Глава пятая. Травы Тьмы и Гнев Банника

Возвращение в избу Матрены было похоже на вползание в берлогу раненого зверя. Нога горела ледяным огнем – не болью от ушиба, а проникающим холодом, который, казалось, высасывал тепло из костей. Отпечатки пальцев русалки на щиколотке – пять сине-черных пятен, как гнилые сливы – пульсировали зловещим ритмом, совпадающим с гулким стуком сердца в висках. Каждый шаг отдавался спазмом в бедре. Туман, цепкий и влажный, преследовал ее до самого порога, словно мокрая савана.

Настасья толкнула дверь плечом, ввалившись в густую, дымную, но теперь благословенно теплую атмосферу избы. Запах трав, дыма и вареной крупы смешался с принесенным ею запахом речной тины и собственного страха.

Матрена стояла у стола, перетирая что-то в каменной ступе. Она не обернулась, но движение пестика замедлилось. Ее спина, прямая и костистая под грубой шерстью безрукавки, была красноречивее любых слов.

"Принесла?" – спросила она, голосом, лишенным интонации. Грубым, как наждак.

Настасья молча протянула горсть серебристой травы. Стебли были помяты, некоторые сломаны, но сизый налет и тот самый запах – грозы и меди – еще витал над ними. Она поставила ногу на видное место, не говоря ни слова. Говорить не было сил.

Матрена наконец обернулась. Ее янтарные глаза скользнули по траве, оценивающе, а потом упали на синеватую щиколотку Настасьи. На лице не дрогнул ни один мускул, но в глазах мелькнуло что-то – не удивление, не жалость. Удовлетворение? Зловещее понимание?

"Хм," – промычала она. "Ожидала хуже. Сунулась, как слепая котяра, но траву удержала. И не утонула. Полотенце?"

"Там... у реки," – выдохнула Настасья. "Почернело. Когда я его... бросила."

"Ага. Впитало. Значит, сила в нем была не для красоты." Матрена кивнула, подошла, нагнулась к ноге Настасьи. Ее узловатые пальцы, пахнущие полынью и сажей, коснулись ледяных пятен. Настасья вскрикнула от неожиданности – прикосновение было не болезненным, но пронзительно чужим, как прикосновение мертвеца. Холод усилился, пульсируя глубже.

"Навь коснулась," – констатировала Матрена, выпрямляясь. "Мороз по жилам. Не смертельно, если вовремя. Но ходить будешь с клюкой. Или..." Она повернулась к столу, схватила горсть только что принесенной перекати-поле и швырнула ее в ступу с уже растертой массой. "Или научишься греть изнутри. Начинаем. Сними сапог."

Процедура не была исцелением в привычном смысле. Это был ритуал, грубый и болезненный. Матрена растолкла травы в густую, дурно пахнущую кашицу – запах меди и грозы смешался с чем-то горьким, как полынь, и острым, как перец. Потом добавила щепотку пепла из печи ("Огонь очищает, поплавчиха, запомни!") и каплю темной, густой жидкости из берестяного туеска, от которой воздух задрожал от смрада старой крови и кореньев.

"Держись," – только и сказала Матрена, прежде чем шлепнуть эту адскую мазь прямо на сине-черные пятна.

Боль. Не холодная теперь. Горячая. Жгучая. Как будто раскаленные иглы вонзились в костный мозг. Настасья вскрикнула, вцепившись в край стола, костяшки пальцев побелели. Она закусила губу до крови, чтобы не заорать. Матрена наблюдала бесстрастно, лишь прижимая ладонь к ноге поверх мази. Ладонь была шершавой, горячей, как уголек.

"Терпи. Навь не любит огня. Выжигаем." Голос Матрены был ровным, но в нем слышалось напряжение. Настасья видела, как под ее ладонью мазь пузырится, как будто вступая в реакцию с ледяной скверной в ее крови. Чернота пятен как будто сгущалась, борясь, а потом начала медленно бледнеть по краям, отступая под натиском жара и травяной силы. Холод отступал, сменяясь мучительным жжением, но это было лучше. Это было жизнью.

Прошло вечность. Пульсация в ноге стихла. Жар сменился глубокой, ноющей теплотой. Пятна стали просто темно-синими синяками, страшными, но уже не излучающими леденящий ужас. Матрена убрала руку, вытерла липкую, почерневшую мазь тряпкой. Лицо ее было покрыто испариной.

"Повезло. Легко отделалась. В следующий раз сожрет," – бросила она, отходя к ушату с водой, чтобы вымыть руки. "Теперь работай. Плата за лечение."

Работа оказалась монотонной и физически тяжелой. Матрена заставила Настасью перебирать и сушить груды принесенных трав, связывать их в пучки, толочь коренья в ступе до кровавых мозолей на ладонях. Воздух в избе сгустился от пыли и едких ароматов. Настасья работала молча, скрипя зубами от усталости и остаточной боли в ноге. Каждое движение отзывалось эхом в мышцах. Но в этом физическом усилии был странный катарсис. Оно не давало думать о бездне, в которую она провалилась, о черных глазах леса, о ледяных пальцах русалки.

"Почему село пустое?" – спросила она наконец, разминая затекшую спину. Голос был хриплым от пыли и молчания.

Матрена, подвешивая связку сушеного зверобоя под потолок, не обернулась. "Ушли. Кто в город, к князю, подальше от леса да болот. Кто... в землю. Хворь прошла год назад. Черная, с кашлем кровью. Выкосила слабых. Остальные струсили. Лес напугал." В ее голосе звучало презрение. "Дураки. От леса не убежишь. Он везде."

"А ты осталась."

"Мне некуда идти," – просто ответила Матрена. "И некому. Да и лес... он свой ко мне. Пока." Она обернулась, ее янтарные глаза прищурились. "А теперь тень пришла. Не лесная. Чужая. Из Глухого Урочища. Она душит. Банник ревет, скот болеет, дети плачут без причины... если б они остались." Она ткнула пальцем в сторону окна, затянутого грязной тряпицей. "Чуешь? Тишина мертвая. Даже домовые забились по щелям."

Настасья прислушалась. Матрена была права. После рева русалки и вечного бормотания реки эта тишина была гнетущей. Ни писка мыши, ни скрипа половиц, ни даже привычного шуршания трав под ветром. Как будто весь мир затаился, замер в ожидании удара.

"Что это? Тень?"

"Черное знание," – Матрена подошла к столу, взяла пустой глиняный горшок. "Из Нави проросло. Кто-то капище старое осквернил. Или сам дух темный проснулся." Она поставила горшок перед Настасьей. "Банник первым чует. Он дух места, бани. Чистоты. А тень – это грязь, скверна. Она его злит. Злит – значит, бесит. Бесится – значит, вредит. Надо успокоить. И выведать, что он видел, чуял."

Настасья почувствовала холодный комок в животе. "Банник? Тот, что... щипается? Кидается горшками?"

"Тот самый," – Матрена усмехнулась, но в усмешке не было веселья. "Только щипаться он теперь может посильнее. И горшки... не пустые. С кипятком. Иди."

"Сейчас? В баню? Одна?" – Настасья не смогла скрыть паники.

"Не одна. С дарами." Матрена сунула ей в руки горшок и другой сверток из холстины. Внутри булькала жидкость и чувствовался терпкий запах хмеля. "Квас. Березовый веник новый там, у порога бани возьми. И помни: уважение, Поплавчиха. Он Хозяин. Ты – гость. Нечистый гость в его царстве чистоты. Проси прощения за скверну, что в мир пришла. Не за себя – за тень. И слушай. Если зашипит, завизжит – бросай веник и квас в угол и беги. Если примолкнет... может, слово скажет."

Баня стояла за избой Матрены, отдельно, под огромной раскидистой елью, чьи ветви свисали над соломенной крышей, как шатер. Маленькая, почерневшая, похожая на уродливый гриб. Дверь была низкой, кривой. Перед ней лежал свежий березовый веник, листья еще сочные, пахнущие летом и смолой. Запах казался неестественно ярким на фоне всеобщей мертвенной тишины.

Настасья взяла веник, прижала к себе горшок с квасом. Сердце колотилось где-то в горле. Нога ныла. Она толкнула дверь. Она открылась с противным скрипом, выдав облако пара, теплого, но пахнущего не свежим жаром, а... затхлостью. Прокисшим потом, старой золой и чем-то еще. Кислым, злым. Запах "тени"?

Внутри было тесно и сумрачно. Каменка – груда булыжников в углу – была холодна, лишь слабый отсвет от прогоревших давно углей тлел в зольнике. Полки, темные, скользкие от конденсата, уходили вверх под низкий, закопченный потолок. Воздух стоял тяжелый, спертый, насыщенный влагой и тем самым зловонным духом скверны. И тишина. Глубокая, зловещая. Но не пустая. В ней чувствовалось присутствие. Напряженное, раздраженное, как у раненого зверя в норе. Взгляд. Тот самый, незримый, колючий. Но теперь он был пропитан яростью и страхом.

Настасья шагнула внутрь, чувствуя, как пар обжигает легкие не жаром, а гнилостной сыростью. Дверь захлопнулась за ней с глухим стуком, погрузив ее почти в полный мрак. Только слабый серый свет пробивался из щели над дверью.

"Хозяин?" – прошептала она, голос сорвался. "Я... я пришла. Не со зла. Принесла... гостинец." Она поставила горшок с квасом на мокрые доски пола у входа. Запах хмеля на мигу перебил затхлость. "И веник свежий. Березовый." Она положила веник рядом с горшком.

Тишина. Потом – шорох. Не сверху, на полках. Снизу. Из-под пола. Глухой, царапающий звук, словно огромные крысы грызут дерево. Потом – шипение. Долгое, злобное, как у разъяренной кошки, но громче, глубже. Оно вибрировало в сыром воздухе.

"Ухожу!" – выпалила Настасья, инстинктивно отступая к двери. Рука нащупала скобу. "Прости, что потревожила!"

Шипение оборвалось. Наступила тишина еще более гнетущая. Потом... бульканье. Как будто кто-то полощет горло горячей водой прямо у нее за спиной. Настасья замерла, не смея обернуться. Воздух сгустился, стал вязким, тяжело дышать. Запах кваса исчез, сметенный волной невыносимой вони – смеси горелой шерсти, гнили и серы.

Сквеееерна…  – пронеслось в голове Настасьи. Не голос. Ощущение. Слово, выжженное в сознании ледяным клеймом. Принесла сквееерну...

"Я не приносила!" – крикнула она в темноту, отчаянно. "Она пришла сама! Из Урочища! Я видела ее на реке! Русалку она тронула! Помоги, Хозяин! Скажи, что это? Как ее прогнать?"

Тишина. Давление в воздухе колебалось. Ярость смешивалась с чем-то еще... с любопытством? С сомнением? Настасья почувствовала, как незримый взгляд скользнул по ее ноге, где под брючиной пульсировали синие синяки – следы Нави и трав Матрены.

Мааатрена... – снова пронеслось в сознании. На этот раз с ноткой... уважения? Страха? Старая знает...

"Она знает, что тень пришла!" – подхватила Настасья, чувствуя слабую нить контакта. "Но не знает, что именно. Ты чуешь. Ты здесь. Что ты видел? Что это за тень?"

Из-под пола, прямо перед горшком с квасом, поднялся... пар. Но не обычный. Густой, черный, как дым от горящей нефти. Он клубился, принимая смутные очертания – не то горбатой спины, не то сплющенной головы с горящими угольками вместо глаз. Запах серы и гнили стал невыносим. Банник не материализовался, но его намерение стало видимым. И оно было исполнено древнего, первобытного ужаса.

Хооолод... – прошипело в голове Настасьи, голосом тысячи слизняков, ползущих по камню. Бееездна... Старый Кааамень... Знаки перевееернуты... Черный пар дернулся, как в судороге. Глаааза... смотреееет!

Внезапно, где-то в глубине леса, за пределами деревни, прозвучал вопль. Не животного. Не человека. Долгий, леденящий душу вой, полный безумия и боли. Как будто сама земля закричала. Вопль эхом прокатился по застывшему лесу, ударив в стены бани.

Черный пар вздрогнул и... рассыпался. Исчез. Как будто его никогда и не было. Давление спало. В бане снова стало просто тесно, сыро и очень страшно. Квас в горшке стоял нетронутый. Веник лежал рядом.

Настасья выскочила из бани, втягивая в себя холодный, но чистый воздух полными легкими. Она бежала к избе Матрены, не оглядываясь, ее нога горела, но уже по-новому – синяки пульсировали в такт тому далекому, безумному воплю. Она знала, что Банник сказал ей главное. Не словами. Ощущением.

Холод. Бездна. Старый Камень. Перевернутые знаки. Глаза, которые смотрят.

И тень, которая пришла из Глухого Урочища, была не просто силой. Она была сознанием. Древним, злобным и пробудившимся. И она смотрела. Возможно, прямо сейчас. Возможно, на нее. На Настасью Завальскую, поплавчиху, принесшую в мир Миргорода не только маяк-оберег, но и внимание чего-то невообразимо старого и страшного. А Матрена ждала в избе, и в ее янтарных глазах Настасья прочтет не просто знание, а приговор: их путь лежит туда, откуда завыл лес. Туда, где перевернуты знаки. Туда, где смотрит Холод.