Илья Григорьевич Эренбург. Ещё о пилигриме мира

 Фотография и подпись к ней взяты из книги
 поэта Константина Симонова
 "Разные дни войны". Дневник писателя.
  Том 2.

 "На процесс (Нюрнбергский), чтобы писать о нём,
  поехали такие известные всей стране люди, как
  Илья Эренбург м Алексей Толстой,
  одновременно являвшийся заместителем председателя
  Чрезвычайной государственной комиссии по
  установлению и расследованию
  фашистских злодеяний"

 
    К 80-летию Великой Победы народов СССР
    над фашистской Германией и её союзниками
    в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.

                ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ ЭРЕНБУРГ. ЕЩЁ О ПИЛИГРИМЕ МИРА

                О крупинках его жизни и творчества,
                взятых из мало известных источников

                ВОСКРЕСИТЕ ЕГО ПИСЬМО!

   Я уверена, немногие знают о замечательном по содержанию и объёмном сборнике публицистики белорусского (по рождению – гражданин России; здесь и дальше в скобках мои пояснения – Л. П.) писателя, журналиста, участника Великой Отечественной войны Романа Ерохина (Раймонд Алексеевич Ерохин) «ИНТОНАЦИЯ ВЗДОХА». Тираж его лишь 1000 экземпляров. Скорее всего, не переиздавался.
   По фамилиям людей разных профессий, с которыми был знаком, брал интервью Роман Алексеевич, можно изучать биографию СССР и республик, входящих в Советский Союз; историю Великой Отечественной войны. Р. Ерохин много лет работал в газете «Советская Белоруссия» (в те годы – рупор компартии)
   А сейчас только о том, что рассказано в сборнике о И. Г. Эренбурге.
   
   Небольшое предисловие.  В книге эта глава названа так «Илья Эренбург: «Вы приводите приговор России в исполнение…». Написана в 1995 году.
   Роман Алексеевич вспоминал, как однажды в его кабинет пришёл мужчина и с порога чуть ли не взмолился:
   - Воскресите его письмо!
   Это был Иван Фёдорович Хандогин, кандидат исторических наук, полковник в отставке. Он принёс рукопись. Речь шла о письме его двоюродного дяди - Гавриила Никифоровича Хандогина (1904-1978), снайпере в годы Великой Отечественной войны. Сибиряк; до войны был охотником, меткостью известный на «всю нашу тайгу».   
   Рассказал племянник (так же фронтовик) о дяде, как он убивал «гансиков» и как один из них, снайпер, отбил у него первую фалангу указательного пальца правой руки; о боевых наградах Г. Н. Хандогина. А потом они вернулись к письму, которое надо было воскресить.

   - Так виновником его появления на свет и был дядя Гавро (семейное имя Гавриила Никифоровича), - с волнением начал рассказывать И. Хандогин. – В августе (вероятно, 1943 г.) наградили дядю Орденом Красной Звезды. Слава о нём пошла не только по своей 250-й дивизии 53-й армии; о нём заговорили как о зачинателе снайперского движения на Северо-Западном фронте.
   Приехал корреспондент из какой-то центральной газеты. И вот тут-то дядя Гавро и попроси: «Передайте мой боевой привет товарищу Илье Эренбургу. Скажите ему, что я половину своих «гансиков» перечисляю на его счёт.
   - Почему именно Эренбургу? – спросил Р. Ерохин.
   - Ну вы же фронтовик - помните стихотворение Константина Симонова «Убей его! Убей немца!.. Сколько раз увидишь, столько раз и убей!». К этому же, особенно в первые годы войны, призывал своей публицистикой и Илья Эренбург. Статьи его с боевым постоянством появлялись в центральной печати, перепечатывались в армейской, фронтовой печати…

   - И Эренбург отозвался на «привет» снайпера?
   - Представьте себе – отозвался! Мало того, между ним и дядей Гавро завязалась регулярная переписка. Дядя пишет на боевой счёт писателя половину своих «гансиков», а тот благословляет его на продолжение подвига. Все-то письма Эренбурга не сохранились, а некоторые…   
   Иван Хандогин протянул листок:
   - Вот почитайте.

   То было одно из писем:
   «Дорогой товарищ Хандогин! От души поздравляю Вас. 132 гада зарыты в землю. 132 наших спасены. Хочется крепко, крепко пожать Вашу твёрдую и благородную руку.
   Посылаю Вам книжку*, там на странице 48 прочтите о себе. Желаю бить немцев неутомимо, храня бодрость.
   Искренне Ваш Илья Эренбург».
   (* Книга не названа. Возможно, «Писатели в Отечественной войне». В ней была опубликована и переписка И. Эренбурга с Г. Хандогиным)

   - Письма Ильи Эренбурга, - рассказывал Иван Хандогин, - в большинстве своём, с разрешения дяди Гавро, печатала газета «За Родину» нашей пятьдесят третьей армии. Некоторые – с фотографией писателя, помнится, с постоянной курительной трубкой.
   А потом он прочитал письмо, которое, по его просьбе, надо было воскресить, то есть напечатать  в газете, и так сохранить его для истории, для будущих поколений.

   «Дорогой товарищ Хандогин!
   Я хочу Вам высказать то, что чувствуют миллионы наших соотечественников, когда они читают о Ваших боевых трудах. Около полутораста немцев Вы предали смерти. Вы казнили убийц и преступников. Вы освободили землю от ста пятидесяти злых и омерзительных существ.
   Вас благословляют русские матери. Вас благодарят русские девушки. От имени многих я, писатель, хочу пожать Вашу мужественную руку и сказать вам: спасибо!
   Настанет день, и суд всех свободных народов будет судить кровожадных немецких палачей. Но человеческое сердце не мирится с ожиданием. Россия уже вынесла свой приговор. Стоит прислушаться к метели, стоит спросить ночь и звёзды, они ответят: смерть немцам! Вы приводите приговор России в исполнение…

      Вы знаете, как в украинском селе Буденновка немец Фридрих Шмидт терзал и убивал девушек. Признания палача Фридриха Шмидта заряжали Вашу винтовку. За муки Буденновки Вы убили не одного немца, и когда мы освободим Украину, Вам, отважному сибиряку, скажут спасибо все её дивчины.
   Вы привыкли смотреть правде в глаза. Вы – судья. Вы должны всё знать. Я расскажу Вам о том, что произошло в селе Бельское, Смоленской области. Немцы схватили молодую женщину Анну Андреевну Русакову. Они её раздели, изнасиловали. Один немец фотографировал. Потом Русакову убили и бросили в колодец.
   Красноармейцы, освободив село Бельское, нашли её изуродованное тело. А на презренном фрице Альберте Брауне оказалась серия фотографий: муки русской женщины Русаковой. Эти фотографии сейчас передо мной.
   Я пишу Вам письмо, и я жалею об одном, что в моей руке не винтовка снайпера. Я знаю, дорогой товарищ Хандогин, что Вы казните не одного немца за Аню Русакову.

   Нет немцев белых и красных, чистых и нечистых, виноватых и невинных: все они отвечают за совершённые ими злодеяния. Если есть хоть один совестливый немец, пусть он застрелит своего генерала!
   А нам с ними не о чем разговаривать. Они пришли на нашу землю. Они принесли нам невиданное горе. Полтора года они терзали наших людей. Теперь идёт расплата.
   Красная Армия наступает. Каждый день она освобождает города и сёла. Немцы драпают. Они называют своё отступление «эластичной обороной»: у них на всё эрзацы – и на валенки, и на слова. У них и сердце – эрзацсердце. Вы его найдёте меткой пулей – сердце немецкого волка. На Дону теперь убивают немцев оптом. Вы, товарищ Хандогин, бьёте их в розницу, но и в розницу Вы скоро прикончите вторую немецкую роту.

   Колбасники слышали смутно, что есть Сибирь, леса и охотники. Они не думали встретиться с хорошим сибирским охотником. Они надеялись, что Вы будете бить пушного зверя, а они станут торговать в Лейпциге мехами. Но сибирский охотник Гавриил Хандогин теперь – народный судья, ему не до пушного зверя, он бьёт фрицев.
   Придёт час победы. Мы уже видим вдали её нежную и дивную зарю. Расцветёт наша земля. Улыбнутся наши девушки. Загорятся огнями наши города. Вы поедете домой, товарищ Хандогин. Далёкий это путь – через всю матушку-Россию.
   На вокзалах Вы увидите, как матери будут встречать сыновей, обливаясь слезами радости. Как жёны будут обнимать мужей. Тогда Вы сможете сказать себе: «Моя винтовка спасла многих». Нет лучшей награды, нет дела благородней. Дорогой друг, Вы спасли много русских жизней. Я желаю Вам сил и удачи – до конца, до победы.                Илья Эренбург».

   Племянник рассказал, что дядя Гавро был несколько раз ранен. Второй раз в марте 1943 года под Старой Руссой.
   И дальше из рассказа И. Ф. Хандогина:
   «После того ранения, излечения он воевал в составе 150 стрелковой дивизии, прошёл по Прибалтике, Польше. В феврале сорок пятого получил почётное назначение: охранять Знамя полка. Во время штурма рейхстага в Берлине напоследок ещё раз отличился. Командный пункт полка, где находилось охраняемое им Знамя части, пыталась захватить группа немецких автоматчиков.
   Вместе с другими бойцами дядя Гавро уничтожил восемь гитлеровцев, и в плен вдвое больше захватили. В победном мае он получил свой четвёртый орден – Славы третьей степени».

    Ещё боевые награды Гавриила Хандогина: Орден Красного Знамени (1942 г.) и Орден Отечественной войны второй степени (1944 г.). Закончил войну сержантом. Вернулся домой, в Сибирь: «И снайпер Хандогин снова стал охотником, вместе с сыном Сергеем ходил в тайгу за две с половиной сотни вёрст промышлять пушнину».
   У него было двое сыновей. Младший, наречённый Виктором (Победитель), зародился во время короткого отпуска домой ещё во время войны. Так что руководство армии и в мирное время, и во время войны должно давать отпуск всем воинам. Намёк понятен.

   Оказывается, переписка между снайпером и писателем продолжилась и в послевоенное время. Об этом в книге «Интонация вздоха».  Г. Н. Хандогин написал И. Г. Эренбургу:
   «Стала болеть раненая нога. А работать надо. У меня четыре иждивенца… В первые годы ещё ходил в тайгу охотиться на медведей, добывал соболя, белку, а сейчас не могу. Да и ружьё**, подаренное, утопил в реке, сам едва выбрался…
   Очень хотелось бы встретиться с Вами в мирной обстановке, дома, среди семьи. Вот если бы Вы приехали ко мне в гости…».
   (**О ружье, которое он утопил в реке: «Именное ружьё подарил ему в Берлине в День Победы командир полка подполковник Артюхов». Вероятно, ружьё утопил случайно. Знамя полка (756-й стрелковый полк; принимал участие в штурме рейхстага) на победном параде в Берлине нёс снайпер Г. Н. Хандогин. Возможно, то событие сохранилось в кинохронике)

   Ответное письмо Ильи Эренбурга:
   «Москва, 5 июля 1962 года.
   Дорогой Гавриил Никифорович! Очень рад был получить от Вас весточку, обидно только, что Вы хвораете… Спасибо за приглашение, я с удовольствием навестил бы Вас, но, к сожалению, я настолько загружен, что поездка в Ваши края мне не под силу.
   От души желаю Вам поправиться.
   Сердечный привет Вашей семье.
   Я пишу, теперь 5 часов, «Люди, годы, жизнь» и упомяну в ней о Вас.
   Илья Эренбург».

    Из мемуаров И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь»:
   «Обрадовался я и письму снайпера Г. Н. Хандогина, с которым я переписывался в военное время. До войны Гавриил Никифорович бил в тайге пушного зверя. Теперь он работает на строительстве пилорамщиком. «Стала болеть раненая нога. А работать надо. У меня четыре иждивенца… В первые годы после войны ещё ходил в тайгу охотиться на медведей, добывал соболя, белку, а сейчас не могу. Да и ружьё подаренное утопил в реке, сам еле выбрался… Очень хотелось бы встретиться с вами в мирной обстановке, дома, среди семьи. Вот если бы вы приехали ко мне в гости…»
   Из «Комментарии» в книге: «Переписка Эренбурга с Хандогиным – в кн.: «Писатели в Отечественной войне», с.79-84».

                А ЕЩЁ ОН БЫЛ «ПОЧЁТНЫМ КРАСНОАРМЕЙЦЕМ»

   «Обрадовался я и письму снайпера Г. Н. Хандогина». «И» - потому что ранее вышеприведённого текста в мемуарах И. Эренбурга вот такие воспоминания:
   «Иногда я получаю неожиданно письма от старых фронтовиков, с которыми встречался или переписывался в годы войны.
   В августе 1942 года по просьбе танкистов-комсомольцев, командир первого батальона Четвёртой гвардейской бригады полковник Бибиков зачислил меня «почётным красноармейцем» в один из экипажей. Отсюда пошла моя дружба с танкистами-тацинцами, особенно со старшиной И. В. Чмилем и лейтенантом А. М. Баренбоймом.
   Встречался я с тацинцами и в Белоруссии, был у командира корпуса генерала А. С. Бурдейного, он меня познакомил со многими бойцами; бывали тацинцы и у меня в Москве.

   Сохранились некоторые письма. В 1942 году И. В. Чмиль писал:
  «Я ещё молод, год рождения 1918, родом я из славной и любимой Полтавщины, с белыми хатами и зелёными садами. Не раз смерть заглядывала в мои весёлые глаза, но я не трусил. Подумаешь – и обидно становится: как мы жили счастливо и весело!
   У меня было четыре сестрёнки, все меньше меня. У меня были папаша и мамаша. У меня была любимая девушка…».

   Иван Васильевич провоевал до конца, был восемь раз контужен, несколько раз выбирался из горящих танков – словом, хлебнул горя. После войны он женился, учился в техникуме, теперь он в городе Шауляй сотрудник торфинотдела, жена его Антонина Васильевна работает на эпидемстанции.
   У них трое детей: Игорь, Виктор и Наташа.
   В 1956 году он писал мне:
   «Да, никому не хочется снова пережить ужасы войны – обжились мы, всё отстроили, семьи заимели, привыкли к мирной, счастливой жизни. Игорь уже ходит в первый класс. И всё же есть в мире чёрные силы.
   Неужто мне ещё придется сесть за рычаг Т-34?».

   И. В. Чмиль в одном из писем с печалью поведал Илье Григорьевичу, что «Александр Баренбойм погиб… в феврале или марте 1944 года между Смоленском и Оршей». Писатель обрадовал фронтовика-танкиста: Александр Менделевич Баренбойм (см. о нём выше) жив!  Они также переписывались.
 «Саша -любимец и герой всего нашего корпуса, любимец всего личного состава» (слова из письма И. В. Чмиля) был тяжело ранен, «чуть не отдал душу богу», но выжил. Находился в госпитале, а после в родной танковый корпус не вернулся. Поэтому друзья и решили, что он погиб.
   И. Эренбург соединил однополчан: послал им адреса.

   Всё это – письма, встречи, воспоминания – драгоценные страницы Великой Отечественной войны; свидетели преданности Отечеству его сыновей и дочерей; их мужества на фронте и в тылу.
   9 мая 1945 года, «поздно вечером того необычайного дня», И. Эренбург написал стихотворение «Победа»:
   
 О них когда-то горевал поэт;
 Они друг друга долго ожидали,
 А встретившись, друг друга не узнали –
 На небесах, где горя больше нет.
 Но не в раю, на том земном просторе,
 Где шаг ступи – и горе, горе, горе,
 Я ждал её, как можно ждать любя,
 Я знал её, как можно знать себя,
 Я звал её в крови, в грязи, в печали.
 И час настал – закончилась война.
 Я шёл домой. Навстречу шла она.
 И мы друг друга не узнали.

   Из 5-й книги мемуаров писателя:
   «А. А. Фадеев как-то спросил меня, когда я написал эти стихи. Я ответил, что в День Победы. Он удивился: «Почему?» Я честно признался: «Не знаю».
   Да и теперь, вспоминая тот день, я не понимаю, почему именно такой увидел я долгожданную Победу. Вероятно, в природе поэзии чувствовать острее, да и глубже; в стихах я не пытался быть логичным, не утешал себя, я передавал недоумение, тревогу, которые таились где-то в глубине».

   Тревога зиждилась на интуиции. На этих же страницах мемуаров Илья Григорьевич много раз вспоминает Сталина.  Так называемые «чистки» в СССР, начатые Владимиром Ульяновым-Лениным, а после его смерти продолженные «учеником вождя пролетарской революции» - Иосифом Джугашвили, не прекращались и во время Великой Отечественной войны, и в послевоенные годы.
   Тревога писателя-фронтовика, как и многих его товарищей по цеху – участников Великой Отечественной войны, была связана именно со Сталиным. Не без основания. Об этом также есть в мемуарах И. Г. Эренбурга. И не только в его воспоминаниях.
  ________________________________________________________
   Роман Алексеевич Ерохин, морской десантник, умер в мае 2012 года. На странице сборника его слова мне: «Лариса! Сочту за подвиг, если осилишь мою «Интонацию вздоха»: всё-таки 944 страницы… С любовью (роспись). 6.III. 2005. Минск».
   Мы дружили семьями. Нас сблизила одна профессия. «С любовью», - это Роман Алексеевич мне, как старший товарищ. В книгу было вложено письмо с фамилиями и телефонами тех, с кем встречался Роман Алексеевич и кто были героями его «Интонации вздоха». Сборник мне и ещё несколько экземпляров привёз из Минска его знакомый.

   Через посредников я передала его книгу с дарственными подписями: Александре Николаевне Пахмутовой и Николаю Николаевичу Добронравову; Анатолию Ивановичу Лукьянову; Андрею Константиновичу Соколову (Народный художник России).
   Из письма: «Будешь звонить Пахмутовой и Лукьянову, передай привет от Игоря Лученка, они друзья».
   Игорь Лученок – белорусский композитор.

   (А. И. Лукьянов – советский государственный деятель, юрист. Много лет работал в аппарате ЦК КПСС. С 1977 года был начальником Секретариата Президиума Верховного Совета СССР.
   Интервью с ним Р. Ерохина есть в названной книге. Супер интересное, с мало известными фактами о политической жизни в СССР в его время и после распада Советского Союза. Не знала, что Анатолий Лукьянов был поэтом; есть сборники его стихов. Также не знала, что он успел побывать узником «Матроской тишины».
   Был одним из последних аборигенов советских коммунистов)
   Замечательному русскому композитору Александре Николаевне Пахмутовой я желаю долгих лет жизни и новых музыкальных произведений.

   Вот так Её Величество Жизнь переплетает судьбы людей.
   Не знаю, опубликовано ли где-то ещё то письмо И. Г. Эренбурга фронтовику Г. Т. Хандогину, которое надо было напечатать в газете, чтобы «воскресить» и спасти от забвения для потомков. В мемуарах Ильи Григорьевича его нет.

                РОССЫПЬ ВОСПОМИНАНИЙ
                Вера Инбер о встречах с Ильёй Эренбургом
                и о разных случаях, когда присутствовал не он,
                а его статьи, стихи.
                Из её книги «СТРАНИЦЫ ДНЕЙ ПЕРЕБИРАЯ».

 Январь 1924 года
   Зимние сумерки в Мамоновском переулке. В полуоткрытую форточку вливается морозный воздух; на Тверской позванивают трамваи, доносится скрип извозчичьих полозьев. Внезапно, всё ближе и ближе, голос быстро бегущего по переулку газетчика:
«Скончался Владимир Ильич Ленин!».
   В январской ночи мы двинулись к Дому Союзов издалека. Облако сотен тысяч дыханий окутывало медленный людской поток. Воздух, скованный стужей, был неподвижен. Высоко в небе, в тройном кольце сияния, как это бывает только при самых сильных морозах, плыла Луна.
   Ленин в гробу производил впечатление спящего. Казалось, он уснул среди венков и звуки похоронного марша вот-вот разбудят его…
   На другой день, с обвязанным горлом, я сидела дома. Пришли Илья Эренбург и Андрей Соболь: им поручен сбор материала для однодневной газеты «Ленин».
   Времени было в обрез, и я села писать сразу же после их ухода…

   Вера Михайловна Инбер (1890-1972) написала стихотворение «Пять ночей и дней». В нём, по признанию поэтессы, она хотела выразить «главное, самое важное» - стихию народного горя. Как выглядела однодневная газета «Ленин», в её дневниках нет. Было ли что-то в той газете Ильи Эренбурга? Возможно, было.

   19 сентября 1941 года
                Утро
   Ночь была до ужаса тиха. Казалось, город не дышит, лежит во тьме и ждёт. А утром началось… Вдруг сирена… Началась страшная пальба зениток: здание дрожит. Потом – взрывы. Оказывается, бомба попала в шестиэтажный дом недалеко от нашей Песочной. Очень много жертв.
   Слушали по радио очерк Эренбурга о Западном направлении. И очерк хорош, и дела там хороши. Зато здесь!.. Прекрасно сказано у Эренбурга: «Победа изображается с крыльями, но у неё тяжёлая нога. Она передвигается по земле в грязи и крови. И добывается с трудом». Так примерно.

   Всё это было в Ленинграде. Вера Михайловна и её муж Илья Давыдович Страшун, директор 1-го Ленинградского мединститута, жили и работали в городе все годы, когда он был блокирован немцами и их союзниками в войне с Советским Союзом.

   25 апреля 1942 года
               Москва
   Мои литературные дела хороши. Но 24-го в Ленинграде был большой налёт, и это мучает меня.
   Вчера была у Эренбургов. Припомнился мне далёкий-далёкий, молодой Париж. Номер гостиницы, машинка, уют «неоседлости». Легко и очень трудоёмко.
   Эренбург работает как никто. Пишет по три статьи в день, а вечером выпивает рюмку вина из красивого графина, выкуривает сигару с длинным голубым пеплом. Затем уезжает в «Красную звезду», пишет там и слушает по радио, как его ругает Геббельс за иудейское происхождение.
   Возвращается в два часа ночи. А утром всё начинается сначала…
   Эренбург подарил мне значок «Свободная Франция» в виде марки: на голубом поле чёрная латинская буква «V» («Виктуар» - победа) и на правом острие этой буквы – алый гребешок галльского петуха.

    Веру Инбер, ленинградскую писательницу, пригласили в Москву коллеги по перу. В Доме литераторов, в Союзе писателей она читала свои стихи, поэму; отвечала на вопросы о  жизни в блокадном Ленинграде.
   С каким трудом и какими окольными путями ленинградцы добирались до Москвы (и не только), есть подробности в её книге и в литературе других очевидцев того времени.

    В этой записи дневника она пишет: «Я тоже живу теперь в гостинице». «Тоже» - Илья Эренбург, как и многие московские писатели, художники, военачальники разных рангов, жили в годы Великой Отечественной войны в гостинице «Москва». Потому что в домах столицы было холодно, не работал водопровод; какие-то были разрушены, стояли без крыш, без стёкол.
   О том, как отогревались и отсыпались в этой и других гостиницах возвращавшиеся из командировок на фронт военкоры, фотокоры и кинооператоры, есть и в мемуарах И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь».

   2 сентября 1943 года
   Сегодня у меня выступление (чуть не написала «наступление») по радио. А потом пойду к морякам рассказывать о Ленинграде.
   Из массы вещей мне осталась только рецензия о стихах Эренбурга для «Интерлита»…

  9 января 1945 года
            Москва
   За затемнёнными окнами морозная московская зима. Улицы уже частично освещены; конечно, ещё недостаточно фонарей, но уже и не полный мрак 1941-1942 годов.
   При свете московского камина в Доме литераторов видно, как утомлён И. Эренбург, какие резкие морщины у него на лице, тени горечи…
   Он читает цикл стихов «В зоне пустыни». Это те из наших районов, где побывали немцы. Всё сожжено, уничтожено, превращено в обломки. Вот плодовые деревья, яблони: бессмысленно срубленные под корень, они ещё пытаются цвести. Но это предсмертное цветение: никогда им не дать уже плодов.

   Эренбург читал, а мы слушали его в глубокой тишине. И одно и то же чувство рождалось в нашей душе: нет, зона пустыни не будет длиться вечно. Фашистская свастика, впившаяся своими когтями во всё светлое и живое, будет уничтожена. Она уже на пути к уничтожению.
   «Зоне пустыни» будет положен предел. «Срубленные яблони» воскреснут. И снова начнут радовать нас своими плодами…
   Эренбург – поэт… И память моя переносит меня в город моей юности – Париж кануна первой мировой войны. Я вижу Эренбурга, молодого, оживлённого…
   Теперь и Эренбург не тот, и Париж не тот.   
   Аплодируя ему, я думала: нет, он всё тот же, прежний. Молодость сердца, свежесть ума, острота взгляда. И освобождённый Париж – всё тот же. Он ещё омрачён недавними бедствиями, ещё тени лежат на нём. Но он молод, свободен, он близок Москве. И Москва близка ему. Между теми, кто преследует общие великие цели, расстояния не существует.

   Вера Михайловна сделала эту запись в дневнике, когда ещё шла Великая Отечественная война. Прошло 80 лет. Сколько воды утекло! И как разительно изменились отношения между Москвой и Парижем. Закопёрщиком в изменении отношений в худшую сторону выступил Париж. Не город, конечно, а те, кто в его кабинетах.
   Хорошо, что не узнала об этом романтически настроенная Вера Инбер.
  Я уверена, что мудрый, много знающий, много и многих повидавший Илья Эренбург мог предвидеть именно такой поворот отношений - даже между теми странами, народы которых братались в годы войны.
   Он предвидел, что Германия развяжет войну с СССР; отрицал «вероломность» того нападения. Успел узнать и что такое «холодная война».

   Из мемуаров (книга пятая) Ильи Григорьевича:
   «Я писал в этой книге, как немцы, отступая, подпиливали или рубили плодовые деревья; я это видел в 1916 году в Пикардии и снова увидел в 1943 году на Украине:

 Был час один – душа ослабла:
 Я видел Глухова сады
 И срубленных врагами яблонь
 Ещё незрелые плоды.
 Дрожали листья. Было пусто.
 Мы постояли и ушли.
 Прости, великое искусство,
 Мы и тебя не сберегли.

   Почему я вспомнил про искусство? Да потому, что яблоню нужно вывести, вырастить, это не дичок, потому что думал не только о развалинах Новгорода, но и о молодых поэтах, погибших на фронте, потому что для меня искусство связано с подлинным счастьем, с тем высшим миром, где даже печаль светла.
   Кто знает, как мы ненавидели войну! А другого не было: фашисты несли с собой дикость, зверства, культ силы, смерть. Народ мужественно сражался, но мы твёрдо знали, что люди родились не для того, чтобы взрывать танки и гибнуть под бомбами; знали, что враг навязал нам ужасающее затемнение…». 

                Я БЛАГОДАРЮ ЕГО ЗА КАЖДОЕ ЕГО СЛОВО
               
                Это благодарность Илье Эренбургу от Нины Берберовой.
                Из её мемуаров «КУРСИВ МОЙ»

      Из главы 7 «Не ожидая Годо».
   Глава большая. В ней о том, как Нина Берберова летом 1947 год «оказалась одна». В Париже. Жить было негде и не на что. Продавала книги русских классиков. Потом она уехала в США. Но несколько раз возвращалась в Париж.
   Если я верно поняла, именно в один из таких приездов во Францию она читала мемуары Ильи Эренбурга. Публикую её текст с сокращениями.

                НО КАКОЙ СТРАШНОЙ БЫЛА ЕГО ЖИЗНЬ!
                (Фраза Н. Н. Берберовой)

  «Я наклоняюсь над книгой – очередной раскрытой книгой, - она лежит под лампой, я ухожу в неё. Я читаю её, строку за строкой, и замечаю, что ней тоже столько страниц текста, сколько и умолчаний. Шесть томов текста и шесть томов умолчаний. Но эта книга не похожа на ту, которую я пишу сейчас.
   В ней старый писатель, которого я когда-то знала, рассказывает о себе, о людях, о годах, и я рассказываю о себе, о людях и годах. Он тоже любит думать, и тоже, как и я, научился думать поздно. Но какой страшной была его жизнь! И как связан он в  своих умолчаниях, и как я свободна в своих!
   Вот именно: свободна не только в том, что я могу сказать, но свободна в том, о чём хочу молчать. Но я не могу оторваться от его страниц, для меня его книга значит больше, чем все остальные за сорок лет. Я знаю, что большинство его читателей судят его. Но я не сужу его. Я благодарна ему. Я благодарю его за каждое его слово…

   Проблема страдания невинных – старая проблема. Она не разрешена, не может быть разрешена, никогда разрешена не будет. Мы все согласны, что через страдание одного невинного мы не построим всеобщего счастья.
   Но я хочу говорить не о страдании, я хочу говорить о сознании. Страдание невинных может быть оправдано, осмыслено только одним: если оно приведёт к сознанию.
   Эренбург говорит о казни миллионов невинных (из которых сотни были казнены Сталиным из личной мести). Огромная часть их, умирая, славословила палача, славословила его режим и в последнюю минуту «желала здравствовать» и ему, и режиму.
   Гибель этих людей может быть оправдана и осмыслена, только если пробудится сознание. В противном случае – ей нет даже определения на нашем языке: она была зря.
   
   Он не ставит вопросов, он не делает выводов. Нам самим остаётся сделать их, поставить третью строку силлогизма на место, нарушить молчание, выйти из страдания в сознание. Пока замученный тираном кричит тирану «ура», и зритель, окружающий виселицу, вторит ему, и историк превозносит содеянное – нет спасения.
   Только в пробуждении сознания – ответ на всё, что было, и только один из всех – Эренбург, - невнятно мыча и кивая в ту сторону, указывает нам (и будущим поколениям) дорогу, где это сознание лежит.

   Как смеем мы требовать от него большего? Упрекать его за то, что он уцелел? Вычитывать между строк его книги его особое мнение? Или отвергать его за то, что он даёт нам полуправду? Наше дело осознать правду целиком, сделать вывод…
   («невнятно мыча» - эти слова Н. Берберовой выбиваются из её почтительного отношения к И. Г. Эренбургу. Не понятно, что она хотела сказать. Или это такой перевод-переворот других слов – первое издание «Курсив мой» вышло на английском в США в 1983 году. Именно с него перепечатка на русский в 1996 году. Подробности об издателях есть в книге. – Л. П.)

   Задача почти невозможная, потому что сознание спит давно. Оно уснуло сорок лет тому назад, в первые годы власти полубога, который позже стал богом, над мёртвым телом которого половина населения страны и какой-то процент населения мира – плакали.
   Эренбург сам долго скрывал факт страдания: скрывал 1937 год в 1946-м, и 1946 год – в 1953-м, и сейчас только частично открывает его. Но не будет говорить о страдании – о нём достаточно было сказано другими, хотя далеко не всё. И не будем спрашивать друг друга: когда люди перестанут славить государство, которое раздавило их? Будем говорить о сознании. Нет цены страданий, слишком высокой для обретения сознания.
 
   Миллионы невинных будут воскрешены, если проснётся сознание: и Мандельштам в отрепьях, на куче отбросов, и Мирский, которого столкнули под лёд Охотского моря, и Тухачевский, смерть которого дала возможность Германии ворваться в Россию.
   Их страдания страшны, но гораздо страшнее, если эти страдания не приведут к сознанию. Отсутствие сознания ещё страшнее, чем страдание. Если проснётся сознание, то со страданием мы управимся сами!..
   Я читаю его (Эренбурга) книгу, и смущение находит на меня: жалость к этому знаменитому человеку, другу глав государств, мировых учёных, писателей, гениальных художников нашего столетия. Жалость к старому человеку, состарившемуся у меня на глазах – от первого тома к шестому, пока я читала его книгу. Жалость и благодарность».

   Н. Берберова, рассказывая о своём впечатлении о мемуарах И. Эренбурга и о том, как она благодарила его за каждое его слово, пытается объяснить это так: «Он строит силлогизм».
   Из «Словаря русского языка» С. И. Ожегова: «СИЛЛОГИЗМ в логике: умозаключение, в котором из двух данных суждений (посылок) получается третье (вывод)».
   У писательницы эти размышления, на мой взгляд, весьма туманы. И только ей были понятны силлогизмы, которые она приписывала И. Г. Эренбургу. Но это лишь моё мнение.
   Ещё удивляют её слова: «старый писатель», «старый человек».

    Свои мемуары она писала в 1960-1966 годы. В основном – в США. Конечно, Илья Григорьевич не мог знать, что «жена В. Ходасевича», став литератором, напишет «Курсив мой», вспомнит о их знакомстве в далёкие 30-тые годы (ХХ века).
   Потом прочтёт его мемуары «Люди, годы, жизнь». Будет и восхищаться им – личностью, прозаиком и поэтом, и жалеть его. Жалеть?  Да, Илья Григорьевич, как и многие его современники, как говорят, ходили по острию ножа.

   Но он был страстным борцом за справедливость жизни в обществе. А такие борцы заранее знают, что рискуют свободой и жизнью. Это их добровольный выбор. Не жалеть, а восхищаться надо смелостью таких людей.
   Не менее расплывчаты рассуждения Н. Берберовой о «сознании»: отсутствии сознания, обретении сознания… Хорошо рассуждать, живя за океанами в чужой стране; в стране, где поощрялся любой негатив о Советском Союзе!

   Справедливости ради, надо сказать, что, когда Нина Николаевна через много лет, приехала (5 сентября 1989 года) в СССР, то её на разных встречах кое-кто пытался вопросами спровоцировать на критику прошлого и настоящего в стране, её политических лидеров. Ничего дурного она не сказала.
   Она приехала с другой целью: увидеть вновь родные улицы, побывать в Москве и Ленинграде; возможно, надеялась встретить знакомые лица. Ностальгию, как импульсы души, никто не отменил. Политики в ней места нет.

   Несколько месяцев назад один из российских телеканалов показал запись творческого вечера с участием Нины Берберовой в тот её единственный приезд. Ей было 88 лет. Она сидела за столом и в микрофон читала свои стихи и что-то из прозы; конечно, и стихи В. Ходасевича.
   Принимали её очень тепло. Тогда ещё полный физических и творческих сил эксклюзивный русский поэт Андрей Вознесенский c большим воодушевлением прочитал посвящённое ей своё стихотворение.

   У меня совершенно другое впечатление от мемуаров И. Г. Эренбурга, о его жизни; о нём – как общественном деятеле, участнике Великой Отечественной войны, страстном пропагандисте мира во всём мире; гневном обвинителе немцев-фашистов и других «поджигателей мира».
   Он много трудился, как военкор в годы Великой Отечественной войны, и литератор в послевоенные годы.  В 7-й книге мемуаров есть большой список его книг, статей. И о нём написано немало. Но, уверена, далеко не всё, о чём ещё можно рассказать о И. Эренбурге. Он – заслуженно популярен и почитаем. Был и остаётся!

                «КУРСИВ МОЙ» И ЕЁ АВТОР          
               
   Издательство вот так представляет читателям автора книги:
   «Курсив мой» - самая знаменитая книга Нины Николаевны Берберовой (1901-1993), снискавшая ей мировое признание. Покинув Россию в 1922 году, писательница большую часть жизни прожила во Франции и США, близко знала многих выдающихся современников, составивших славу русской литературы ХХ века: И. Бунина, М. Горького, Андрея Белого, Н. Гумилева, В. Ходасевича, Г. Иванова, Д. Мережковского, З. Гиппиус, Е. Замятина, В. Набокова и др…
   В России издаётся впервые».
               
   «Мировое признание» - всё-таки это слишком круто. Однако Нину Берберову надо благодарить за то, что она, рассказав о названных и не названных наших выдающихся современниках, уехавших из России добровольно или будучи высланными советскими «революционерами», сохранила их имена в истории России.
   Мемуары можно рассматривать, как литературный архив. А архивы – государственная драгоценность.

   В приведённом тексте издательства нет в списке названных историков, поэтов, прозаиков Ильи Эренбурга. Но в мемуарах Н. Берберовой Илья Григорьевич упоминается много раз.
   Были ли они знакомы? Были. Об этом можно судить по «Аннотированному указателю имён», опубликованному в 7-й, последней, не дописанной, книге его мемуаров «Люди, годы, жизнь». Там она названа так: «Писательница, жена В. Ф. Ходасевича».

   Судьба и жизнь Нины Берберовой – другая тема. Вспоминаю я её здесь не ради неё, а ради И. Эренбурга. В молодости – это миленькая девушка; она уехала из России, когда ей был двадцать один год. Писала стихи. Писательницей она станет гораздо позже.
   Значительную часть зарубежной жизни (В Берлине, Париже) она будет, образно говоря, светской львицей в диаспоре русских; женой уже известного к тому времени, хоть и молодого, Владислава Фелициановича Ходасевича (1886-1939).

   В начале её мемуаров есть очерк о ней (от рождения до смерти) Евгения Витковского «Почерк Петрарки». Всё, что в нём, написано с большим уважением к Нине Николаевне.
   Автор очерка рассказывает о том, что девушка писала стихи, но лишь одно стихотворение было напечатано к моменту её отъезда из России:
   «Главным фактором литературного бытия Нины Берберовой в двадцатые годы был всё-таки тот, что покинула она Россию как жена Владислава Ходасевича – неважно, венчанная или невенчанная, и ушла от него навсегда лишь в 1932 году – «сварила борщ на три дня и перештопала все носки, а потом уехала».
   (Единственный сборник её лирики – «Стихи», 1984 г.)

   На обложке «Курсив мой» есть интересная фотография этой пары. Крыльцо или остаток крыльца (предположительно) большого здания. Нина сидит на каком-то постаменте из камней. Короткая стрижка тёмных волос, длинное светлое платье. Туфли на высоком каблуке с перепонкой.
   Рядом стоит высокий молодой человек в очках; тёмный костюм, белая сорочка, галстук; руки скрещены на груди. Одна её рука лежит на его плечах; другая – на сгибе его руки. Головку она наклонила к супругу. Её нежное объятие – свидетельство любви. Видно, что Нина Берберова довольна, что так сложилась её судьба.
   Кому интересны подробности их личной жизни, об этом есть в названном очерке в начале книги, и в самой книге.

   О Илье Эренбурге писательница вспоминает, условно говоря, бегло. Видно, что никакие творческие дела их не связывали во время жизни за рубежом.
   Заинтересовали меня её слова о конструктивизме, о поэтах-конструктивистах. Здесь я  нашла новость для себя.
   Из «Биографического справочника» (составлен Н. Берберовой; опубликован в «Курсив мой»): «Конструктивисты. В 20-х годах литературное направление, во главе стоял Илья Сельвинский. Откололось от футуризма и «Лефа»; к ним в разное время примыкали отчасти и сам Маяковский, и Эренбург, и К. Зелинский, и Э. Багрицкий. Одно время они полемизировали с «Лефом» (А. Чичерин)».
   Новость для меня: что И. Г. Эренбург «примыкал» к конструктивистам.

   Из «Словаря русского языка» С. И. Ожегова: «Направление в искусстве 20 в., стремящееся к максимальной выразительности и экономичности форм, к обнажению их технической основы».
   Понятно, конечно, только поэтам. И «отцу» конструктивизма Илье Львовичу Сельвинскому (1899-1968). Такая подробность на эту тему из его биографии. Со второй половины 20-х годов (ХХ в.) на конструктивистов в России начинают смотреть косо. Над И. Сельвинским собираются тучи; произведения его, до того расхваливаемые, критикуют.
   В 1930-1932 годы – конструктивизм разгромлен. И. Сельвинскому запрещают печататься. Поэт идёт работать на завод сварщиком.

      Долг поэта в том, чтоб рычать
      О самой мельчайшей массовой боли;
      Долг поэта – суметь, как рычаг,
      Сдвинуть эпоху на нужное поле.
  Из стихотворения И. Сельвинского «Декларация прав поэта» (1930 г.). Вполне возможно, что это один из примеров конструктивизма.

   Илья Эренбург и Илья Сельвинский были знакомы хорошо. В мемуарах И. Эренбурга  много раз упоминается этот коллега по перу и по схожему взгляду на окружающий мир, на долг поэтов: «рычать о самой мельчайшей массовой боли».
   Если ещё никто не рассказал в книге или в документальном кино о творческом содружестве этих двух замечательных поэтов и прозаиков; о храбрых воинах (не будучи военными) в годы Великой Отечественной войны; непоседах – исходивших, наверное, полмира пешком, значит эта тема ждёт своего автора.

      Лишь небольшой текст из мемуаров «Люди, годы, жизнь». Даже из этих нескольких фраз видно, какой тяжёлой жизнь была не только у И. Г. Эренбурга.
   Лето 1946 года. Обвинив во всех грехах, из Союза писателей исключили Анну Ахматову и М. М. Зощенко. Им повезло, что не арестовали, как «врагов народа».

   В книге 6-й мемуаров: «Мне казалось, что после победы советского народа тридцатые годы не могут повториться, а всё напоминало прежнее – собирали писателей, кинорежиссёров, композиторов, выявляли «соучастников», каждый день список провинившихся пополнялся новыми именами: обвиняли Пастернака и Шостаковича, Эйзенштейна и Пудовкина, Козинцева и Трауберга, Погодина и Сельвинского, Кирсанова и Гроссмана, Эйхенбаума и Берггольц, Л. И. Тимофеева и Садофьева, Межирова и А. Гладкова».
   В то время И. Эренбург работал над романом «Буря». Его критиковали. Но роман понравился «его величеству» Сталину. Была и премия его имени.
   Вот так непредсказуемо было всё в жизни того поколения советских людей – новаторов в разных видах творчества и науки, победителей немецкого фашизма.
     Н. Н. Берберову ничего подобное не коснётся. С 1950 года она будет жить в США.
   Интересная информация. Оказывается, первый раз «Курсив мой» был издан на английском языке в США. Издала её Жаклин Кеннеди, вдова убитого в 1963 г. американского президента Джона Кеннеди.
   Из очерка Евгения Витковского «Почерк Петрарки» (см. выше): «Когда хоронили Жаклин Онассис-Кеннеди, женщину, скажем мягко, не обиженную прижизненной известностью, то в некрологах неизбежно упоминалось, как, отдав последние годы жизни работе издательского редактора, вдова убитого президента совершила открытие и сделала американскому читателю бесценный подарок, а именно: издала по-английски раннюю художественную прозу Берберовой».

                ПАРИЖ ОЧЕНЬ ИЗМЕНИЛСЯ… НАВЕРНО, ИЗМЕНИЛСЯ Я

                Из мемуаров Ирины Одоевцевой «НА БЕРЕГАХ СЕНЫ».

   Ирина Владимировна Одоевцева (настоящее имя – Ираида Густавовна, урожд. Гейнике; 1901 (или 1895)-1990).
   Ещё одна молодая и красивая девушка, поэтесса (мнение о её стихах я здесь намеренно не привожу; на вкус и цвет – товарищей нет), жена (одна из жён; венчанная или не венчанная, не важно) уже хорошо известного в России петербургского поэта Георгия Владимировича Иванова (1894-1958; акмеист).

   Она уехала из России в 1922 году.  Он – чуть раньше, умудрившись добыть нужные для выезда документы. Есть информация, что многим помогал уехать, пока был в доверии у большевиков, А. В. Луначарский; с 1917 года – нарком просвещения.
  Ирина Одоевцева и её супруг в эмиграции не бедствовали: «Жили мы вполне комфортабельно на ежемесячную пенсию моего отца, сохранившего в Риге доходный дом. А когда отец в сентябре 1932 года умер, мы получили большое наследство и зажили почти богато – в роскошном районе Парижа, рядом с Булонским лесом. И замечательно обставились стильной мебелью. Даже завели лакея. А кроме того, я накупила золота».
   
   Возможно, поэтому в её мемуарах много о балах, обедах в разных кафе, вечеринках, поездках на курорты…
  Всё это было в Биаррице. Началась 2-я мировая война. Всего этого они лишились; золото у неё украли. Голодали, болели. Но выжили.
   Ирину Одоевцеву, как и Нину Берберову, я здесь вспоминаю ради Ильи Эренбурга. Они были знакомы. Только знакомы в той же мере, как и с Ниной Берберовой. Но оставили о нём свои, пусть небольшие, воспоминания. За что им «сердечное спасибо».
   О хороших людях ничто не должно кануть в неизвестность.

   Итак, Берлин.  1922 год.
   Немцы живут весело, устраивают балы; русские эмигранты, чтобы не выглядеть «белыми воронами», изучают модные там танцы. Часто на балах бывает поэт Андрей Белый (он же – Бугаев). Какие «па» «седоволосый» русский там выделывает, по описанию И. Одоевцевой, пересказать невозможно, нужно читать.
   Ирина, сшив новое платье, едет на один из таких балов.
   «Здесь много знакомых петербуржцев, много писателей и поэтов, мне известных только по именам. Оцуп, приехавший в Германию раньше меня, знакомит меня с ними – с А. Толстым, с Минским, с Эренбургом», - это из 2-й части мемуаров И. Одоевцевой «На берегах Сены». 
   И. Г. Эренбург прожил в Германии в ту пору два года.

   Автора мемуаров издательство представило так:
   «Ошеломляющий успех книги «На берегах Невы» вдохновил Ирину Одоевцеву на создание второй части мемуаров, книги «На берегах Сены», посвящённой жизни русских литераторов в эмиграции.
   Так же, как и в первой книге, Одоевцева рассказывает прежде всего не о себе, а о тех людях, с которыми столкнула её судьба.
   Персонажи этой книги – К. Бальмонт, Г. Иванов, И. Бунин, И. Северянин, Г. Адамович, М. Цветаева. По сути, весь оказавшийся в изгнании русский Серебряный век.
   Книга Одоевцевой рассказывает о поколении людей, сознававших себя хранителями и продолжателями русских литературных традиций…».
   
   Кого интересует Иван Алексеевич Бунин, как личность, поэт и прозаик, о нём немало в мемуарах Н. Берберовой и И. Одоевцевой. Вниманием этот замечательный русский писатель не обделён, но, возможно, в книгах женщин, знавших его хорошо в эмиграции, будет что-то ещё не известное. В частности, эти дамы пишут, каким И. Бунин был в гостях, на каких-то приемах; что говорил, что ел.
   Стихи И. Бунина мне очень нравятся. Он уехал (навсегда) из России в 1920 году. Никто не знает, что было бы с ним, лауреатом Нобелевской премии по литературе (1933 г.), если бы остался.
   Конечно, гораздо больше воспоминаний о нём в мемуарах И. Г. Эренбурга.   
    У меня лишь вторая книга И. Одоевцевой – «На берегах Сены».  Здесь о ещё одной встрече с И. Эренбургом в 1946 году.
 
   О той поездке в Париж в «Комментариях» (автор Борис Фрезинский) мемуаров И. Эренбурга:
   «В 1946 г. Эренбург впервые приехал в Париж как гость, и мироощущение его после всего пережитого за годы войны было во многом иным, чем прежде. Вспоминая встречу с Эренбургом в Париже в 1946 г., И. Одоевцева писала:
   «Как он изменился! Просто до неузнаваемости… У него вид «недорезанного буржуя», барственная осанка и орлиный взгляд. Одет он тоже не в пример прежнему, добротно, солидно и не без элегантности…
   Эренбурга как будто подменили. Другой человек, и только Анненков согласен со мной: «Тот, прежний Эренбург, просто пародия на теперешнего. Этот – сенатор, вельможа. Сам себе памятник» (Одоевцева И. На берегах Сены. М. 1989 г.)

   О том же событии в книге «На берегах Сены».
  Лето 1946 года. Париж.   
   Георгий Иванов уехал в Биарриц, «где мы продолжали жить». А она осталась, потому что хотела побывать на «большом поэтическом приёме», «литературном рауте»:
  «…в честь Эренбурга и Симонова, любезно согласившихся посетить Руманова, в далёком прошлом бывшего представителем редакции «Русского слова» И. Д. Сытина в Петербурге; а в эмиграции – сотрудником великого князя Александра Михайловича, вместе с ним ездившего в Америку распространять его «Religion of Love» («Религия любви») среди тамошних миллионеров, а ныне Руманов – деятельный участник и сотрудник газеты «Советский патриот».
   К Эренбургу, как и ко всем его писаниям, я вполне равнодушна, но Симонова мне непременно хотелось повидать из-за его строчки «Жди меня… Только очень жди» и – главное – из-за его стихотворения, покорившего все русские сердца, и моё в том числе, - «Ты помнишь, Алёша…».

   И. Одоевцева на тот литературный раут ехала в метро. Там встретила давнего знакомого, ещё по Петербургу, Юрия Анненкова. Он также ехал на встречу. Упоминаю здесь его, так как есть его слова о И. Эренбурге. Эмигрировал в 1924 году.
   Юрий Павлович Анненков (1889-1974) – интересный художник, график, живописец. Крепкая творческая дружба у него была с поэтом Александром Блоком. Он не только иллюстрирован (с моей точки зрения, странную; от каждой её страницы словно пахнет кровью) поэму «Двенадцать» (1918 г.), но и сборники стихов А. Блока; готовил афиши его выступлений – это было ещё до военного государственного переворота в России в октябре 1917 года.

   Собралось много желающих встретиться с гостями. Купили вино и торт.
   И. Одоевцева:
   «Руманов, сорвавшись с места, бросается в прихожую. И на пороге уже появляются Эренбург и Симонов в сопровождении сияющего Руманова. Я давно не видела Эренбурга. Как он изменился! Просто до неузнаваемости. Прежде он производил довольно невыгодное впечатление и почему-то казался мне глуховатым и подслеповатым, хотя я и знала, что он видит и слышит нормально.
   Теперь у него вид «недорезанного буржуя», барственная осанка и орлиный взгляд. Одет он тоже не в пример прежнему, добротно, солидно и не без элегантности. Симонова я никогда – даже на фотографиях – не видела. Он статен и красив».

   От вина и торта гости отказываются. Приступают к чтению стихов поэтов, живущих в Париже. И. Одоевцева называет их «ультра-ура-патриотическими стихами», восхваляющими победу над врагом, родину и самого «отца народов»:
  «Эренбургу и Симонову, наверное, кажется, что они присутствуют не на парижском, а на московском «дне поэзии». Они благосклонно слушают, раздают благосклонные улыбки и похвалы – как в Москве».
   Ирина Владимировна хотела прочитать «Балладу о Гумилеве», но решила не огорчать «милого Руманова».
  Прочитала:
       Было счастье подвенечное,
       Было платье бесконечное,
       Шлейф, как Млечный Путь.
  Почему «Эренбург удивленно поднимает брови», не понятно. Всё то её стихотворение я не знаю.

   Константин Симонов рассказывает о поездке в Америку. Читает стихи о своём впечатлении. «Америка ему не понравилась».  Его просят прочитать «Ты помнишь, Алёша…». Поэт читает и вызывает «бурю восторга и взрыв не предусмотренных программой аплодисментов».
   Встреча закончилась. Ю. Анненков успел поздороваться с И. Эренбургом и познакомиться с К. Симоновым. Уже ночь. Метро не работает. Юрий Павлович подходит к И. Одоевцевой и говорит:
   - Попросите Эренбурга подвезти нас. Вам, как женщине, удобнее. Вам он не откажет. Они остановились в отеле «Пор-Руаяль». А то, как мы с вами домой доберёмся…

   Мы с Анненковым живём в двух шагах друг от друга. Я, немного поколебавшись, подхожу к Эренбургу и, стараясь сохранить независимый вид, напоминаю ему, что мы с ним когда-то ещё в Берлине...
   Да, я действительно ещё в Берлине в 1922 году познакомилась с Эренбургом (на балу; см. выше). Но в Париже мы даже не раскланивались из-за разницы политической установки. Он притворяется, что сразу меня узнал. И рад встрече.
   - Как же, как же, Ирина Одоевцева. Я о вашей «Балладе об извозчике» ещё в Ленинграде писал, что осёл Жама мог позавидовать вашей лошади.
   Он знакомит меня с Симоновым.
   Ну конечно, они с удовольствием довезут нас до своего отеля. Дальше, к сожалению…

   Разговоры в машине.
   «Никакой натянутости в разговоре. Анненков расспрашивает о судьбе Анны Ахматовой. Эренбург рассказывает, как Ахматова впервые через столько лет выступала на своём большом вечере. Все, как один человек, встали при её появлении на эстраде.
   - В своём знаменитом чёрном платье в красных розах? – спрашиваю я.
   - Нет. Без «ложноклассической шали». Очень просто одетая. Седая. Располневшая. Величественная. Похожая на Екатерину Великую в старости.
   - А Лёвушка, её сын? – не совсем кстати осведомляется Анненков.
   Но Эренбург и Симонов вполне охотно рассказывают и о Льве Гумилеве. Он молодой учёный, специалист по истории Центральной Азии. Очень способный. На отличном счету.
   
   - До чего же жаль покидать Париж! – Эренбург осторожно переводит разговор на более безопасную тему. – Сколько воспоминаний. Ведь я ещё до войны четырнадцатого года… Тогда Париж был совсем другой.
   Помните, как мы с Вами, Юрий Павлович, и с Модильяни, на Монмартре…
   И вот Эренбург и Анненков в два голоса, перебивая и дополняя друг друга, начинают восстанавливать тот, навсегда исчезнувший, баснословный Париж.
   - Кто не жил до Первой мировой войны, тот не знает настоящей douceur de vivre  (сладость жизни), - вздыхает Эренбург. – Как мы великолепно голодали и бедствовали тогда!».

   Автомобиль останавливается. Они прощаются. И. Одоевцева и Ю. Анненков ещё долго гуляют по пустым улицам. Ю. Анненков говорит, что «Симонов очарователен».
   «Я киваю.
   - Очарователен. Мне он очень понравился. Но Эренбурга как будто подменили. Другой человек, и только.
   Анненков согласен со мной.
   - Тот, прежний Эренбург, просто карикатура на теперешнего. Этот – сенатор, вельможа. Сам себе памятник. Но вы-то, вы-то хороши! Нашли место, где вашим контрреволюционным шлейфом, как Млечным Путём, блеснуть. Взорвали-таки бомбу».
   

   О том же времени. 1946 год. И. Эренбург в Париже живёт в гостинице. Побывал в разных городах Франции. Часами бродил по окрестным холмам: «Впервые за много лет я отдыхал, старался ни о чём не думать». Было много разных встреч.
   Его впечатление в 6-й книге: «Я был с близкими мне людьми, с близкими и бесконечно далёкими. Я знал нечто, о чём не мог им сказать, да и они пережили за шесть лет много такого, о чём не расскажешь ни за час, ни за месяц.
   Все меня спрашивали, изменился ли Париж, я отвечал «нет» - город тот же, но я теперь чувствовал себя чужим, прохожим, который хочет поглядеть в окно чужую жизнь. Я не мог, как прежде, принимать к сердцу то, что моим друзьям казалось близким и важным.
   «Париж очень изменился, - сказал я Дениз и тотчас поправился: - Наверно, изменился я…».
    Почему-то в его мемуарах нет, что в том году во Франции он был с К. Симоновым.

   «Но в Париже мы даже не раскланивались из-за разницы политической установки», - написала И. Одоевцева. Уж у неё-то какая могла быть «политическая установка»! Если я не ошибаюсь, незадолго до распада СССР она вернулась в Ленинград, пожилая и одинокая  женщина. Её хорошо приняли.
   О Анне Ахматовой есть воспоминание и у Н. Берберовой. Поэтесса возвращалась из Стокгольма через Париж. Там её встречали и провожали несколько человек, среди которых была и Н. Берберова. Она увидела не «располневшую» женщину, а очень больную.
   Лев Николаевич Гумилев – сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой, историк, как «враг народа», проведёт много лет в тюрьмах, на поселении.   

                *********
   Литературное сообщество русских эмигрантов в Берлине, Париже можно назвать большой стаей творческих людей (мужчин и женщин разного возраста), которым пришлось, бросив построенные ими гнёзда, улететь в другие края, чтобы сохранить жизнь.
   Так мигрируют птицы (разные животные и даже семена растений), когда изменяется резко климат, не хватает еды и воды; если появляются хищники.
   Люди подобны птицам. Названные здесь, а ещё больше – не названных, поэты, прозаики, историки, философы (длинный список), эмигрировали из СССР от хищников.

   Из разных мемуаров, написанных свидетелями той поры, можно сделать вывод, что эмигранты-русские не жили в каком-то, специально выбранном квартале тех городов, где они обосновались, и не были все связаны творческими делами (встречи, посиделки). Каждый летал по своей траектории.
    Если условно сравнить с птицами тех эмигрантов, о ком выше шла речь, то можно сказать (моё мнение), что среди них были голуби, ласточки, скворцы, коршуны…
   Илью Эренбурга я бы сравнила с альбатросом (из отряда буревестников). Морская птица; длина тела – до 1,5 м.; крылья в размахе – более 4 метров. Почти вся жизнь – в полёте. Опускается на сушу, когда надо произвести потомство. Физически сильная, мужественная, свободолюбивая птица!

Над седой равниной моря
Ветер тучи собирает.
Между тучами и морем
Гордо реет буревестник,
Чёрной молнии подобный…
   (М. Горький. «Буревестник»). Как запомнила.

   По характеру подходит таким, как Илья Эренбург. Достаточно прочитать хотя бы только его названные мемуары. За свою, не такую уж и длинную жизнь, он «облетел» половину Земного шара, а, возможно, и больше.
   К отряду альбатросов-буревестников я бы причислила ещё его товарищей по литературному цеху и по общественным делам - поэта Илью Сельвинского и прозаика Василия Гроссмана. А в прежнее время – поэта Александра Пушкина. По темам, рифмам, философии. Да, ему не дали полетать вволю. 
 
ЛИТЕРАТУРА:
 Роман Ерохин. Интонация вздоха. Беседы, очерки, россыпь. Минск. Белорусский фонд культуры. 2005 год.

 Вера Инбер. Страницы дней перебирая… Из дневников и записных книжек. Издательство «Советский писатель». Москва. 1967 год.

 Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь. Издательство АСТ. Москва. 2024 год. Из серии «Диалог эпох».
 Н. Берберова. Курсив мой. Автобиография. Москва. «Согласие». 1996 год.
Ирина Одоевцева. На берегах Сены. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус». Издательство АЗБУКА. Санкт-Петербург. 2017 г.

 Константин Симонов. Разные дни войны. Дневник писателя. Том II. 1942-1945 годы. Москва. "Молодая гвардия". 1977 г.

   14 июля 2025 года