Иди на свет

(За бортом нашего гидрографического судна обычный морской пейзаж
 Моря Лаптевых.Фотография автора)   


     Большие разлапистые пушистые снежинки кружились в свете уличных фонарей в искрящемся и переливающемся всеми цветами радуги море яркой рождественской иллюминации и тихо и плавно падали на каменную брусчатку мостовой. Толпы людей, не обращая внимание на эту волшебную белую зимнюю картину вокруг них, непрерывным потоком вливались в двери магазинов в последней отчаянной попытке успеть добыть рождественские подарки для своих родных и близких.
Я медленно, с щемящей грустью в груди, шёл по улице и смотрел на эту трогательную картину рождественского вечера, а в голове постоянно билась, как птица в тесной клетке, только одна мысль. Извечный славянский вопрос: «Что делать?». Вообще напрашивался и второй такой же извечный вопрос – кто виноват в том, что мне надо было обязательно отвечать на этот первый вопрос. И отвечать надо было быстро. Я смотрел на эту изумительно красивую картину зимней Праги и думал, что, наверное, этот чудесный город специально для меня подготовил соответствующее оформление этого вечера. Подготовил и эту красочную зимнюю картину, чтобы прямым текстом сказать: «Не уезжай, оставайся со мной». И от этого у меня стало ещё тяжелее на сердце и стало совсем не просто ответить на заданный жизнью вопрос. Похоже, два года жизни в этом городе оставили глубокий след в моей душе.

     В дополнение к этой рождественской идиллии передо мной возникли размытые снежной круговертью две большие фигуры в черных резиновых сапогах, чёрных блестящих плащах и таких же чёрных рыбацких шляпах, широкие поля которых были уже белыми от покрывавшего их слоя снега. Рыбаки вылавливали сачками в воде круглого сборного бассейна больших толстых карпов и громко предлагали их прохожим для рождественского ужина.

     Я маленькими глотками пил крепкий и очень горячий кофе и завороженно смотрел в окно, у которого стоял мой столик с видом на эту зимнюю сказку. Густой снег, падающий с неба, мягко приглушил яркий свет рождественской иллюминации и добавил какой-то домашний уют в этот зимний вечер. Мне всегда очень нравилась Прага в преддверии праздника Рождества. Залитая праздничной иллюминацией и заполненная до отказа озабоченными людьми, которые в эти последние часы перед Рождеством хотели сделать что-то хорошее и приятное для своих родных и друзей. В такие дни слова Христа о любви к своему ближнему для многих становились, наверное, более понятными и близкими. Казалось, покой и умиротворение опустились на нашу грешную землю. Только не было покоя в моём сердце и душе. Спал я сегодня очень беспокойно. Тревожные мысли устроили в моей голове бесконечный беспокойный хоровод и не давали уснуть. И только под утро удалось ненадолго задремать.

     Я вынырнул из сна, буквально как из глубокого речного омута. Похоже, в эти последние мгновения перед пробуждением я перенёсся в родную Белоруссию. Мне снилось, что в эту минуту я, резко оттолкнувшись от светлого песчаного дна реки, всплываю к ясному голубому небу надо мной в такой же небесно-голубой кристально прозрачной воде, насквозь пронизанной яркими солнечными лучами. Сначала на поверхности реки показались мои руки с двумя здоровенными сердитыми раками, пытающимися цапнуть меня за палец своими большими сильными клешнями, и только затем голова. Этот спокойный глубокий омут с многочисленными норами раков в его берегах образовался на плавном повороте очень красивой небольшой реки, петляющей в этих местах через лес и большое клюквенное болото. Он соединялся на противоположном берегу реки широкой протокой с большим озером. Было время цветения белых лилий и эти яркие белые цветы с маленькими жёлтыми солнышками внутри почти полностью закрывали его тихую и безмятежную гладь. Словно природа подсмотрела у известного французского художника сюжет его знаменитой картины и перенесла его полотно в эти родные для меня места. В небольшом удалении от реки на берегу стояло несколько старых, уже сильно посеребрённых временем домов, удивительно гармонично вписавшихся в эту созданную великим художником природой картину. Это место мы с братом называли Марусин хутор.

     Пройдёт ещё немного времени и Маруся – пожилая одинокая хозяйка этого лесного хутора, огороженного тёмными столетними высокими елями с одной стороны и большим топким клюквенным болотом и текущей через него рекой с другой стороны – выйдет к нам. В своих руках, огрубевших и потрескавшихся от работы на огороде и от постоянных хлопот о своём маленьком беспокойном хозяйстве, основу которого составляла рыжая корова Машка и хряк Петя, она будет держать большую банку молока и плетенную из прутьев ивы корзинку. Круглый, душистый, с очень приятным запоминающимся вкусом каравай домашнего хлеба, испеченный на кленовых листьях, кусок солёного сала, свежие овощи и зелень с её небольшого огорода украсит наш походный стол. К этому времени мы с братом Валерой уже наловили ведро раков, разожгли костёр, чтобы приготовить их и заодно самим согреться после купания в прохладной речной воде. Это довольно глухое место, затерянное в глубине большого старого леса, нам очень нравилось и, наверное, было для нас одним из самых любимых.

     Я немного разворошил костёр. Высокие языки пламени поникли к земле и враз убавили свой энергичный пляс. Постучал немного по их огненным головам палкой, чтобы несколько притушить их пламенную прыть. И делал это я неспроста.

     В тот первый раз в поисках хоть какой-либо приемлемой для нашей машины дороги, которая могла вывести к небольшой речке, протекавшей в этом глухом мрачном еловом лесу, мы после долгих блужданий по петляющим между огромных елей и непролазным, зачастую залитым водой в низких местах лесным дорогам, с трудом выехали наконец к Марусиному хутору. И тогда впервые на берегу глубокого омута установили палатку, наловили раков и разожгли в этом очень красивом месте костёр.

     Тогда в тот день Маруся, сгорбившись, сидела у нашего костра на низкой скамеечке, которой она пользовалась при дойке коровы и рассказывала нам печальную историю жизни своей семьи. Она тогда посмотрела вдаль на обширное клюквенное болото и слёзы вдруг покатились по её морщинистым щекам. Она смущённо отвернулась и начала быстро вытирать глаза концами своей выцветшей хустки (платка): «Извините меня, не смогла сдержаться. Как посмотрю на огонь в костре и на вон  ту тонкую высокую берёзку в болоте, сердце прямо на куски разрывается. Сразу вспоминаю, как мы, в чём были, выскочили из хаты, переплыли реку и лежали там рядом с той берёзкой в холодной болотной воде, за теми высокими раскидистыми купинами клюквы, боясь поднять головы. А когда украдкой поднимали и смотрели, то лучше бы нам это было и не делать. До сих пор стоит в глазах это страшное зрелище огромных языков пламени, охвативших крышу и вырывавшихся из окон нашего дома и взметнувшихся высоко вверх.». Я посмотрел на дома на опушке леса и, как наяву, со слов Маруси представил эту ужасную картину. Языки пламени от горящего дома и сараев в своей огненной пляске соединились высоко в небе, образовав высокую огненную пирамиду, от которой разом загорелся сухой плетень, защищавший огород от диких свиней. Огненная лента полетела вокруг хутора, как бы подчеркивая границы обрушившегося на семью большого несчастья, забиравшего у них практически всё, что было построено и нажито семьёй за многие годы тяжёлого труда на этой не очень щедрой белорусской земле. «Тогда, – продолжала Маруся, – у нас осталась только одежда, в которой мы выскочили их хаты. Да и та была насквозь мокрой. И куда нам идти и что нам делать теперь, мы не знали. Столбы дыма поднимались над лесом и дальше вдоль реки и они ясно говорили, что беда пришла не только к нам. Тогда фашисты выжгли все хутора в округе в отместку за нашу помощь продовольствием партизанам.».

     Я посмотрел на тонкую берёзку, одиноко стоявшую в глубине клюквенного болота. Под слабым дуновением теплого летнего ветерка она немного наклонила свою кудрявую голову, словно подтверждая слова Маруси, что и она тоже помнит те проклятые дни. Этот рассказ тогда очень сильно врезался в мою память. И хорошо запомнился, наверное, потому, что умиротворённая атмосфера тёплого летнего вечера и белое буйство тепло подсвеченных уже низко висящим летним вечерним солнцем ярких на тёмной поверхности воды белых цветов в озере на той стороне реки слишком контрастировала с пронзительным холодом, веявшим от этого рассказа. Тяжёлые слова, срывавшиеся с обветренных губ Маруси, и горестное выражение продубленного на солнце и ветре изборождённого морщинами её лица говорили о незаживающей глубокой ране, нанесённой войной её душе. Словно она опять вернулось в то лихое время.

     В последние дни сознание постоянно вбрасывало в голову волнующие душу яркие воспоминания, связанные с родными местами, в которых прошло моё детство, и не менее яркие и запоминающиеся события, связанные с Крайним Севером, где я довольно долго ещё недавно жил и работал. Мне стали в последнее время часто сниться сны, и они были очень беспокойными и даже тревожными. Просыпаясь, я хорошо их помнил и даже слова, которые там звучали. Такое впечатление, что прошлое напоминало  что-то очень важное для меня.

     И как всегда в ответственные моменты моей жизни, мой внутренний голос внезапно проснулся и начал вести со мной свой обычный бесконечный спор:
–– Ну что, бедный ты мой, всё мучаешься? Решайся –– скоро уже надо дать ответ. А чего тянуть, давай зайдем в вон в тот книжный магазин и купим там тебе толстую тетрадь?
–– Зачем сдалась мне твоя толстая тетрадь?
–– Как зачем? Помнишь, мы вчера заглянули к Мирославу на чашечку кофе? Правда, для понимания правильной картины происходившего надо отметить, что кофе был с большим количеством коньяка. Так вот, как только мы зашли к нему в квартиру, он сразу что-то записал в такую солидную толстую тетрадь и ещё добавил –– надо сразу записать, чтобы потом не забыть. Ну и ты тогда его спросил, что он там такое важное записывает. А он тебе рассказал и даже показал, что в эту тетрадь он каждый день записывает свои расходы и не только текущие расходы, но и планируемые в будущем. Он тебе тогда конкретно продемонстрировал свои записи. В следующем месяце там у него записана покупка нового пальто и даже цена там с точностью до копеек указана. На предстоящие рождественские каникулы у него в этой тетради расписаны расходы на будущую поезду в Татры и там указаны практически все, даже самые малые финансовые потери, можно сказать, расписан процесс довольно быстрого спуска денег, который будет синхронно сопровождать его не менее стремительный спуск на лыжах с горных вершин Татр.
–– Да помню я это прекрасно. Тогда ещё у меня в голове возникла мысль, что его жизнь уже расписана в этой толстой тетради на многие годы вперёд и можно жить себе спокойно и не о чём не тревожиться –– всё уже в ней заранее учтено.
-- Вот и я тебе о том же твержу. Первым делом заведёшь себе тетрадь. Тетрадь выбирай потолще, этак лет на пять. А чего мелочиться? Будешь заносить для начала свои ежедневные расходы. Ведь интересно же, наконец, узнать, сколько денег ты тратишь на свои пивные застолья и, кстати, не только на пивные. Потом начнёшь будущие свои расходы на всякие свои поездки и путешествия заранее учитывать. И вот так потихоньку распланируешь в ней свои действия на будущее и постепенно свою жизнь приведёшь в образцовый порядок. Придашь ей правильность, стройность и, я бы даже сказал, этакую армейскую регулярность и дисциплину согласно расписанной в тетради стратегии. Как там у Гашека сказано: «Дисциплина, болваны, вам необходима! Не будь дисциплины, вы бы, как обезьяны, по деревьям лазали!» И не криви свою физиономию, когда умный человек даёт тебе хорошие советы. Учись у бравого солдата Швейка! Помнишь, как он говорил: «Я человек терпимый, могу выслушать и чужие мнения»?

     Сегодня днём я, как обычно в свой выходной день, решил пройтись по старинным улицам Праги. На Староместской площади послушал бой курантов на ратуше. Внимательно отметил для себя, что скелет бодро и исправно позвонил в колокольчик, тем самым подтверждая, что страну, надеюсь, и меня тоже не ожидают плохие времена. Прошёлся по Карлову мосту. По давней привычке погладил бронзовую собачку короля Вацлава, отметив, что наши с братом русские гончие Карай, Пират и Забава своей статью и, думаю, своим охотничьим мастерством ни в чём не уступят этой королевской собачке. Вспомнил, что надо выполнить обещание, данное Марусе, - подъехать на её хутор с нашими собаками и по свежевыпавшему снегу погонять вконец обнаглевших диких кабанов и волков. Напоследок, как обычно, заглянул в собор Святого Вита.

     Яркий солнечный свет врывался через цветные витражи устремившихся в небо узких стрельчатых окон, и их слегка размытые многоцветные копии падали на стены и каменный пол собора. Яркость красок витражей, забранных тусклыми свинцовыми переплётами, резко падала, когда облака закрывали солнце. Узкий солнечный луч прорвался в небольшую прореху между облаками и по краю одного из окон особо пронзительно вспыхнул кусок витража, выполненного в голубых и фиолетовых оттенках. Эта вспышка вызвала в моей памяти картину не менее яркую и впечатляющую, чем та, которая сейчас была перед моими глазами.

     Эти огромные горы прозрачного-голубого льда, отмытые до блеска затяжными осенними дождями, воздвигнутые мощным торошением большого ледяного поля, светились и сияли в лучах лунного света, пробивающегося через тонкие тёмные облака, необычными и удивительными оттенками. Величественная картина вздыбившихся вертикально в небо огромных толстых льдин, торцы которых в лучах луны светились глубоким тёмно-фиолетовым цветом, плавно переходящим на их вершинах в более светлые тона, вызвала у меня чувство изумления и восторга. Словно мы попали в неведомое и загадочное сказочное ледяное царство. Нос лодки плавно рассекал угольно-чёрную воду узкого канала, образованного нависающими по его бокам ледяными соборами, наполненными лунным светом, шпили которых устремлялись высоко в небо. Для меня было совершенно не понятно, как желтый цвет луны мог преломиться таким образом в толще льда и создать такую необычную и впечатляющую до глубины души цветовую гамму из голубых и фиолетовых оттенков. Ничего подобного я до сих пор не видел. Панорама этого ледяного цунами, накатившегося на остров и застывшего в виде огромных ледяных волн, высоко взметнувшихся вверх по обе стороны тесного прохода, по которому с трудом пробиралась наша моторная шлюпка, была не только фантастически красива своим необычным цветовым оформлением, но одновременно и довольно тревожна для нас. Это беспорядочное и не очень устойчивое нагромождение толстого многолетнего льда совсем рядом с бортом нашей шлюпки внушало чувство опасности. Стоило одной такой льдине, стоявшей вертикально на этом мелководье, иногда практически впритирку с бортом нашей шлюпки, шлёпнуться на нашу лодку, и думаю, что на этом наше плавание в этом ледяном царстве было бы закончено.

     Проход между ледяными стенами то расширялся, то сильно сужался. Мы с Борисом стояли на носу шлюпки с вёслами в руках и, когда возникала опасность, уводили нос лодки от столкновения со льдом. Шли мы по компасу и по командам с нашего гидрографического судна, стоящего далеко на рейде и контролировавшего маршрут шлюпки по судовому радиолокатору. Плыть глубокой ночью среди торосов при свете луны, в лучах которых окружающий ледяной пейзаж приобрёл мрачный и зловещий оттенок, было несколько необычно. Вытянутые в лучах луны густые тёмные тени от ледяных гор увеличивали масштаб препятствий и не позволяли определить истинный размер ледяных заторов на нашем пути. А когда на луну наползала тёмная туча и видимость уменьшалась, то казалось, что ледяные стены вплотную угрожающе надвигались на нашу лодку, грозя её раздавить.

     Через несколько дней  в нашем секторе Северного Морского Пути должен был пройти последний большой караван кораблей на восток, и надо было срочно устранить неисправность, вызванную недавним торошением большого ледового поля, в результате которого низменный песчаный остров Аэросъёмки оказался в эпицентре сильного сжатия ледяного массива. Мощный многолетний лёд пропахал, как плугом, его песчаную поверхность и в очередной раз оборвал кабель питания, идущий от радиоизотопного источника питания к радиомаяку острова. Наше гидрографическое судно с трудом пробилось к нему между большими толстыми льдинами и встало на якоре довольно далеко от острова. А тут, как назло, начал задувать северный ветер, который не предвещал нам ничего хорошего. Ледовая обстановка с каждым часом ухудшалась. Поэтому мы приняли решение не ждать утра и идти ночью на моторной шлюпке, пока это ещё было возможно. Борис громко чертыхнулся, когда из плотной тени, нависшей по борту ледяной горы, рядом с которой мы проплывали, неожиданно, как ночные призраки, бесшумно выскользнула пара тюленей и их гладкие спины, блеснув в свете луны, исчезли в узкой промоине во льду. «Хорошо, что это тюлени, а не хозяин этих мест, – пробормотал Борис. – Вдруг он захочет полюбопытствовать, что за незваные гости шастают в его исконных владениях?» Постоянно приходящая в голову мысль – сможем ли мы пробиться через эти ледяные баррикады, особенно после очередного разворота в ледяном тупике, не давала нам повода для спокойствия. И только тогда, когда штурман с корабля сообщил нам, что мы уже находимся в районе маяка, а затем вдали по курсу лодки увидели облитую холодным лунным светом высокую деревянную пирамиду маяка острова Аэросъёмки, напряжение резко спало и стало легче на душе.

     За эти последние два года жизни и работы в Праге я объехал практически все города Чехии и Словакии. Большие и малые старые города уже начали сливаться в моём сознании в какое-то единое обобщённое представление о старинном европейском городе. Центральные городские площади в виде квадратов или прямоугольников, вымощенных каменной брусчаткой, и зажатые высокими разноцветными фасадами вплотную стоявших друг к другу зданий начали объединяться в моей голове в одну очень похожую друг на друга картинку. Словно у них был один и тот же архитектор. И у меня иногда при посещении впервые очередного города с многовековой историей возникало ощущение, что я уже был здесь и всё это раньше видел.
Да и дни мои постепенно начали сливаться в один очень длинный однообразный и ничем особенным не запоминающийся день. У меня возникло чувство, что там, наверху, кто-то уже давно расписал в толстой тетради всю мою оставшуюся жизнь. И многие страницы этой тетради были очень похожи друг на друга, словно писались под копирку. Обустроенная комфортная спокойная жизнь без тревог и волнений. Мне всё чаще в голову приходило слово «существование». Что очень сильно контрастировало с моей прежней жизнью. И это всё больше и больше почему-то раздражало и тревожило меня. Последнее время, несмотря на высокую оплату моего труда и не очень ясные перспективы работы после возвращения в родную страну, меня стала пугать мысль, что оставшиеся годы будут только повторением таких уже прожитых дней ––довольно безликих, не очень интересных.

     Шумные пивные застолья в многочисленных старинных пражских пивоварнях и осенние праздники с молодым, шибающим в голову мутным, не выбродившим, с ярко выраженным вкусом винограда вином, уже не вызывали былого интереса. Даже утренняя чашечка крепкого ароматного кофе в уютном маленьком семейном кафе за углом моего дома и только что испечённая булочка с корицей и стакан йогурта с нарезанными половинками свежих вишен перестали меня радовать, как прежде. Честно говоря, мне стало скучно жить в этой, казалось, навечно установившейся здесь атмосфере уюта и, похоже, вечного покоя, и это в последнее время меня очень сильно беспокоило и даже пугало, что во многом было связано с необходимостью в ближайшее время дать ответ на сделанное мне недавно предложение.
Руководитель пражской компьютерной фирмы, который пригласил меня поработать в Чехии, предложил мне, чтобы я уже в качестве штатного сотрудника его предприятия переехал вместе со своей семьёй в Прагу на постоянное место жительства. Последние дни я засыпал и просыпался с одной и той же мыслью: «Что же мне делать и какой дать ему ответ?»

     Словно с верхней палубы корабля, обдуваемого свежим ветром, плывущего на всех парах по бурному морю, я разом перенёсся в тихий уютный домик, захлопнул за собой дверь, и на меня разом обрушилась лавина тишины, умиротворённости и безмятежности. Яркая, ежедневно меняющаяся картина прежней жизни вмиг поблекла и приобрела совершенно другие –– будничные, спокойные, приглушенные цвета, словно в моей жизни наступил резкий штиль после сильного шторма. Мне вдруг очень сильно захотелось выйти из этого тёплого уютного дома, в котором я сейчас поселился, и глубоко, всей грудью вдохнуть свежего холодного, желательно северного воздуха.
Хотя надо отметить, что жить в красивой старинной части Праги недалеко от Карлова моста, в старом доме, где широкую каменную лестницу уборщица практически каждый день мыла хорошо пахнущим шампунем, было приятно. Утром, выходя из квартиры, мне так же, как в далёком детстве, хотелось, когда мать вымывала до блеска деревянный пол нашего дома, снять ботинки и пройтись босиком, чтобы не оставлять следов на чисто вымытых ступеньках лестницы и затейливой старинной керамической плитке в просторном холле дома. Правда, ботинки пришлось бы одевать только на улице, потому что и тротуар перед выходом из дома она тоже мыла этим же шампунем. Конечно, жить в таком красивом старинном европейском городе было очень комфортно. Но сейчас ко мне пришло чёткое осознание того, что время для такой слишком спокойной жизни для меня ещё не наступило. А тут по странному стечению обстоятельств, а может, и как послание свыше, мне поступило предложение от моих хорошо знакомых по северу московских геологов провести летний сезон вместе с ними, в местах, известных мне по прошлой работе. Поработать в их партии и показать им места, богатые мамонтовой костью, в районе  Новосибирских островов и побережья моря Лаптевых. И, честно говоря, у меня голова пошла кругом от всего этого. Мне вдруг стало ясно, что прожить оставшиеся мне годы в этом красивом, но всё же чужом для меня крае, для меня будет очень непросто.

     Мощный поток солнечного света ударил в окна собора, высветил и хорошо подчеркнул его светлые ребристые высокие своды, в одно мгновение расширил и словно поднял их ещё выше над каменным полом. Ярко засветились витражи и их многократные отражения чётко отпечатались на каменных стенах собора. И эта вспышка света напомнила мне то мгновение, когда, наконец, ожил и заработал маяк острова Аэросъёмка. Ослепительно ярко вспыхнула мощная электрическая лампа в большом стеклянном ребристом колпаке и по гладким, блестящим в лунном свете ледяным бокам огромных толстых льдин, наклонно торчащих из угольно чёрной воды, окруживших деревянную пирамиду маяка, в такт вспышек его огня заскользили, рассыпались и запрыгали вокруг него бесчисленные блики-зайчики. Словно праздничная рождественская иллюминация вдруг засияла в этом немного мрачном и загадочном ледяном царстве. «Наверное, чтобы отметить успешное окончание наших работ, – подумал я, – и отвлечь нас немного от мыслей о непростой обратной дороге». Я стоял на верхней площадке маяка, затаив дыхание, словно боялся спугнуть это фантастическое и до сих пор прежде никогда не виданное мной удивительно красивое и необычное сочетание голубых и фиолетовых оттенков льда, с грустью подумал, что такое чудо, наверное, можно увидеть только один раз в жизни, и я тогда оказался совершено прав, к моему глубокому сожалению.

     Словно с верхнего яруса того далёкого северного маяка, я посмотрел на свои последние два года жизни в этом обустроенном и благополучном европейском крае и не увидел ничего интересного, за что бы могла зацепиться и на чём задержаться моя память. И эти две картинки, разом одна за другой проплывшие передо мной, разительно отличались друг от друга. Яркая, постоянно меняющаяся и вызывающая море эмоций картина жизни на Крайнем севере внезапно сменилась на благостный однообразный пейзаж. И это очень спокойное и совершенно ровное жизненное пространство, которое по определению не может вызвать никаких сильных чувств и эмоций при его преодолении. И я с ужасом подумал, что и в оставшееся мне в этом мире время окружающая меня действительность останется такой же серой и невыразительной. И этот, как я его называл, стандартный европейский преимущественно офисный образ жизни меня стал сильно тяготить и я в очередной раз подумал, что это явно не моя жизнь и надо что-то с этим делать.
Как в таких случаях говорила моя жена, как хорошо волка не корми, он всё равно в лес смотрит. А я её всегда поправлял: «Это смотря какой волк! Полярный, он в тундру всегда смотрит!». Ну что с ним, серым бродягой, поделать. Сытая жизнь в неволе не по нутру ему, с рождения привыкшему к непростой, часто голодной, но свободной жизни в дорогой ему сердцу родной заполярной тундре.

     В то мгновение, когда мой пристальный взгляд был прикован к наполненным солнечным светом и парящим в голубом небе сводам собора, я подумал, что явно неспроста в этом святом месте мне в голову пришло воспоминание о том далёком северном маяке. С давних времён маяк всегда был символом внутреннего компаса, помогающего человеку ориентироваться в сложных жизненных ситуациях, и символом исполнения желаний. Он указывал человеку верный путь и правильную цель в бурном море человеческой жизни. И, похоже, мне кто-то тихо и ненавязчиво подсказывает, что курс моего корабля явно надо корректировать. По морским правилам и обычаям, свет маяка –– это настоятельный совет, а иногда и категорический приказ: «ИДИ НА СВЕТ!» И тут я внезапно вспомнил, какие сильные и глубокие чувства охватывали меня, когда, возвращаясь из дальнего плавания в темноте ночи, я наконец смог разглядеть далеко вдали на горизонте свет маяка на входе в свой родной северный порт. И какая буря эмоций, радости и счастья бушевала в душе и как тепло становилось на сердце, когда непроизвольно огонь родного маяка ассоциировался с теплым светом из окна моего дома, где меня ждали двое моих самых дорогих и любимых людей на свете –– жена Люда и маленькая дочь Ириша. И в такую минуту огонь маяка становился абсолютно точно радостным символом счастливого завершения ещё одного кусочка яркой мозаики по настоящему интересной жизни.