Между Небом И Землёй

                I


В чём-то этой девочке повезло, природа редко дарует и красоту, и светлый ум вместе, всё остальное безусловно ей подарили родители. Мама её была не просто учительница, светлая ей память, Ольга Сергеевна была прирождённая учительница, с природной нежностью и добротой, и ещё она была до невозможности терпеливой…

Слушайте, да она в своей жизни не оставила без ответа ни одного ребёнка и никогда не сказала ни одному, - ну хватит вопросов, давай сделаем перерыв. Нет, она великодушно отвечала на все вопросы и не наспех, а добавляя ещё красочный рассказ, так что маленькая Лиля жила не просто в любви, а ещё в необычайно интересной жизни.

Родители распределили все духовные ценности пополам. Выходные дни принадлежали папе с художественными выставками и непременно с детским спектаклем, а будни маме, со школой, языками, гимнастикой и музыкой. Лилю невозможно было оторвать ни от чего, она одинаково любила музыку и гимнастику, книги и живопись. Её жизнь была восторженно заполнена и пронизана волшебным пониманием красоты.

Помню, Ольга Сергеевна говорила:

- Только бы жизнь её не обидела, только бы не причинила страдание… У неё душа особенная, неприспособленная…

У меня на это и времени не было, и опыта…
 
А в тридцать шесть Ольга Сергеевна не проснулась, перенесённая в детстве скарлатина дала тяжёлые осложнения на сердце.

Казалось, Юрий Михайлович, собрав всю свою боль в комочек, скорее тихо спросил, чем сказал:

- У нас ведь должно всё остаться по-прежнему…, иначе маме будет не радостно смотреть на тебя.

И Лилечка молча кивнула, ей шёл тринадцатый год.

- Я понимаю и не подведу, - сказала она так серьёзно и так грустно, что у Юрия Михайловича сжалось сердце. И откуда у маленькой девочки такой взрослый ум, понимающий и спокойный...

Юрий Михайлович ночами рыдал в подушку, в пятьдесят лет остался поседевшим и с маленьким ребёнком на руках. Он ведь только по выходным был с Лилей, а всё остальное время было на Олюшке, она же на пятнадцать лет была моложе меня, сибирская девочка, казалось здоровая русская красавица.

Как же он был счастлив, когда она согласилась венчаться с ним и Батюшке сказала:
   
- Я беречь его буду, он же старше меня… 

- А я выходит не уберег свою лебёдушку… Как жить теперь без неё, впору камнем в омут, но Лиля, хотя не по годам развита, но всё равно маленькая. 

Я вот на днях вошёл к ней в комнату и спросил:

- Что ты сидишь возле окошка…
 
А она мне, ну совсем как маленькая говорит: 

- С мамой разговариваю, рассказываю ей про школу, про Чехова, потом напела её любимую песенку, - и смахнула две крупных слезы, катившиеся по бледным щекам…
 
Лиля была высокая, как отец и бледная с впалыми щеками, и с огромными серыми глазами, безутешными глазами, из которых лились слёзы…

- Я же говорю маленькая… и что из того, что я большой, а утешить её не могу, - и сев возле неё на пол, тоже заплакал… 

Это был самый трудный год, следующий, казалось, будет легче, но нет, не был лёгким и следующий, старались жить сообща, но не получалось, каждый из нас жил сам по себе, не обсуждая покупали продукты, иногда одинаковые, готовили лёгкую, доступную еду и каждый приспосабливался зализывать душевные раны в одиночку. Только в память о маме проводили вместе воскресные дни, но это уже нас не сближало, словно детство выпорхнуло из её души и оставило пустоту.

Лиля была лучшая и в классе, и в школе, и к своим шестнадцати годам она знала и русскую классику, и французских импрессионистов, и Шопена, и Вивальди. Окончив музыкальную школу, на выпускном экзамене сыграла Рахманинова. Казалось, все несказанные обещания, она выполнила и часто, смотря на небо говорила, что по-прежнему видит мамины глаза…

Юрий Михайлович быстро старился, брился по пятницам, тогда и рубашки менял, на работе лишь числился, жил воспоминанием прожитых вместе пятнадцати лет… И Лиля жила воспоминаниями, но только у неё была живопись и ей она отдавала красоту, привитую мамой, и у неё была музыка, с которой она делилась своей болью, а у Юрия Михайловича ничего не было, и по странной причине с дочкой тоже не срослось…

Перед Лилей были открыты все университеты после выпускного вечера, на который она пошла, не прибранная, не нарядная, просто зашла получить золотую медаль и взяв её в руки сказала:

- Мамочка, ты была бы сегодня счастлива, - и поблагодарив ушла…

И все глядя ей в след подумали, как же она необычайно хороша и мысленно добавили, до невозможности, словно соткана из какой-то неземной материи. И правда, она в этой своей прозрачности, была необъяснимо хороша, как говорится, глаз не отвести… Размытая эстонская холодность с неповторимым разрезом глаз...
 
Юрий Михайлович всё приготовил к ужину и ожидал дочку дома с букетом пасхальных лилий, Ольге нравился этот дурманный аромат, и она говорила, что лилия-воплощающее совершенство. Она и дочку без всякого сомнения, поэтому назвала Лилей. А ей бы и не подошло никакое другое имя…

Только позже, значительно позже, учась в Сорбонне, читая Эльзу Триоле, и познакомившись с творчеством Луи Арагона, прочитав про Маяковского, и про его странные отношения с Лилей Юрьевной Брик, она ощутила досаду случайной схожести монограмм.

А пока что, посмотрев на букет с лилиями, поблагодарила отца и переставила кувшин на подоконник с быстро пробежавшей мыслью, - пусть мама порадуется своими любимыми цветами.

А потом небрежно, как бы между прочим сказала:

- Я в Сорбонну поступила и сразу на два отделения…, скоро придётся уехать…

Юрий Михайлович только хотел сказать тост про успехи дочери, про то, как бы мама была сейчас рада, но неожиданный ком перекрыл дыхание и неважно, что тесной дружбы и понимания между ними не сложилось, но в этот момент мышечная боль сжала сердце…, и Лиле передалась его боль, она неожиданно для себя, впервые с детских лет, обняла отца и дотронувшись до чужой невыбритой кожи добавила: 

- Я буду приезжать на каникулы…

Но голос её словам не верил…, не поверил и отец…

Грустные проводы, но сердце его ещё держалось, хотя держаться ему оставалось недолго.


                II


К осени она уже нашла себе прелестную маленькую квартирку в Латинском квартале, против университета, получая повышенную стипендию, она могла себе позволить снимать стеклянную студию, пристроенный лофт к четырёхэтажному серому, каменному дому, с узкими крошечными балкончиками, украшенными махровой красной геранью.

Как же прекрасна осень в Париже, такое впечатление, что она, специально разбросав сказочно-жёлтую кленовую листву, ровно разложив её по широким тротуарам и по маленьким узким улочкам, притаилась в ожидании раскрывающейся красоты, чтобы уловить момент, когда горчичное солнце опустится совсем низко и начнёт заигрывать, соперничая в яркости и схожести жёлтых оттенков… 
 
И правда, трудно передать эту красоту…, и становится грустно, не с кем поделиться, некому сказать:

- Посмотри…
 
И невольно, по старой детской привычке, подняв глаза к небу, Лиля искала родные глаза…, но их уже не было. Всё время были, а сейчас исчезли, словно стёрлись, или их унесли чужие ветра…
 
- Или я просто выросла, и мама больше за мной не приглядывает, - мысленно спрашивала она себя, идя по широкому бульвару опавших жёлтых листьев в незнакомой стране.

А бывало, поздней осенью, идёт она по Парижу в хмурой дымке светло-серых облаков и думает:

-  Мне кажется, мы нравимся друг другу и потихоньку привыкаем, и язык твой красивый, и мелодичный, и у нас уже общее дыхание…, медленно исчезает грусть затянувшегося одиночества.


Париж становится мне ближе
С осенним, тусклом днём
И тучи опускаются всё ниже,
И скоро Пер Ноэль придёт живьём.

Живёт он за Лапландскими снегами
И я свяжу Ему в подарок сапожок,
И передай моей любимой маме,
Что выстоял Пасхальный твой цветок…

Сошла тоска с бездонно серых глаз,
Париж в объятьях закрутил
И сплин в душе неслышно гас,
Словно на волю отпустил…


И правда, склеенные ранним горем лёгкие, задышали полной грудью, и медленно разгладились, словно сморщенные лепестки мака. И теперь, встречаясь глазами с прохожими, она всё чаще отмечала их благодушие, заинтересованность, и порывы остановить её, но пока она всё так же обходит всех стороной, равнодушно опуская глаза…

Подружилась она только со своей соседкой, которая жила выше этажом, над её пристройкой в ещё меньшей мансарде, в таких когда-то жила прислуга. А сейчас сплошь и рядом студенты… Женя родилась в Петербурге, рано потеряв родителей, двоюродным дядей была отдана в приют, в семь лет её удочерила пожилая французская чета и переименовала в Юджину, а расставшись с ними по совершеннолетию, она укоротила себе имя до Джины, на итальянский манер, считавшей себя похожей и по темпераменту, и по тёмной жгучей красоте сливовых глаз на итальянку.
 
Приёмные родители дали ей плохонькое бесплатное образование и со ста франками, как они по привычке называли доллары, уехали в Марсель, где их гостеприимно, недалеко от моря, ждал дом престарелых.

Джина за эти пару лет свободы, на случайной вечеринке, в окружении молодых итальянских студентов не то выпила лишнего, не то в бокале с вином было что-то более расслабляющее, но через три месяца ни один врач не рискнул, да и не посоветовал ей расстаться с ребёнком. А ещё через пять месяцев родилась слабенькая недоношенная девочка, которую с большим трудом врачам удалось вытащить с того света… Санта Лючия, так Джина назвала своё приблудное счастье…

Ещё она успела получить неплохую работу, куда её устроила хозяйка дома, заинтересованная в постоянной оплате. Мадам Дени, была из тех, последних русских белоэмигрантов, которые в основном уже давно нашли свой покой в пригороде Парижа, но её русская душа не разучилась помогать… Вот она и устроила Джину в университетскую библиотеку, говоря при этом, - знания обогащают, читай книги, иначе с тобой не о чём будет разговаривать…

И благодарная Джина и книги читала, и в библиотеке работала, и по дому нет, нет, да чем-то ей помогала… Санта Лючия росла тихо и незаметно, никому, не мешая своим присутствием. И в этой маленькой мансарде они, по-видимому, наконец-то нашли свой уют.

Девушек объединило одиночество чужой страны, общий русский язык, в котором столько непереводимых оттенков, которые, к радости обоих нашли душевный выход, что и способствовало сближению душ.

Ни Санта Лючия, ни разница в возрасте этому сближению не помешали, даже наоборот, в Джине не выветрилось её сиротское детство с его жизненной хваткой, а в Лиле ещё не ушла задумчивость, меланхолия, поэтому они дополняли друг друга…

Часто Джина, заглянув к Лиле, лукаво спрашивала разрешения оставить на ночь девочку…, ей уже исполнилась тридцать, хотелось и любви, и мужа, и тыла, так она объясняла своё ночное отсутствие…

У Лили этих мыслей не было, ей хотелось в дом-музей Моне, в тот сад, знакомый ей с детства по книгам, ей хотелось пройтись по тем ажурным полукруглым мостикам с розовыми кувшинками в пруду, которые не раз ей доводилось писать…, но выходные быстро пробегали и поездка туда, пока что откладывалась. А вот в Грасс было решено поехать, хотя Джина не очень туда стремилась, с Буниным, как она говорила, не пересекалась и, поэтому, не видела для себя в Грассе ничего интересного.

А Лилю туда давно тянуло, давно хотелось поехать в Грасс, она часто в душе повторяла Чеховскую фразу:

— Вы любите театр? Вы любите театр, как люблю его я? То есть всеми силами души Вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением…

- Любите ли Вы Бунина, как люблю его я, всеми фибрами своей души, со всем исступлением… И если Вы мне скажите да, я тотчас Вас возненавижу и не позволю…, в своей неудержимой ревности…, нет, нет, он мой и только мой…

В пятницу Джина договорилась, что возьмёт у знакомых маленькое красное Рено и они два дня проведут в Грассе. Ехать около 6 часов, выедут в субботу пораньше, к обеду доберутся до Грасса, походят до одури, как думала Джина, переночуют в придорожном отеле и в воскресенье с восходом солнца отправятся в обратный путь…

Что произошло на 130 километре от Парижа непонятно, но грохот и скрежет был сумасшедший, в аварии участвовал грузовик, который вошёл в Рено и смял место водителя с креслом, его в свою очередь подрезал мотоциклист, который погиб на месте, Лилю придавило пустое переднее сидение, а Санту Лючию вдавило в детское кресло и не было ни малейшей возможности её оттуда извлечь.

Как удалось одному пожарнику вынуть это маленькое уже бездыханное тельце и подарить малютке новую жизнь, уму непостижимо.

Спасти Лилину жизнь врачи гарантировали, но память была под вопросом, очень сильное сотрясение и долгая потеря сознания вызывали опасения…

Лёжа в больнице и периодически теряя сознание, она торопилась к маме, а мама, как всегда, мягко говорила:
 
- Нет, дорогая, ещё не время, тебе пора возвращаться, тебя ждёт бусинка, ты нужна ей…, найди бусинку…

Моментами, придя в сознание, повторяя мамины слова, Лиля как бы спрашивая её:

- Какая бусинка…, куда она закатилась…

Только спустя неделю, прошло то состояние путаницы во времени и пространстве, осталась только сильная пульсирующую боль в затылке и головокружение.

Через десять дней к ней в больницу пришла Мадам Дени и рассказала подробности аварии…

Не скрывая слёз, она тихо прошептала:

- Жени больше нет, - первый раз назвав её настоящим именем, - Санта Лючия ждёт твоего возвращения, она очень по тебе скучает, видно часто ты ей рассказывала на ночь сказки.

Потом опустив глаза мадам Дени добавила:

- Я не могла поступить иначе, не брони меня, пойми, мне восемьдесят четыре года, я же с Богом в душе…

Лиля слушала молча, хотя ничего из её слов не понимала, наверное, из-за головной боли…

Но Мадам Дени быстро продолжила:

- Я пошла в префектуру Парижа, подняла все свои старые связи и не позволила отдать Санту Лючию в чужие руки… Я отдала Деникинские часы и Санту Лючию тебе пришлось удочерить.

Когда Лиля осознала всё происходящее, её как будто кипятком ошпарило, голова закружилась и она, потеряв сознание, опять услышала мамины слова:

- Нет, нет доченька, ты нужна бусинке… Она ждёт тебя…



                III


Тяжёлое испытание жизнь… Вернувшись, первое что услышала Лиля, это радостный крик:

- Мама Лиля, Мама Лиля, - и Санта Лючия обняла её своими крошечными ручками за шею, шепелявя, не выговаривая ещё букву ч сказала, - Люсия скучала… 

Только тут Лиля поняла, что имела ввиду мама, говоря бусинка тебя ждёт, она говорила Люсенька, Люсенька тебя ждёт, а ей, находясь на грани сознания, слышалось бусинка…

Люсенька, конечно, она Люсенька, а никакая ни Санта Лючия, хотя, конечно, она святая, два раза Бог подарил ей жизнь…

- А почему Деникинские часы Вам пришлось отдать, - как-то морозным вечером, сидя в комнате у мадам Дени, в её мягких бархатных креслах, с вытертыми, лысыми подлокотниками, разговаривая по душам, спросила Лиля.

- Потому что дедовские часы были дороже денег, Деникин моя фамилия, уменьшенная в Париже…

И много ещё потом интересных подробностей из той эмигрантской жизни рассказывала Лиле мадам Дени, в девичестве Деникина…

Они жили все вместе одной дружной семьёй, Люсенька, бабушка и она, мама Лиля, со временем Люсенька называла её мама…, и кто знает, что ей запомнилось до аварии, только она никогда о ней не вспоминала, словно другой жизни у неё и не было…

Лиля закончила в Париже свои университеты, Люсеньке исполнилось семь лет, пора было идти в школу, а значит возвращаться домой, в их старую Московскую квартиру.


Перед отъездом они посетили город её меты, небольшой средневековый городок Грасс, расположенный между берегом моря и предгорьям Альп. Город оливковых рощ, лавандовых полей и цветов сказочной красоты волшебных оттенков…, повсюду тубероза жасмин и розы. Город тончайших перчаток размером в скорлупу грецкого ореха и тончайшего аромата духов…

И главное – это был город её счастья, тоски и пристань её души…

И много ещё интересного рассказывала Лиля, держа за ручку маленькую Люсеньку, ведя её по узким улицам, многочисленным аркадам с подвешенными корзинами перламутровых гортензий.

По тем же лесенкам, по которым в своё время и поднимался, и спускался Иван Алексеевич Бунин, и она дышала тем же общим с ним воздухом прошедшей эпохи…

Она дышала радостно, заходя в его любимое кафе, и любовалась безумству переливающихся красок в этих подвешенных корзинах…, и ей передавалось его восхищение. Она словно ощущала радость его изумрудных глаз в едва распустившихся фиалках, в ландышах и незабудках, которым он отдавал особую любовь и боль.

- Мамочка почему ты плачешь…

- От красоты доченька… От красоты…


И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет-господь сына блудного спросит:
“Был ли счастлив ты в жизни земной?”
 
И забуду я всё-вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав,
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленям припав.

 
1918 г Иван Бунин.



Наташа Петербужская © Copyright 2025. Все права защищены.
Опубликовано в 2025 году в Сан Диего, Калифорния, США.