Лес человеческих судеб

Войди в мой лес, где каждый ствол — судьба,
Где каждый лист — трепещущая строчка.
Здесь вековая длится ворожба,
Где жизнь и смерть сошлись в единой точке.
Здесь нету древ бездушных, мой читатель,
Здесь каждый корень — человечий род.
Взгляни на них внимательно, приятель,
И слушай шёпот, что река несёт.

Вот человеко-дуб, кряжистый и властный,
Он врос корнями в землю праотцов.
Его удел — опорою быть ясной,
Хранить покой отеческих лесов.
Он не согнётся под порывом страстным,
И примет молнию в могучую главу.
В его морщинах — отблеск неба ясный
И мудрость та, что снится наяву.

А рядом с ним — берёзовая дева,
Душа её светла и так нага.
Под песнь весеннего напева
Струятся слёзы-соки на луга.
Её кора, как девичья страница,
Хранит зарубки — память горьких встреч.
Ей вечно плакать и светиться,
И красоту невинную беречь.

Взгляни на сосны: две судьбы, две доли.
Одна — на круче, солнцем сожжена,
Корява, низка от суровой воли,
Но в каждой жилке силою полна.
Другая — в чаще, к свету устремилась,
Стройна, как мачта, высока, пряма.
Но хрупкой в этой тяге очутилась —
Ей первый шторм — холодная зима.

А вот и ель, отшельница лесная,
В тени густой свой коротает век.
Колючей лапой мир остерегая,
Живёт, как будто хмурый человек.
Она не любит праздничного света,
Ей по душе таинственный покой.
Но раз в году, зимой, теплом согрета,
Она звездой засветится чужой.

Душа-ива у самой быстрой речки
Склонила ветви к зеркалу воды.
Её печали тихи, бесконечны,
Как отраженья утренней звезды.
Она живёт, чтоб плакать и качаться,
Дарить прохладу в самый душный зной.
Ей суждено с рекою обвенчаться
И вечно слушать рокот водяной.

Ах, тополь-юноша, надменный и высокий,
Ты к небесам вознёсся в краткий срок.
Ты презираешь тихие потоки,
Тебе милей стремительный бросок.
Но пух твой лёгкий, словно звук бесплодный,
Разносит ветер по всему двору.
И век твой ярок, но не плодородный,
И ствол твой трухнет в первую пору.

Как женщина-рябина у дороги,
Ты вся в плодах, что горечью полны.
Твои нарядны ветви, но так строги,
И ягоды до времени красны.
Ты кормишь птиц, когда метель завоет,
Ты — знак надежды в холоде зимы.
Но счастье горькое твой стан укроет
Под тяжестью заботы и сумы.

Вот клён-художник, франт самовлюблённый,
Он каждый год меняет свой наряд.
То он зелёный, в лето облачённый,
То осенью — багрянца водопад.
Он щедро сыплет золото под ноги,
Резной листок, как царственный автограф.
Но наг стоит зимою у дороги,
Забыв про свой тщеславный каллиграф.

А это — липа, добрая хозяйка,
Вся в сладком цвете, в жужжеле пчелином.
Её душа — медовая лужайка,
С приветом ласковым и даром длинным.
Она укроет, исцелит от хвори,
Поделится последнею пыльцой.
Её судьба — не ведать с миром ссоры,
Быть нежной матерью и мудрою вдовой.

Осина-грешница, трепещущая вечно,
Ты носишь на себе проклятья тень.
Твой каждый лист дрожит так бессердечно,
Что в дрожь бросает даже ясный день.
Ты шепчешь что-то, будто в покаяньи,
Боясь и ветра, и немой тиши.
И в этом вечном, жутком ожиданьи
Весь страх гонимой и потерянной души.

Ты — лиственница, странная порода,
Ты носишь хвою, но роняешь в срок.
В тебе смешались время и погода,
И запада суровый холодок.
Ты терпишь стужу, наготой одета,
Чтоб возродиться зеленью весной.
В тебе есть стойкость Нового Завета
И жертвенность пред ледяной луной.

А вяз — мыслитель, старый и суровый,
Он в думах крону мощную склонил.
Он видел всё под этим вот покровом,
И беды сёл, и блеск царских ветрил.
Он молчалив, но тень его готова
Принять усталого в свой тихий кров.
Он мудрость копит, не сказав ни слова,
Чтоб в шуме листьев дать душе покров.

Черёмуха-невеста под окошком
Пьянит весною, духом так нежна.
Она цветёт так пышно, понарошку,
Как будто для любви сотворена.
Но быстро вянет белое убранство,
И горечь ягод — вот её итог.
Вся жизнь её — мгновение жеманства,
И сладкий, но обманчивый предлог.

А пихта — строгая, прямая стража,
В её иголках — бальзамичный дух.
Она темна, торжественна и важна,
К лесным признаньям слух её был глух.
Она растёт для жертвы новогодней,
Иль чтоб смолою врачевать тела.
Её судьба — служить всё превосходней,
Хоть жизнь её не слишком весела.

Орешник-обыватель, он небросок,
Растёт в подлеске, скромен и кустист.
Он не высок, не прям его отросток,
Но каждый год орехами ветвист.
Он не поэт, не царь и не воитель,
Он — тихий житель, что хранит свой плод.
Простой, надёжный, как лесной родитель,
Что кормит свой неприхотливый род.

Калина-кровь. В ней девичья обида
И первая любовь, и первый грех.
Её краса обманчива для вида,
А горечь ягод — для сердечных нег.
Она горит, как уголёк в метели,
И лечит сердце от былых потерь.
Её плоды лишь в стужу созревали,
Открыв в страданьи благодати дверь.

Вот человеко-граб, мускулистый, цепкий,
Он некрасив, но твёрд, как монолит.
Его объятья жилисты и крепки,
И ствол его морщинами изрыт.
Он создан для работы, для упорства,
Чтоб быть осью, рычагом, столбом.
В нём нет изящества, но нет притворства,
Есть лишь победа над своим врагом.

Сибирский кедр — отшельник величавый,
Он — патриарх, что помнит сотни лет.
Он дышит вечностью и вечной славой,
И в шишках прячет мудрости завет.
Он делится богатством не для многих,
Лишь тем, кто в силах до него дойти.
Он царь тайги, суровый и убогий
В своем просторном, царственной пути.

Боярышник — колючий оборонитель,
Он страж границ, усадьбы и межи.
Он и целитель, и простой хранитель,
Но к сердцу путь шипами заложил.
Цветёт он нежно, пахнет горьковато,
Плоды его — для сердца эликсир.
Он тот, кто защищает дом свой свято,
Но в душу не пускает буйный мир.

И вечнозелёный можжевельник, низкий,
Он стелется по каменистым склонам.
Он пахнет Русью, древней, деревенской,
Покорный всем божественным законам.
Он очищает воздух и пространство,
Он — скромный страж от хвори и от зла.
В его смиреньи — верность, постоянство,
И та землица, что его взрасла.

Так лес стоит, и в нём сплелись в едино
И боль, и радость, и любовь, и грех.
Но древо жребий свой не сменит, ибо
Ему расти, где слышен шум утех.
А человек свободен, он изменит
Свой путь — уйдёт из света иль в тени.
Он сам себя и судит, и оценит,
И сам себе зажжёт или погасит дни.