Защити от врагов

Декабрь был лютым. Деревня Глуховка казалась вымершей. Трубы над домами не дымили. Только над их крышей, да над домом старосты поднимались к небу два тонких, сизых дыма. Снега намело - по пояс. Небо нависло тяжелой тучей, низко-низко, серое, как остывшая зола.
А внутри у семилетней Катюши... Не просто голод, а чувство, что сосет под ложечкой, сводит ее худенькие ребра, будто их сдавили обручем. Она сидела на промерзлом крыльце, крепко сжимая в кулачке иконку. Маленькую, потемневшую от времени дощечку, словно покрытую копотью. На ней - Архангел Михаил. Крылья, когда-то золотые, теперь едва блестели, как затерявшаяся в темноте монетка.
Мамина икона. Самая дорогая. Не забывался последний мамин теплый шепот, когда чужие, тяжелые сапоги громко застучали по сеням и окружили дом:

— «Держи, доченька... Крепче... Архангел...
Сильный он... Защитник... Он...»

Голос замолк. Резко. Словно его перерезали. Больше слов не услышала.
Только сильный толчок в спину - крепкий, материнский, отчаянный - в черную яму подпола, а сверху - чужие, резкие крики, лязг железа, грохот, как будто пинали пустое ведро. И наступила тишина. Страшная. Пугающая. А потом донесся тот хрип. Не мамин. Чужой. Звериный.
Отца, Петра Игнатьевича, схватили на рассвете. Обвинили в связях с партизанами. Катюша видела все. Видела, как серый немец занес приклад. Видела, как железо глухо стукнуло по отцовскому лицу. Видела, как кровь хлынула у него из носа и яркими каплями и упала на чистый снег.
Он шатнулся, но устоял. Поднял голову.
Его глаза, мутные от боли, метнулись к сараю. Нашли ее в щели. Губы отца дрогнули, шепот долетел сквозь утренний мороз:

- Не выходи... Слышишь? Не выходи...

Теперь она шла. Спасенная иконкой. Брела по заснеженной улице. Куда? Сама не знала. Не могла больше сидеть в пустой избе. Холод пробирал до костей. В углу висел мамин платок. От него еще пахло хлебом и чем-то родным, теплым. Этот запах резал сердце.
Она прижимала иконку к груди так сильно, что дерево впивалось в ладонь.
Слезы текли по щекам. На морозе они не замерзали, а жгли кожу, как кипяток.
Худые валенки увязали в снежной каше.
Каждый шаг давался с трудом, отнимал силы. Вышла на площадь. Толпа. Мужики, согнувшись, бабы, закутанные в темные платки, старики, опершиеся на палки. Все молчали.
Стояли неподвижно, как окаменевшие.
Немцы. Серые шинели, холодные лица.
Глаза смотрели пусто, без жалости.
А посередине... Две телеги. Поставлены стоймя, колесами кверху. Между ними - толстая, корявая жердь. Голая на фоне снега. Под ней... Он.
Отец. Петр Игнатьевич. Стоял. Спина прямая, но лицо... Лицо было страшное - синее, опухшее, глаз заплыл, губа разбита в кровь. Руки связаны за спиной.
Ворот рубахи разорван. Взгляд он упрямо устремлял куда-то поверх голов немцев. Или в небо.
Глаза отца метались по толпе. Высматривали. Нащупали. Остановились на Катюше. Впились. Расширились от ужаса.
Фашист в черной коже резко гаркнул.
Солдатик, лицо желваком, швырнул грубую, липкую от смолы веревку через шею отца. Петр Игнатьевич рванулся вперед, глухо охнул, но не закричал.
Губы его побелели, вжались в зубы.
Катюша зажмурилась. Сердце колотилось, стуча в горло. Не могу. Но веки дернулись, глаза открылись. Надо видеть. Мама не увидела. Она должна. Это папа. Последнее.
Второй немец, огромный, короткопалый, схватил конец веревки. Перекинул через жердь. Навалился всем телом. Потянул.
Медленно. Жутко. Отец встал на носки.
Шея вытянулась, тонкая, жилы вздулись, пошли синими тяжами под кожей. Лицо налилось кровью, побагровело. Из горла вырвался хриплый, захлебывающийся звук. Нечеловеческий. Толпа дрогнула.
Кто-то вскрикнул, кто-то заглушенно застонал, баба упала в снег без чувств.
Катюша ничего не слышала. Весь мир - это были только глаза отца. Глаза, налитые болью. И еще что-то в них...
Мольба? Прощение? Любовь? Она медленно подняла руку. Маленькую.
Дрожала она, как лист на ветру.
Поднесла иконку к губам. Дерево было холодное, колючее. Она прижалась губами к холодным крыльям, к острию меча. Шепот вырвался, тонкий, едва слышный, пробивая морозный воздух:

- Папка... Родненький... Петя...

Не молилась. Звала. Последний раз.
Кровью звала. Любовью. Дочь звала отца.
И в этот миг... Солдат впился в веревку, натянул ее в струну. Отец повис, ноги оторвались от земли. Хрип оборвался... Раздался звук. Сухой. Резкий. Как щелчок. Как ломающаяся ветка. Трах! Веревка лопнула!
Не порвалась. Рванулась, как натянутая струна. С треском. Конец, что держал здоровяк, дернулся, рванул его назад. Он грохнулся в снег, выругался хрипло. Петр Игнатьевич рухнул на колени, задыхаясь, хватая ртом воздух, кашляя, выплевывая кровь.
Тишина. Глухая. Даже ветра не слышно.
Немцы остолбенели. Рты открыты. Толпа замерла. Не дыша. Катюша стояла, не отрываясь от отца, иконку прижав к губам. Глаза ее, широкие, полные ужаса и вдруг вспыхнувшей, дикой надежды, не отводились от него.
Немец в черной коже очнулся первым.
Лицо перекосила злоба. Он рванул пистолет из кобуры, заорал что-то, горловое, страшное, направил ствол на отца. Тот, кашляя, пытался подняться с колен.
Выстрел. Громкий. Противный. Петр Игнатьевич дернулся, как подкошенный, и упал лицом в снег. Навсегда. Алое пятно расползлось на его спине, под разорванной рубахой.
Катюша не вскрикнула. Сжала иконку так, что края впились в ладонь. Она смотрела не на отца. Она смотрела на лик Архангела. На его строгие глаза. На меч в руке. Почему? Почему не защитил? Не захотел?
Потом развернулась. Медленно. Будто во сне. Пошла назад. В пустую избу. В холод. Шла по своим старым следам.
Снег их уже заметал. Словно ничего и не было. Ни чуда. Ни надежды. Только ледяная иконка в руке. И страшная, глухая тишина внутри. Громче выстрела. Громче всего.
А сзади, на площади, поднялся лай собак, крики немцев, и заглушенный, отчаянный плач. Плакали по убитому.
Плакали по надежде, которая вспыхнула
- и погасла. Как та веревка. Рванулась и лопнула. Бесполезно. Навеки.
Икона Архангела Михаила спасла отца от виселицы. Не дала врагу его повесить.
Но от пули - не спасла. Спасла Катюшу, но не спасла от сиротства. От долгой, голодной зимы. От памяти этого утра, где чудо обернулось новой болью.
Хуже прежней. Икона показала ей, что даже самый сильный святой - бессилен против войны. И это - самое страшное.
Бессильная святыня в детской руке.
Последнее предательство.