Томазио

Старый князь разбирал корреспонденцию в своем кабинете. Несмотря на октябрьскую непогоду, окно его, выходившее на хмурую Неву, было приоткрыто. Александр Николаевич особенно любил, когда в кабинете благоухало свежестью – ему порой мнилось, что он сидит в капитанской каюте какого-нибудь брига, мерно покачивающегося на волнах.

Большинство конвертов, которые он будничным движением вскрывал, в основном содержали всевозможные светские приглашения. Некоторые письма Александр Николаевич изучал с особым вниманием, щурясь и откидываясь на отделанную зеленым бархатом спинку своего стула. Некоторые с безразличием откладывал в сторону.
Оставался последний конверт с особым клеймом. Старый князь заметно оживился.

Надеждин достал аккуратно сложенное письмо. Глаза его внимательно бегали по строкам, выведенным каллиграфическим почерком. Чем ближе зрачки его глаз приближались к окончанию письма, тем сильнее хмурился его высокий, изрытый морщинами лоб. Тяжело выдохнув, старый князь медленно встал с рабочего места. Остановившись напротив большого окна с тяжелыми тёмно-зелеными шторами, он сложил руки за спину. Пошел снег. Как всегда, первый осенний снег, переходящий в дождь, покрывал Неву.

В письме его дальний родственник поведал ему весть о том, что старый друг и главный скульптор его особняка, Фабрицио Томазио, умер две недели назад. Умер безболезненно, во сне. В окружении четырех дочерей, жены, и единственного сына.

– Время беспощадно. Всегда забываешь об этом, - задумчиво произнес Надеждин, взглядом провожая падающие хлопья снега.

Семья старого князя разделила горечь известия. Все домочадцы любили Томазио. Семнадцать лет подряд он приезжал в Петербург и украшал своими произведениями искусства особняк Надеждиных. Дочерей Александра Николаевича Фабрицио знал с самого рождения. С самим князем, который страстно любил искусство, Томазио был в тёплых дружеских отношения – они могли долго говорить о высокой материи, не замечая, как солнце скрывается за горизонтом, сменяя день вечерними сумерками.

Работы скульптора особенно привлекали внимание высший свет Петербурга. Бывало, зайдет с визитом какой-нибудь важный генерал в мундире. И с видом удивленным и восторженным спросит, кто же автор этой помпезной скульптуры. «Это наш дорогой Томазио!» - отвечали с гордостью супруга и дочери Надеждина.

Над дворцовой набережной уже сияла призрачным светом луна. Старый князь не спал. В одиночестве, взяв одну свечу на подсвечнике, он брёл по длинной анфиладе. Позолота на дверях изящно переливалась с лунными бликами. Шаги старого князя были тихими и едва-едва отдавались эхом по соседним комнатам. Наконец, он добрался до большого парадного зала. Часто здесь устраивали приемы: танцевали кадриль, вальсы, звучала музыка великих композиторов. Лунный свет проникал в огромные арочные окна, заливая собой мраморный пол. В полукруглых нишах, обрамленных колоннами, стояли скульптуры. В каждой скульптуре угадывались древнегреческие сюжеты, и все они принадлежали руке Томазио. Старый князь неспеша подошел к центральной, самой большой скульптуре и остановился. Это была Психея, переданная с невероятной нежностью и грацией, с красивейшим лицом и чарующими глазами, тоскливо опущенными в пол. Она обхватывала себя руками, так нежно и так чувственно, и казалось, вот-вот заплачет. Во всей Психеи Томазио была великая красота, сопряженная с великим горем. Она была особенной его работой.

Надеждин мог смотреть на нее долгие часы, ведь ему, конечно, было, что вспомнить…

Двенадцать лет назад на дворе стоял такой же промозглый октябрь. Но, почему-то в воспоминаниях князя день остался солнечным, что было несвойственно Петербургу в это время года. Надеждин с семьей встречал только что прибывшего из Италии Томазио. Какую радость испытывала его семья! Горячие приветствия, крепкое рукопожатие, поклоны. С сияющими улыбками на своих лицах, князь, седина которого тронула только виски, и Томазио, бесконечно наполненный жизненной энергией, гуляли по особняку, обсуждая, как они обустроят новый парадный зал. Работы итальянского мастера всегда служили поводом для длительных дискуссий. 

За ужином вся семья бурно обсуждала, каких мифологических персонажей можно разместить в новом зале. Вдруг, разговор зашел о Психее, как о предполагаемой центральной скульптуре в парадном зале. Началось оживленное обсуждение ее отличительных черт. Все были увлечены ею, кроме князя Надеждина. Услышав о ней, он сделался молчаливым и неучастливым в общей беседе.

Вечером, когда князь и Томазио беседовали о солнечной Италии в кабинете, Александр Николаевич внезапно произнес:

– Фабрицио. Есть просьба, непременно личная. Я чрезмерно уважаю вкус моей супруги, Александры Александровны, но Психею делать решительно нельзя.

– Как пожелаете, мой друг, - выдержав почтительную паузу, произнес Томазио. Тем не менее, на его одухотворенном лице, полном красок жизни, выразился немой вопрос. Надеждин, будучи человеком проницательным, прочитал его. Оба помолчали еще с минуту. Наконец, с каким-то тревожным движением души, отразившемся на лице, князь произнес слегка приглушенным голосом:

– Я покажу тебе один портрет. Он в дальней комнате, на третьем этаже.
 
Томазио выразил полную готовность последовать за князем. В этой комнате, уже давно оказавшейся во власти пыли и запаха ушедшей старины, у дальней стены висел портрет, задернутый траурной тёмно-багровой тафтой. Князь резким движением избавил полотно от мрачного покрова. 

Фабрицио был поражен увиденным. Молодая дама, взиравшая на своих непрошенных гостей, была восхитительна и грациозна. Ее кожа сверкала, а глаза, такие глубокие, как чистый родник, сияли нескончаемыми глубинами моря. Весь ее полный стан дышал изящностью, ее покатые плечи словно блестели. Вся благородная кровь переливалась в ней, и это было видно даже на холсте. Александр Николаевич поставил два стула напротив портрета, зажег торшеры. Расположившись перед незнакомкой, князь поведал Фабрицио историю, о которой в свете молчал всю свою жизнь.

Было это давно, задолго до женитьбы. Он был молод, как и она. Никогда в жизни князь не испытывал более таких высоких чувств, таких страстных, пылких, и, одновременно, нежных и трепетных. Она умерла молодой. Умерла от наследственной болезни. Ее портрет напоминал ему об ушедшей молодости. О той божественной искре, которая когда-то разжигала в нем жизнь и тягу к рыцарским подвигам, воспетым Вальтером Скоттом в своих романах. Разумеется, Надеждин любил свою жену, детей, и ни в коем случае не сожалел о своем окончательном выборе. Нет, совсем нет. Просто в ней, в этой грациозной богине сошлись его грёзы о не наступившем будущем и сны о безвозвратно ушедшем прошлом. Именно ее он называл своей Психеей в пылких и страстных письмах. Фабрицио был задумчив и хмур, рассказ князя произвел на него большое впечатление.

Время шло. Парадный зал уже украшали новые скульптуры, а о том самом разговоре князь более не вспоминал.

Италия. Страна великих мастеров. Солнце пряталось за горизонт. Томазио всегда допоздна задерживался в мастерской. Гипсовые модели рук, головы греческих богинь, рисунки, наброски. Но одну ночь он задержался особенно долго, в глубоком размышлении раскуривая трубку. «Нет ничего более вечного, чем красота, воспетая искренней любовью», - думал Томазио. Он обладал феноменальной памятью. Как и Надеждин, он никак не мог забыть ту волшебную красоту, которую он однажды увидел в тайнике князя. Наконец, как человек, твердо решившийся на какой-то важный поступок, требовавший от него всех усилий, он пододвинул к себе пустой лист и принялся что-то изображать…

Петербург. Надеждиных удивили известием о том, что из Италии к ним едет мраморная скульптура! Все в трепетном ожидании. Вся семья знала, что этот подарок был от Томазио.

– Папа, быстрее идем, скульптуру уже установили в парадном зале! – звонко восклицала дочь Надеждина.

– Папочка, пойдем же! Кого же нам привез Томазио?

Они вошли в залу. Вся семья застыла в трепетном восторге. Это была Психея. Такая искренняя, такая красивая и грациозная… Ей не было равных в этом зале. Томазио превзошел самого себя этой несравненной работой.

Но в большем изумлении пребывал князь. Эти черты… это лицо… Не знал он, выразить ли гнев, или восторг за такой, без сомнения, смелый поступок. Но в этот же миг ему представился богатый зал в Петергофском дворце. Он, молодой и статный, в военном мундире, а там, напротив – она… Они кружили вальс, такой лёгкий, такой музыкальный, ее руки касались его плеч. Он смотрел на нее преданным взглядом влюбленного рыцаря. Музыка играла – хотя музыкантов не было. В воздухе витал аромат, такой сладкий и бархатный… словно это был сон.

Старый князь вздохнул. Луна по-прежнему освещала одинокую залу. Александра Александровна умерла два года назад. Теперь умер и Томазио. Но по воле судьбы, прихоти которой столь странны и непредсказуемы, в вечности останется жить первая, пламенная любовь старого князя, воскресшая из холодного мрамора рукой настоящего мастера.