Письмо 3

Драгоценная Ирина Михайловна,

вышло и мне поболеть, и ощутить свою немощь, в которой, как Вам известно, сила Божия совершается. Теперь чувствую себя много лучше, хоть и едва держу перо. От этого, вероятно, письмецо моё покажется Вам скучным. Не обессудьте. Правлю написанное без особенной жалости, потому как рассеянный рассудок мой, сдавленный болезнью, отказывается строить прочные логические связи, и всё больше болтается где-то «между» и «между»: между тем, что хотелось бы сказать и тем, что сказать надобно.

А надобно, прежде всего, сказать что-нибудь доброе, потому что речи наши без добра, что вино без крепости, что любовь без ревности, что дружба без радости, и хоть бы и были мы искусны в слове, а всё же не принесём никому пользы, если слова наши не будут с добром.

Помните, как пили мы чай под ясенем? Как позвонил Валерий Михайлович, и я помчался за ним на станцию, в Малино, и едва отыскал нашего друга в толпе на привокзальной площади. Он не сразу устроился в машине, так словно бы пришёлся не ко двору. С тревожной рассеянностью трогал лоб тонкими пальцами, шарил в карманах серой куртки. Когда же наконец счастливая мысль колыхнулась в радужке его бесцветных и беспокойных глаз, он с лёгкостью высадил себя из тарантаса и подался через дорогу, к лоткам, ломящимся от болгарского перца. Натура художническая – ранимая и беззащитная. Я и прежде встречал таких людей — редкие люди, будто чем удивлённые.

Пока пили чай, стемнело. Потянуло сыростью. Мурашки накатывали волнами, и я хоронил их в животе, боясь разразиться мелкой трясучкой, но сколько ни старался, проклятые вырывались наружу чудовищным ознобом, заставляя меня содрогаться всем телом. Я с досадой думал: лето на дворе, откуда эта сырость? Как на всей усадьбе не нашлось места для костра? Было бы славно, как в детстве, выцарапать из углей картофелину, и перекидывая её с ладони на ладонь, добраться до сладковато-огненного нутра; а после, пальцами, испачканными в сливочную мякоть и копоть, ухватить щепотку соли из спичечного коробка, и обжигая губы, нёбо, язык, утолить и голод, и холод.   

Моя душа коченела при виде почти ничем не защищенной (трико и футболка) наготы Терентия. Казалось, тучность грела его.

Да быть может виною всему была не сырость, а тусклая лампочка на веранде, чьё оскоплённое сияние терялось где-то на полпути к нам, в ветвях ясеня. Это было два года назад. Два года мы не виделись. 

Теперь бы вернуть ту прохладу, но в небе разлилась какая-то чудовищная синь, и солнце печёт безжалостно. Благо, дом наш стоит в тополях, и я, сидя в тени, обдумываю одно дельце. И дельце то плёвое, да мужик наш больно не прост. С вечера сунул я денежку одному казачку: «Стащи-ка, — говорю, — братец, Антипкиного кобеля в овражек, прикопай землицей, а то валяется который день посреди улицы и смердит. Николенька — маленький, безобидный человечек, — деньгу взял и пропил, а мне так сказал: «Ваше высокопреподобие, со скотом устроено по христианскому обычаю». Я удивился: «Отчего же, - говорю, - скот до сих пор лежит посреди улицы?». Николенька нашёлся не сразу. Новость эта на мгновенье поразила его, — он как будто оцепенел, но скоро ожил, двинул непослушной бровью и ответил: «Не могу знать, Ваше высокопреподобие, только пса я зарыл, и деньги освоил. А понадобится ещё что-нибудь, обращайтесь не стесняясь». 

Ирина Михайловна, милая, что делать мне с этим «народцем»? Николенька — казак, но терпеть не может казаков. Говорит, что все они «подлецы и разбойники»! Что это за страсть такая к обобщениям?

Между прочим, в одном из писем я рассказывал Вам о моём детстве. Вот ещё небольшие кусочки набранные по сусекам памяти.

Мне годика два. Вижу, как сильные руки отца (отчего-то не сохранила память лица его, только руки), подхватывают меня и садят на коня. А конь высокий — до самых облаков достаёт, и весь серый в белых яблоках! Я вцепился ручонками в гриву и боюсь пошевелиться. Конь знает, что страшно мне той высоты, ступает медленно, и я словно в лодочке на волнах качаюсь.

Другой случай. В горнице светло, вольно… Мама просит нарисовать волка. «Вот те раз! — думаю. — Волка! Я бы и рад нарисовать этого злодея, но не умею, мне только пять лет». А потом придумал как… Стоит стог сена в поле. Из-за стога, с одной стороны, выглядывает волчья морда, а с другой - хвост торчит! «Всё! Вот вам волк, и больше не приставайте ко мне с такой ерундой!»

Ирина Михайловна, отчего так избирательна память? Кажется, что без понимания сердца, вопроса этого нам не решить.
Думается, что звуки, цвета, запахи и вообще настроение, подсказывает сердце. Как работает эта связь ума и сердца? Почему именно этот кусочек детства сохранила моя память в таких ярких красках?

С глубоким уважением к Вам и к Вашему творчеству!