Иди на свет

(За бортом нашего гидрографического судна обычный морской пейзаж
 Моря Лаптевых.Фотография автора)   


     Большие разлапистые пушистые снежинки кружились в свете уличных фонарей в искрящемся и переливающемся всеми цветами радуги море яркой рождественской иллюминации и тихо и плавно падали на каменную брусчатку мостовой. Толпы людей, не обращая внимание на эту волшебную белую зимнюю картину вокруг них, непрерывным потоком вливались в двери магазинов в последней отчаянной попытке успеть добыть рождественские подарки для своих родных и близких.
Я медленно, с щемящей грустью в груди, шёл по улице и смотрел на эту трогательную картину рождественского вечера, а в голове постоянно билась, как птица в тесной клетке, только одна мысль. Извечный славянский вопрос: «Что делать?». Вообще напрашивался и второй такой же извечный вопрос – кто виноват в том, что мне надо было обязательно отвечать на этот первый вопрос. И отвечать надо было быстро. Я смотрел на эту изумительно красивую картину зимней Праги и думал, что, наверное, этот чудесный город специально для меня подготовил соответствующее оформление этого вечера. Подготовил и эту красочную зимнюю картину, чтобы прямым текстом сказать: «Не уезжай, оставайся со мной». И от этого у меня стало ещё тяжелее на сердце и стало совсем не просто ответить на заданный жизнью вопрос. Похоже, два года жизни в этом городе оставили глубокий след в моей душе.

     В дополнение к этой рождественской идиллии передо мной возникли размытые снежной круговертью две большие фигуры в черных резиновых сапогах, чёрных блестящих плащах и таких же чёрных рыбацких шляпах, широкие поля которых были уже белыми от покрывавшего их слоя снега. Рыбаки вылавливали сачками в воде круглого сборного бассейна больших толстых карпов и громко предлагали их прохожим для рождественского ужина.

     Я маленькими глотками пил крепкий и очень горячий кофе и завороженно смотрел в окно, у которого стоял мой столик с видом на эту зимнюю сказку. Густой снег, падающий с неба, мягко приглушил яркий свет рождественской иллюминации и добавил какой-то домашний уют в этот зимний вечер. Мне всегда очень нравилась Прага в преддверии праздника Рождества. Залитая праздничной иллюминацией и заполненная до отказа озабоченными людьми, которые в эти последние часы перед Рождеством хотели сделать что-то хорошее и приятное для своих родных и друзей. В такие дни слова Христа о любви к своему ближнему для многих становились, наверное, более понятными и близкими. Казалось, покой и умиротворение опустились на нашу грешную землю. Только не было покоя в моём сердце и душе. Спал я сегодня очень беспокойно. Тревожные мысли устроили в моей голове бесконечный беспокойный хоровод и не давали уснуть. И только под утро удалось ненадолго задремать.

     Я вынырнул из сна, буквально как из глубокого речного омута. Похоже, в эти последние мгновения перед пробуждением я перенёсся в родную Белоруссию. Мне снилось, что в эту минуту я, резко оттолкнувшись от светлого песчаного дна реки, всплываю к ясному голубому небу надо мной в такой же небесно-голубой кристально прозрачной воде, насквозь пронизанной яркими солнечными лучами. Сначала на поверхности реки показались мои руки с двумя здоровенными сердитыми раками, пытающимися цапнуть меня за палец своими большими сильными клешнями и только затем голова. Этот спокойный глубокий омут с многочисленными норами раков в его берегах образовался на плавном повороте очень красивой небольшой реки, петляющей в этих местах через лес и большое клюквенное болото. Он соединялся на противоположном берегу реки широкой протокой с большим озером. Было время цветения белых лилий и эти яркие белые цветы с маленькими жёлтыми солнышками внутри почти полностью закрывали его тихую и безмятежную гладь. Словно природа подсмотрела у известного французского художника сюжет его знаменитой картины и перенесла его полотно в эти родные для меня места. В небольшом удалении от реки на берегу стояло несколько старых, уже сильно посеребрённых временем домов, удивительно гармонично вписавшихся в эту созданную великим художником природой картину. Это место мы с братом называли Марусин хутор.

     Пройдёт ещё немного времени и Маруся – пожилая одинокая хозяйка этого лесного хутора, огороженного тёмными столетними высокими елями с одной стороны и большим топким клюквенным болотом и текущей через него рекой с другой стороны – выйдет к нам. В своих руках, огрубевших и потрескавшихся от работы на огороде и от постоянных хлопот о своём маленьком беспокойном хозяйстве, основу которого составляла рыжая корова Машка и хряк Петя, она будет держать большую банку молока и плетенную из прутьев ивы корзинку. Круглый, душистый, с очень приятным запоминающимся вкусом каравай домашнего хлеба, испеченный на кленовых листьях, кусок солёного сала, свежие овощи и зелень с её небольшого огорода украсит наш походный стол. К этому времени мы с братом Валерой уже наловили ведро раков, разожгли костёр, чтобы приготовить их и заодно самим согреться после купания в прохладной речной воде. Это довольно глухое место, затерянное в глубине большого старого леса, нам очень нравилось и, наверное, было для нас одним из самых любимых.

     Я немного разворошил костёр. Высокие языки пламени поникли к земле и враз убавили свой энергичный пляс. Постучал немного по их огненным головам палкой, чтобы несколько притушить их пламенную прыть. И делал это я неспроста.

     В тот первый раз в поисках хоть какой-либо приемлемой для нашей машины дороги, которая могла вывести к небольшой речке, протекавшей в этом глухом мрачном еловом лесу, мы после долгих блужданий по петляющим между огромных елей и непролазным, зачастую залитым водой в низких местах лесным дорогам, с трудом выехали наконец к Марусиному хутору. И тогда впервые на берегу глубокого омута установили палатку, наловили раков и разожгли в этом очень красивом месте костёр.

     Тогда в тот день Маруся, сгорбившись, сидела у нашего костра на низкой скамеечке, которой она пользовалась при дойке коровы и рассказывала нам печальную историю жизни своей семьи. Она тогда посмотрела вдаль на обширное клюквенное болото и слёзы вдруг покатились по её морщинистым щекам. Она смущённо отвернулась и начала быстро вытирать глаза концами своей выцветшей хустки (платка): «Извините меня, не смогла сдержаться. Как посмотрю на огонь в костре и на вон  ту тонкую высокую берёзку в болоте, сердце прямо на куски разрывается. Сразу вспоминаю, как мы, в чём были, выскочили из хаты, переплыли реку и лежали там рядом с той берёзкой в холодной болотной воде, за теми высокими раскидистыми купинами клюквы, боясь поднять головы. А когда украдкой поднимали и смотрели, то лучше бы нам это было и не делать. До сих пор стоит в глазах это страшное зрелище огромных языков пламени, охвативших крышу и вырывавшихся из окон нашего дома и взметнувшихся высоко вверх.». Я посмотрел на дома на опушке леса и, как наяву, со слов Маруси представил эту ужасную картину. Языки пламени от горящего дома и сараев в своей огненной пляске соединились высоко в небе, образовав высокую огненную пирамиду, от которой разом загорелся сухой плетень, защищавший огород от диких свиней. Огненная лента полетела вокруг хутора, как бы подчеркивая границы обрушившегося на семью большого несчастья, забиравшего у них практически всё, что было построено и нажито семьёй за многие годы тяжёлого труда на этой не очень щедрой белорусской земле. «Тогда, – продолжала Маруся, – у нас осталась только одежда, в которой мы выскочили их хаты. Да и та была насквозь мокрой. И куда нам идти и что нам делать теперь, мы не знали. Столбы дыма поднимались над лесом и дальше вдоль реки и они ясно говорили, что беда пришла не только к нам. Тогда фашисты выжгли все хутора в округе в отместку за нашу помощь продовольствием партизанам.».

     Я посмотрел на тонкую берёзку, одиноко стоявшую в глубине клюквенного болота. Под слабым дуновением теплого летнего ветерка она немного наклонила свою кудрявую голову, словно подтверждая слова Маруси, что и она тоже помнит те проклятые дни. Этот рассказ тогда очень сильно врезался в мою память. И хорошо запомнился, наверное, потому, что умиротворённая атмосфера тёплого летнего вечера и белое буйство тепло подсвеченных уже низко висящим летним вечерним солнцем ярких на тёмной поверхности воды белых цветов в озере на той стороне реки слишком контрастировала с пронзительным холодом, веявшим от этого рассказа. Тяжёлые слова, срывавшиеся с обветренных губ Маруси, и горестное выражение продубленного на солнце и ветре изборождённого морщинами её лица говорили о незаживающей глубокой ране, нанесённой войной её душе. Словно она опять вернулось в то лихое время.

     В последние дни сознание постоянно вбрасывало в голову волнующие душу яркие воспоминания, связанные с родными местами, в которых прошло моё детство и не менее яркие и запоминающиеся события, связанные с Крайним Севером, где я довольно долго ещё недавно жил и работал. Мне стали в последнее время часто сниться сны, и они были очень беспокойными и даже тревожными. Просыпаясь, я хорошо их помнил и даже слова, которые там звучали. Такое впечатление, что прошлое напоминало мне что-то очень важное для меня.

     И как всегда в ответственные моменты моей жизни, мой внутренний голос внезапно проснулся и начал вести со мной свой обычный бесконечный спор:
–– Ну что, бедный ты мой, всё мучаешься? Решайся –– скоро уже надо дать ответ. А чего тянуть, давай зайдем в вон в тот книжный магазин и купим там тебе толстую тетрадь?
–– Зачем сдалась мне твоя толстая тетрадь?
–– Как зачем? Помнишь, мы вчера заглянули к Мирославу на чашечку кофе? Правда, для понимания правильной картины происходившего надо отметить, что кофе был с большим количеством коньяка. Так вот, как только мы зашли к нему в квартиру, он сразу что-то записал в такую солидную толстую тетрадь и ещё добавил –– надо сразу записать, чтобы потом не забыть. Ну и ты тогда его спросил, что он там такое важное записывает. А он тебе рассказал и даже показал, что в эту тетрадь он каждый день записывает свои расходы и не только текущие расходы, но и планируемые в будущем. Он тебе тогда конкретно продемонстрировал свои записи. В следующем месяце там у него записана покупка нового пальто и даже цена там с точностью до копеек указана. На предстоящие рождественские каникулы у него в этой тетради расписаны расходы на будущую поезду в Татры и там указаны практически все, даже самые малые финансовые потери, можно сказать, расписан процесс довольно быстрого спуска денег, который будет синхронно сопровождать его не менее стремительный спуск на лыжах с горных вершин Татр.
–– Да помню я это прекрасно. Тогда ещё у меня в голове возникла мысль, что его жизнь уже расписана в этой толстой тетради на многие годы вперёд и можно жить себе спокойно и не о чём не тревожиться –– всё уже в ней заранее учтено.

     Сегодня днём я, как обычно в свой выходной день, решил пройтись по старинным улицам Праги. На Староместской площади послушал бой курантов на ратуше. Внимательно отметил для себя, что скелет бодро и исправно позвонил в колокольчик, тем самым подтверждая, что страну, надеюсь, и меня тоже не ожидают плохие времена. Прошёлся по Карлову мосту. По давней привычке погладил бронзовую собачку короля Вацлава, отметив, как всегда, что наши с братом русские гончие Карай, Пират и Забава своей статью и, думаю, своим охотничьим мастерством ни в чём не уступят этой королевской собачке и напоследок заглянул в собор Святого Вита.

     Яркий солнечный свет врывался через цветные витражи, устремившиеся в небо, узких стрельчатых окон и их слегка размытые многоцветные копии падали на стены и каменный пол собора. Яркость красок витражей, забранных тусклыми свинцовыми переплётами, резко падала, когда облака закрывали солнце. Узкий солнечный луч прорвался в небольшую прореху между облаками и по краю одного из окон особо пронзительно вспыхнул кусок витража, выполненного в голубых и фиолетовых оттенках, и эта вспышка вызвала в моей памяти картину не менее яркую и впечатляющую, чем та, которая сейчас была перед моими глазами.

     Эти огромные горы прозрачного-голубого льда, отмытые до блеска затяжными осенними дождями, воздвигнутые мощным торошением большого ледяного поля, светились и сияли в лучах лунного света, пробивающегося через тонкие тёмные облака, необычными и удивительными оттенками. Величественная картина вздыбившихся вертикально в небо огромных толстых льдин, торцы которых в лучах луны светились глубоким тёмно-фиолетовым цветом, плавно переходящим на их вершинах в более светлые тона, вызвала у меня чувство изумления и восторга. Словно мы попали в неведомое и загадочное сказочное ледяное царство. Нос лодки плавно рассекал угольно-чёрную воду узкого канала, образованного нависающими по его бокам ледяными соборами, наполненными лунным светом, шпили которых устремлялись высоко в небо. Для меня было совершенно не понятно, как желтый цвет луны мог преломиться таким образом в толще льда и создать такую необычную и впечатляющую до глубины души цветовую гамму из голубых и фиолетовых оттенков. Ничего подобного я до сих пор не видел. Панорама этого ледяного цунами, накатившегося на остров и застывшего в виде огромных ледяных волн, высоко взметнувшихся вверх по обе стороны тесного прохода по которому с трудом пробиралась наша моторная шлюпка, была не только фантастически красива своим необычным цветовым оформлением, но одновременно и довольно тревожна для нас. Это беспорядочное и не очень устойчивое нагромождение толстого многолетнего льда совсем рядом с бортом нашей шлюпки внушало чувство опасности. Стоило одной такой льдине, стоявшей вертикально на этом мелководье, иногда практически впритирку с бортом нашей шлюпки шлёпнуться на нашу лодку, и думаю, что на этом наше плавание в этом ледяном царстве будет закончено.

     Проход между ледяными стенами то расширялся, то сильно сужался. Мы с Борисом стояли на носу шлюпки с вёслами в руках и, когда возникала опасность, уводили нос лодки от столкновения со льдом. Шли мы по компасу и по командам с нашего гидрографического судна, стоящего далеко на рейде и контролировавшего маршрут шлюпки по судовому радиолокатору. Плыть глубокой ночью среди торосов при свете луны, в лучах которых окружающий ледяной пейзаж приобрёл мрачный и зловещий оттенок, было несколько необычно. Вытянутые в лучах луны густые тёмные тени от ледяных гор увеличивали масштаб препятствий и не позволяли определить истинный размер ледяных заторов на нашем пути. А когда на луну наползала тёмная туча и видимость уменьшалась, то казалось, что ледяные стены вплотную угрожающе надвигались на нашу лодку, грозя её раздавить.

     Через несколько дней  в нашем секторе Северного Морского Пути должен был пройти последний большой караван кораблей на восток, и надо было срочно устранить неисправность, вызванную недавним торошением большого ледового поля, в результате которого низменный песчаный остров Аэросъёмки оказался в эпицентре сильного сжатия ледяного массива. Мощный многолетний лёд пропахал, как плугом, его песчаную поверхность и в очередной раз оборвал кабель питания, идущий от радиоизотопного источника питания к радиомаяку острова. Наше гидрографическое судно с трудом пробилось к нему между большими толстыми льдинами и встало на якоре довольно далеко от острова. А тут, как назло, начал задувать северный ветер, который не предвещал нам ничего хорошего. Ледовая обстановка с каждым часом ухудшалась. Поэтому мы приняли решение не ждать утра и идти ночью на моторной шлюпке, пока это ещё было возможно. Борис громко чертыхнулся, когда из плотной тени, нависшей по борту ледяной горы, рядом с которой мы проплывали, неожиданно, как ночные призраки, бесшумно выскользнула пара тюленей и их гладкие спины, блеснув в свете луны, исчезли в узкой промоине во льду. «Хорошо, что это тюлени, а не хозяин этих мест, –пробормотал Борис. – Вдруг он захочет полюбопытствовать, что за незваные гости шастают в его исконных владениях?» Постоянно приходящая в голову мысль –– сможем ли мы пробиться через эти ледяные баррикады, особенно после очередного разворота в ледяном тупике, не давала нам повода для спокойствия. И только тогда, когда штурман с корабля сообщил нам, что мы уже находимся в районе маяка, а затем вдали по курсу лодки увидели облитую холодным лунным светом высокую деревянную пирамиду маяка острова Аэросъёмки, напряжение резко спало и стало легче на душе.

     За эти последние два года жизни и работы в Праге я объехал практически все города Чехии и Словакии. Большие и малые старые города уже начали сливаться в моём сознании в какое-то единое обобщённое представление о старинном европейском городе. Центральные городские площади в виде квадратов или прямоугольников, вымощенных каменной брусчаткой, и зажатые высокими разноцветными фасадами вплотную стоявших друг к другу зданий начали объединяться в моей голове в одну очень похожую друг на друга картинку. Словно у них был один и тот же архитектор. И у меня иногда при посещении впервые очередного города с многовековой историей возникало ощущение, что я уже был здесь и всё это раньше видел.
Да и дни мои постепенно начали сливаться в один очень длинный однообразный и ничем особенным не запоминающийся день. У меня возникло чувство, что там, наверху, кто-то уже давно расписал в толстой тетради всю мою оставшуюся жизнь. И многие страницы этой тетради были очень похожи друг на друга, словно писались под копирку. Обустроенная комфортная спокойная жизнь без тревог и волнений. Мне всё чаще в голову приходило слово «существование». Что очень сильно контрастировало с моей прежней жизнью. И это всё больше и больше почему-то раздражало и тревожило меня. Последнее время, несмотря на высокую оплату моего труда и не очень ясные перспективы работы после возвращения в родную страну, меня стала пугать мысль, что оставшиеся годы будут только повторением таких уже прожитых дней ––довольно безликих, не очень интересных.

     Шумные пивные застолья в многочисленных старинных пражских пивоварнях и осенние праздники с молодым, шибающим в голову мутным, не выбродившим, с ярко выраженным вкусом винограда вином, уже не вызывали былого интереса. Даже утренняя чашечка крепкого ароматного кофе в уютном маленьком семейном кафе за углом моего дома и только что испечённая булочка с корицей и стакан йогурта с нарезанными половинками свежих вишен перестали меня радовать, как прежде. Честно говоря, мне стало скучно жить в этой, казалось, навечно установившейся здесь атмосфере уюта и, похоже, вечного покоя, и это в последнее время меня очень сильно беспокоило и даже пугало, что во многом было связано с необходимостью в ближайшее время дать ответ на сделанное мне недавно предложение.
Руководитель пражской компьютерной фирмы, который пригласил меня поработать в Чехии, предложил мне, чтобы я уже в качестве штатного сотрудника его предприятия переехал вместе со своей семьёй в Прагу на постоянное место жительство. Последние дни я засыпал и просыпался с одной и той же мыслью: «Что же мне делать и какой дать ему ответ?»

     Словно с верхней палубы корабля, обдуваемого свежим ветром, плывущего на всей парах по бурному морю, я разом перенёсся в тихий уютный домик, захлопнул за собой дверь, и на меня разом обрушилась лавина тишины, умиротворённости и безмятежности. Яркая, ежедневно меняющаяся картина прежней жизни вмиг поблекла и приобрела совершенно другие –– будничные спокойные приглушенные цвета, словно в моей жизни наступил резкий штиль после сильного шторма. Мне вдруг очень сильно захотелось выйти из этого тёплого уютного дома, в котором я сейчас поселился, и глубоко, всей грудью вдохнуть свежего холодного, желательно северного воздуха.
Хотя надо отметить, что жить в красивой старинной части Праги недалеко от Карлова моста, в старом доме, где широкую каменную лестницу уборщица практически каждый день мыла хорошо пахнущим шампунем, было приятно. Утром, выходя из квартиры, мне так же, как в далёком детстве, хотелось, когда мать вымывала до блеска деревянный пол нашего дома, снять ботинки и пройтись босиком, чтобы не оставлять следов на чисто вымытых ступеньках лестницы и затейливой старинной керамической плитке в просторном холле дома. Правда, ботинки пришлось бы одевать только на улице, потому что и тротуар перед выходом из дома она тоже мыла этим же шампунем. Конечно, жить в таком красивом старинном европейском городе было очень комфортно. Но сейчас ко мне пришло чёткое осознание того, что время для такой слишком спокойной жизни для меня ещё не наступило. А тут по странному стечению обстоятельств, а может, и как послание свыше, мне поступило предложение от моих хорошо знакомых по северу московских геологов провести летний сезон вместе с ними, в местах, известных мне по прошлой работе. Поработать в их партии и показать им места, богатые мамонтовой костью, в районе  Новосибирских островов и побережье моря Лаптевых. И, честно говоря у меня, голова пошла кругом от всего этого. Мне вдруг стало ясно, что прожить оставшиеся мне годы в этом красивом, но всё же чужом для меня крае, для меня будет очень непросто.

     Мощный поток солнечного света ударил в окна собора. Высветил и хорошо подчеркнул его светлые ребристые высокие своды. В одно мгновение расширил и словно поднял их ещё выше над каменным полом. Ярко засветились витражи и их многократные отражения чётко отпечатались на каменных стенах собора. И эта вспышка света напомнила мне то мгновение, когда, наконец, ожил и заработал маяк острова Аэросъёмка. Ослепительно ярко вспыхнула мощная электрическая лампа в большом стеклянном ребристом колпаке и по гладким блестящим в лунном свете ледяным бокам огромных толстых льдин, наклонно торчащих из угольно чёрной воды, окруживших деревянную пирамиду маяка, в такт вспышек его огня заскользили, рассыпались и запрыгали вокруг него бесчисленные блики-зайчики. Словно праздничная рождественская иллюминация вдруг засияла в этом немного мрачном и загадочном ледяном царстве. «Наверное, чтобы отметить успешное окончание наших работ, – подумал я, – и отвлечь нас немного от мыслей о непростой обратной дороге». Я стоял на верхней площадке маяка и, затаив дыхание, словно боялся спугнуть это фантастическое и до сих пор прежде никогда не виданное мной удивительно красивое и необычное сочетание голубых и фиолетовых оттенков льда, с грустью подумал, что такое чудо, наверное, можно увидеть только один раз в жизни и я тогда оказался совершено прав, к моему глубокому сожалению.

     Словно с верхнего яруса того далёкого северного маяка, я посмотрел на свои последние два года жизни в этом обустроенном и благополучном европейском крае и не увидел ничего интересного, за что бы могла зацепиться и на чём задержаться моя память. И эти две картинки, разом одна за другой проплывшие передо мной, разительно отличались друг от друга. Яркая, постоянно меняющаяся и вызывающая море эмоций картина жизни на Крайнем севере внезапно сменилась на благостный однообразный пейзаж. И это очень спокойное и совершенно ровное жизненное пространство, которое по определению не может вызвать никаких сильных чувств и эмоций при его преодолении. И я с ужасом подумал, что и в оставшееся мне в этом мире время окружающая меня действительность останется такой же серой и невыразительной. И этот, как я его называл, стандартный европейский преимущественно офисный образ жизни меня стал сильно тяготить и я в очередной раз подумал, что это явно не моя жизнь и надо что-то с этим делать.
Как в таких случаях говорила моя жена, как хорошо волка не корми, он всё равно в лес смотрит. А я её всегда поправлял: «Это смотря какой волк! Полярный, он в тундру всегда смотрит!». Ну что с ним, серым бродягой, поделать. Сытая жизнь в неволе не по нутру ему, с рождения привыкшему к непростой, часто голодной, но свободной жизни в дорогой ему сердцу родной заполярной тундре.

     В то мгновение, когда мой пристальный взгляд был прикован к наполненным солнечным светом и парящим в голубом небе сводам собора, я подумал, что явно неспроста в этом святом месте мне в голову пришло воспоминание о том далёком северном маяке. С давних времён маяк всегда был символом внутреннего компаса, помогающего человеку ориентироваться в сложных жизненных ситуациях, и символом исполнения желаний. Он указывал человеку верный путь и правильную цель в бурном море человеческой жизни. И, похоже, мне кто-то тихо и ненавязчиво подсказывает, что курс моего корабля явно надо корректировать. По морским правилам и обычаям, свет маяка –– это настоятельный совет, а иногда и категорический приказ: «ИДИ НА СВЕТ!» И тут я внезапно вспомнил, какие сильные и глубокие чувства охватывали меня, когда, возвращаясь из дальнего плавания в темноте ночи, я наконец смог разглядеть далеко вдали на горизонте свет маяка на входе в свой родной северный порт. И какая буря эмоций, радости и счастья бушевала в душе и как тепло становилось на сердце, когда непроизвольно огонь родного маяка ассоциировался с теплым светом из окна моего дома, где меня ждали двое моих самых дорогих и любимых людей на свете –– жена Люда и маленькая дочь Ириша. И в такую минуту огонь маяка становился абсолютно точно радостным символом счастливого завершения ещё одного кусочка яркой мозаики по настоящему интересной жизни.