Дочка

Когда Кира была маленькой, она коллекционировала жуков и маленьких лошадок из Союзпечати и называла меня «любимая мамочка». Теперь ей семнадцать и она коллекционирует закатывания глаз и называет меня «маман» — в лучшие дни, когда мы вообще разговариваем.

Моя дочь похожа на идеальный ураган: прекрасный и разрушительный одновременно. Вчера я попросила её вынести мусор. Казалось бы, простая задача — взять пакет, пройти пять метров до лифта и тридцать до мусорки на улице.

Ответ был таким: глубокий вздох (примерно как у дайвера перед погружением на сто метров), театральная пауза, а затем рассуждение о том, что «в нашем доме токсичная обстановка, использование детского труда и вообще это занятие мужское». Видимо, мусор должен выносить исключительно муж, которого, к слову, не будет еще неделю - он в командировке.
— Может, всё-таки вынесешь? — спрашиваю я, сохраняя остатки улыбки на лице.

— Может, всё-таки не будешь меня доставать? — парирует она, не отрываясь от телефона. Иногда мне кажется, что её телефон — это протез. Жизненно важный орган, без которого она просто засохнет, как цветок без воды.

Однажды я попыталась объяснить ей, что в моём детстве единственным гаджетом был калькулятор «Электроника». Она посмотрела на меня так, будто я призналась, что выросла в пещере и охотилась на мамонтов.
— Мам, это так мило, — сказала она тоном, которым обычно говорят с умственно отсталыми. — Наверное, было весело писать друзьям палкой на глине?

Мама мужа говорит, что это возраст такой. Что надо просто переждать, как грозу. Но я всё чаще думаю, что это не гроза, а климатическая катастрофа, и когда она закончится, от моей нервной системы останутся только воспоминания.

В прошлую субботу я зашла в её комнату. Это было похоже на экспедицию в параллельную вселенную, где физические законы работают иначе. Где чашки могут размножаться делением. Где одежда способна мигрировать с полок на пол без участия человека. Где носки никогда не бывают парными.

— Кирюш, может, уберёмся здесь немного? — осторожно предложила я, стараясь не наступить на что-то важное.

— Зачем? — она оторвалась от экрана ноутбука. — Это моя комната, мой хаос, моя территория. Меня все устраивает.

— А микробы тоже твои? — не выдержала я.

— Да, и они имеют право на существование…

Потрясающая логика. Я почти готова аплодировать стоя, если бы не рисковала сломать ногу о завалы.
Каждый её аргумент — это шедевр софистики. Каждый спор — это проигранная мной битва ещё до её начала. Вот например диалог про учёбу:

— Кира, ты сделала домашнее задание?

— А зачем? Образование — это устаревшая система, которая подавляет индивидуальность.

— Но без образования сложно построить будущее.

— Будущее? В мире, где через десять лет роботы заменят большинство профессий? Мам, ты серьёзно?

И ведь не поспоришь. Я иногда думаю, что из неё выйдет гениальный адвокат или конгрессмен. Или диктатор небольшой страны — это как пойдёт.
Но самое сложное даже не это
Самое сложное — когда я вижу в ней себя. Ту самую семнадцатилетнюю девочку, которая считала, что мир вращается вокруг неё, что родители безнадёжно устарели, а все проблемы решаются одной хорошей песней тогда еще записанной на кассету.

Вчера вечером я сидела на кухне, когда Кира вдруг вышла из своей комнаты. Без телефона. Это было настолько необычно, что я чуть не пролила чай.

— Что случилось? — спросила я, ожидая новостей о конце света.

— Ничего, — она пожала плечами и села напротив. — Просто... знаешь, сегодня в мне одногруппница сказала, что я похожа на тебя. Она видела нас в магазине.

— И это плохо? — осторожно уточнила я.

— Нет, — она задумалась. — Просто странно. Мы же такие разные.

Я посмотрела на неё внимательнее. На её волосы, собранные в небрежный пучок — точно как я делала в её возрасте. На то, как она сидит, подтянув одну ногу на стул — моя любимая поза. На жест, которым она заправляет прядь за ухо.

— Да, совершенно разные, — улыбнулась я.

Мы молчали несколько минут. Без напряжения, без необходимости что-то говорить. Потом она вдруг спросила:

— А тебе было сложно в семнадцать?

— Очень, — честно ответила я. — Я думала, что никто меня не понимает.

— И как, изменилось что-нибудь?

— Да. Теперь я точно знаю, что никто никого не понимает. И это нормально.

Она улыбнулась — не своей обычной снисходительной улыбкой, а как-то по-настоящему.
— Знаешь, мам, я вынесу мусор. Только не думай, что это станет системой.

Когда она ушла, я сидела и думала о том, что подростки - они как книги на иностранном языке: вроде и буквы знакомые, а смысла не понимаешь. Мы с Кирой говорим на разных диалектах одного языка, но иногда нам удаётся понять друг друга.

Сегодня утром я проснулась, но дочери не было
Вместо этого я получила от нее эсэмэску: «Ушла с Олей в ТЦ. Прости за бардак в комнате. И за бардак в голове тоже. Я разберусь с этим. Когда-нибудь. Может быть. Лю».

Я улыбнулась и написала ответ: «Бардак — это просто нереализованный потенциал. Не торопись».
***
Когда-нибудь, лет через двадцать пять, она позвонит мне и скажет: «Мам, кажется, у меня проблемы с дочерью-подростком». И я отвечу ей самой мудрой фразой, которую усвоила за эти годы: «Не беспокойся, дорогая. Это всего лишь твоя карма возвращается, чтобы сказать привет».

А пока я буду учиться ходить по минному полю её настроения, собирать чашки из её комнаты и напоминать себе, что за каждым закатыванием глаз скрывается человек, который однажды называл меня «любимой мамочкой». И, может быть, назовёт снова. Когда ей исполнится лет тридцать. Я буду ждать.