнела, словно мрамор, дыхание становилось прерывистым, а глаза сияли, будто хранили тайну мироздания. Мудрецы, что приходили к её ложу, шептались: «Это не болезнь, а знак великого преобразования».
Примечание Дэвида З.: Диана, как Делия Йорк? Имя явно не случайное — Делия, первая жертва, умерла от саркомы в 91-м, а Диана — её мифологический двойник, богиня охоты. Эта «хворь» — как наши атипичные опухоли. Кто написал эту сказку? Эрл Найт, который был одержим Делией, или кто-то из наших, кто знает больше, чем говорит?
Диана не была одинока в своей судьбе. Другие дети, чьи имена звенели, как отголоски её собственного, тоже слабели под гнётом той же невидимой силы. Их тела, словно сосуды, пытались вместить нечто новое, но ломались под этой ношей. Мудрецы говорили, что эти дети — семена будущего, но земля была слишком сурова, чтобы дать им рост.
Примечание Дэвида З.: Дети, как эхо? Это же наши образцы — Лора, Айзек, Элиза, Александр. Все с этими странными опухолями, все умерли в 9–10 лет. Но тут нет их имён, и это жутко. Кто-то знал про них и вплёл в сказку, но зачем? Это как шифр, который мы не можем разгадать. Марк, если это твоя работа, я тебе не завидую.
Время шло, и тайна Дианы и её спутников осталась спрятанной в хрустальных гробах, где они лежали, не мёртвые, а спящие, ожидая своего часа. И вот явился Хранитель Гробов — человек, не рыцарь, не герой, но искатель истины, чьё сердце разрывалось от сомнений. Он копался в старых свитках и пробирках, слушая шёпот прошлого, пока не нашёл хрустальный гроб Дианы.
Примечание Дэвида З.: Хранитель Гробов? Это явно не я — я просто переписываю бумажки, а не копаюсь в мистике. Может, это Эрл Найт, который раскопал дела детей? Или кто-то из института, кто видит в этих тканях больше, чем мы? Но эта «истина» — как гипотеза Лина про «сверхлюдей», только в красивой обёртке.
С трепетом Хранитель Гробов коснулся хрустального гроба Дианы, и тот раскрылся, словно цветок под солнцем. Диана открыла глаза, её взгляд был ясен, как утренний свет. Она поднялась, живая, но не прежняя, а новая, словно её тело завершило то, что начинала хворь. Взяв Хранителя за руку, она улыбнулась и сказала: «Пойдём, мир ждёт». Вместе они ушли в далёкие земли, где звёзды пели о новом начале.
Примечание Дэвида З.: Ожила и ушла с ним под руку? Это что, «Спящая красавица» на стероидах? Но я сижу и думаю: это как будто надежда, что мы найдём ответы в этих тканях. Делия не ожила, но её имя — первое в D.E.L.I.A. — как будто зовёт нас дальше. Кто написал это? Эрл, Лин, или кто-то, кто знает, что мы ищем?
Эта сказка — не просто чья-то пьяная фантазия, засунутая в папку D.E.L.I.A. Она как зеркало, в котором отражается наш проект. Диана — это Делия Йорк, чья атипичная саркома в 91-м открыла эту серию. Другие дети — Лора, Айзек, Элиза, Александр — с их странными опухолями, как будто эхо её судьбы. Концовка, где Диана оживает и уходит с Хранителем, — это как намёк, что D.E.L.I.A. может дать ответы, если мы продолжим копать. Название проекта, начинающееся с её имени, не случайность — это сакральный код, память о тех, кто стал «семенами» чего-то большего. Может, Лин прав, и их болезни — попытка природы создать новый тип человека, но их тела не выдержали. Или это Эрл, одержимый Делией, вплёл её имя в проект, чтобы мы не забыли. Я переписал эту сказку для Элизабет, но теперь думаю: что, если D.E.L.I.A. — это не только наука, а способ сохранить их имена и дать надежду? Надо спросить Элизабет, но, чёрт возьми, я готов поспорить, она скажет, что это просто бумажка.
Примечание Дэвида З.: Я пялюсь на эту сказку, и в голове крутится: кто её написал? Эрл, который видел Делию в 91-м? Или кто-то из наших, кто играет в свои игры? D.E.L.I.A. — это Диана, и эта концовка с оживлением — как будто нам говорят: «Не сдавайтесь». Но я, как инженер, знаю: надежда — это здорово, но без нового микроскопа мы в тупике.
Сказка — бред, но она зацепила. Эти «семена нового мира», о которых там пишут, — как наши образцы, которые пытаются регенерировать, но ломаются. Диана, которая оживает, — как надежда, что мы найдём ответы, хотя с нашим допотопным Nikon Eclipse и Windows 98, который виснет каждые полчаса, это звучит как фантастика. Но вот что странно: я переписываю это, и в голове крутится мысль, что кто-то — Эрл, Элизабет, или чёрт знает кто — знал, что мы найдём эту сказку. И что D.E.L.I.A. — это не только про опухоли, а про то, чтобы сохранить имена этих детей, их тайну. Я не верю в мистику, но эта идея, как заноза, не даёт покоя. Может, мы и правда копаемся в чём-то большем, чем наука?
Примечание Дэвида З.: Заноза? Да я, похоже, свихнулся. Но эта сказка, этот проект, это имя — Диана, Делия... Я чувствую, будто кто-то смотрит на меня из прошлого и говорит: «Копай дальше». Элизабет, если ты знаешь, кто это написал, скажи, а то я начну видеть призраков.
Делия, жди меня!..
10 Необходимое заключение
На этом материалы «D.E.L.I.A.» обрываются. Продолжения я никогда не видел и не знаю, существует ли оно. Возможно, оставшиеся записи были изъяты Элизабет Кроу, которая всегда стремилась держать всё под контролем, или Дэвидом, переписывавшим наши отчёты с упорством, будто искал в них скрытую истину. Что содержалось в тех утраченных страницах, я могу лишь предполагать — быть может, размышления Дэвида о сказке «Спящая Диана», найденной им в июле, или его выводы о проекте. Мысль, что Дэвид воспринял сказку буквально и попытался «открыть гроб» Делии Йорк, чьё имя легло в основу D.E.L.I.A., кажется слишком фантастической. И всё же, после лета 2000 года я больше не видел Дэвида. Иногда я думаю, что он мог пойти на крайний шаг, пытаясь воплотить эту историю, но, скорее всего, он просто ушёл, как Дмитрий Сухов, не в силах смириться с тем, что, по его словам, наш проект был «надругательством» над памятью детей.
Проект D.E.L.I.A., посвящённый изучению аномальных болезней Делии Йорк, Лоры, Айзека, Элизы и Александра, оставил нас с вопросами, на которые мы не смогли ответить. Их ткани, с их регенеративными свойствами и загадочными аномалиями, наводили на мысль о чём-то большем, чем обычная патология, но наши технологии и знания оказались недостаточными. В начале декабря 2000 года проект был официально закрыт, и я до сих пор чувствую тяжесть этого решения.
Процедура закрытия была холодной и формальной, как и всё, что касалось нашего института в те дни. 3 декабря Элизабет Кроу собрала нас — меня, Линду, Джеймса Лина и нескольких техников — в конференц-зале на третьем этаже. Зал пах кофе и старыми коврами, а за окном Бруклин утопал в сером снегу. Элизабет стояла у доски, её лицо было усталым, но решительным. Она объявила, что комиссия по финансированию, возглавляемая Кэролайн, отказала в продлении бюджета. «Результаты не оправдали затрат», — процитировала она, и её голос дрогнул, будто она сама не верила в эти слова. Нам было приказано подготовить финальный отчёт, упаковать образцы и передать всё в архив института. Лаборатория, где мы месяцами пялились в микроскоп Nikon Eclipse E400, должна была быть очищена к 10 декабря.
Мы провели неделю, сортируя бумаги и пробирки. Образцы тканей — Делии, Лоры, Айзека, Элизы, Александра — были помещены в герметичные контейнеры и отправлены в хранилище на нижнем уровне института, где они, вероятно, будут пылиться годами. Линда, обычно болтливая, молчала, пока упаковывала чашки Петри, а Джеймс Лин, всё ещё твердивший о «мутациях» и «сверхлюдях», выглядел подавленным. Я помогал переносить коробки, но каждый раз, когда видел этикетку «Образец D», думал о Делии и о том, как всё началось с неё. Протоколы экспериментов, включая те, что переписывал Дэвид, были скреплены и уложены в металлический шкаф, который заперли на ключ. Элизабет лично проследила, чтобы ничего не осталось на рабочих столах.
К 10 декабря лаборатория была пуста. Инкубатор Thermo Forma выключили, и его гудение, к которому мы привыкли, сменилось тишиной. Элизабет подписала финальный документ о закрытии, который отправили в комиссию. В нём было сказано, что проект D.E.L.I.A. не выявил значимых результатов, и дальнейшие исследования признаны нецелесообразными. Но я знал, что это не вся правда. Мы нашли нечто — регенерацию, аномальные пики поглощения, странные структуры в клетках, — но не смогли это объяснить. Может, мы были слишком близоруки, а может, просто не готовы.
Я часто думаю о Дмитрии Сухове, который уехал 20 июля, один, без провожающих. Он отказался от денег, которые ему причитались за работу, отдав их мне со словами: «Это всё для тебя, Марк». Тогда я видел в этом жест дружбы, но теперь понимаю, что он не хотел быть соучастником того, что считал неправильным. Он называл наш проект «надругательством» над памятью детей, и, оглядываясь назад, я вижу его правоту. Мы копались в их тканях, называя это наукой, но, возможно, лишь тревожили их покой. На эти деньги я купил ему билет до Санкт-Петербурга с пересадкой в Москве, надеясь, что это хоть как-то выразит моё уважение к его решению уйти.
Теперь, когда 2000 год подходит к концу, я чувствую, что проект D.E.L.I.A. был не просто научным провалом. Он был мемориалом — Делии, Лоре, Айзеку, Элизе, Александру. Их имена, их жизни, их страдания остались в названии проекта, как будто кто-то — Эрл Найт или даже Элизабет — хотел, чтобы мы не забыли. Я не знаю, где теперь Дэвид и что он нашёл в той сказке. Его последняя запись, «Делия, жди меня!», звучит в моей голове, как эхо. Может, он действительно попытался «разбудить» её, или это была просто метафора его поисков. Но я знаю одно: проект закончился, а их имена остались с нами, и я не могу избавиться от чувства, что мы упустили что-то важное.
Марк Т.
Омен 4 Миллениум
© Copyright: Демьян Курносов, 2025
Свидетельство о публикации №225071300378
Свидетельство о публикации №225071300378
Рецензии