Лифт судьбы или физиология позора

ПЬЕСА: ЛИФТ СУДЬБЫ (ИЛИ ФИЗИОЛОГИЯ ПОЗОРА)

Действующие лица:

МЕССИР БАЭЛЬ: Кажется высеченным из древнего льда. Безупречен до пугающей степени. Лицо – маска вечной зимы, лишь в уголках глаз таится тень усталой иронии, наблюдающей за миром сквозь тысячелетия. Одет в строгий костюм неопределенного темного оттенка, словно впитавший полумрак библиотек. Запах: Старый пергамент, пыль ледниковых пещер, горькая полынь абсента, подернутая инеем.

ПОРУЧИК РЖЕВСКИЙ: Пижонство его – доспехи циника. Алкогольный румянец не скрывает пронзительной насмешливости глаз. Сапоги щегольские, но стоптаны жизнью, мундир слегка небрежен, как и галстук. Запах: Дорогой, едкий табак "Герцеговина Флор", конская сбруя, пропитанная потом, коньячный перегар, навязчивая сладость французского одеколона, за которой чувствуется пустота.

РЕНЬЕ: Сама обыденность, ставшая видимой. Лицо не запоминается, сливается с серой массой. Пальто потертое, шерсть свалялась, шарф завязан небрежно. В глазах – постоянная тень тревоги, словно он ждет неприятностей, которые всегда приходят. Запах: Дешевая вареная колбаса, прогорклый жир с ладони, шерсть старого пальто, кислинка утреннего кофе, подспудный страх, как запах мокрой штукатурки.

НОЧЕВРЮЗЕКА: Молодая, но усталость легла синяками под глазами, которые яркий макияж лишь подчеркивает. Одежда кричаще дешевая, синтетическая, выдает отчаянное желание нравиться. Запах: Удушливо-сладкий одеколон "Клубника-Шампанское", детская присыпка, подгоревшие волосы от плохого фена, утомление, похожее на запах спертого воздуха.

ГОЛОС ДИСПЕТЧЕРА:(Из репродуктора лифта) Бездушный, механический, лишенный интонаций, как скрежет железа.

(Звуковое оформление:Город – вечный низкий гул, грохот машин, отдаленный вой сирен, скрежет трамвая по рельсам. Кафе – приглушенный звон чашек, шипение пара из кофемашины, прилипчивая музыка из радиоприемника. Лифт – навязчивый гул моторов, скрип изношенных тросов, жалобный писк кнопок. Музыка в эпилоге – расстроенный пианино, фальшивящий с надрывной настойчивостью.)

АКТ ПЕРВЫЙ: ПАРИ НА ГАЗЫ

Место:Уголок кафе «У Забытого Якоря». Воздух густой, тяжелый, словно пропитанный годами табачного дыма, пережаренного масла и невысказанной тоски.
Время:Поздний вечер. За окнами – мокрый асфальт, отражающий тусклые фонари, редкие прохожие спешат, сгорбившись под дождем.

(СЦЕНА 1)

Запахи висят в воздухе тяжелыми, почти осязаемыми слоями. Доминирует густой, терпкий, сладковато-приторный запах ямайского рома, напоминающий тропическую лихорадку. Он смешивается с едкой кислинкой пережаренного растительного масла, прогорклым дыханием старого кофейника, липким запахом пота от официанта, вечно вытирающего лоб грязным рукавом, и сладковатой гнилью, поднимающейся из переполненного мусорного ведра за стойкой. Воздух кажется жирным на ощупь, им трудно дышать.
Столешница липкая под локтями, покрытая круговыми разводами от стаканов и засохшими каплями неизвестного происхождения, похожими на карту забытых миров. Стаканы для рома – мутные, с отбитыми краями, как зубы старого пьяницы. Ложка Ржевского – гнутая, оставляет жирный, маслянистый след на засаленной скатерти.
Освещение тусклое, желтое, исходит от дешевой лампы под абажуром из пожелтевшего пластика, испещренного мертвыми мошками, навечно вмурованными в липкую поверхность. Тени густые, неподвижные, пожирают углы, превращая их в черные провалы.

РЖЕВСКИЙ и МЕССИР БАЭЛЬ сидят за столом. РЖЕВСКИЙ раскачивается на стуле, его сапоги скрипят по липкому полу. БАЭЛЬ сидит неподвижно, как изваяние, лишь кончики его безупречно вычищенных пальцев касаются края стакана. Перед ними – почти пустая бутылка темного рома, два стакана с остатками густой, темно-янтарной жидкости, похожей на застывший свет далеких островов.

РЖЕВСКИЙ: (Подносит стакан к носу, вдыхает глубоко, с хриплым удовлетворением, словно пытаясь втянуть в себя целый мир) Эхх... Этот запах... Он въелся в мозг, как ржавый крюк. Жара. Пыль дорог, взбитая копытами. Сладкая, тошнотворная вонь перезрелого манго, гниющего у обочины под палящим солнцем. И женщины... (Делает глоток, жидкость медленно стекает по бороздкам его горла, он зажмуривается) Женщины там... пахли кокосовым маслом, соленым потом и... чем-то диким, звериным, что пряталось под кожей, как тропический зверь. Как будто саму жару с них можно было соскребать пальцами, густую и липкую. (Ставит стакан с глухим стуком, звук кажется слишком громким в спертом воздухе) Мечтать только и осталось, Баэль. Теперь тут... (Размашисто указывает вокруг жестом, обводя липкий стол, мутное окно, за которым мелькают смутные, сгорбленные тени прохожих, сливающиеся с мокрым асфальтом) ...запах тоски. Настоящий, выдержанный. И перегара. Вечный спутник.

МЕССИР БАЭЛЬ: (Подносит стакан к тонким, бледным губам, не пьет. Его тонкие ноздри слегка дрогнули, улавливая ноты) Ром... любопытная иллюзия. Пахнет далеким солнцем, обещанием, а на вкус – горечь дубовой бочки, впитавшей столетия, и... пепел. Пепел сожженных надежд, растертых в пыль. (Ставит стакан безупречно ровно. Его палец, холодный и точный, проводит по запотевшему краю, собирая липкий, сладковатый налет) Мечты... всего лишь миазмы, поднимающиеся от гниющего болота реальности. Вон он. Источник новой... субстанции. (Едва заметным движением головы, словно указывая на редкий экспонат, направляет взгляд на соседний столик)

(Крупный план столика РЕНЬЕ. Тарелка с вялым пюре цвета грязного снега, усеянным жирными, желтыми лужицами. Две бледные сосиски, похожие на лишённые кожи пальцы, лежат поверх, безвольно. Чашка чёрного кофе, от которой поднимается слабый, горьковатый пар, растворяющийся в спертом воздухе. РЕНЬЕ ест медленно, методично, словно выполняя тяжкую обязанность. Его вилка скребет по тарелке, издавая тихий, раздражающий скрежет. Запах от его стола – жирное мясо низкого сорта, подгоревшее молоко в пюре, кислота дешёвого кофе – создает плотное, неприятное облако.)

РЖЕВСКИЙ: (Следуя взгляду Баэля. Глаза Ржевского сужаются, в них вспыхивает циничная, хищная искорка) Фу... Какая вонючка. Сосиски... свиные кишки, набитые бог весть какой падалью и отрубями. Пахнет скотобойней в жаркий день и дешевым жиром, шипящим на сковородке. И он... жрет. Спокойно. Методично. Как будто мир все еще стоит на своих кишках. Как будто в самой жопе мироздания не клокочет вселенское дерьмо, ждущее своего часа вырваться наружу. (Хриплый смешок, больше похожий на покашливание) Скучно, Баэль. Смертельно, до тошноты скучно. Вот пари... (Наклоняется к Баэлю через стол, его дыхание пахнет ромом, табаком и чем-то прогорклым) Вот пари, Мессир! Не сможешь ты устроить ему... настоящий конфузик. Прямо здесь. Чтоб газы его предали, как последние подлецы. Чтоб дерьмо зашевелилось в кишках, как живое, рвущееся на волю. Чтоб он... обосрался. Прямо тут. За своей жалкой пюрешкой. (Глаза Ржевского горят азартом старого игрока, которому нечего терять) Ну? Слабо? Или твоя безупречность только для парадных выходов?

МЕССИР БАЭЛЬ: (Едва заметная тень усмешки, холодной и отстраненной, скользнула по его бесстрастным губам. Его пальцы сложились в изящную фигуру, будто держали невидимый шар энергии или яд) Конфуз... (Произносит слово с холодной любопытством энтомолога, рассматривающего редкого жука) Физиологический бунт плоти против иллюзии контроля. Интересная аномалия. (Смотрит на Ренье не мигая, взгляд тяжелый, проникающий) Он... пахнет страхом. Глубоко внутри. Страхом именно этого... предательства собственного кишечника. Как мина замедленного действия, заложенная природой в каждого. (Кивает, почти незаметно, решение принято) Пари принято, поручик. Шутка... обещает быть ароматной. И поучительной.

(РЖЕВСКИЙ хрипло смеется, стучит пустым стаканом по липкому столу, подзывая официанта. БАЭЛЬ продолжает смотреть на РЕНЬЕ. Взгляд Баэля – тяжелый, невидимое давление, словно ледяной луч. РЕНЬЕ вдруг слегка ерзает на стуле, его рука непроизвольно кладется на живот, как бы защищаясь. Он отпивает глоток кофе, но лицо его теряет прежнее тупое спокойствие, на нем появляется тень беспокойства. Воздух вокруг его столика кажется внезапно сгустившимся, насыщенным невидимым напряжением.)

(Занавес медленно закрывается, поглощая липкий свет кафе. Последнее, что видно – напряженное, растерянное лицо РЕНЬЕ и безупречный, безжалостный профиль БАЭЛЯ, наблюдающего за началом эксперимента.)

АКТ ВТОРОЙ: ПРЕЛЮДИЯ К КАТАСТРОФЕ

Место: Улица перед подъездом дома напротив кафе.
Время:Поздний вечер переходит в ночь. Холодный, колючий ветер гонит по тротуарам обрывки бумаги и опавшие листья. Моросит мелкий, противный дождь, превращающийся в ледяную крупу. Фонари отбрасывают дрожащие, желтые пятна на обледеневший асфальт.

(СЦЕНА 1)

Запахи режут ноздри: Резкий, чистый холод морозного воздуха, врезающийся в легкие, смешанный с едкими выхлопами проезжающих машин, кислой струей собачьей мочи у фонарного столба, жирным дымком дешевой жареной колбасы из ночного ларька. Запах РЕНЬЕ теперь включает новые, тревожные ноты – кисловатый оттенок пота, пробивающийся сквозь шерсть пальто, и едва уловимый, но неумолимо растущий запах внутреннего смятения.
Фонари бросают желтые, дрожащие пятна света, в которых кружатся ледяные иглы. Тени от редких прохожих – длинные, уродливые, ползущие по стенам. Дверь подъезда – облезлая краска, ржавая ручка, обмотанная изолентой. Освещение создает резкие контрасты света и глубокой тьмы, мерцание неоновой вывески магазина через дорогу бросает на лица синеватые отсветы.

РЕНЬЕ выходит из кафе. Холодный ветер бьет ему в лицо, заставляя втянуть голову в плечи. Он идет по тротуару, его шаги громкие, неуверенные на фоне городского гула, сливающегося в однообразный рокот. Он держится чуть сгорбившись, правая рука прижата к животу, словно пытаясь удержать что-то внутри. Его дыхание видно на морозе – короткие, нервные клубы пара, тут же разрываемые ветром. Внутри него нарастает волна тепла, давления, совершенно не к месту в этом холоде. Он пытается идти быстрее, но каждый шаг отдается неприятным движением внизу живота.

Внутренний монолог РЕНЬЕ: "Нет, только не сейчас... Не здесь, на улице... Это от пюре? Или от кофе? Господи, как скрутило... Надо дойти до дома. Только до подъезда. Там... там можно... Там темно..."

В тени подъезда, невидимые с улицы, стоят РЖЕВСКИЙ и МЕССИР БАЭЛЬ. Ржевский прислонился к стене, Баэль стоит прямо, как темный шпиль.

РЖЕВСКИЙ: (Голос из темноты, приглушенный, но полный едкой усмешки) Ну что, Мессир? Давление подведено к точке кипения? Чувствует наш герой, как в чреве его бурлит адское варево? Пахнет уже... предвкушением катастрофы. Сквозь колбасу и страх.

МЕССИР БАЭЛЬ: (Тихо, монотонно, как диктор, зачитывающий инструкцию к апокалипсису) Кишечник... сложнейший оркестр. Миллиарды бактерий, миллионы нервных окончаний. Тонны переваренной... субстанции, жаждущей выхода. (Делает легкое, изящное движение пальцами, будто дирижируя невидимыми струнами) Достаточно внести небольшой диссонанс... усилить спазм здесь... замедлить перистальтику там... создать точку напряжения... (Прислушивается, его тонкие ноздри расширяются) Слышите? Тихое, глубокое урчание. Прелюдия. Скерцо для живота и кишок.

РЕНЬЕ останавливается как вкопанный. Его лицо искажает внезапная гримаса нечеловеческого страдания и ужаса. Он резко выпрямляется, глаза широко открыты, белки сверкают в свете фонаря. Рука впивается в живот с такой силой, что пальцы белеют. Из глубины его тела доносится громкое, долгое, влажное урчание, похожее на рычание голодного зверя, отчетливо слышимое даже сквозь шум ветра и города.

РЕНЬЕ: (Шепотом, сдавленно, с мольбой) Нет... Только не сейчас... Не здесь... Держись... Только до подъезда...

РЖЕВСКИЙ:(Хриплый шепот, полный восторга) Браво, Баэль! Соло кишечника! Настоящий виртуоз! На бис!

МЕССИР БАЭЛЬ: (Холодно, без эмоций) Тише, поручик. Это лишь увертюра. Главное действо требует... камеры. Закрытого пространства. Усилителя позора. Ему нужен лифт. Его личный ад.

(РЕНЬЕ, сжав ягодицы так, что мышцы сводит судорогой, почти бегом, странной, скованной походкой направляется к подъезду. Его движения нелепы, как у марионетки, которой дергают за нитки страха. Запах от него теперь несет отчетливой, кислой нотой паники, смешанной с предвестником беды.)

(СЦЕНА 2 - В Подъезде)

Запахи резко меняются, становясь плотными, удушающими: Пыль десятилетий, осевшая на все поверхности, едкая, аммиачная струя кошачьей мочи из угла, затхлость непроветриваемого помещения, ржавчина от батарей, слабый, химический отголосок дезинфектанта, давно проигравший войну основной вони. Запах РЕНЬЕ теперь доминирует – горячий, звериный страх и нарастающее, неумолимое внутреннее давление, готовое прорваться.
Грязные кафельные стены с отбитой плиткой, как выбитые зубы. Обшарпанная кнопка вызова лифта, заляпанная чем-то темным. Мусоропровод с ржавой дверцей, от которой веет сладковатой гнилью и плесенью. Запах РЕНЬЕ смешивается с подъездной вонью, создавая новый, отвратительный, уникальный букет отчаяния.

РЕНЬЕ вваливается в подъезд, хлопая дверью. Он прислоняется к холодной стене, дыхание прерывистое, лицо покрыто испариной. Глаза дико блуждают по грязным стенам, ища спасения. Волна спазма снова прокатывается по нему, заставляя согнуться и глухо застонать. Он лихорадочно оглядывается – никого! Темный угол у мусоропровода! Мысль мелькает, как спасательный круг: Снять! Быстро! Хотя бы немного... почиститься... Холодно... Но надо! Быстрее!

Внутренний монолог РЕНЬЕ: "Угол... Там темно... Никто не увидит... Снять трусы... Вытереть чем? Газетой? Рукой? Господи... Но надо... Не могу больше... Не дотерплю..."

РЖЕВСКИЙ: (Из глубокой тени лестничной клетки, тихо, ядовито) Готовь редут, Ренье... Готовь свои последние рубежи. Знамена твои скоро падут.

МЕССИР БАЭЛЬ: (Безучастно, констатируя факт) Физиология торжествует. Философия стыда и приличий терпит сокрушительное поражение где-то в районе нижнего белья.

(РЕНЬЕ лихорадочно нажимает кнопку вызова лифта, тыча в нее пальцем, как в глаз врагу. Его ноги подрагивают. Он стоит, напряженный до предела, неподвижный, как статуя позора, ожидающая своего пьедестала-кабины. Лицо искажено мукой. Слышен скрип, лязг, жалобный визг приближающейся кабины – звук обещания и обреченности. Он бросает взгляд на темный угол у мусоропровода, колеблется... Но лязг остановившегося лифта решает все. Двери с трудом, со скрежетом разъезжаются. РЕНЬЕ делает последний, отчаянный рывок и ныряет внутрь, в надежде дотерпеть хотя бы до своей квартиры.)

(Занавес)

АКТ ТРЕТИЙ: КАМЕРА ПЫТОК ЗАПАХОМ

Место: Кабина старого лифта. Тесная, как гроб. Стены – грязное, поцарапанное нержавеющее железо.
Время: Непосредственно после сцены в подъезде.

Запахи мгновенно смыкаются, как тиски: Горячее железо двигателя где-то сверху, старая, едкая смазка с металлическим привкусом, пыль, въевшаяся в стенки за десятилетия. Но все это мгновенно затмевается мощной, густой, животной вонью от РЕНЬЕ, которая взрывается в тесном пространстве, как газовая бомба. Она горячая, плотная, невыносимая. Она смешивается с въедливой сладостью дешевого синтетического одеколона Ночеврюзекки, создавая удушающий, тошнотворный коктейль позора и дешевизны.
Теснота давит. Грязные, в царапинах и непонятных пятнах стены. Тусклая лампочка под металлической решеткой мигает в такт гудению моторов, отбрасывая дрожащие, нервные тени. Кнопки этажей – стертые, липкие от тысяч прикосновений. Пол – холодный металл, с застывшими каплями, разводами и неопознанными темными пятнами. Освещение неровное, мерцающее, создающее ощущение нестабильности, вот-вот гаснущее. Звуки: Гул, вибрация двигателя, передающаяся через пол. Скрип изношенных тросов, звучащий как предсмертный хрип. Щелчки проходящих этажей – отсчет секунд до катастрофы. Затем – зловещая тишина и скрежет аварийной остановки. Писк кнопки вызова, звучащий как жалобный писк мыши. Голос диспетчера – металлический, безэмоциональный, как голос робота на том свете.
Лифт трогается с болезненным скрипом. РЕНЬЕ стоит, прижавшись спиной к холодной стенке, смертельно бледный. Капли пота стекают по вискам. Он сжат в комок, руки судорожно сжимают полы пальто у живота. Его глаза бегают по потолку, по кнопкам, избегая смотреть вниз или вперед. Он дышит часто, поверхностно. Запах, исходящий от него, становится осязаемым, липким, заполняющим каждый кубический сантиметр кабины. Он чувствует его сам, и это ужаснее всего. Он лихорадочно, дрожащими пальцами расстегивает ремень, пуговицы брюк, пытаясь ослабить давящее кольцо. Еще немного... 14 этаж... Там... там туалет...

Двери начинают медленно, со скрипом закрываться. В проеме, в свете подъездной лампы, появляется фигура НОЧЕВРЮЗЕКИ. Легкое синтетическое пальто, яркий, почти театральный макияж на усталом лице. Увидев закрывающиеся двери, она делает шаг вперед.

НОЧЕВРЮЗЕКА: Ой! Вам на 14-й? А я на 13-й! Проедусь с вами, потом спущусь пешком! (Легко, почти прыжком впрыгивает в лифт. Ее дешевый одеколон "Клубника-Шампанское" врезается в стоячую вонь, как нож, но не перебивает ее, а лишь добавляет новый, диссонирующий, тошнотворно-сладкий слой в адскую смесь.)

РЕНЬЕ молча, лишь кивнув, замирает, его рука судорожно дергает ремень, пытаясь застегнуть его обратно. Его лицо – маска чистого, немого ужаса. НОЧЕВРЮЗЕКА, вдохнув полной грудью, резко морщит нос, глаза ее широко раскрываются от шока. Она непроизвольно отшатывается, прижимаясь спиной к противоположной стене, поднимая руку ко рту и носу

НОЧЕВРЮЗЕКА: (Слабым, перехваченным голосом, пытаясь дышать ртом, глаза слезятся) Ой... а это... что? Так... пахнет? Здесь? (Ее взгляд, полный немого ужаса и отвращения, устремляется на РЕНЬЕ, ища подтверждения.)

РЕНЬЕ: (Голос сдавленный, хриплый, он отводит взгляд, уставившись в мигающую лампочку, словно в последнюю надежду) Не я... Кто-то... тут гадит. Постоянно. (Его руки судорожно сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони.)

(Лифт с грохотом и резким скрежетом дергается на 10-м этаже. Свет гаснет. Полная, густая, абсолютная тьма смыкается вокруг них. Тишина, нарушаемая только тяжелым, учащенным дыханием НОЧЕВРЮЗЕКИ, переходящим в всхлипы, и хриплым, отчаянным дыханием РЕНЬЕ. Запах в темноте кажется еще гуще, еще невыносимее.)

НОЧЕВРЮЗЕКА: (Вскрик, полный паники) Ой! Мы... застряли?! Господи! Нет!
РЕНЬЕ: (Сдавленно, сквозь зубы) Похоже... Да.
НОЧЕВРЮЗЕКА: (Голос срывается на истерическую ноту, она лихорадочно нащупывает кнопку вызова) Адрес! Подъезд 3Б! Лифт застрял! На десятом! Помогите! Пожалуйста! (Ее голос дрожит, в нем слышатся слезы.)

Тьма. Не просто отсутствие света, а плотная, вязкая, почти осязаемая субстанция, заполнившая стальной ящик лифта. Она давила на веки, заливала уши густым гудящим молчанием, прерываемым лишь двумя дыханиями: ее – учащенным, поверхностным, сбивчивым, как трепет пойманной птицы; его – тяжелым, хриплым, вырывающимся из глубины спазмированного живота, где продолжала бушевать тихая гражданская война плоти против воли. И над всем этим – Вонь.

Она не просто висела в воздухе. Она жила. Разрасталась, как плесень во влажном подвале. Уплотнялась с каждой секундой, превращаясь из неприятного запаха в физическое присутствие. Густая, теплая, тяжелая. Сладковато-кислая гниль, смешанная с удушливой химической клубникой ее одеколона и едкой металлической пылью механизмов. Она липла к языку, обволакивала горло, пропитывала одежду, проникала в поры. Запах не просто ощущался – его вкушали, им задыхались. Он был тотальным диктатором этого крошечного мира, подавляющим любое иное чувство. Ренье чувствовал, как его собственный позор, его унижение, вырвавшееся наружу, материализовалось в этом смраде, заполнив пространство между ним и этим испуганным существом в углу. Это был запах его распада, его публичной капитуляции перед базовыми функциями собственного тела.

Внезапно в темноте – шорох. Резкий, нервный. Пальцы Ночеврюзекки, скользящие по холодной, липкой стене кабины. Искали. Нашли. Кнопку вызова. Жалкий, пронзительный писк разорвал тишину, такой же беспомощный, как чириканье воробья в когтях кошки.

Каждое ее слово было иглой для Ренье. Он видел их – этих монтеров, когда они придут. Их фонари, режущие тьму. Их грубые, привыкшие ко всему лица. Их ноздри, раздувающиеся от этого непередаваемого амбре. Вопросы, тупые и прямые: "А это что за вонь, гражданин? Вы тут что, устроили?" Холодный пот, не связанный с жарой спазма, выступил у него на лбу, спине, под мышками. Липкий, соленый, добавляющий новую ноту в общий букет отчаяния. Его одежда стала мокрым саваном.

Темнота. Единственный шанс. Последний клочок милосердной завесы. Пока не пришли они. Пока не включили свет. Надо… надо снять. Снять штаны, эти проклятые трусы… вытереться… хоть как-то… Чем? Рукой? Обшлагом рукава? Боже, чем?! Выбросить. Выбросить вон в тот угол, к мусорному запаху. Скрыть улики. Стереть следы катастрофы.

Дрожащие, не слушающиеся пальцы нащупали пряжку ремня. Металл был холодным под подушечками. Щелчок расстегивания прозвучал невероятно громко в тишине, как выстрел. Затем – шуршание ткани. Грубое, поспешное. Он стягивал брюки, материя скользила по бедрам, издавая звук, похожий на шелест крыс, копошащихся в мусорном баке. Каждое движение отдавалось новым волнением в животе, заставляя его замирать, сжиматься внутренне.

"Мужчина?.." – ее голос вырвался из темноты, тонкий, надтреснутый, полный ужасающего догадками неведения. "Что… что вы делаете?" Каждое слово было ледяной иглой.

Ренье замер. Воздух застыл, насыщенный смрадом и страхом. Его мозг лихорадочно искал оправдание, ложь, хоть что-то.

"Устраиваюсь поудобнее," – выдавил он хрипло, голос казался чужим, грубым. Продолжал стягивать брюки, чувствуя, как холодный металлический пол касается голых лодыжек. "Ждать ведь… невесть сколько." Правда, сволочь – я. Сволочь, предавшая собственное тело и запертая с незнакомкой в этой вонючей могиле. Брюки были сняты. Он стоял в трусах. Хлопчатобумажных, некогда белых, а теперь… Липких. Холодных от пота и ужаса. Позорных. Они были физическим воплощением его падения, вторым, более тесным коконом стыда. Свет включат – она умрет от вида. Умрет или закричит так, что стекла треснут. Увидит… это.

"А… а этот запах?.." – она сглотнула воздух, и звук этого сглатывания был отвратителен, как попытка проглотить саму вонь. "Он… он стал… сильнее…" Голос ее сорвался на полувздох-полурыдание. "Что… что *
это?"

"Сволочи," – прохрипел Ренье, уже почти не контролируя речь, отчаяние выдавливало слова. "Гадят тут… постоянно."  Он копошился с трусами. Отлепить их от кожи, пропитанной позором, было мучительно. Как отдирать пластырь от свежей, мокнущей раны. Каждое движение вызывало волну смрада, новую, более мощную. Это была уже не просто вонь туалета. Это был запах тотального поражения. Разложения надежд на нормальность, на контроль. Запах экзистенциального позора, достигшего критической массы. Запах конца света в масштабе одного человека. Мухи, будь они здесь, падали бы замертво с потолка.

Вонь усилилась в сто крат. Она стала невыносимой, удушающей, почти твердой. Толстая, бархатная завеса гниения, затянувшая все пространство. Она била в нос, как кулак, вызывая спазм в горле, слезы в глазах. Ренье почувствовал, как его собственное тело предательски содрогнулось от этого нового выброса.

"Мужчина!" – вдруг завопила Ночеврюзека, и в ее голосе не было уже ничего, кроме чистого, животного, первобытного страха. Звук был резким, пронзительным, как сирена. Он врезался в барабанные перепонки. "Пожалуйста! Не убивайте! Я… я ничего не видела! Ничего!" Ее дыхание стало частым, поверхностным, как у загнанного зверя. Она явно прижалась к стенке, пытаясь стать меньше, раствориться. "Я мать-одиночка! Ребенок дома! Маленький! Пожалуйста!"

Ренье фыркнул, звук получился горьким, почти истеричным. Убивать? Да мне бы самому не помереть здесь и сейчас от стыда и этой вони! Убивать – это было бы милосердием по сравнению с этим!

"Успокойся, дура!" – рявкнул он, наконец стягивая проклятые трусы с одной ноги. Голос его был хриплым, грубым от напряжения и отвращения к себе. "На фиг ты мне сдалась! У самого…" – он дернул ткань со второй ноги, – "проблем – выше крыши!"

Что-то теплое, мягкое и невероятно пахучее шлепнулось на холодный металлический пол у его ног. Звук был влажным, окончательным. Апофеоз падения.

В углу Ночеврюзека захныкала. Не плач, а именно нытье, тонкое, жалобное, непрерывное, как у затравленного, смертельно раненного щенка. Звук этот вонзался в мозг Ренье острее любого крика. Он стоял босой, на холодном полу, держа в руке смрадный, влажный сверток из ткани – свои бывшие трусы. Голое тело обдавал холодный сквозняк из щелей кабины, смешанный с волнами собственного теплового излучения позора. Облегчения не было. Только леденящая пустота, всепроникающая вонь и осознание полной, абсолютной наготы – и физической, и моральной. Куда швырнуть эту гадость? Вон она, в углу скулит… Кинуть в противоположный угол? Но свет может включиться в любой момент…

И тогда случилось. Не звук. Не движение. Просто – Свет. Он вспыхнул не постепенно, а сразу, ослепительно, яростно, как взрыв магния. Белый, режущий, беспощадный. Он вонзился в расширенные зрачки Ренье, выжигая сетчатку, превращая мир в слепящее белое пятно боли. Одновременно лифт с жалобным скрежетом дернулся и пополз вверх, его гул вернулся, теперь звучавший как насмешка.

Ренье зажмурился, инстинктивно отшатнувшись, уронив смрадный сверток. Когда он, моргая, смог наконец разлепить веки, залитые слезами от резкого света, первое, что он увидел – это Ночеврюзека. Она не сидела. Она стояла, прижавшись спиной к стене, как распятая. Ее глаза. Они были огромными. Невероятно огромными. Как у ночной совы, внезапно пойманной фарами автомобиля на пожаре. Зрачки – крошечные черные точки в морях испуганного белка. Рот был открыт. Совершенно беззвучно. Ни крика, ни стона. Только этот немой, застывший вопль ужаса на лице. Она смотрела не на его лицо. Она смотрела вниз. На его голые, запачканные ноги. На коричневатые, влажные следы на полу у его ног. На его… задницу, которая, он с ужасом понимал, тоже была частью этой немой картины разрушения. Затем ее взгляд медленно, с невероятным усилием, поднялся по его телу – расстегнутая рубаха, обнажающая живот, – и остановился на его руке. На руке, которая только что выпустила комок грязной ткани – его трусы, памятник падению, лежавший теперь на полу между ними, как обвинение.

Он увидел себя ее глазами. Голый по пояс в расстегнутой рубахе. Брюки спущены до лодыжек. Ноги и ягодицы – в явных, недвусмысленных следах катастрофы. Рядом – "результат". И этот сверток в руке… или уже на полу? Он не помнил, выронил ли он их. Он был маньяком. Насильником. Или… или жалкой, отвратительной жертвой собственного кишечника, застигнутой на месте преступления против приличий. Картина была настолько чудовищной, нелепой и унизительной, что разум отказывался ее принять.

Она рванула ртом. Не для крика. Просто открыла его шире, как рыба, выброшенная на берег, пытающаяся схватить несуществующий воздух. Ни звука не вырвалось. Только немое движение губ. И тогда, медленно, как подкошенное дерево, беззвучно, она начала оседать. Не падать, а именно оседать, скользя по стене, ее глаза не отрывались от него, полные абсолютного, запредельного ужаса и отвращения. Колени подогнулись, тело сползло на пол кабины, бессильно, как тряпичная кукла. Голова глухо стукнулась о металл.

"Кондрашка?" – дикая, абсурдная мысль пронеслась в голове Ренье сквозь туман паники. "Умерла? От вони? От вида? От всего этого кошмара сразу? Боже, только не это…"

Лифт, как издеваясь, плавно остановился. Механический лязг. Двери с привычным скрежетом разъехались на 14-м этаже. Перед ним – освещенная площадка, знакомая дверь его квартиры… и тело девушки, лежащее в луче света из кабины, на фоне грязного пола лифта.

Ренье стоял, парализованный. Воздух с площадки, холодный и относительно чистый, ворвался в смрадную кабину, но не мог его очистить. Он смотрел на Ночеврюзеку. Лежит. Неподвижно. Негоже. Даже в этом аду, даже в своем позоре, какая-то солдатская, или скорее – звериная, запоздалая порядочность шевельнулась в нем. Солдат не бросает раненых. Даже если сам ранен смертельно. Даже если рана – в душе и на заднице.

Он сделал шаг. Босые ноги шлепнули по липкому, холодному полу. Наклонился. Запах от себя и от нее – смесь дешевого одеколона, пота, страха и его собственной катастрофы – ударил в нос с новой силой. Он подхватил ее под мышки. Тело было удивительно легким, гибким, абсолютно безвольным. Безжизненный груз. Он потащил, потом подхватил на руки, вынося из лифта, из этой смрадной ловушки, на относительно чистый кафель площадки. Уложил аккуратно, у стены, поправил сбившееся пальто. Она не подавала признаков жизни. Лицо мертвенно-бледное, рот полуоткрыт.

Он выпрямился. Голый по пояс, в запачканных брюках на лодыжках, чувствуя холод плитки под босыми ногами. Его взгляд упал на смрадный сверток, оставшийся в лифте. Его трусы. Памятник. Трофей позора. Что с ними? Оставить там? На память монтерам? Взять с собой? В квартиру? Немыслимо.

Короткое раздумье. Почти ритуальное. Он наклонился, поднял влажный, отвратительный комок ткани. Запах ударил с новой силой. Он подошел к лежащей, наклонился над ней. Аккуратно, почти нежно, как подкладывают подушку больному, сунул этот смрадный сверток ей под голову. Ткань легла на холодный кафель, ее щека коснулась ее. "Подушка. На память. О нашей… встрече в аду. О моменте, когда твоя жизнь пересеклась с моим разложением."

Он развернулся. Не оглядываясь. И рванул вниз по лестнице. Бежал, спотыкаясь о спущенные брюки, хватая ртом холодный воздух, который уже не очищал. Бежал от лифта, от этой девушки, от своего запаха, от себя. Шаги грохотали по бетонным ступеням, как барабанная дробь бегства. Только один вопрос сверлил мозг, навязчивый, идиотский, как последний отсвет безумия: "Чего она так испугалась?

(Занавес)

ЭПИЛОГ: АРИЯ ГРЯЗНОГО БЕЛЬЯ

Дым стоял коромыслом. Дешевый кальян, прокисшее пиво, тушеная капуста – запахи фронтового тыла, вечные и унылые. В углу, за липким столиком, сидели двое. Поручик Ржевский, лицо – старая карта сражений, глаза – мутные от коньяка и усталости веков. Рядом – Ночеврюзека. Она молча курила кальян, глядя сквозь дым. От нее пахло дешевым одеколоном и чем-то выгоревшим, как пепел. Она напоминала Ржевскому о Берлине двадцать третьего года. О таких же девчонках в прокуренных кабаре, об абсенте, что жжет горло, как слезы, о запахе пудры, смешанном с отчаянием.

К ним подошел Баэль. Безупречный сюртук, бесстрастное лицо счетовода Апокалипсиса. Он нес три стакана. Мутная жидкость в них отдавала сивухой.

– Слышал историю, – начал Баэль, ставя стаканы. Голос был ровным, как линия горизонта на кладбище. – Про одного бедолагу. Обосрался в центре города. Застрял в лифте с девчонкой. Разделся догола. Она – в обморок. Он ей под голову свои испачканные трусы – как реликвию. – Баэль отхлебнул. – Поэма. Абсурд? Нет. Просто четверг. Жизнь.

Ржевский хрипло рассмеялся.
– Философия! "364 через один" – и в жопу летит. Буквально. Бедный Ренье. Хотя... защитник у него был. Его собственный страх. И трусы. Верные трусы.

Ночеврюзека вздрогнула. Ее глаза на миг ожили, встретившись со взглядом Баэля. В них мелькнуло что-то – стыд? Ужас? Пустота? Она резко подняла стакан, выпила залпом, закашлялась.

РЖЕВСКИЙ: (Хрипло смеется, стучит стаканом по липкой поверхности, его глаза блестят от возбуждения и алкоголя) Ну что, Мессир? Каюсь! Признаю поражение! Аромат твоей победы! Он был... великолепен! Плотный! Насыщенный! Настоящая симфония распада и хаоса! (Делает большой глоток, жидкость стекает по подбородку) А трусы... трусы под голову... Это шедевр! Гениальный финальный аккорд! Опус Магнум физиологического абсурда!

МЕССИР БАЭЛЬ: (Слегка пригубливает ром, его движения точны и экономны) Физиология... неумолима. Человек – всего лишь сосуд. Сосуд для переваривания иллюзий и... неизбежного извержения отходов. Контроль – мираж, рассеивающийся при первом же порыве ветра или... спазме. (Ставит стакан бесшумно) Пари окончено. Пора... пауза... Музыкальная.

(РЖЕВСКИЙ встает. Его фигура, чуть пошатываясь, обретает театральную, гротескную выправку. Он стучит стаканом по столу. РОЯЛЬ берет несколько фальшивых, дребезжащих аккордов, словно протестуя.)

В углу заиграл расстроенный рояль. Жалобно, фальшиво. Начало арии. Ржевский , вернее его фигура, чуть согнутая, обрела странную величавость старого актера. Он стукнул стаканом по столу. Глаза его блеснули циничным огнем.

– Внимание! – прохрипел он. ( с пафосом)– Ария Ржевского! О жопе, лифте и вечном конфузе! На мотив "Серенады Трубадура"! Затягивает, пародируя оперный баритон, с хрипотцой и грубоватыми жестами:

(На мотив "Di quella pira" из "Трубадура" Верди)

Che l'ascensore! Oscurit;!
La pancia mia, traditora!
Un tuono al culo! Orrore! Ah!
La merda scende, trionfatora!
La fanciulla ; qui con me!
Grida al soccorso! Puzza! Oh, d;!
Mi spoglio nudo nella nebbia!
Le mie mutande, il trofeo!
Svenuta giace... Che far;?
Sotto il suo capo... le poso! Oh, no!

(В лифте! Мрак кромешный!
Живот мой, предатель чертов!
Гром в жопе! Ужас! Ах!
Дерьмо восходит, торжествуя!
Девчонка тут, со мной рядом!
Орет "Помоги!" Воняет! Боже!
Разделся догола в этой мгле!
Мои трусы – вот трофей мой!
Без чувств лежит... Что делать?
Под голову ей... их подложил! О, нет!)

РЖЕВСКИЙ делает широкий, трагикомический жест, указывая на воображаемые трусы, словно поднося их публике. Пьет остатки рома. БАЭЛЬ поднимает руку. Его голос – высокий, чистый, ледяной, как горный ветер (контртенор):)

МЕССИР БАЭЛЬ (Контртенор, с ледяной, пронизывающей иронией):

O stolto uomo! Fragile vaso!
L'orgoglio tuo, un sogno vano!
La carne ; debole! Il controllo?
Un vento, un peto... ed ecco il danno!
La dea bendata ride su!
Nel pantalone, nel buio tu!
Un monumento all'assurdo!
Alla caduta dell'uomo! Peccato originale!

(О, глупец! Сосуд презренный!
Твоя гордыня – сон обманный!
Плоть немощна! Контроль? Химера!
Ветер, звук утробы... и вот катастрофа!
Слепая Фортуна хохочет!
В твои штаны, во тьме лифта!
Памятник абсурду воздвигнут!
Паденью человека! Первородный грех!

(БАЭЛЬ делает безупречный, насмешливый, почти издевательский реверанс. РОЯЛЬ бьет фальшивый, диссонирующий финальный аккорд, который затихает с жалобным дребезжанием. РЖЕВСКИЙ отвешивает небрежный, пьяный салют.)

РЖЕВСКИЙ: (Вдруг хрипло смеется, опускаясь на стул, смех переходит в кашель) Анекдот, Баэль! В самую точку! Слышал? Идет мужик по раскаленной пустыне. Жара адская. Газы скопились... знаешь, неотложные, критически. Огляделся – ни души на горизонте, только дюны да солнце. Думает: "Сейчас, слава Богу!" Расслабился... и пустил такой раскатистый, гулкий звук, что песок вокруг зашевелился! И из-под песка вылезает грязный, взъерошенный бедуин, орет: "Ай-яй-яй! Ты что делаешь?! Я тут верблюда только что похоронил!" (Ржевский хохочет, захлебываясь, хватаясь за живот) Вот и наш Ренье... похоронил что-то в том лифте. Не верблюда... а последние остатки человеческого достоинства. Под пюрешку. За дешевый кофе. А что такое это достоинство? Знание? Рамки? Социальные? Ты прав , Баэль,  это первородный грех... (Ставит стакан с грохотом, который эхом разносится в почти пустом кафе)

МЕССИР БАЭЛЬ:(Поправляет безупречные, несмотря на обстановку, манжеты. Встает. Его лицо бесстрастно, как маска фараона) Занавес. Но спектакль пищеварения и извержения продолжается. Вечный круговорот. Следующий акт... неизбежен. Для каждого. (Поворачивается и растворяется в густом  дыму и полумраке кафе, словно его и не было – лишь легкое движение воздуха и едва уловимый запах старого пергамента и абсента остаются на мгновение.)

РЖЕВСКИЙ сидит один, покачивая пустым стаканом. На его лице – усталая, горькая усмешка, маска циника, за которой пустота. Запахи кафе – прогорклый ром, пережаренное масло, пыль, пепел – сгущаются вокруг него, как финальный, удушливый аккорд этой ночной симфонии. Он смотрит в пустоту перед собой, где только что стоял Баэль.

КОНЕЦ ПЬЕСЫ
D.L
25