Marco preto. Пролог в 3х эпизодах

ПРОЛОГ  В ТРЕХ ЭПИЗОДАХ
ЭПИЗОД 1
 Чур – меня.
В пустоту не шепчу,
Шелуху не лущу, бисер не мечу.
22 августа 2002 года,  2 часа ночи.  Гостинице Первополетска.   С третьего этажа видна хорошо площадь с круговой развязкой. Только пышные  ели  заслоняют от меня    памятник Гагарину.  В одном месте круга  фары упираются в его фигуру,  и  он на миг  выходит  из тьмы.      
Лицо приятно охлаждает сквозняк из фрамуги.  На окраине  города  невнятно гундосят диспетчеры. 
Синее бра  мертвенно освещает номер: желтый стол,  холодильник,   кровать и серый плед с журналом.  На столе  темная   баклажка с крепким пивом и желтый бумажный квадратик  стикера.  Я вымотан,  но кайфовать желания нет.  Только заполнил стикер    рифмованными  каракулями и нахожусь на вершине блаженства. Даже восторга. Пришли последние подсказки. Картина сложилась!   
Не окольем кружу – прямо скажу.
А как сказ  положу  –  быть тому
Раньше все было понятно до колик. Жизнь принимать ничего не претило.  Взрослые   получали пайки, проклинали «колбасные поезда», уважали капиталистов,  не любили торговлю.  Почитали науку, а к религии же относились скептически.  Забивали козла   в  лесопосадке у дома, там же,       играли в пинг-понг на сколоченном из досок столе.  Или пили пиво  из  Орши, где,  по общему мнению,    оно было вкуснее. 
Норма была повсюду, юный  взгляд     кроился   по внятным лекалам.  Терялся   только в отношении     заговоров. Бабуля ими   лечила.     Помню,  лежал,  температурил, а потом    сверху что-то шептали и я выздоравливал.  Сразу   приставал    с вопросами.   Бабуля отнекивалась. Как-то обронила, что читала «нужную сказку».  Но если просто  обычную «сказку»,      почему же на нее страшно злился мой дед?   А ведь    от него  никогда не слышали ни одного бранного слова! А тут он прям бушевал… Взрослые молчали, и, в общем,       в детстве  тайна мне не открылась. Я так и рос с «занозой» в мировоззрении. Хотя и вполне безболезненной. Она не мешала взрослеть. Мы учились,  родители  поднимались  по карьерной лестнице.  Неожиданностей не ждали.  Жизнь была проста как палка, и  не нужен был ни бог, ни черт.
…А  потом в нее вошла мистика.   Все перевернулись. Норма исчезла.   И   случилось  все за какие-то пару лет.  Я вернулся на дембель  в жажде триумфа,  но   быстро получил по мозгам. Пытался   вписаться, и терпел   одно за другим сплошные фиаско.   Дошел до того, что   стал почитать себя  за больного.          И только  в конце моих  многочисленных мытарств,      память милостиво «проткнуло»    спасительное  воспоминание  о детской занозе.  «Она у тебя была! Ты  лечился словами!» И  тогда я подумал: «а может, не ты больной,  а жизнь нездорова?» И еще  подумал: «но если  больна сама жизнь, то, значит,      для ее излечения   тоже нужны какие-то     особенные слова?»    
Так,  подобно бабуле,  я  встал на путь религиозного  мракобесия. И теперь      на тридцать третьем году жизни    дошел до искомых слов.    И  через два дня, в субботу, я выдвинусь на стоянку полный  решимости  осуществить    дерзкий замысел. В чем он?  Изменить жизнь и  судьбу.  Жизнь вообще и свою судьбу.
Беру желтый  стикер,   иду к окну.  Глядя на развязку, ловлю  силуэт фигуры в свете фар и громко  читаю:
«Сначала - начало.  Мир прежний – стена.  Тупик беспросветный. Но дай имена  иные вещам,
Исчезает, появляется…
что давят как ложь, и с  ними ты первую стену пройдешь. И выйдешь не в рощу,
Исчезает, появляется…
а  в сказочный лес, и двинешься в чащу, там   нету небес, и  клен над оврагом, над краем самим,  ты Древом всезнанья признаешь своим…. Ты спросишь совета, получишь совет. И внемлешь, и примешь  молчанья обет…
Какой-то доброхот на темных жигулях встал на развязке, напротив Гагарина. Светит на него фарами.  Наверно, проездом здесь. И рассматривает.  Или это мой «жигуль» подслушал мои мысли и сбежал со стоянки? Но мой жигуль белый.
..и кто б ни пытался сорвать ту печать, ты сутки земные клянешься молчать,  чтоб слово скопилось и стать обрело,  и лебедем белым легло на крыло.  И чтобы летали над немью в те дни, лишь  лебеди-гуси. И только они.
Седан  трогается, памятник сливается с темнотой, но подъезжает следующий. И тоже останавливается. Странно!
Как только пятнадцать их в клин   соберешь, из леса волшебного дальше пойдешь, и вещего дерева  помня  завет,   дойдешь ты до   места, которого нет. Там  староста грозный в избушке сидит,  и кубок великий под небом стоит. Над ним лишь  однажды за тысячу лет, над хлябью небесной найдешь  белый свет. Без мора и глада, без жертв и войны, по белому свету, с другой стороны, пустив клин гусей-лебедей впереди, в жизнь новую, лучшую сможешь войти».
Седан  трогается, памятник сливается с темнотой, я  комкаю стикер в пальцах и с силой бросаю его  во фрамугу. 
Чур -  меня.
В  пустоту не шепчу, 
шелуху не лущу, бисер не  мечу.
Не окольем кружу -   прямо скажу,
 а как сказ  положу  –  быть тому,
а чему  -   слышал, чай? 
Так и чувствую,  как памятник в темноте   разводит руками,  и бормочет тихим, насмешливым тенором:     «Ну, земляк, ты даешь».


  ЭПИЗОД 2

«Сначала - начало.  Мир прежний - стена.  Тупик беспросветный. Но дай имена иные вещам, что давят как ложь, и с  ними ты первую стену пройдешь. ….

24 августа 2002 года. Суббота.  На часах-табло цифры: 8-00.  Квартал имени Третьего Интернационала. Комнатенка с диваном.  В окне  - близкие, густые купы лип,  шевелящиеся на ветру, словно орда  зеленых личинок.

День как день.
И день не как день. 
Он – кудель.
Ниточку тяни-потяни
Ни   жемчуга,  ни   клубочка,
Ни милой дарить, ни дорогу искать -
Крылья вязать…
Кому?
Дому-хижине, крову родному…
Встаю, иду на кухню,   не раскрывая глаз.  Высовываюсь до пояса  в окно,   качаюсь на руках.  Чтобы знать картину за окном,  глаз открывать не нужно. Внизу огороды, разбитые еще в старину. Они по периметру окружены  кустами  малины и шиповника. На узких наделах  кусты крыжовника, смородины,    парники с огурцами, крытые пленкой. Деревня и деревня. И не скажешь, что   неподалеку грохочет  проспект.  Под окнами   самодельные лавочки, на них можно сидеть и вдыхать ароматы сирени, наслаждаться видом тюльпанов и роз… 
Я качаюсь на рука.  В лицо дышит   августовский сквозняк. Ноздри щекочет огородная свежесть.   
Открываю глаза.
Над      усеянными штрифелем кроной,   над   серым шифером  дровяного сарая,     по небесному молоку  ползет мутный  желток.  Еще вчера мы с дедом – я держал его под локоть – спустились к нам под окно.  Сидели, как встарь, на струганной доске, прибитой к липовым пням,  говорили о важном,  провожали закат, и казалось,    солнце   утром посмотрит  на ту же историю.
Вышло не так…
***

Что можно сказать.  С половины обряда все пошло не плану. И теперь можно   спать дальше. Отвернуться лицом к стене и лежать до прихода тетки. Когда она явится, она  сперва споткнется о пакеты  с грязными тряпками. Затем, пройдя к деду - вход в его комнату  завешан   стеганными одеялами – она найдет своего отца. И он будет другим, не таким как вчера.  Глаза его теперь смотрят в потолок с  бессмысленной остекленелостью. Но он не умер. Если     опустить его веки, они словно   на вялых мембранах, тут же полезут обратно. И глазные яблоки шевельнутся,  хотя и  без жизненной искорки.  Поразившись, что ее отец из еще вчера матерящегося на нее вредного старца  превратился в бездвижный овощ, тетка   вломится ко мне   с яростными криками: «Что ты с ним сделал?!», а потом бросится к телефону собирать похоронный консилиум, не переставая сверлить глазами «сыноплемянника».  А   сам «сыноплемянник», с  лицом, по которому бегемот потоптался,   выйдет  из комнаты, на ходу надевая джинсы  и белую футболку, сожалея, что не свалил на стоянку, как собирался.  А в худшем сценарии тетка не отстанет после первого крика.   Этот коротконогий  бочонок  с  барсучьими щеками и растрепанными волосами сначала будет носиться по квартире, потом,    наставит на меня палец. И  в губном шевелении я различу:  «Это ты.   Это ты довел отца до безумия! Это ты своей беседой его убил! Зачем ты читал его сочинения?! Зачем ты его беспокоил?!»  «Заче-е-ем?!» - закричит она затем в полный голос и кинется на меня со скрюченными пальцами.  Я отведу от горла ее   мягкие руки, стисну зубы, чтобы не заорать… И умеряя злость,  ей в ответ вымолвлю:   «вопрос еще, кто его довел. Мы с ним говорили как нормальные люди, а ты ему дала понять что он болен на голову, что он слабее ребенка! Что он безумен!  А у меня он был человеком!  Он даже   написал мне…»   - и тут я заткнусь.  Потому что здесь реально убийственная улика. То есть,  его записка.  Она даже сильней  разложенных на сиреневой папке с тесемками старых дедовых записей.  Я их читал  полночи, до третьих петухов,  как Хома Брут в церкви над гробом ведьмы. Надеялся, что к деду вернется разум. 
Потом мы успокоимся, я расскажу, как прошла ночь. А тетка останется сидеть в коридоре,  неподвижно глядя на треугольный край зависшего в проеме двери  вишневого одеяла. Я же  встану, подхвачу   пакеты с вонючим тряпьем  и  пойду на помойку.  А оттуда на стоянку.  И исполню свой план.  Хотя, к чему уже эти слова? Жизнь они не изменят.  Ну что ж. Тогда, хотя бы обогатят колдуна.   
 «А как сказ положу – быть тому, а чему – слышал, чай?»
Вот-вот, надо заварить   чай и принять  душ.
…
Стою под струйками воды, и еле неслышно шевелю губами, обозначая слова: «Пример» «портал» «проверка»…
- Пе.. Пе…
И снова «пример»… «портал»… проверка. «Пыкаю», словно отбрасываю губами налипающий на губы кончики  прилипшей нити. 
…
После душа не могу подавить соблазн довалятся. Брякаюсь на постель и  томительно воображаю, как  целый день буду бродить с кирпичом в мозгах.   Потом начинаю  оправдываться за тухлое начало.   С другой стороны,    житие  настолько тоскливо, что  с любого зачина влетишь на чернуху.  И тут нет ничего от сказки, где Ваньку сначала имеют все, кому ни лень,  а потом он выходит в цари.   Нет,  меня   все беспросветно.  Никаких перспектив.  Даже царство украли. Помните, начала сказок?: «В некотором царстве, в некотором государстве». Нет  его, «некоторого», хоть тридевятого, хоть тридесятого.  Умыкнули его.  Еще, для меня невозможен счастливый конец.  То есть,   с дерьмом по пути все путем. А вот когда его разгребаю, и пора получать ништяки, я даю деру, как  спринтер на стометровке.  Трудности для меня самоцель. Да и  не хочу я становиться царем.  Сейчас цель  намного скромней – всего лишь стать олигархом. Спросите – каким это образом?  Да при помощи колдовства, как у нас еще в олигархи выходят.  Чем я сейчас, собственно, и займусь. Хотел жизнь изменить, а придется идти в богачи…
Сколько-то валаюсь, потом проваливаюсь в сон.  Просыпаюсь, на часах         9-21, скоро придет тетка, пора рвать когти…
Встаю, забираю пакет, и уже на выходе вспоминаю про «дорожную карту», что лежит в гостиной. Забираю изрисованный лист а4 и, напялив кроссовки, выхожу  в коридор. В спину  автоматной очередью бьет телефонная трель – не оборачиваюсь, ничего хорошего там мне точно не скажут. 
Сбегаю по лестнице и выхожу из подъезда. Где я ошибся? В чем?
На перекрестке возле стоянки вдруг останавливаюсь, как пораженный громом: бумаги! Дедова папка, ты же ее не убрал!  Идиот! Нарвешься же на предъяву!
Но продолжаю шагать к забору из сетки рабицы за мелкими елочками.  Чему быть, того не миновать.

ЭПИЗОД 3
24 августа 2002,  11-20 Вселенск. Квартал им Третьего Интернационала,  нелегальная автостоянка,  два ряда автомашин с одним проездом. Стоянка прижата  к оврагу  как  Сектор Газа    к  Средиземному морю, только вместо Израиля  -  белый каменный забор заглохшей промзоны. С  другой  стороны   на столбах натянута рабица, дальше - плиты бетонки, что бегут  вдоль стоянки до зеленых ворот с желтыми звездами.  Сразу за бетонкой - обрыв и ручей. Над ним - густая лесопосадка,  небольшая, но двухэтажек квартала за ней не видать. 
У ворот стоит серый  вагончик-бытовка. Он поставлен на бетонные боки, словно на курьи ножки. К его высоким дверям   ведет коричневый    трап с  шершавыми поручнями. У  ступенек  серебрится идиотская урна.    Она сварена   из  двух труб разных диаметров и окрашена серебрянкой. Своей дурацкой ступенчатостью   напоминает не то телескоп, не то кубок Стэнли. В вагончике читает прессу   наш   староста-отставник. Это его стараниями бывший штаб ракетных войск – а именно он располагался за зелеными воротами  –    стоянка и выгорожена. Наверно, сейчас непонятно, зачем столько слов  о каком-то загоне для тачек.  Сейчас блаженное время, когда  авто без колес, стоящее дисками на кирпичах,   как и развороченная панель  с висящей лапшой проводов,  всего лишь фото из прошлого. А для меня оно актуальность.  Но помимо безопасности,   эта стоянка  еще и волшебная.  Ее ведь юридически нет?  Нет.  И получается, это «место, которого нет».  И сегодня я здесь «доварю» свое волшебное зелье.   
«В то лето я был счастлив
Я сижу  за своим  «жигулем» пятой модели,   и светло-зеленой «копейкой» соседа. Подо мной – детский стульчик, черно-золотистый,  разрисованный под хохлому.    На коленях – книга.  Синего цвета. И.Бунин. «Сочинения».
Ненавижу Бунина.
«… тем особым счастьем начала молодой свободной жизни….. 
Из книги торчит  кассовый чек. Это не закладка.  Я никогда не открываю ее на чеке.  Нету смысла.  Где бы ни открыл, лауреат      с любого места начинает бесить.
Я вырос в строгой дворянской семье, в деревне… …
А! Я же еще обещал слова.  Да, есть у меня слова. Сейчас   их поведаю. Сейчас-сейчас. Ну что, готовы? Тогда слушайте: «Надо все отнять и поделить» - вот эти слова.   «Нет ли тут ошибки?» - удивитесь, наверное, вы,    - уж очень  обыденно как-то».   «Нет здесь ошибки, - я отвечу вам, -  если все отнять и поделить –  хватит всем. Еще и останется.  Тут  ведь как: одним все, другим ничего.  Одним – жизнь-самобранка,    другим  - «окна возможности».  Одним -  от Лиссабона до Владивостока, другим – «зона комфорта».   Мало того, что  она «зона», так  из нее еще сразу гонят!       Почему «зона»? Почему  наши возможности в «окнах»? Дайте нам ихний простор!            Ну? Дайте же, дайте! 
Нет.  Не дают.   Значит, надо все отнять и поделить.
..я  стал ездить в поисках любовных встреч по соседним имениям…   
Кстати,   Бунин  за свои писания  получил миллион баксов.      Убей, не пойму, за что ему миллион отвалили.       Не иначе за политику. Обидели его, поделили и отобрали. А,  небось не отобрали бы – хрен бы что накропал!   Хорошо, что у него все отобрали. 
И это сулило бы нам много любовных утех…
Так  отберите же снова  и отдайте все нам!     Вам не придется ждать благодарности! Эй! Государство!
Молчит государство. Уползает с ордерной территории.    То  Будденовск,   то Хасавюрт, то лодки тонут, то дома подрывают.     Вот опять   рыпнулось, значит, ждем новый облом.       
-   …за эти два года, что я не видала тебя,
Хотя, тебе-то на кой государство?  Оно потребно  пузатикам!  Хотя и им государство   не нужно. Им нужны смотрящие и воры. И они в изобилии. Ладно, к черту политику. 
ты превратился из вспыхивающего от застенчивости мальчишки
Эх, мне бы денег!  Мне бы потереть со смотрящими!
 в очень интересного нахала.
Да, к волшебству. Урна у трапа -  главный его элемент.  Ровно в 12-00, я, прямо над ней, я отправлю в небеса   свою жизнь. Ну, то конспект ее на бумажке.  Скомкаю бумажку в снежок и запущу в небеса. Бумажка лежит передом мной – там основные слова про жизнь – и птички-галочки, то есть отметки,  что они проработаны. И вот я скомкаю бумажку в снежок и брошу над урной, то есть, над Кубком.    И  Степаныч заорет благим матом. 
…Представь себе Натали: прелестная головка, так называемые «золотые» волосы
 А чтой-тось    читаем?  О-о!   «Натали»!   
И она встала, запахивая халатик, взяла в прихожей почти догоревшую свечу и повела меня в мою комнату. И на пороге этой комнаты…   
Двоюродная сестра.    Дворяне, твою мать… 
я долго и жадно целовал и прижимал ее к притолоке, а она сумрачно закрывала глаза, все ниже опуская капающую свечу. .
Черт возьми, я же мог   все решить! Вчера, у Натали!  Мне   откровенно, пусть слегка завуалировано, как и положено у приличных людей, предлагали  войти в «свой круг»! Ну почему  я такой дебил?! Почему не понимаю намеков? 
Ладно.
Хочу спать.
Утоли мои печали, Натали.


-  Знаете Васильеву?
-  Кто же не знает начальницу земства. 
-  И как  близко вы с ней знакомы?
-  Шапочно,  лично не представлен.  Виделись пару раз не помню где.
-  Это небольшая потеря.
Аптечница в фиолетовом медицинском наряде,   с ярко-красной прической  расцепляет     пальцы с золотыми перстнями и начинает постукивать ими по синей столешнице. Потом плавно их поднимает    к    завиткам на ушах, аккуратно трогает красный глянец и возвращает  руку на стол.   
- Значит, имеете   представление. Это хорошо, – произносит Натали задумчиво и складывает ладошки в лодочку.
В  подсобке     прохладно. Зеленые стены не убавляют мрачности, а    сгущают ее до тюремной степени.   Застенок. Или нет,   самшитовая  пещера, куда едва проникает свет. Окно   узкое      как  в польском костеле   неподалеку.   Аптечный особнячок  выходит    на тротуар с трамвайной остановкой, на     рельсы, на дорогу с машинами, что сбегает с  холма и   снова взлетает вверх. На   древнее кладбище с каменными крестами, торчащими из кустарника.
Натали   поворачивается к стрельчатому окну, и прикладывает палец к губам,   -   А хотите историю про сильных мира сего?   Для расширения представления, так сказать?
-   Конечно хочу. Особенно про них.
-  Ну... Дело в том, что  мы с Васильевой однокашницы. Это    ни к чему нас не обязывало,       хотя студенческое братство и все такое.   Но тут        на последнем   профильном сборище  в желтом доме  слышу вдруг, как меня окликает       знакомый голосок.
-  Это в администрации на «дне медика» ?
-  Да-да, на дне, самом дне, - фыркает аптечница, - деньги выделили, а  фуршет гырка  проплачивала. Словом,   я  не терплю  быдляцкие сходки, сразу после официальной части пытаюсь сбежать.    – она снова поправила красную прядь, -       Вот  и сейчас с кем надо попрощалась,  выхожу по-английски, и тут на лестнице слышу:  «Ташенька, Таша   куда же вы?! Вы мне нужны»    Господи, думаю, кому это я так понадобилась, что даже вспомнили, как меня звали на курсе? Оборачиваюсь…
-     А там Васильева? – угодливо вставляю я, мелко ерзая между столом и шкафом. 
- Да. Наше чудо из Хацапетовки. В альма-матер  была тише воды, ниже травы,   на одних только комсомольских радениях  открывала рот. А  вот дооткрывалась до главы департамента. Никто бы не подумал. В городе половина наших провизоров, но она никого не замечала. Хотя в  институте за конспектами за всеми бегала.    Думаю,  неужели ностальгия проснулась? А оказалось  ей всего лишь нужна моя  услуга.  –  Натали  снова поднесла пальцы к губам, предлагая рассмотреть перстни с красным и зеленым камнями, и еще один,   на мизинце, со светлым каплевидным  булыжником. 
-  Ей от вас?  Васильевой от вас?
Вижу на ямочку в ее декольте. Она прикрыта фиолетовой тканью и    едва темнеет в  разрезе халат. Считаю  про себя сколько там золотых цепочек : одна, две…
-  Она попросила трудоустроить дочь  хороших знакомых.         И против ожидания   именно попросила.
Натали нажимает на стол голыми  предплечьями и подается всем тучным корпусом ко мне. На грудном кармашке ее халата  белая окантовка с зеленым логотипом «GRKAA».
- И я настолько была обескуражена, что  без задней мысли пообещала. В самом деле,  смысл отказывать?  Просит  глава департамента.  И уважительно просит, стерва.
В пандан  неуклюже шучу:
-  Лучше, когда  жлоб  в должниках,  чем быть в должниках у жлоба. 
Натали морщится.
 - Да, это если бы  ее протеже  имела хотя бы зачатки  адекватности.  Но  адекватностью   там и не пахло!   И   знаете почему?  Она ее дочь!
Черная трубка  в ее пухлой руке с перстнями, вдруг  начинает петь соловьем.
-  Простите...
Хозяйка прикладывает  телефон к уху  и проворно отворачивается. Понижает голос.    А я расслабляю живот.  Ерзаю вправо-влево – но удобства это не прибавляет. Потому что прижат столешницей к шкафу с выдвижными боксами. Его бронзовые ручки-фитюльки упираются в спину.   И хотя мы  с ней в одном положении – оба  между шкафов-стеллажей, - но ее     сторона стола  почему-то  позволяет   ей проворачивать   полное тело вокруг оси,  а я даже дышу   с трудом.    Подашься назад – в спину впиваются ручки, плечо подпирает гладкая, крашенная в зеленый  стена.      Можно еще   навалиться на стол локтями, но тогда упрешься  прямо в пышную грудь. Она, конечно,  запахнута в медицинский халат, хотя,  при иных обстоятельствах…
-  Еще раз прошу прощения, - хозяйка нажимает сброс и  пальчиком быстро набирает новый  номер.
… При иных обстоятельствах я бы, конечно, уткнулся, но только затем лишь,   чтобы   весело обыграть  здешнюю  тесноту, устроенную  словно специально для влюбленных тихонь. Но  дух нашей беседы  странный и  к шуткам не располагающий.  В атмосфере, как в проводах,  гудит напряжение  и ожидание непонятно чего. Ясно одно:  манагер  помещен   сюда  неспроста, то   ли  для   изучения, то ли  для приготовления. Столик ведь  не больше купейного. Я как моллюск в колбе.  Облокотишься – ну, я  уже говорил… 
Натали  развернувшись,  смотрит в окно, и я вижу над   горлом двойной   подбородком.  Странно, ракурс не выигрышный,  зачем отвернулась?  Про подбородок не может не знать?
А Натали все говорит и говорит. Говорит и говорит. Минута, другая. Потихоньку я начинаю  звереть.  Я же пришел по работе, обсудить планы на месяц, как она собирается от нас грузиться, пусть она и не собирается грузиться, но все равно, я пришел за бизнес бакланить, а  не зарабатывать грыжу и не слушать ее ахи-охи про начальственных дочек...       
Натали  поднимает подбородок,  кожа   натягивается, складка расправляется – потом она снимает   пухлую руку со стола – стол освобождается, и   я   аккуратно умащиваю   ладони, чувствую приятный холодок ламината. 
А она  сбрасывает разговор и  медленно опускает вдоль халата трубу телефона.   
-   Итак, на чем остановились? Ах, да! Она нам   дочку свою навязала,  а      представила  ее как дочь знакомых.  Странная хитрость, не правда ли? -   и бесцеремонно возвращает   ладони  на стол,   впритык к моим, мгновено вспотевшим.   Потом медленно разворачивает корпус.   И я цепенею: полы халата   распахнуты,   и     две  голые     узбекские дыни,   но ничуть не шершавые, а розовые и гладкие,    без помех и  кокетливого утаивания  вывалились в треугольник  и уперлись  сосками  в столешницу!   
И  снова тренькает  телефон! И…  Натали не меняет позу,   поправляет  пальчиком очки,   прикладывает трубку к уху и что-то  мурлычет   про завышенную аренду и фактический метраж,  то ли забыв про меня, то ли предлагая      изучить картину в деталях…   
И мысли начинают работать в известном направлении.  С трудом уместив подбородок на ладонь,  едва не соскальзывая локтем,  показательно отворачиваюсь к плетеной урне  у входа.   А картину  сканирую окраинным зрением. И лихорадочно соображаю:  значит, лицо. Лицо ничего,  не то чтобы красивое, а как бы сказать -   благовидное.  Его  без угрызений совести   можно рассматривать  на соседней подушке. Правда,  если и  остальное   также  миниатюрно. А оно… Дальше: маленький рот,  крошечный подбородок, пускай и двойной,  остренький носик. Нос кнопка.  Вот она что-то гневно выговаривает собеседнику,     и крылья его  надуваются словно белые ракушки. Под нитками   бровей  внимательные горошинки зраков. Они ползают по мне словно дула охотничьих ружей.   
Замечаю, что Натали   выключила телефон и поспешно  дублирую прежнее удивление:
-  Странно, а зачем ей про дочку выдумывать? Кто ей  откажет?
-  Но это если  не знать  масштаб  избалованности ее чада,   –  воодушевляется аптекарша, укладывая телефон на подоконник,  -    Ее до нас   из трех мест  попросили, вот Васильева   и решила, что до меня могли дойти слухи,    и я откажу. Пожимает плечами.
- На самом деле,  будь она хоть дочка  министра, не работаешь -    выставлю   в два счета, мне без разницы. Собственно, и уже.  Вы курите? Нет? Тогда и я не хочу. 
Лелает пальчиками пинцет и поправляет  тонкую золотую    оправу. На миллимитр – вверх-вниз. Чуть-чуть.   Бздык-бздык.
- А правда открылась в первый же день. Три часа, а она за сумочку.  «Ты куда это, милая?»,  - спрашиваю.  «Я домой» «В три часа? Девочка, рабочий день до восьми!» «А мама мне сказала, что вы  обо всем договорились!»   Так их комедия и вышла наружу.   
Снова звонит телефон!
Наталья   привстает и отворачивается, подносит трубку к уху. «Да.   Я директор аптечной сети «Натали». Собственной персоной. Слушаю вас».  Что возвращает меня к мысли, что же здесь должно по идее  происходить. А что тут должно   происходить после …  после вот этого?!
И снова она  разворачивается ко мне.   Сбрасывает  разговор, кладет телефон на пустой подоконник.
Господи, какие сиськи!
- Ну вот, девочка  навострила лыжи, и сказала, что брали ее не на полный день.  Я   не стала   спорить….
Так, не сиськи! Только не сиськи! Не груди!
Красно-рыжие, сочно-яшмовые волосы    облизывают  голову собеседницы,  а кожа под ними   не просто ухоженная, она словно  напитана  кровью зарезанных девственниц!  Но…
- А   дочка Васильевой   замужем?
- А   у вас  на нее виды?! – фыркает Натали, - да, ребенок имеется.  И муж, кстати, также. Такой же дурачок.   Я позвонила мамаше, спокойно уточнила, оказалось что да, подразумевался  неполный день.  «Хорошо, сказала я, только и оплата будет почасовая, вы же понимаете?» «Да-да».    
И тембр голоса волнующий,  с хрипотцой,   как у    Маринки из Долгопольска. Хорошая девушка,  просила  не исчезать без последнего «прости». Я обещал и обманул. Но я не виноват.    Отношения зависели от  командировочных.  А  фирму закрыли,  и командировки тоже.    И девушка появилась другая, как показалось, уже    окончательная.  Но все равно я сволочь и гад,  слово надо держать.  Поделом меня кинули.
- Я  ей объясняю:     давай по-хорошему,   и  не жалуйся маме за каждый чих,  мотай на ус.  Но нет, посадишь  за остатки   –  а она через минуту стол полирует носом. Спрашиваешь, что такое? Говорит -  «Не люблю однообразие». Опочки! А кто его любит, детка? Это фармакология,  не нравится -  иди   в цирковое училище.  Убегает в слезах.   И тут же мамаша ее звонит «зачем  дочу обидели». Я  напоминаю:  сами попросили  учить –  вот и учим, а то  придете с проверкой  и  за ее же безобразие нас оштрафуете.  Вздыхает,  «ну ладно, учите».
И снова в  занавесе  импровизированного  мини-театра, прямо из партера, а лучше сказать, с авансцены,  мне предлагается обозревать сокровенное женское закулисье. Только теперь еще замечаю еще и  края желтой кофты.  И она также расстегнута. Это нормально?  Натали могла  давно заметить на непорядок в одежде, но она и ухом не повела. То есть  для нее    в одежде порядок. А груди так близко, что вижу   характерные   покраснения у сосков. Сами соски впились в кружевной лифчик черного цвета.  Он вообще  шириной с изоленту, непонятно, как они еще не забрались на стол.  А кожа-то какая душистая! Обалденный парфюм! Не разбираюсь, но просто – вааще!  А расстояние  уже –   два вершка!  Блин, да     вся диспозиция располагает   к корриде!  Что ты медлишь, манагер?!  К бою, Демьян!
Но это если  нравятся толстые тетки.  А  они мне не нравятся.
Поймав мой  взгляд, хозяйка рассеянно поясняет, что даже в жару  здесь прохладно, поэтому она  всегда поддевается под халат. Блин, будто я ее кофточкой  впечатлился!
-  Уже потом людей спрашивала: ладно,   ладно, меня провели, но   вы же были в курсе, чья она дочь,  зачем согласились? 
На пухлых запястьях -  золотые браслетки.   Золота  на ней вообще как на цыганке. Снова   подается вперед, и   из впадинки   выпадает    золотой крестик на тонкой цепочке.
-   А люди  и отвечают:  затем и согласились,  потому   что   знали, чья она  дочь.   
И снова придвигается. Уже совсем близко.  Грудь ее  почти у  лица.   У моего лица!  Дыни колышутся в неровном дыхании и  просятся разместиться в ладонях. Настойчиво просятся. Ведь  выхода нет!  Да, в этой чертовой, полутемной аптечной подсобке, с ее  кислым духом снадобий и белыми квадратами боксов, чьи ручки больно упираются в спину -  деваться мне некуда.   И   взгляд не свести…   
И снова тренькает   телефон на окне!  Натали   поправляет пальчиком очки, прикладывает к уху  трубку. Я  выдыхаю,   перевожу взгляд  на пейзаж.   
Лето на излете. На тротуаре мелькают   голые девичьи икры. Джинсы, кроссовки с полосками. Сандалии-шнуровки. Опять девичьи икры... и мини-юбки…  Удаляются к остановке, милостиво показывая кожу выше колен.. С горы  несутся машины,   фары бросают   солнечных зайчиков, что  ярко приплясывают на яшмовом глянце волос, на тонкой оправе,  на маленьком носике, на... Демьян, не смотри туда! Не смотри! Ха!  Наконец-таки локти сдвинула, загородилася!  И снова раздвинула… Ну и что?! И пускай!  Тебе нет   никакого дела!  Вон  -  кладбище,  думай о вечном, это тебе самое то! Думай про особняк! Чего думать? А того, что он -   ровесник погоста.  И  нашел себя в новой жизни, а погост зарастает бурьяном.  Там уже давно никого не хоронят.  А могли бы – тебя. Прямо сегодня. Вперед ногами и хоба! «Умер на боевом посту, не выдержав впечатлений».  Натали снова ловит  мой взгляд, сама смотрит на кладбище и        переходит с   частных проблем на оценку людского рода вообще. 
-  На самом деле,  я что хотела спросить... -  она опять сдвинула локти, - Мы с вами люди не молодые,    не соглашаемся   на  первое предложение. Сломя голову не бросаемся.   Мы привыкли взвешивать и думать о последствиях…
…и вновь раздвигает  локти!  И наклоняется.   Выдохи  ее на лице… чувствую влагу  ее гланд…   перед  встречей явно был сжеван блок темно-синего  «обрита». Орбит винтерфреш. Или вырвиглаз, как мы его называли. Пахнет сенокосом,   хороводами,   белыми лентами в кронах берез…
-  Вы слушаете?
… И страстными стонами в высокой траве!   М-м-м-м-эх!
-  Да.
- Скажите откровенно, -  Натали закусывает губу и делает небольшую паузу, в уголках подведенных очей видна   блестящая тля  - да, пардоньте,      но  ее глаза прямо у   носа! 
Еле слышно повторяет.
-  Как  люди попадают  в ваш круг? Не поймите превратно,  но вы же сходитесь не огульно, как дети? Не со всеми подряд?  Критерии  оценки окружающих,  какие они у вас?
Сметанные литры  в прозрачных мешках     вздымаются и ниспадают. Они – словно прибой, словно морские волны.  И расстояние меньше   ладони. Нет, все же  - не волны. Не вода. Нет. Не вода.  Парное молоко! Простокваша! Творог!   Или сметана? Нет, все же сметана. Или   молоко?! Парное? Или нет - сливки! Да, конечно же -  сливки! Еще не взбитые, но   клюнь вперед -   вмиг снимешь пенку! Что же ты медлишь? Клюнь, живо, клюнь,  нет ничего естественней!  А  руки - на буфера! И   губами, губами вниз, до   сосков, они как собачьи носы, стыдливо уткнулись в кружева черного лифчика.   Клюнь!  Потом извинись, что само как-то вышло. И «Какие у вас планы на вечер?» 
Вместо этого  пожимаю плечами.
-   Да    по-разному. Вообще   дружить  я не умею. 
-   Но вы  общаетесь   легко и учтиво.
-   Это  благо-приобретенное качество,  – по складам говорю я, - необходимое для работы.
-   Не  кокетничайте, - Натали  понижает тон,   - но действительно, какие люди вам нравятся? Что     отталкивает?  Что  привлекает? 
Правду сказать?
Опять  пожимаю плечами
-  Не знаю. Расскажите про ваши,   может, свои пойму.   
-  Вы ловко уходите от ответа. Что ж, ладно!   Мой принцип, в общем, банален, -    Натали   теребит яшмовый завиток, -  Обычная серая  масса меня не волнует, а  ярких людей я   делю    на два типа: люди   сенсации и люди  чепе.
Моя  челюсть вываливается   – вот тебе и торговля!   
-  Ну,  ничего себе «банален»! Никогда о таком не слышал. Очень оригинально!     – энергично киваю  с видом ценителя, -  мне бы так ни за что не придумать.
Натали  нагибается ко мне, хотя уже некуда – дальше – я!  Груди нависают стеной  и  желтый крестик появляется из   распадка.    Сметанные мешки     вертикальны,    хочется  развернуть      ладони и   вдвинуть  их детскими совочками прямо под….Под!   Потом сжать  с силой пальцы! 
Молоко, сметана и сливки!
Что потечет?
Максимально вжимаюсь в стеллаж,  ощущая себя сакральной жертвой  на копьях.
Натали переспрашивает. Голос ее еле слышен.  Губы  в вершке от моих!   
- У вас  правда мало друзей?
- Увы, увы.  Я  социопат.
В  горле   пересохло. Водички бы…
Натали  отстраняется,   и крестик   снова ныряет в распадок. 
-  Вас не волнует серость, а  я все думаю, куда от нее улететь?  - облизываю губы.
-  Вот! О чем я вам и пытаюсь сказать! А насчет себя вы неправы. 
И     снова   ко мне!     Я уже различаю на коже тончайшие    прозрачные волоски!     Ангелы, унесите меня! Это немилосердно!
-   Вы умный, красивый мужчина в расцвете лет, и  с вами многие бы хотели дружить.
Господи! Аз внял месседжу  твоему -  зрю въяве свой будущий   ад:  не в геенне огненной   стану вечно  гореть, но   буду    захлебываться  в сметанно- творожном овраге!
Осторожно поднимаю глаза   – Спаситель спрятался в дюны.  Гхыкаю, прочищаю горло. Чтобы    умное ляпнуть?   
-   Вы тоже  неправы.
Натальи разочарованно  опускает края губ. 
-  Нет, в смысле… после вашего ослепительного деления… чепе и сенсации –  добавить нечего. Кстати, а  что там эпопея с дочкОй? Чем закончилась?
-    Ах, с дочкОй? – подхватывает Натали, радуясь  чужому пониманию ее мучений с молодой парвеню,   -  в начале месяца ей  не понравилась   зарплата. Но  узнала я об этом тоже  от мамы. Та звонит в своей манере и начинает без «здрасте» выговаривать: «Как ей жить на три тысячи, у ней же на руках маленький ребенок, а муж  интерн! Срочно поднимите  оклад». Хорошо, я добавила денег,  но и работать по норме заставила.   Предупредила, чтобы не жаловалась, если деньги нужны. И вот, через несколько дней  она взяла и   не пришла на учет!    Объявила, что взяла  «отгул за переработку».  Взяла-то взяла, да кто тебе его дал?!  Мы ей все  высказали, а она   маме плакаться, что ее увольняют. Мама опять к нам,  как мы посмели обидеть   любимое чадо, и тут уж я не выдержала:  говорю, простите,   я не собираюсь с ней нянчиться.   У меня коллектив, у меня люди.  Я     вашу Леночку грудью кормить должна? Но мой период лактации давно закончился! И положила трубку – пусть проверяет,  сколько можно унижаться  из-за какой-то соплячки?
Осторожно уточняю:
- А  «период лактации» – это…?
-  Время послеродового грудного вскармливания, - торопливо, даже испуганно отвечает Натали,    и с внезапной робостью запахивает халат. Золотой крестик застревает на  фиолетовом лацкане.   Он -  тоже вымотался.
***
- Нет, надо выдохнуть.
Откладываю книжку.  Слышу  грохот.  Это из вагончика   на железный  трап вышел наш староста.  Я не вижу, но слышу.  А вижу      серебряный    Кубок. Он ярко сияет в утренних лучах.  А старика не видать,  значит, и он меня не видит. И  это хорошо.   По его понятиям  прапора,  рекрут не должен болтаться  без дела. А если   болтается,  его нужно срочно занять.  Вообще, человек на  стоянке должен подметать, валяться  под машиной, на худой конец,  развлекать  сторожа разговорами, но  никак не просиживать с книжкой!  Ладно бы   с газетой,  но чтобы  с томиком Бунина?!
Аккуратно  выглядываю  из-за «копейки»: хмурый мужчина   с кудрявыми сединами,  в белой безрукавке и серых брюках, подходит к воротам, и  незатейливо «кыскает». Из кустов   выползает сонный ободранный кот с мятой мордой. Степаныч что-то ему бросает.
Сажусь обратно, прислоняюсь к соседской   «копейке»,  открываю книжку…   
Пытаюсь читать, но разум не слушается. 
***
В подсобке  сумрачно. Свет с трудом пробивается в узкое окно.  Оно выходит на  навес со скамьей перед рельсами трамвая.     Когда на улице грохочет вагон,   Натали   подается ко мне, чтобы я  лучше  ее услышал.
  -  А вам передавали, что я вас искала? – Натали поправляет витую  оправу,  еще немного, и он свалился бы  с  мелкого носика на располневшем лице.
-    Нет, - вру я.
Конечно,    передавали.  Офис так раскудахтался,     словно раскрыл наши планы на   мезальянс. 
-  Неужели ничего не сказали?
-  Нет. Наверное, оператор вышла, с которой вы говорили.
-  Но я  говорила  двум разным девушкам.
Пожимаю плечами.
-  Забыли, заработались.   Кхм, кха…
Прокашливаюсь.
Когда я только   мы встали у двери пытошной,   двусмысленности я  не уловил. Ну,   не в торговом зале,  подумаешь,  стоим,   когда хозяйка   за кассой. Пригласили и пригласили в подсобку, может,  чая предложат. А Наталья  медлила, не  заводила в комнату.   Только допытывалась о  мотивах визита.  «Я накануне вас не совсем поняла, думала, вы придете к нам вечером, поэтому и  искала вас утром в офисе, и кажется, операторы  неправильно истолковали мою активность»
Я   не спорил, хотя  сто раз объяснял ей, что день моего ее посещения в пятницу.     Мои клиенты в области, и их я объезжаю до четверга, а ее     день единственный день именно в пятницу.  Она единственный мой городской клиент, и то, дана мне,  чтобы я, в пятницу болтаясь в конторе, не расхолаживал баб.  Но Натали   про это забыла,  а  я, как дамский угодник,       в ответ на ее восклицание: «О, какие люди, чем вам обязаны?», взял и ляпнул,  мол -  «ноги сами привели».  То есть о том, что после  ее   звонков       беспардонный   курятник нас уже оженил –   умолчал.   И   Натали вдохновенно бросилась  к одинокому столику,   увлекая рукой и меня.    Видимо, до моих  слов про «ноги-самоходы» намерение поместить меня в прокрустово ложе еще не было утверждено,  а после них сомнения  отпали.  Так что  сам виноват.  Не угодничал -   болтали бы в   зале.      
Поднимаю колено вверх,   узмеиваю  на него   запястье. И скашиваю глаза. .
-  Знаете, как человек, посвятивший лучшие годы  журналистике…
- А вы были журналистом? –   живо  подхватывает хозяйка,  склоняя огненную головку к плечу.
-    в голодные годы. Так вот,     я сделал вывод, что  в основе любой сенсации обязательно будет чепе.   «Звезды»   как  они пролезли в «сенсации»? Да через чепе, естественно.
-  То есть – через постель? – тонкая улыбка, пинцет пальчиков  у оправы.
-   Вот именно.
Зрачки опускаются на мои руки. Они  прижаты к груди краями стола и  шевелят пальцами как два краба,    вставшие на дыбы.
- А где вы печатались?
- В «Уездных вестях».
В стрельчатую перспективу въезжает красный вагон. Грохоча,  останавливается, открывает двери. Люди встают со скамеек, поднимаются на подножки. Двери закрываются,  трамвай отъезжает.   
Хозяйка по-змеиному трогает  языком  краешки губ,   косится на коридор, словно желает  убедиться в отсутствии ненужных свидетелей…
-  Наталья  Прохоровна,  нам нужно договориться о работе.  Какие у вас планы  на следующий месяц?  Будете у нас грузиться? 
-   Планы?
-   На отгрузки.  Как будем грузиться? Может, тысяч на двадцать закупим? Я скидку сделаю на первую поставку.
Мне в ответ -  шорох халата по столу.  В серых глазах за золотой оправой – откровенное, ничем не прикрытое ожидание: «Причем тут планы  «на месяц»? На вечер, ты хотел сказать?»  А губы ее лепят   нейтральное.
- Завидую самодостаточным людям,    никакое хамство им не вредит.
Поднимаю глаза   –   Спаситель снова  пропал в барханах.  Гхыкаю, прочищаю горло,  соображая чтобы промямлить. 
-  Да где  я самодостаточный. 
Краешки   губ загибаются вниз.
- Я к тому, что  чепе и сенсации – это круто..
И  гоню  беседу   подальше от флирта.  Включаю «антифлиртовый» хамоватый слэнг.
-  Так  чем ваши терки закончились?
-    Ну, я же говорила...
Не действует.
-  Ей  не понравилась, сколько   заплатили за месяц. Она пожаловалась, мама звонит в своей манере …
О, как  хищно   колышутся ее продолговатые  прелести, как беспомощно в  темном провале    томится Господь!   
-  Я говорю -  тебе мало денег?  Так тебя взяли  на неполный рабочий день, да и  работой  это  сложно назвать.  Ты дочь своей мамы, а не суперзвезда, это тебе не сцена, а я не твоя поклонница! Это работа! - Тут опять звонит мама: «почему   три тысячи,  у Лены  же  маленький ребенок?»  «Ребенок – понятно, но ведь она взята на неполный день» -   а она меня не слышат. «Ой, но ведь ей  трудно, она же молодая мама».  А  на следующий день она  вообще не пришла! Банально  не вышла смену,  а маме сказала,  что ее выгнали!
-  Посмотрите что происходит…
-  Что? .
-  Вы же подтверждаете мои слова.  Делаете из чепе сенсацию.
-   Да-а?  В самом деле, ха-ха!
Проклятый внутренний подкаблучник!   Зачем ты услышал   больше чем надо,  чем она говорила?!
Она смотрит  лучисто, влюблено! И  я быстро опускаю взгляд долу.  Не помогает, на лице ее дыхание,   и  менторски, фоном, набатом, звоном колокольным в ушах звучит: «ну же, ну же, ну же»…
Натали больше не пробует   прикрываться. Ее ладошки как две загорающие белые жабки, нагло пластаются у моих локтей, выставленных вперед, словно рогатины от медведя.
-  Мама опять  начинает вычитывать, а я говорю, что она  тридцатилетняя здоровая девка, никто ее не выгонял,  она бюллетень оформила задним числом,    учет прогуляла и  боится теперь нам в глаза посмотреть, потому что   за нее  все горбатились. Проверьте тетрадь,     там записи ровно без одной ее смены.  Я   понимаю, я сама мать,  но   товар за нее Лариса Петровна принимает,  кассу за нее Лариса ведет».    А   Васильева в ответ   « Зато вашу Ларису Петровну    муж  с ног до головы облизывает».
Натали     принимается жестикулировать, и красные собачьи носы покидают свой огород...  Но она не замечает.
-  А  вот тут-то я сразу вскипела:  «так это же очень хорошо, когда тебя облизывают,  слава богу, что еще существуют такие   мужья. Ведь у кого-то их нет вообще, а у кого-то они сплошное чепе!» – тут я   намекнула, что ее муж Сережа сплошное чепе.
-  А почему?.   
-    А  его же  никуда  не брали из-за пристрастия к…  – Натали красноречиво щелкает    пальчиком под двойным подбородком, - только по ее  звонку устроили    на   «Гевею».  Сборщиком на склад.  А он там по месяцу  бюллетенит. И не уволишь, и на его место никого    не возьмешь. Но ей разве откажешь? Васильеву даже индусы   боятся. Она  всю семью   так пристроила, мужа сборщиком – дочку ко мне, зятя на кафедру. Дама  без комплексов.  Ноги у Сережи больные, да-да, рассказывайте…
- А   может,  и правда?  Знаете   их порядки? У индусов реально физические наказания практикуют. Поймали тебя, скажем, на воровстве. Выпил ты боярышник, а склянку клиенту в заказа упаковал. Клиент пожаловался, тебя вычислили. Ну вот Тебя не штрафуют, не выгоняют.  Тебя   тихонько заводят в   специальный кабинет, растягивают на столе за руки за ноги, и    дубинкой наяривают  по пяткам. Из бамбука. Специальными  дубинками.  Вот. В итоге и анкета чистая, и штрафа нет.   Гуманная процедура, я считаю.   
 Натали      молчит. Я же вхожу в раж и вслед за старой хохмой издеваюсь над словом   «Гевея». «Почему    они назвали фирму «Гевея»?  Какое имели право? Индусы, так называйте   «шивой» или  «брахмапутрой». А то «Гевея», это ж наше дерево, почти  что  береза, только   сок у нее из резины. Не выпьешь по весне.    
Опять недоверчиво поправляет очки.
- А зачем  они это делают… с пятками? 
-  Из гуманности. Чтобы не штрафовать. -   говорю   на полном серьезе   (между прочим, своих сипаев они действительно буцкают), но Натали    все понимает по-своему и категорически возражает.
- Да   какой там штраф. Бросьте.  Там не с чего вычитывать, у них оклад грошовый.  Может,  ее мужу-то  и назначили отдельный, но его  штрафовать-то не станут,   – и снова    жадно смотрит в глаза, и  я думаю,  что если бы мне нравились  толстые,   как бы  чудно  устроилась жизнь. 
Вот смотрите, у меня полсотни  клиентов.    Среди них богатеек, у коих при виде меня маслятся глазки,  пять-шесть   имеется точно.   Ублаженные буржуйки повернутся ко мне в смысле бизнеса. Вырастут показатели, а с ними  зарплата.  Опять же, подарки-подачки. И я  их буду принимать,      научен жизнью, не гордый. Знать про друг друга они не смогут. Потому что в разных городах. То есть, ни склок, ни скандалов.    И главное, это благополучно выводит  меня из дыры. Я свободен, никому   не обязан. «Моральный облик» теперь до фонаря. Одна проблема -  не нравятся мне толстые    тетки.   И ничего   не поделать, проклятье какое-то.
-   Говорите, Сережа ее человек чепе. Значит,  по вашей классификации есть только чепе?  Сенсации только в телевизоре? Среди окружающих – нет?
-   Есть и сенсации. Я могу привести наглядный пример, пусть и обещала не трогать присутствующих. Он вам близок.
И   опять подается ко мне…
-  Вы еще не догадались? Ка-ак? Да   вы   сами, вы  сами… 
И еще придвигается.
Боже!
Прикрываюсь согнутой в локте рукой. 
Еще ближе! Груди   освобождаются от халата. Они висят над столом натурально голые!!! Соски болтаются! Болтаются соски!!! А крестик пробирается к свету, и зависает над молочными дюнами!        Полоска влаги над язычком… все ближе и ближе… Осталось   четыре сантиметра…. Три.. Два!  Последний дюйм… «Тяжелым басом гремит фугас, взлетает фонтан огня, а Кеннеди Боб вновь пустился в пляс, «какое мне дело до всех до вас, а вам – до ме-ня-а-а-а»…
Поднимаю глаза..
Натали не сводит  откровенного взгляда.
Опускаю глаза.
Невозможно!
***
Снова откладываю томик.   Прислоняюсь к кирпичной кладке, чтобы не упасть со  стульчика.  Закрываю глаза, потом с силой разлепляю очи. Скашиваю их на капот, где темнеет субботний  тропарь.  Снова беру книгу. С усилием принимаюсь читать.
…. она встала, запахивая халатик, взяла в прихожей почти догоревшую свечу. 
…Увлекаюсь, дочитываю до момента, где герой сошелся с бывшей дворовой девушкой.  Сошелся и обрюхатил.
«… Когда она родила, — маленького, черненького мальчика, — и перестала служить, поселилась в моей прежней детской, я хотел повенчаться с нею. Она ответила:— Нет, мне этого не нужно, мне только стыдно будет перед всеми, какая же я барыня!»
Захлопнул книжку
-  Вот    …лядь!
***
Ненавижу Бунина!    Сходу, с  первых же строк  охватывает праведный гнев босяка! Ну жили же люди! Скакали на лошадях, тискали служанок, волочились за чужими женами,  сестрами не брезговали! Сплошные ананасы в шампанском! Что будут жрать – не колышило! И чтобы они сидели за мелким столиком напротив тетки с  грудями до пояса –   оно и в дурном сне им  привидеться не могло! Они   не искали, куда деть ладони, не  упирались дрожащими   ногами  в чужие  коленки. Не ужасались интимному понижению тона торговки, что подается так близко,  что видно  ниточку влаги  и серебристые волоски над  губой … на боевом расстоянии,       ровно для поцелуя!   Как вам такое, господин лауреат?!
Это я вам скажу, точно не Бунин.
***
Я правильно поступил. С другой стороны.  Наш роман был бы   сплошным мазохизмом.    Да и его  б не случилось, так разовый перепих, где каждый надеется на свое. Утром она бы сделала вид,  что сошлись    по любви, и   намеки на ништяки   ее не касаются. Да-да, те самые, которые она развивала,        кружась со мной   в медляке, в огнях ресторана. Те самые,   мои мимолетные вздохи,  вроде жалобы на      несостоятельность  в части финансов.  Не я ли радостно слышал,  что мол «все поправимо, а деньги - вода»?  Она и ухом не поведет. А  ты будешь беситься, что мучился и закрывал глаза, воображая в ладонях  попу супермодели с  ногами от ушей. Но поздно, батенька -  первый шаг сделал ты! Ведь  эта, подсобка, груди до пояса, общая атмосфера сводничества – это ж НЕ шаг? Это же НЕ приглашение? Люди на работе, не правда ли? Мы же полчаса про отгрузки базарим?
Поднимаю глаза от столешницы.
Натали     не сводит   ожидающих глаз.
Или тут другие расклады?

***
А главное, я считаю, что   толстые  не могут нравятся в принципе. Это моя установка.  Что  хуже всего.  Потому что она неверна.  Я где-то видел кино, там чернокожий  амбал спрашивал у напарника,  есть ли у них в  борделе «негритянские  мамки». Такие большие,   сальные,  кривоногие, с огромным багажником.  То есть  он    желал именно толстых и кривоногих, и, значит,   принцип, что они не могут нравиться – липовый?  И влечение к мамкам возможно?
«Возможно, конечно, но это если ты негр» - говорил я себе час спустя,  перепрыгивая свалявшийся тополиный пух  на трамвайных  рельсах. 
А   чем я не негр? – переспрашивал я сам себя, -  Чем не невольник?  Оно  всех завишу, ничего не имею. Только  либидо   как у Бунина,   тоже  хочу иметь секс со  служанкой, и слышать в ответ на приглашение в ЗАГС: «не надо нам в ЗАГС, вы же барин!»   Но это в  житейском  плане, а в сексуальном-то  нет!  Почему же на мне отдохнула природа, что тут за кара?
М-м-м-ых!!!   
Дайте мне полноту негритянского бытия! Дайте же, дайте!
Нет, не дают. Не нравятся мне пышки - коробочки. И даже упоительные моменты самозабвенной страсти, когда слившимся телам плевать на размеры,  – нет, они не отменяют  предубеждения.   Хотя   по-человечески я не в претензии! Особенно к тем, кто в аптеках!   Ведь они все   либо в разводе, либо в гражданском браке,  что   тоже    не Бунин. Невестились   конфетно-букетно, потом залет, декрет, гормональный сдвиг,  разнос вширь, плюс работа сидячая. Рост интеллекта,    деньги, понятный апломб: «я зарабатываю, а ты   трутень и чмо» ну и предсказуемо муж мажет лыжи. Кому понравиться жить с кикимором в зеркале?
Грохнула дверца вагончика. Я приподнялся - тряся седым чубом,   с куцей метелкой   вышел наш староста.
- Разве что прапорщикам,   - я привстал,     и снова сел на стул.  Закрыл глаза…
Хотя  с сидением можно было заканчивать.
-    Пожалуй, есть и причастие.   
Я взял с капота   лист от старого прайса. На его чистой стороне,   возле слово «причастие», поставил жирную птичку.   
День как день.
И день никак день.
Ни ниточки, ни клубочка.
Ни милой дарить, ни дорогу искать.
А что? А крылья вязать
Причастию Буниным.
Белый свет, помоги.
Крылья свяжи   
Причастию верному:
Жить     вольно, богато.
По Бунину!
Это -   лебедь   седьмой.
-   Утоли мои печали, Натали, утоли мои  негритянские   печали.
Снова сажусь  и приваливаюсь спиной к кирпичу… Закрываю глаза.   Приятный холодок проникает через футболку. Что-то шуршит со стороны вагона… Степаныч снова, видать, все подметает. Или следит за урной.  За порталом. Это хорошо.
 И тут вспоминаю, что  ежели я собрался вызвать сказку про лучшую жизнь, то и причащаться нужно именно ей, то есть наукой.    Нужно   ей было причаститься. Я же в Первополетске специально брал в руки журнал, приложил его ко лбу и обещался  в субботнее утро не мучиться с Буниным, а поискать в толще пугающих формул и  непонятных материй что-то свое…
Но   все по старой колее покатило. Ночь не спал и все забыл. И причастился Буниным. Снова ошибка!
Закрыл лицо руками, прислонился к кирпичной кладке, затылок коснулся корявой цементной жилы между камней. 
А, впрочем,  нет ошибки. Я же его украл. То есть, почти. Взял без спроса. У «Виталины» лежал в торговом зале. Значит, ничей.   Есть ошибка, нет? А вообще, ту жизнь не вернуть. Теперь можно только стать богачом. Значит, правильно – Бунин.
Беру лист,  комкаю в руках до плотности снежка.  Поднимаюсь со стула,  обхожу белый «жигуль»,     направляюсь к серому вагончику на колесах. Пинаю камешки под  губы выдающихся бамперов.   Не доходя десять метров до урны, замираю и  прицеливаюсь.
-  День как день.   
Делаю  пару шагов вправо. 
- И день не как день.
Раздается  дребезжанье, стук о стекло, вижу лохматый силуэт привставшего из-за стола старосты. Он грозит   пальцем!
-  Гуси-лебеди, птицы смертные, вы летите в Лебедянь страну запретную, 
Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь…и швыряю «снежок»    снизу вверх.
Бух-бух,   хлоп-хлоп – в роще начинают выбивать скалкой коврик.  Или  это лебеди  хлопают крыльями?
-   принесите сказочку заветную,  чтобы  в сказочке той говорилося куда счастье-добро провалилося, и  чтоб сказочка нам показала бы, как потом поживать нам без жалобы…
«Снежок» взмывает вверх – и   жизнь моя, на листе от старого прайса, с дружбами-службами и прочими  мелочами,   белым лебединым клином взлетает  над крышей вагончика  к небу  и там и остается…
А бумажка   падает рядом с урной.



.