Чаша моя. 16

Шесть лет - «от звонка до звонка». Градский с растаявшей в истоме мордой кочевал со своей группой на скамеечке перед кафешкой. Все! Закончились эти годы кары за выбранную профессию, бесчисленные учебники и методички, бессонные дни и ночи, старые маразматики и торчание до ночи на кафедрах в просмотрах препаратов, операций и прочего. Градский и не знал, что его ждет тоже самое и дальше: бесчисленные учебы и повышения квалификации, бессонные дежурства, старые маразматики и торчание до ночи на работе. Но оставим студентам празднование выпускного. Теперь он мог с достоинством сказать: «Я, мать его, врач!» Только спустя несколько лет, он хлебнувший горе смерти своих больных, долга важности своей профессии и боли чужих сердец поймет, что, увы: шесть лет над ним не издевались. Но учили быть кремнем, настоящим человеком, глыбой. Учили переносить гипернагрузки и стремится к познанию. Чтобы врачебное дело стало не просто заработком, но делом призвания. Но пока он только мог почувствовать облегчение окончания глобального дела так, как мог его еще неоформленный разум. И, правда, это тот миг, когда ты уверен: вот он я, скоро изменяющий весь этот мир, с его бесчеловечностью и невозможностью к состраданию. Вот он я: готовый помочь человеку любым способом. Вот он я: противостоящий самой смерти.

- Скоро начнем врачевать, - кто-то говорил из 44.

- Бумажки ты будешь писать, - парировал кто-то из 46.

- Вот да, - соглашался кто-то из 47 - У меня батя постоянно говорит. Вот нахера нужна в больнице врачебная комиссия, если она вообще никого не смотрит и ничего не решает. А только пишешь бумажку, которую исправляют, да проверяют. Так, может, и не нужна тогда она вовсе? 

- Ну и чего? Тебя вот на терапии никто не видел, но у тебя же в дипломе стоит, - смеялся кто-то

- Это не то!

     С каждым днем мы ближе, с каждым шагом ближе. К тому, чтобы встать на свои посты по охране здоровья людей. И хоть сейчас эти ребята рады освободится от тягот учебы. Эти же ребята, когда-нибудь будут собирать из частей людей, несколько часов трансплантировать органы, встречать новорожденных в этом злом мире, давать надежду умирающему, исцелять болящих и укреплять их на пути к здоровому образу их жизни.

- И че мне хочешь сказать пригодятся дифференциальные уравнения первого порядка?

- Скажи еще экономика.

- Буду в операционной считать и графики строить.

   Прошло еще немного времени и в задушевную беседу о том, зачем врачу нужна культурология и почему-то биохимия, медленно ворвался ящик холодного пива.

- Это так сказать вашему учреждению от нашего, - это студент Петкович протаранил его на своем горбу.

- Сразу видно, главный врач растет- одобрительно загоготали на скамейке, даже Градский обронил улыбку.

    Под громкое шептание, «ну что пойдем?» первый поток выпускников завалился в кафе, где их встречала громкая музыка, лозунги, ленточки, шарики и сервированные столы. Скоро пустые несколько минут назад столы заполнились новоиспеченными врачами. Гул «Мы врачи!», приветствий, объятий и трогательных слез охватил залу кафе. «Торжество победы над трудностями, целеполагающая миссия и корабль вечной надежды российской медицины» звучало в тостах. Выпускники делились своими впечатлениями о предстоящем поступлении в интернатуру, ординатуру, аспирантуру, о женитьбах и зачатых детях, об устройствах на подработку и прочими житейским вещами. Торжественность, надежда, чувство будущего - все это пронизывало Градского. Он с наслаждением слушал поздравления и тосты, и даже мало-мальски бесполезные разговоры о кошечках, собачках, новых пылесосах и призрачных перспективах поработать на настоящих хирургических роботах. Он думал и о том, что, наконец сможет отдохнуть дома хотя бы недельку. Ох, как пахнет форшмак с шакшукой. Да и прогуляться можно будет, наконец, в парке. Несколько часов Градский пребывал в торжестве и великолепии. Пил вино и делился будущим. Но в одночасье превратился в кого-то другого. Он увидел среди пребывающих на выпускной гостей в числе прочего и Юлиану. В нем все замаячило и сколыхнулось. Он считал это все веянием алкоголя, но потом вдруг обнаружил в сердце незатягивающуюся любовную рану. Все же Градский думал вот о чем. Может, я просто недостаточно настойчив? Может, и у нее там зияет рана? И она скучает? Эти дикие мысли заполонили его. Он вдруг закрыл глаза и про себя проговорил:

- Господи, помоги мне, она мне до сих пор дорога.

   И лунатиком его потянуло со стола. Он, еще повторяя слова прощения, подходил к той, что хотел бы обнимать ночами. Он с надеждой проговорил ей «Привет!». Поговорили они быстро. И Градский вернулся в расстроенных чувствах. Ему дали отворот-поворот, даже не поздоровавшись. Он сел за стол, взял себя в руки. Скоро беседы его немного расслабили, но уже не было так, как было раньше.

- Да уж, уж медики мы так медики, - проговорил кто-то мужским басом.

- Ну нет, к тебе я, Вавилов, не за что не пойду, - говорила Кантаурова.

- Да я туда тебе туда даже смотреть не буду, - отвечал все тот же бас, выбравший в будущем профессию гинеколога.

- Да уж, я так вообще на тройки закончил. Думаю, что из меня получилось? - грустно продолжал кто-то из одногруппников.

- Уж не меня ли поминаете? - Бакунин образовался в самый подходящий момент.

    Он тихо, держа в руке, две бутылки коньяка, подошел к столику, где сидела его группа и Градского. Он улыбнулся, искренне обрадовавшись всем собравшимся здесь.

- Вот это явление Христа народу, да чтоб меня сбил камаз, это же сам Бакунин, - ловкая рука одногруппника потянулась сначала за коньяком, потом к Бакунину.

- Я так скучал по Вам, - сказал Бакунин, а Кантаурова его посадила рядом с собой, выбросив пока подружку прочь.

     Бакунину сразу оформили коньяк. Чокнулись: «Ну, cum Deo!”. И принялись расспрашивать Бакунина о том, о сем. Первым и самом главным вопросом на повестке алкогольного дня, было: «доучился ли Бакунин». И тот, счастливый с бокалом, объявил себя дипломированным врачом. Оговорился, что пришлось много уговаривать и читать, писать документов. Но в госэкзамен он влетел в резервный день. Его спросили: каково это сдавать в одиночестве комиссии? Бакунин со смешком, уничтожая бутерброд рассказывал о страхе, сложности.

- Ну со мной был, Леня Келин, - прикусил губу Бакунин.

- Леня?

- Его что допустили?

- А его что вообще обнаружил деканат?

- Он вообще существует?

    Гоша объяснял, что Леня настолько преисполнился в своем познании медицины, что Бакунин на его фоне был просто профессор Преображенский в хирургии, и Бакулев в терапии. И раз поставили экзамен Лене, то и ему поставят.

- Леня там бисопролол назначал, - рассказывал Бакунин, а сам морщился, - Мне вообще больше болеть не захотелось. С завтрашнего дня бегать начну. И Васька с собой возьму. А потом на закаливание.

   И опрокинул горячую третью стопку: «За Гиппократа!». Гиппократ был принят торжественно выпускниками медицинского вуза. Тем, кто морщился от стопки, Бакунин кричал: «Давай, давай, пей. Лекарство - яд. И яд - лекарство!». Задушевные разговоры сменились обсуждением будущего. Как мозаика, слагающая полотно нашей жизни, слагали свои миссии и молодые врачи. Каждый кто обозначал свою будущую профессию получал восторг, принятие и, конечно же, смешок. Ведь иной раз, она не сочеталась с человеком, который должен был ее получить. Но это ощущение обманчиво, друзья. Это от того, что мы с Вами не понимаем как устроено это самое будущее. Не видим мы этого у человека, с кем провели столько лет бок о бок. Он для нас своего рода боец, прошедший с нами экватор, злющего Владимира Николаевича на кафедре социальной медицине и строгую военную медицину, в которой разберешься только с поллитрой. Он для нас терпец, такой же как мы. И только позже мы на него взглянем, как на мастера своего дела. И потому гинекологи награждались своим: «Зато руки в тепле», патологоанатомы своим: «Зато холодильник рядом», а анестезиологи: «Зато наркотики рядом».

- Ну, а ты, Гоша, куда?

    Кантаурова уже хмельная, устроилась на плече Бакунина, будто ей для счастия этого не хватало.

- В тюрьму сяду, - засмеялся Бакунин и потрепал Кантаурову по уложенной прическе.

- Хирургом он станет, - появился Вася, закрыв своим животом все оставшееся пространство между Кантауровым и Бакуниным, - шестикурсника примете? Я не с пустыми руками.

    На столе появилась водка и что-то мощнейшее из мясных закусок. «За малышню!» - поднялись бокалы. Все это время Градский вел себя сдержанно, тихо цедил свой стакан с вином. Он никак не ожидал увидеть здесь Бакунина. Как в горячем пироге в нем взорвалась начинкою неприязнь и беспардонные обвинения. «Вот почему она отказала мне. Бакунин здесь!». Все же с ним всячески боролось и другое: он не мог позволить испортить другим праздника. И потому давил в себе недовольство и нехотя воспроизводил улыбки на шутки и прибаутки. В это время Бакунин обещался сжечь свою тетрадь по фармакологии сразу же после выпускного. Но потом исправился, что сделает это на Новый год. Чтобы загадать желание на ведре шампанского, которое выпьет «За всех Вас, мои дорогие лекари!». Вася наворачивал что-то за столом, рассказывая что-то умное подружке Кантауровой, выдворенной со своего места. Про эпигенетику, возможности человеческого мозга. А та про то, что любит сильных мужчин и розовые сумочки. Музыка сменилась на энергичную, и образовались танцевальные кружки. Бакунин вызвался заводилой, так сказать, рейвером. И уже кидал Кантаурову в воздухе, так, что все изучили ее фиолетовые откровенные гольфы. За столом остался только Вася, уничтожавший что-то мясное и Градский, в преисполненных чувствах хорошего настроения, когда, поистине, освободился от Бакунина, наслаждался танцполом. Вася уставился на него, с мясом на вилке. Он слышал о Градском только по рассказам Бакунина. «Не сговорчивый тип» - думал о нем Вася.

- Ты чего не пошел танцевать? - Градский отчего-то спросил самого Васю

    Василий, закинул помидорку, сразу объявил:

- Я пришел сюда есть и прокастинировать.

- Понятно, - улыбнулся Градский - Мне бы твой аппетит.

- Мне бы твой вес, - грустно заметил Василий.

- Да брось, - отмахнулся Градский - Хорошего человека должно быть много.

- Да, - согласился Вася, - на двух или трех выпускниц. Вон, например, посмотри какая фифа.

     Василий устремил свою вилку на фигуристую даму, у которой выделялось и приоткрыто было все. Ну, вообщем, каждый охотник знает, где прячется этот самый фазан. Васька гордо засмеялся, оценив прелести. Вилка его пала, как не сказать, по-другому на яблоко раздора. На Юлю, в которую так безбожно втюрился Градский и также безбожно поиспользовал Бакунин.
    Градский бы ничего не понял, если бы не простодушность, добрая дурашливость Васи. Градский, увидав Юлиану и услышав Васю, вдруг сколотил в себе необычайную  последовательность. Ежели Вася был другом Бакунина, то тот непременно знал обо всем, что между Градским и Бакуниным. И уж точно про Юлиану. А, значит, тот специально указал на нее. И теперь ждет его реакции. Но он не получит ее. Он похолодел сердцем.

- Ты знаешь ее? - Градский встал из-за стола.

- Нет, - Василий весь покраснел, пока не понимая от чего, но чувствуя за собой стыд и вину.

- Что ж, - проскрежетал зубами Градский.

- Черт бы меня побрал, - вложил себе губу в рот Вася, сморщась - Прости, друг.

    Василий пьяной головой осознал, что совершил роковую ошибку. Но совершать ее не хотел. Он самозабвенно подумал, что надо завести блокнот с фотографиями женщин Бакунина. А пуще тех, от кого за них может получить, как Вася, так и Бакунин. На уверения, что Василий не знал и не хотел вывести из себя, Градский не реагировал. Слепая ненависть налила его глаза. Но он пересилил ее, сел прочь на свое место. И влил себе коньяка. Сначала одну стопку, потом другую. У Васька отбило аппетит, он не знал, что делать. И что его не спровадило танцевать. А остаться с Градским?

- Я понимаю, ты не причем, - говорил Градский. - Это все Бакунин. Тебе не повезло с другом.

- Я так не считаю, - Вася приготовился говорить серьезно, но все же он сочувствовал Градскому, зная Бакунина как облупленного.

- Это моя первая женщина. Понимаешь? Вы видите ее полуголой дурочкой. Но только я вижу в ней достоинства.

   Василий, хотя и полностью был не согласен с Градским. Имеющиеся у него рассказы Бакунина говорили об обратном. Но он тут же прочувствовал человека, случайно, искренне влюбившегося в пустоту. Проблема Пьеро, она и в Африке проблема Пьеро.

- Я носил ей цветы. Душа моя пела. Пока не появился этот Бакунин.

- Ты полагаешь, что любовь - это прыг от одного к другому?

- Нет! - Градский стукнул по столу. - Я помню наши ночи. Обмена мечтами, планами. Поцелуев… А потом…  Я ее тогда спросил? Так что? Неужели я ничего не стою? И все обман? Она сказала мне, что я очень хороший человек, я помог ей в ее одиночестве, открыл глаза на настоящую любовь. Но мы можем быть только друзьями. Я не сдался. Я не верил, что так может быть с искренним чувством. Я подумал: может, ее родители против или может, она запуталась. Я ходил к ней. В один вечер она мне сказала… сказала… Она мне сказала, что… «Прощай, еврейчик!». Я нашла достойного человека. И это после наших бессонных ночей под Луной.

   Градский кулаком сжал скатерть стола, удержался от слез и выпил: только теперь водки. С ним выпил и Вася. Он решительно ничего не мог сказать.

- Прощай, еврейчик! Я думал над этой фразой много ночей. Стал призраком. И, знаешь, когда меня отпустило. Моя однокашница. Ну, с педиатрического. Она мне сказала, что она спит с Бакуниным. И тут я понял, чье это тлетворное влияние. Еврейчик!  Он и сейчас ведет себя как резонер. А сам отвратительный человек! Сволочь! Приспособленец!

    Василий никогда не слышал этой истории из уст Градского. Но отчего-то он не смог поверить этому. Бакунина он знал с самого детства. И мог бы решительно говорить о нем в другом ключе. Но остановился.

- Разве стоит ходить по следам законченных историй? - лишь выдавил из себя Вася.

- А что делать вот с этим? - Градский ударил себя в грудь, намекая на сердце.

- Послушай… Ээээ… - Вася не испросил имя Градского.

- Альфонс, можно Леха, - Градский протянул ему руку.

- Я знаю, Бакунин - не самый лучший человек. Но уверяю тебя, его философия проста как пять копеек. Он в жизни никогда не подойдет к труднодоступной женщине. Он просто не любит трудностей.

   Градский окинул его злобным взглядом. Василий вновь опростоволосился. Познал, что молчание - золото. И Градского ему не убедить. Но что-то сверкнуло в пьяных глазах Градского.

- Может, ты и прав, - почесал подбородок он, - Поразительно, ты хороший человек. А Бакунин - шкура.

- Просто ты его не знаешь с обратной стороны. Я когда переехал в квартиру новую, ну, сьемную. У меня степухи едва хватало на хлеб. А еще и за учебу платить. Бакунин мне жрачку носил. А жрать я люблю.

- Ну что ж, давай выпьем. Проповедник.

    Градский улыбнулся. Василий внутри торжествовал. Может, это, наконец, тот день, когда все, что было в медицинском вузе, пусть навсегда и останется в нем. Вообще, Васька был за мир во всем мире. И если бы жизнь была устроена так, что ненависть бы проходила от разговора, а рана от прикосновения руки, то она бы стала сносна и привычна. Но не Василий, не даже сама Вселенная не защищены от роковых случайностей. Градский, положив стопку на стол, замер. Принявший секунду назад, тезис Василия о хорошем Бакунине, он воочию наблюдал, как Бакунин ведет Юлю куда-то за руку с танцпола. Градский, произнеся, «ну, сука», встал из-за стола побежал за ними. Вася же кричал ему «стой».

- Аттестат в крови, по бокам конвой, идиот ты, Василевс, - он тоже встал из-за стола и устремился вслед за Градским.

    Бакунин же вел Юлиану, сжав ей больно руку. Он пробрался к туалету и там выкинул ее в комнату.

- Гоша, ну давай, как мы можем, поехали ко мне.

- Иди проспись, стерва, - кричал на нее Бакунин.

    Он привел ее к раковине, чтобы та умылась. Юля же закрыла туалетную комнату и пьяным своим телом заслонила проход. Бакунин сдерживал едва гнев. Пусть будет проклят тот день, когда он встретил ее.

- Пусти, иначе мне придется самому выйти, - тихо, холодно сказал Бакунин.

    Юлиана же сбросила лямки своего выпускного платья. И вот Бакунин наблюдал ее голою.

- Я тебя видеть не хочу, прочь, - говорил Бакунин.

   Женщина же совсем остервенела. Если до этого она елозила по двери кошачьим станом. То теперь туш растеклась по ее глазам, она принялась царапаться и брать силою Бакунина. Тот отпихнул ее к двери. Она горела ярким пламенем обиды и презрения.

- Не хочешь меня?

- Пусти меня, прошу, не доводи до греха, - Бакунин намеревался прорваться через несколько секунд.

- Что ж, - яростно проговорила Юля.

    А дальше ввергла Бакунина в настоящий шок. Она принялась истошно охать и ахать, произносить настоящим порнушным: «Глубже, давай, о Гоша». У Бакунина не осталось выбора. Он отвесив мощную ей затрещину, открыл дверь туалета. Весь красный, пыщащий, потный, он выбрался наружу. И встретил того, кого бы не хотел встречать здесь и сейчас. Перед ним стоял разьяренный, плачущий пьяный Градский. Глаза Бакунина широко раскрылись, он только успел подставить ладонь. И щека его испытала удар. Градский принялся было ударить еще раз, но пьянющий упал. И все теперь на что хватило его, это возня на полу с разрывом пиджаков и мелкими ударами. Бакунин, хоть и не хотел бить его, ударил по уху и в нос. И отвалил с себя. Градский повалился в ноги и уселся на копчик.

- Полегчало, Авраам? - сказал ему Бакунин, протягивая руку ему.

- Козлина, - Градский бросил в него туфлей.

- Брось, ты серьезно?

- Не зря, у таких как ты, Бог забирает родителей, - Градский вытер пиджаком разбитый нос.

    Бакунин, прошептав что-то про себя, увидел спешащего сюда Васю.

- Что тут произошло? - Василий, конечно, же сразу понял, что речь о драке.

- Уйди, Вась, - Бакунин оттолкнул его и исчез в толпе.

    Вася опустился к Градскому. Здесь же собралась и толпа выпускников. Они не видели и не слышали драки.

- Что такое? - спрашивали хмельные студенты.

- Потерял сознание, - спешил с ответом Градский, - ударился носом.

   За пару десятков минут Градскому оказали помощь, подняли. И вот уже выпускной продолжил свой разгар. Танцы, алкоголь и нелепые поздравления уже почти разорванными фразами звучали в зале. Василий искал за столами и на улице и в толпе Бакунина, но нигде не находил. Он потерял из виду и Градского, который молча забрал свою сумку. И ушел прочь.
    Альфонс вышел на улицу, заткнув ногою первую ступеньку. На разорванном пиджаке его покоилась дорожная сумка. Он обернул свое разбитое лицо на шатавшихся здесь, курящих выпускников, что-то блеющих про долбанное акушерство, которое, наконец, окончилась или Ларису Петровну, которая точно по ночам оплакивает погибший в 45-ом Вермахт.

- Да у нее под подушкой фото Гитлера, - кричал какой-то студент, чокаясь с головой другого.

- Штандретенфюрер, к занятию по нормальной физиологии готов, - блеял другой.

- Яволь, - с пивом во рту клокотал третий.

    Градский вдохнул замешанный алкоголем воздух, вместе с кровью. Оглядел промокший от воды асфальт и достал среди дипломов, салфеток и сигарет Новый Завет. Он держал его в руках так, будто ему его только что выдали в подарок. Он широко раскрыл глаза, где-то заиграло что-то: «я тебя любил, ты меня тоже, но ты не вышла рожей и я тоже».

- Ты ничего не понимаешь в вере, - где-то продолжали полемику студенты, очищая свои бокалы.

- О, нажрались, - не выговаривая 50% букв сказал один из них, отковырявшись от чьего-то плеча, успешно державшего его до того времени.

- Ты держись, держись, ты же будущий нарколог - кто-то поймал бесценный груз, не забывая допить пиво.

    Градский думал о своем. А затем сжал завет в руке. И бесчестно и гневно отправил его в местную мусорку. Он опустил голову вниз, и не прощаясь зашагал прочь.

- Леееха, - кричали ему выпускники, рассуждавшие некогда о высоких материях, в частности последние три минуты об исходе Минина и Пожарского.

- Жили бы щас под Монголами, эээ… Леха, Альфонс! Дружище!
 
   Но Градский не отзывался. Как ни кричали ему присоединится к беседе о том, под кем бы жили, ежели бы не воля русского народа. Градский был уже не досягаем.

- Или под Наполеоном.

- Je suis алкоголина, - заключил кто-то  и показал на кого-то.

- Tu es, уж тогда, Владос, нехера французский было прогуливать.

- У меня была веская причина. Я патан отрабатывал.

- Отработал?

- Даст ист, за тебя! - и поднялись вверх пивные банки.

   Когда Бакунин выбежал на улицу, гуляки растворились среди улицы, в кафе или на скамеечках. Отдышавшись, Бакунин, хотел было прислонится к стене. Но алкоголь, как известно побеждает человека. И пьянющий Гоша рухнул на ступеньку, сбил мусорку и еще кого-то из выпускниц, что проходила со всей осторожностью советского шпиона подышать воздухом.

- Долбанный Пирогов, - выругался будущий хирург, оказавшись лицом на банановой кожуре, а плечом на бутылке пива.

- Не засоряйте природу, природа - мать твоя, - кто-то пьяным почти легатским голосом прокричал Бакунину.

- Заткнись, Петкович! - быстро ответил Гоша и совершил попытку встать.

    Не успешную, рука его поскользнулась на чем-то красном, о чем лучше даже не припоминать. И Бакунин снова смачно шлепнулся. Теперь по разбитому его носу что-то шваркнуло. И Гоша закрыл глаза, распластавшись в мусоре на лестнице питейного заведения.

- Пидорский Градский, - прошептал про себя Бакунин и слегка открыл глаза.

«Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня» - встречала его глаза страница выброшенного нового завета. «И кто это вздумал книги такие выбрасывать?» - подумал Бакунин и тут же протрезвел. Быстро встал и поправился, быстро направившись к скамейкам, где продолжали пить и травить студенческие истории.

- А знаешь как у нас на самом деле поет наш анатом? - вокруг все притихли, так что опустили пивные соски вниз.

- Ты про кого? Про Бортникова? - теперь по кругу принялся передаваться коньяк.

- Ну да.

- И как же?

- Ку-ку ре ку… - и студент забегал, изображая петуха, - а где у нас тут височная кость?

     Под второе «кукареку», canalis ethmoidalis в беседу заехал Гоша, раздосадованный, трезвый, серьезный. Он выхватил выпускника рукою и повернул резко к себе.

- Ку-ка-реку, gyrus precentralis, - недоуменно пробязил он и уставился на взъерошенного Бакунина - Гоша, ты чего?

- Градского видел?

- Да, только что пошел еврейское спокойной ночи смотреть! Нагила Хава, дорогие малыш. Давай, Бакунин, тресни с нами! - и в поддержку Бакунину загудели, стукая банками пива по железной скамейке.

- Бакунин! Бакунин! За Гошу! - скандировали студенты.

   Бакунин поднял лицо к небу, ругавшись на себя, а студенты вверх пластмассовые стопки коньяка. Апофеозом вечера стал вынос шестью человеками студента Вавилова, обнимающего водку и синий диплом, который истошно вопил: «Я - врач!», а остальные ему подвывали. За торжественной процессией, которая продефилировала по улице, а затем вернулась в кафе, появился Вася, уже поднявший из мусорки безжалостно выброшенное писание.

- Пойдем домой, Гоша, - тихо он сказал другу.

  -  Скажи мне, неужели я настолько отвратителен? Я ничего не сделал, но получил по лицу. Зачем все эти сложности? Неужели нельзя быть просто человеком? Жить, общаться. Я один, как псина. Но я не бью по лицу за обиды. Скажи мне, друг! Почему? Настолько, что можно говорить, что мои родители умерли из-за меня.

    Бакунин заплакал, распугав всю скамейку. С ним остался только Вася, обняв того своими большими руками.

- Ну, все, давай. Это алкоголь в тебе. Успокойся, - говорил ему Василий.

- Ты ведь не оставишь меня, брат? - Бакунин поднял на него красные пьянеющие и заплаканные глаза.

- В лепешку разобьюсь, но останусь твоим другом! - твердо проговорил ему Вася.