Глава I

Безталанные главы сохраняющие гротескную суть, но облаченные в одежды тоски и абсурда войны (даже если война здесь — с самим собой)

Глава I: Камера как Последний Окоп.

Воздух в камере был не воздухом. Это была густая, маслянистая субстанция, пропитанная запахами, которые не должны существовать вместе. Вонь дешевой технической смазки, словно позаимствованной из мастерской апокалипсиса, смешивалась со сладковатым, приторным духом ананаса – консервированного, конечно, того самого, что пахнет не тропиками, а больничной тоской. И над всем этим витал тяжелый шлейф – не духов, а самого понятия духов. Что-то вроде "Сумерки Марокко": смесь ладана, пота, старой кожи и отчаянной, показной мужественности, давно выродившейся в фарс. Дышать этим – значило поглощать саму суть абсурда.

На единственной койке, больше похожей на носилки после боя, раскинулся хозяин этого царства удушья – дейтенант Пелепелипин. Молодой еще, по паспорту. Но поза – поза полковника, разбитого жизнью и водкой, полковника, потерявшего не полк, а последние остатки смысла. Казак удалой? Возможно, в чьих-то воспоминаниях или пьяных байках. Сейчас он был просто липким пятном на рваной простыне, с особым вниманием концентрирующимся в районе грязных галифе. Он лежал плашмя, как выброшенная на берег рыба, но не свежая сельдь – а та, что пролежала на антикварной полке коллекционера маразма, покрытая пылью веков и забвения.

Взгляд его, мутный и невидящий, был прикован к потолку. Там, в царстве паутины и трещин, маршировали тараканы. Не просто бегали – маршировали. Четким, нечеловеческим строем, исполняя нечто среднее между ламбадой и ритуальным "казачком" перед казнью. Их лапки отбивали дробь по штукатурке – похоронный марш по надеждам Пелепелипина.

В его пышных, казацких усах, некогда гордости, а ныне – спутанном гнезде, прятались не воспоминания. Прятались обрывки. Обрывки лиц, запахов, ощущений. Обрывки того, что когда-то звалось жизнью. Теперь это был лишь архив неудач, аккуратно рассованный по волоскам.

— Зачем я дышу? — пронеслось в его черепе, тяжело, как снаряд по грязи. Вопрос не философский. Чисто технический. На что тратить силы?
— И кто, — добавил мозг, вторичный, но настойчивый орган, — натер мне спину этим… вазелином? Знатно так. До хруста. С расчетом.

Взгляд скользнул по стене. Рядом с примитивным, выцарапанным гвоздем или ложкой словом «ПУК» (вечная классика камерного искусства), кто-то аккуратно, почти каллиграфически, вывел краской: «КАК». Слово висело в воздухе, как приговор без подписи. Как главный вопрос бытия в одной камере.

— Кажется, я в параллельной реальности, — хрипло произнес Пелепелипин вслух. Голос был чужим, простуженным. И немедленно, машинально, как отрыжка после плохой водки, добавил: — Мразь!
Он не знал, кому адресовано. Себе? Тараканам? Тому, кто написал «КАК»? Тому, кто натер спину?

Пелепелипин вздохнул снова. Глубже. Как будто пытался втянуть в себя не воздух, а самую суть этой проклятой прянной тайны, окутывавшей камеру плотнее смога. И тут зачесались подмышки. Не просто зачесались. Загорелись. Запылали костром стыда и дискомфорта посреди всеобщего бардака. Чесались так, будто под кожей копошились невидимые легионы клещей сомнения.

 Звонок в Бездну и Голос Дна

Чесотка подмышек стала последней каплей. Всплыло имя. Не как спаситель, а как соучастник вселенского хаоса. Мессир Баэль. Этот демон в пенсне, торговец абсурдом и экзистенциальным холодом. Его рук дело, — подумалось Пелепелипину с внезапной, пьяной ясностью. — Это его происки. Натер. Напустил тараканов. Написал "КАК". Заставил чесаться.

Нужен был свидетель. Союзник по окопу безумия. Кто, как не Ржевский? Старый поручик, чей череп давно стал общежитием для тараканов похлеще этих, и чьи сомнения были настолько густыми, что ими можно было чистить сапоги.

Найти телефон в этой помойке было подвигом. Найти монету – чудом. Набрать номер Ржевского, помня его сквозь вазелин и тараканий марш – актом героизма. Трубку взяли не сразу. Слышалось бульканье, как будто кто-то тонул в бочке с брагой. Потом – голос. Не голос. Хрип. Скрип несмазанных ворот ада.

— Ржевский… — начал Пелепелипин, и голос его предательски задрожал, выдавая зуд подмышек. — Это я… Пелепелипин.
— Кто?! — прогремело в трубке. — Пелепелипин? Какой еще Пелепелипин? А… Ты! Казачек липкий! Где пропадаешь? В борделе? В тюрьме? В борделе, который в тюрьме?
— В камере… — поправил Пелепелипин. — Ржевский, тут… тут бардак. Воздух… пахнет смазкой и ананасами. Тараканы маршируют. На спине вазелин… Неизвестно кто натер. На стене написано "КАК". И… и подмышки… Ржевский, подмышки жутко чешутся! Думаю, это Баэль…
На другом конце провода воцарилась пауза. Прерываемая лишь хлюпающими звуками, как будто Ржевский полоскал глотку чем-то крепким.
— Баэль? — наконец процедил поручик. Голос стал мудрее, старше. — Баэль… Да, возможно. Старый трюкач. Но вазелин… Подмышки… «КАК» на стене… Пелепелипин, друг… — голос Ржевского понизился до конспиративного шепота. — А ты уверен, что ты… не мертв? Может, это чистилище для слегка липких казаков? А подмышки чешутся… потому что крылья прорастать начинают? Ангельские… или чертовы? Ха!
— Ржевский, это не смешно! — взвыл Пелепелипин, яростно почесываясь. — Что делать-то?!
— Что делать? — Ржевский фыркнул. — Пей, дейтенант! Если есть что. Пей, пока не перестанешь чесаться. Или пока не перестанешь замечать, что чешешься. А Баэля… Баэля не трожь. Он свое дело знает. Знает, кому вазелин на спину, а кому – крылья подмышками. Выпей за него! За Мессира! За вечный вопрос "КАК"! И… — голос поручика начал удаляться, словно он отходил от аппарата, — …и приготовься. Говорят, после вазелина… шары чесаться начинают. Неизбежная стадия, друг! Неизбежная! Как смерть и налоги! Ха-ха… бульк… гудки.

Пелепелипин опустил трубку. Звонок в бездну окончен. Ответ получен. Он посмотрел на пустую бутылку из-под чего-то неопознанного в углу. Пить было нечего. Тараканы продолжали марш. "КАК" на стене светилось в полумраке. Подмышки горели. А где-то внизу, в области, о которой предупредил Ржевский, зарождалось новое, смутное, тревожное ощущение… Предчувствие зуда.

Явление Мессира и Пророчество Зуда

Тень сгустилась в углу камеры, там, где стык стен был особенно ненадежен. Не просто темнота – осязаемая чернота, холодная и старая, как сама пустота. Из нее материализовался Мессир Баэль. Не с шумом и грохотом, а как проступающее пятно сырости на стене. Его пенсне, даже в полумраке, ловило жалкие блики откуда-то сверху, превращая их в ледяные искорки. Он стоял, опираясь на трость с набалдашником в виде стилизованного яйца, и смотрел на Пелепелипина. Без улыбки. Без осуждения. С холодным интересом энтомолога, рассматривающего редкого, но мерзкого жука.

Пелепелипин замер. Даже подмышки на секунду перестали чесаться, парализованные внезапным ужасом узнавания и неотвратимости.

— Дейтенант… — голос Баэля был тихим, как скрип пера по пергаменту в пустой библиотеке. — Жалобы поступают. На некомфорт. На… зуд метафизический.

Пелепелипин попытался что-то сказать, выдавить из себя проклятие или мольбу, но смог лишь хрипнуть.

— Спина, — продолжил Баэль, сделав легкий жест тростью в направлении Пелепелипина. — Требовала полировки. Грубая работа реальности. Я лишь… навел лоск. Вазелин – метафора. Скольжение в бездну. Приятного, должно быть. — В его голосе не было и тени иронии. Констатация факта. — Подмышки… — Баэль слегка наклонил голову. — Индикатор. Индикатор трения. Трения души о ребра действительности. Почешешь – станет легче? Нет. Станет… привычнее.

Он сделал шаг вперед. Холодный запах старых книг, формалина и чего-то электрического ударил в нос Пелепелипину, перебивая ананасно-смазочную вонь.

— Но ты звонил. Тревожил… связи. — Баэль посмотрел куда-то сквозь стену, будто видя там фигуру Ржевского с бутылкой. — Зачем? Искал ответы? У Ржевского? — На губах Мессира дрогнуло подобие улыбки. — Он дал единственно верный. Пей. Чешись. Привыкай. Ибо, дейтенант Пелепелипин, — голос Баэля стал еще тише, еще пронзительнее, — это только начало.

Он поднял трость. Набалдашник-яйцо слабо мерцал.

— Спина… подмышки… — перечислил он. — Детский лепет. Примитив. Настоящий дискомфорт… настоящий зуд бытия… — он сделал паузу, впитывая страх Пелепелипина, — он начинается ниже. Гораздо ниже. Где прячется последняя, жалкая надежда на то, что все это – сон. Где клубятся сомнения плотнее тараканьего строя. Где сидит первобытный страх мокрой простыни и всеобщего осмеяния.

Баэль выдержал паузу. В камере было слышно, как маршируют тараканы.

— Чресла твои, Пелепелипин, — произнес Мессир с ледяной четкостью пророчества, — будут чесаться. Неотвратимо. Неизбежно. Как смена времен года в аду. Как вопрос "КАК" без ответа. Как вечный марш тараканов по потолку твоей души. Приготовься. Это и есть… настоящая плата за вход. В реальность. Мою реальность.

Он не растворился. Он просто перестал быть, как гаснет экран старого телевизора. Оставив после себя лишь усилившийся запах формалина, ледяной холод в уголке камеры и жуткое, нестерпимое, всепоглощающее… предчувствие зуда между ног. Пелепелипин медленно, с ужасом, опустил руку вниз. Марш тараканов достиг кульминации. Слово «КАК» пылало на стене. Начиналось...

Мессир исчез. Свет.
Слово "КАК" на стене жжет.
Чресла чешутся. Вечно