Не лучший из миров

   НЕ ЛУЧШИЙ ИЗ МИРОВ


   Каждое утро для кого-то наступает завтра, а для кого-то – уже нет.

   Было утро выходного дня.
   Я опять с удивлением проснулся, и оказалось, что забыл прозвучавший во сне ответ на главный вопрос каждого человека – зачем я на этом свете?
   Правда, не все его задают.
   Вспоминать было бесполезно. Ответ остался там, где я был во сне.
   Оставалось встать и продолжить  жить в этом мире, по-прежнему не зная, кому, кроме меня, и зачем это надо. Но, всё-таки, подозревая, что кому-то надо: не сам же я всё это придумал.
   Собственно, мне-то это зачем?

   Я остановился у окна.
   В предрассветных сумерках по стенам домов карабкались ввысь освещённые окна многоэтажек.
   За окном был мир.

   У меня накопилось много вопросов к миру, и целую жизнь мир молчал в ответ на них.
   За это молчание я был недоволен им.
   Но главное - за то, что не могу изменить в этом мире ничего, с чем не согласен.
   Прежде всего – с самим собой, созданным убеждениями и предубеждениями этого мира.

   Семья была в отъезде.
   С утра аппетита не было, стряпать что-то самому не хотелось.
   Недалеко было кафе, в котором готовили вполне приличный кофе.

   Только я угнездился за столиком с дымящейся чашкой душистого напитка, как к столику подошёл человек, тоже с чашкой горячего кофе.
   Я взглянул на него и с удивлением узнал.
   - Ильмо? – воскликнул я.
   - И я узнал Вас, Алексей  – улыбнулся подошедший. – Можно присесть за Ваш столик?
   Я расплылся в улыбке и радушно развёл руками.
   Этого человека я не видел больше тридцати лет, с тех пор, как покинул его землю.
   Оказалось, что мы оба ещё узнаваемы.

   - Какими судьбами? – спросил я и тут же пожалел, что применил идеому:
собеседник мог не понять её – для него русский был неродной.
   - По казённой надобности – почти без акцента ответил он. – В служебной командировке – у нашей фирмы деловые связи в Вашем городе.
   - А ты заметно усовершенствовался в языке – не мог не отметить я.
   - Вполне естественно – улыбнулся Ильмо. – Одно дело, когда говоришь на языке по принуждению – тогда он – чужой, другое дело, когда не принуждают – тогда слова летят свободно.
   Так же – и с социализмом.
   - Ну, здесь ты не мог не подковырнуть – досадливо сказал я.
   - А как же иначе – согласился Ильмо. – Это давняя и горькая обида. И не только у меня одного. До любой идеи желательно дозреть самому. Помощь приветствуется. Но не навязывание.
   Справедливость нужна всем. Но пока существуют народы, у каждого из них справедливость будет иметь национальную специфику.
   
   - Ну, ты сильно полевел за последние тридцать лет – удивился я. – Обычно, с возрастом бывает наоборот.
   А какой был кондОвый националист! И твоя любимая фраза: «Мне не нравится грохот сапог незваного гостя в моём маленьком доме»…
   - Это мне и сейчас не нравится – сказал Ильмо. – Любых чужих сапог. И тебе не нравится. И любому человеку не нравится. Потому что мой дом – это единственное место на свете, где я могу быть самим собой.
   Даже если сам не такой уж хороший. Ну, уж какой получился.
   Насчёт национализма… У русского философа Владимира Соловьева есть интересное определение националиста. Он говорил, что националистом может считать себя только тот, в ком воплощены лучшие качества его народа.
   А я, даже в самые глупые свои годы, не был такого высокого мнения о себе.
   - А как же нынешние… - начал я.
   - А нынешние книг не читают. Тем более - русских. Тем более - философов. Тем более – таких странных, как Соловьёв.

   Ильмо допил свой кофе.
   - Есть такая древняя профессия - политики – сказал он. – Они не знают своих судеб, но вершат чужие. И работа у них единственная в своём роде: разъединять людей, когда само Время говорит, что объективно людей уже ничто не разъединяет. Это было когда-то, в каменном веке… Людей разъединяли горы, реки, нехватка мамонтов. Но за окном-то – уже сегодняшний день.
   Ещё политики помогают людям не понимать себя и друг друга, навязывая своё, узко профессиональное, понимание того, как должно жить государство,
а не как должны жить люди.
   А для человека важно жить человеком среди людей.
   Все профессии, со временем, устаревают и исчезают.
   Потому что люди растут.

   - Какие мысли… – произнёс я.
   - Нормальные – сказал Ильмо. – И маленький народ может думать большие мысли. А вот у маленьких политиков так не получается.

   Мы обменялись телефонами, и Ильмо побежал по своим командировочным делам, а я взял ещё чашку кофе.

   За столик, напротив меня, опять кто-то сел.
   Я поднял глаза. Это был Константин. В отличие от Ильмо, с ним мы виделись часто. Всякий раз, когда Константина выписывали из лечебницы.

   - Знал, что найду тебя здесь – сказал Константин. - Надеюсь, ты  ещё не успел закусить? Приглашаю тебя на званый завтрак. Он уже готов. Пошли.

   Аппетита, по-прежнему, не было, но приглашение я принял.

   На столе толпились многочисленные холодные закуски: Костя не утруждал себя хлопотами у плиты, чай и кофе – на выбор, и чайник с кипятком – для заварки.
   Мы только успели войти, как подошёл отец Серафим, обычно навещавший Константина в день выписки из больницы.
   - Ну вот – сказал Костя – Теперь мы начнём.

   Серафим разлил всем чай.
   Напитков крепче Косте было не положено.

   - Ну, что нового на этом свете? – с энтузиазмом человека, вернувшегося из дальних странствий, спросил Костя.
   - Да вот солнышко всё ещё светит грешникам –  просветлённо сказал Серафим.
   - Наверное, такова новая вводная – отозвался Костя. – Не всё же их топить, паршивцев.
   - Но что-то, наконец, с грешниками надо делать – провокационно сказал я.
– Ведь, пользуясь свободой воли, они настырно выбирают Зло.

   - Ну, не все и не всегда – примиряюще сказал Серафим. – Не в таком уж злом мире мы живём.

   Раздался звонок в дверь.
   Константин словно ждал его и немедленно пошёл встречать гостя.

   Вошедший был высок, худ и неулыбчив.

   - Владимир Георгиевич – представил гостя Константин и пригласил его сесть за стол.

   - Вот отец Серафим полагает, что мы живём в не таком уж злом мире – сказал Костя, обращаясь к новому гостю.

   - Вы правы, отец Серафим – сказал Владимир Георгиевич, наливая себе в стакан воду. – Мир, скорее, равнодушен к Злу.
   - А к Добру? – живо поинтересовался я.
   - К Добру - неравнодушен – откликнулся Владимир Георгиевич. – Мир не имеет ничего против Добра. Но творить Добро – очёнь трудоёмко. Не каждый возьмётся. Проще – отобрать или присвоить. Так человек, стремясь к чужому добру, творит Зло.
   Любое зло возникает тогда, когда человек стремится занять не своё место среди людей или в Мироздании.
   Таких людей немало, поэтому и зло не переводится.

   - Логично, но цинично – произнёс Серафим.
   - Вы правы, отец Серафим – сказал Владимир Георгиевич. – Меня нередко называют этим именем, недобрым сегодня. Я принимаю его, но только в понимании  циника Диогена, который говорил, что возвращает вещам их настоящие имена.
    - А, ведь, вы с Диогеном, правы - согласился Серафим. - Сегодня, на любую тему могут сказать столько убедительных слов, что скоро становится непонятно, о чём, вообще, идёт речь.

   - И, как всегда, дискуссионной становится заповедь «Не убий» - вклинился я.
   - Ну, в смертные грехи слабый человек всегда погружался охотнее, чем внимал заповедям – сказал Серафим.

   - Не так уж сам он погружался – возразил Владимир Георгиевич, превратившийся в Циника. – Туда его погружала и продолжает погружать безнравственность социума, в котором он живёт.
   Человек мог бы быть лучше, будь другим социум.
   Социум, вообще, ответственен за всех, кто в нём живёт – за то, что они думают и как живут. Ведь, их формируют силы, действующие в социуме. Но, как правило, социум не признаёт своей ответственности.

   - А сам горазд спрашивать – немедленно подхватил Костя. - Что же делать с безнравственным обществом?

   - Общество тут не при чём, в сущности, оно всегда нравственно – возразил Циник, – и никогда не одобряло ни одного из преступлений, «предусмотренных» Уголовным Кодексом. Ни в Древнем Египте, ни сегодня.
   - Но Вы только что сказали, что общество делает человека безнравственным – удивился я.
   - Как говорится, в одном старом анекдоте: Вы не брезгливы, но
невнимательны – усмехнулся Циник. – Я сказал: социум, а не общество.
   - Разве это не одно и то же? – продолжал удивляться я.
   - Общество – это все мы – правые и виноватые - назидательно сказал Циник. – А социум – это то, как мы организованы.
   При всём нашем несовершенстве, к нам бесполезно предъявлять претензии.
   Это всё равно, что возмущаться, тем, что небо – синее, а трава – зелёная.
   А вот к организации социума вопросы есть. Много недовольных.

   - Если мне не нравится стул, на котором я сижу, я делаю новый, и мне становится удобно сидеть – словно невпопад сказал Костя. - Но если мне не нравится мир, в котором я вынужден жить, то я с ним ничего не могу поделать, и мне в нём неудобно до конца жизни.
   Поэтому в таком мире самое удобное место для меня – сумасшедший дом.
   
   - Удобный стул ты, конечно, сделать можешь – сказал Серафим. – Но, ведь, сумасшедший дом ты не сам строишь.
   - Тут уж приходится выбирать из готовой мебели – согласился Костя. -
Вспоминая Сократа, хочу сказать, что от людей, считающихся обычными, отличаюсь только тем, что осознаю, что я – сумасшедший в сумасшедшем доме, а остальные, живя в том же доме, чувствуют себя совершенно нормальными и не считают этот дом сумасшедшим.

   - Неужели Бог, сотворив этот мир – сказал я, обращаясь к Серафиму, - построил сумасшедший дом? Тогда, может быть, лучше, всё-таки, встать на сторону Науки, которая не видит Бога в Мироздании?

   - Ни Наука, ни Вера не сомневаются в бытии Бога – улыбнулся Серафим, –
есть разногласия в Его имени, форме проявления и в оценке Его отношения к
человеку. Вера полагает, что Бог любит человека, Наука называет Бога Природой и не видит проявления этой любви.
   Когда-то я был не чужд Науке.
   Считалось, что физики много думают и поэтому знают о жизни больше других людей. Тогда я занялся физикой. И оказался в странном пространстве, в котором блуждали массы, заряды и энергетические поля, случайным образом взаимодействующие друг с другом и создающие вероятностный мир.
   И в этом мире я не обнаружил себя, как человека.
   Но я-то был.
   И почувствовал ложность такого мира.
   Обратился к Вере.

   - Почему - к Вере? – спросил я.

   - Потому что, в действительности, мы живём не только в том мире, который мы знаем, но и в том, который остаётся неведомым нам – улыбнулся Серафим. – Поэтому Вера имеет большое значение.

   - И тогда Вы обнаружили себя в понимаемом и неведомом мире? – спросил я.

   - Не так сразу – сказал Серафим. - Оглянитесь на два тысячелетия христианской эры, оглядитесь сегодня вокруг, посмотрите на себя – Вы видите спасённого человека? Вы видите Бога в делах человеческих?
   Кто-то не видит и говорит, что Бога нет в нашем мире.
   Но Бог – совсем не то, что мы себе представляем. Поэтому не можем Его услышать и, тем более, не можем понять.

   - Так, ведь, мы ещё совсем недалеки от животных, вовсе не имеющих представления о Боге - сказал Костя.

   - Поэтому то, что называется Миром Человека - это не мир, а непрекращающаяся война, как и в Мире Животных – согласился
Серафим. – Мира Человека ещё нет. Когда человек победит в себе зверя, тогда он сможет создать этот Мир.
   Но чтобы это случилось, человеку надо нести  Слово Божье, хотя бы
пересказывая Его несовершенными человеческими словами. Потому что истинное Слово Божье неизъяснимо глаголом человеческим. Истинно Оно
звучит не на языках человеческих, а в душах людей.

   - Но что же такое Бог и как он обращает своё Слово человеку? – спросил я.

   - Бог – это Сила, творящая Бытиё – сказал отец Серафим. – Она многолика, и к человеку обращена добрым лицом. Слово Божье призывает человека преодолеть всё злое в себе.
   В сущности, в самом Человеке зла нет. Оно гнездится в животной части его существа со времён его дочеловеческого состояния.
   Слово Божье расширяет человеческую сущность Человека, вытесняя всё, что мешает ей проявиться.

   - А как же бесчеловечная сторона любой религии? – спросил Костя.

   - Бог и религия - не одно и то же – сказал Серафим. – Бог непредставим, а религия – попытка представить себе Бога на уровне той культуры, к которой принадлежишь. В этом случае, на месте Бога человек может представить только себя. Представив себя всемогущим, он оказывается тёмной стороной – чем древнее Писания любой религии, тем больше в образе Бога видится мрачное отражение древнего человека.

   - Отец Серафим – сказал Циник, - как же с такими взглядами Вы всё ещё не
извержены из сана?

   - Эти взгляды я не проповедую верующим – ответил Серафим. – Я укрепляю их во всём добром традиционными мыслями и словами.
   Конечно, можно говорить другими словами. Полагаю, что ещё не время.      
   Духовная пища должна усваиваться духовным организмом человека, который меняется очень медленно.
   Для огромного числа людей представление о Боге, по-прежнему, очень традиционно. 
   Пусть в душе человека живёт присутствие Бога.
   Оно необходимо не для поклонения, а для возникновения чувства благодарности за то, что человеку дарована жизнь.
   Без этого чувства он не может быть счастлив.
   А рядом с несчастливым человеком не счастлив никто.
   Может быть поэтому, счастливых людей не так уж много на свете.
   Люди стремятся к счастью, а стремление к счастью меняет мир.

   - Мне понравилось – неожиданно улыбнувшись, сказал Циник, допил свой стакан воды и поднялся из-за стола. – Сегодня я спокоен за Вас, Константин.
   До завтра.

   - Пожалуй, и мне пора – сказал я, поднимаясь с места.

   - Надеюсь увидеть вас завтра к обеду, и мы посидим пообстоятельнее –
пригласил Костя, провожая нас до дверей.

   Мы с Циником покивали и вышли.

   - Наверное, Вы живёте в очень холодном мире – сказал я Цинику.

   - Настоящий циничный мир – это аскетический мир одинокого человека, не
украшенный ни фантазиями, ни предрассудками – ответил Циник. – Это –
мир, который я ясно представляю себе.
   - Наверное, это - чёрно-белый мир? – предположил я.
   - Я различаю цвета – улыбнулся Циник, - но не придаю им значения: графика более отчётлива.

   - Но, ведь, мы не знаем всего – сказал я. – Неужели не интересно
пофантазировать о том, что находится за горизонтом событий? Без фантазий
мы не узнали бы ничего нового.

   - Фантазировать, конечно, интересно - сказал Циник. – Но бесконечное Бытиё непостижимо конечным сознанием. Поэтому я сознательно отчеркнул для себя плоскость материального мира и стараюсь твёрдо стоять на ней, потому что по эту сторону горизонта событий располагается множество ещё нерешённых задач, от решения которых зависит наша жизнь.
   Но я допускаю, что, кроме понятного мне мира, Бытиё заполняет бесконечное количество иных миров, в которые я не пытаюсь проникнуть.
   Завтра эти миры могут возникнуть передо мной, как и перед любым человеком.
   Завтра может и не наступить. И, в отношении себя, у меня нет внутреннего возражения против этого.

   « Так можно думать, если отбываешь  жизнь, как наказание» - подумал я.

   - Когда жизнь показывает, что не очень любит тебя – произнёс Циник, словно услышав мои мысли, - то не можешь не ответить ей взаимностью.

   - Вы чувствуете себя свободным? – спросил я Циника.

   - Не могу дать определение свободы, такой эфемерной в нашем мире – ответил Циник. – Но, иногда, чувствую её. Бывает это нечасто.
   Ощущение свободы охватывает меня, когда чувствую, что я никому не нужен и мне не нужен никто.
   - Но тогда - зачем Вы в этом мире?
   - Не знаю – ответил Циник, - но это тоже расширяет ощущение
свободы. Знание очерчивает границы свободы, поэтому ограничивает её.

   - Значит, самые свободные мы - в детстве – сказал я. – Когда ещё ничего не знаем.
   - Да – неожиданно согласился Циник. – Мы можем оказаться в любом мире, но оказываемся только в том, который распахивают перед нами очень
несвободные взрослые люди.

   - Может быть, Вы не только циник, но и мизантроп? – спросил я.
   
   - А вот это – нет! – резко возразил Циник. – Я всё время работаю с людьми, и мой цинизм – защитная реакция на профессиональное выгорание.
   Люди – лучше, чем их делает необходимость жизни в несовершенном социуме.
   С социумом я, как и Костя, ничего поделать не могу, а вот людей стараюсь уговорить бесстрашно проявлять всё лучшее, что в них есть, несмотря на
сопротивление среды.
    А если бы мне захотелось ненавидеть человека, я могу ненавидеть себя – за то, что не могу сделать врага – другом, плохого человека - хорошим, больного - здоровым.

   - Ну, с этими задачами пока не справилась ни одна цивилизация - благодушно произнёс я.
   - Ни одна цивилизация и не ставила перед собой этих задач – жёстко сказал Циник. – А перед человеком они стоят всегда.
   Когда цивилизация осознАет, что сегодня важнее задачи нет, жизнь людей станет другой.

   - Раз цивилизации до сих пор не осознали этого – сказал я, - может быть, ещё не было человеческих цивилизаций?

   - Все цивилизации – человеческие – сказал Циник. - Других цивилизаций нет.
   Но они отличаются друг от друга тем, кому в конкретной культуре свободнее – человеку или зверю в облике человека.
   Досадно, что часто, в условиях свободы, плохой человек проявляет себя заметнее хорошего.

   Мы с Циником шли по городу, но шли, словно, по разным мирам.

   Наконец, каждый пошёл к себе домой…

   …По окну стучали капли дождя.
   Как заворожённый, я смотрел, как они текут по стеклу.
   Глядя на стекло, ставшее почти непрозрачным, я вдруг ощутил, что
человек может быть только хорошим.
   По определению.
   Хороший человек – не профессия, но обязательное условие, чтобы, действительно, быть человеком.
   Хорошие люди не мешают друг другу. Мешают плохие. И самим себе –
тоже. Тем, что они всё ещё не состоявшиеся люди. Но внешне так похожи на состоявшихся, что это вводит в опасное заблуждение.

   В ночное небо по стенам домов опять карабкались освещённые окна многоэтажек.

   Наутро, если проснусь, я снова увижу эти окна, карабкающиеся в небо.
   За каждым из них живут люди в привычных для себя мирах.
   Иногда, к каждому человеку приходят мысли из общего мира всех людей.
   Они стучат в двери его маленького мира, человек на цыпочках подходит к двери, видит в дверной глазок что-то незнакомое и дверей не открывает.

   С неба звёзды смотрели на не лучший из миров.
   Я жил в этом мире и тоже был виноват в том, что он – не лучший. Потому
что таким был сам: несовершенное общество опирается на несовершенного
человека.

   Каждый из нас, конечно, хочет, чтобы мир стал лучше.
   Но мы соглашаемся жить в привычном мире, поэтому он так
медленно меняется.

   Мир виноват передо мной не больше, чем я перед ним.
   Но это мой мир, и только я могу изменить его.
   Как каждый из нас.
   Но что-то изменить в мире мы сможем только если, будем менять
его не только для себя, потому что мир только для себя уже существует, и,
оказывается, что в нём никто не счастлив.
   Правда, мы уговариваем себя, что «на свете счастья нет, а есть покой и воля».
   Приглядевшись, обнаруживаем, что в этом мире нет ни того, ни другого.

   Но только от нас зависит, чтобы в нашем мире были и покой, и воля, и даже счастье.