Глава VI, VII, VIII

Глава VI: Врата, что ведут к Ангелу

Ворота военной части скрипнули, как старый костлявый пес, выпуская Пелепелипина в мир. Не свободу – просто в другой отсек того же гигантского, ржавеющего корабля под названием «Жизнь взаймы». Воздух снаружи пах не вазелином и ананасом, а пылью, бензином и тоской провинциального гарнизона. Зуд, однако, не отступил. Он путешествовал с ним, верный спутник, от подмышек к пояснице и ниже, напоминая, что камера отпустила тело, но не душу.

«Падший Ангел» стоял на отшибе, покосившийся, как пьяный часовой после третьей наряда. Вывеска мигала тускло, словно последний вздох утопленника. Пелепелипин толкнул дверь. Запах ударил в нос – знакомый коктейль из дешевого табака, прокисшего пива и вечной человеческой немощи. Но сегодня к нему примешивалось что-то еще: запах ночных духов Ночеврюзеки – «Сумерки Марокко » – и перегар поручика Ржевского, густой, как окопная грязь.

Они сидели в углу. Ржевский, в шинели нараспашку, обнимал пустую бутылку «Слезы Коменданта», как дитя любимую игрушку. Ночеврюзека, в платье, когда-то черном, а ныне выцветшем до цвета тоски, курила папиросу, глядя сквозь дым в никуда. Ее чулок был порван на колене – как рана на коленопреклоненной надежде.

— Казак липкий! — заревел Ржевский, едва завидев Пелепелипина. — Выпустили? Отмаялся? Иди сюда, тварь занюханная, рассказывай, как там в раю-то было? С козьими шариками да с коричневым звонком?

Пелепелипин плюхнулся на стул. Спина невольно потерлась о спинку – старый рефлекс от вазелина. Он заказал три стопки самогона. Первую – выпил залпом. Жжение в горле было слаще любой свободы.

— Рай? — хрипло усмехнулся он. — Да там… как у тебя в голове после трех бутылок, Ржевский. Только чешется сильнее. И Контраличепцы… чертовы ножницы… так и не нашел. — Он яростно почесал лоб. — А душу… душу там оставил. Наверное, охране на чай.

Ночеврюзека медленно выдохнула дым. Ее глаза были огромными и пустыми, как дыры в небе после бомбежки.
— Душа, — прошептала она, — это роскошь, Пелепелипин. Как шелковые чулки. Или совесть. Мы все здесь… живем в долг. Взаймы берем куски себя у будущего, у прошлого… у Баэля, в конце концов. А потом… — она махнула рукой с облупленным лаком, — потом нечем отдавать. Остается только зуд. И баланда.

Ржевский громко икнул.
— Баланда! Вот она, душа-то! Густая, с комочками непонятно чего! Иногда горячая, чаще – холодная и противная. И главное – ее никогда не хватает! Всегда недолили! Философия, ****ь! Пей, Пелепелипин, пей за нашу душевную баланду!

Глава VII: Рио на Скатерти и Призрак Шампанского

Стопки опустели. Голова Пелепелипина загудела, как улей злых пчел. Зуд на время отступил, придавленный алкогольной лавиной. И вдруг Ржевский стукнул кулаком по липкому столу:

— А помнишь, Пелепелипин? Рио? Песок? Волейбол? Капиринью ледяную?! Девки – огонь! Вот где душа поет, а не чешется, как паршивый пес!

Пелепелипин замер. Обрывки сна – жаркое солнце, смех Ржевского, упругость мяча, невесомая легкость танца – вспыхнули в памяти. Ярко. Болезненно ярко.
— Помню… — прошептал он. — Как же… Копакабана… Леблон… Бар с музыкой…

— Вот! — торжествующе крикнул Ржевский. — Вот он, выход! Сидим тут, как крысы в подвале, а надо – в Рио! Сбежим! Завтра же! На последние гроши билет… а там – море, песок, капиринью! И никаких… — он с отвращением сморщился, — Контраличепцев! Никакого зуда!

Ночеврюзека горько улыбнулась.
— Рио… Это ведь тоже сон, поручик. Красивый сон. Как шампанское, которое мы никогда не купим. — Она посмотрела на пустую бутылку. — Мы можем лишь… помечтать о нем. Как о рае.

И словно в ответ на ее слова, воздух в кабачке сгустился, запахло озоном и старыми книгами. Из-за стойки, где буфетчик вытирал стаканы грязной тряпкой, вышел Мессир Баэль. Безупречный. В смокинге, которого не было в радиусе ста верст. В руках – бутылка шампанского. Настоящего. Со льдом, который не таял.

— Господа… дама, — произнес он с легким поклоном. Его пенсне поймало тусклый свет лампочки и отразило его обратно – холодным, неземным лучом. — Я слышал, речь зашла о Рио? И о… шампанском? Позвольте внести свою лепту в ваши… авантюры. Жизнь взаймы требует иногда… игристых иллюзий.

Он ловко открыл бутылку. Пробка выстрелила в потолок, оставив мокрое пятно на потрескавшейся штукатурке. Звук был похож на хлопок миниатюрной пушки – салют по поводу их безнадежных планов. Баэль разлил золотистую жидкость в три граненых стакана, которые появились на столе из ниоткуда.

— За что? — хмуро спросил Ржевский, но уже тянулся к бокалу. — За нашу бесславную троицу? За зуд? За Контраличепцы, которых нет?

— За Вечный Диалог, — ответил Баэль, приподнимая бокал. Его глаза скользнули по Пелепелипину. — За вопросы без ответов. За Рай, который всегда снится в Аду. И за Ад, который маскируется под жизнь взаймы. За иллюзию выбора… перед лицом неизбежного чесания. — Он отхлебнул. — Пейте. Пузырьки… они на миг заглушают скрежет реальности.

Они выпили. Шампанское было холодным, игристым, обжигающе-безвкусным. Как слезы ангела, упавшие в грязь. Пелепелипин почувствовал странную легкость. Зуд отступил окончательно.

— А Рай? — спросила вдруг Ночеврюзека, глядя на Баэля. — Он есть? Или это только… Рио во сне?

Баэль поставил бокал.
— Рай, дорогая, — сказал он мягко, но без тепла, — это место, где нет нужды брать взаймы. Ни чувств, ни времени, ни… избавления от зуда. Ад же… — он обвел взглядом кабачок, Ржевского, Пелепелипина, свою бутылку, — это когда ты понимаешь, что все взятое взаймы… никогда не будет возвращено. И проценты капля за каплей съедают тебя. Как ржа – железо. А Рай и Ад… они не там. — Он ткнул пальцем себе в грудь, а потом – в висок Пелепелипина. — Они здесь. И здесь. Вечная камера. Вечный кабачок. Вечный зуд. Шампанское? Лишь временная отсрочка платежа.

Ржевский вдруг встал.
— А ну-ка, Ночеврюзека! — закричал он. — Танцуем! Пока шампанское не выдохлось! Пока зуд не вернулся! Ламбаду! Как в Рио!

Он схватил ошеломленную Ночеврюзеку. Они закружились посреди грязного пола «Падшего Ангела», спотыкаясь о пустые бутылки и свою судьбу. Пелепелипин смотрел на них, на Баэля, на золотистую жидкость в стакане. Легкость переходила в странное, сладкое забытье. Пузырьки шампанского щекотали нос. Марш тараканов из камеры замещался хриплой музыкой из старого репродуктора. Казалось, солнце Копакабаны вот-вот прожжет крышу кабачка...

Глава VIII: Частушки на Краю Пропасти и Пробуждение в Аду

Танцевальный марафон Ржевского и Ночеврюзеки закончился так же внезапно, как и начался. Поручик рухнул на стул, пунцовый, задыхающийся. Ночеврюзека поправила сползший чулок, ее глаза блестели лихорадочно. Баэль наблюдал за ними с видом ученого, ставящего эксперимент над особенно нерадивыми подопытными.

— Шампанское кончилось, — констатировал он, глядя на пустую бутылку. Она исчезла. — Иллюзия… имеет свой лимит. Но кредит веселья еще не исчерпан? — Он посмотрел на Ржевского. — Поручик? Не споете ли? В стиле… французского фольклора? О жизни взаймы? О нашем общем… положении?

Ржевский, отдышавшись, вдруг оскалился. Цинизм вернулся к нему, как верный пес.
— Почему бы и нет, Мессир? Почему бы не спеть на краю пропасти? Эй, Пелепелипин, подтягивай! Ночеврюзека, хлопай!

Он встал, откашлялся, взял невидимую гармонь. Баэль, к удивлению Пелепелипина, легко подхватил ритм, отбивая такт тростью по грязному полу. И запел Ржевский, нарочито коверкая слова под французский акцент, веселый и страшный в своем пьяном отчаянии:

Эх, la vie en rose? Нет!
La vie en dette! (Жизнь в долг!)
Занял у чёрта сто лет,
А отдавать? Уже нет!

Баэль, подбоченясь, подхватил, его голос был удивительно мелодичным и ледяным:

Падший Ангел, стопка, дым,
Душа в закладе, как в тисках.
Плати проценты: зудом, сном,
И Рио – только на картах!

Ржевский, пуская слюну от усердия:

Казак Пелепелипин, липкий друг,
Искал ножницы – проиграл!
Теперь его преследует испуг,
И вечный зуд, как капитал!

Баэль, с убийственной вежливостью:

Ночеврюзека, тень свечи,
Чулок порван – метафора.
Берет взаймы любви лучи,
Платит слезой до самого утра!
Ржевский, залихватски:

А Мессир Баэль – наш банкир,
Хранит расписки в чёрных снах!
Кто не вернёт – тот сгинет в мир,
Где чешутся и спина, и… ша-а-ары!

Они закончили на высокой, визгливой ноте. В кабачке воцарилась тишина. Даже буфетчик перестал протирать стаканы. Пелепелипин чувствовал, как сладкая истома шампанского сменяется тяжестью. Зуд… он возвращался. Сначала где-то на периферии сознания, потом – настойчиво, под левой лопаткой.

— Браво, — прошептал Баэль, кланяясь невидимым зрителям. — Финал. Занавес. Пора платить по счетам, господа. До новых… иллюзий.

Ржевский что-то пробормотал, уткнувшись лицом в стол. Ночеврюзека закурила новую папиросу, ее рука дрожала. Баэль растворился в воздухе, как запах шампанского. Пелепелипин закрыл глаза. Усталость накрыла его черным, ватным одеялом. Последнее, что он почувствовал – знакомый, ненавистный скрежет марша тараканов… и острый, нестерпимый зуд в самом неподходящем месте.

Эпилог: Плата за Иллюзию (Пробуждение)

Холодный удар каблука сапога по ребрам. Голос надсмотрщика, грубый, как наждак:

— Подъем, мразь! Баланда стынет!

Пелепелипин открыл глаза. Не покосившийся потолок «Падшего Ангела». Не тусклая лампочка. Знакомые, обшарпанные, покрытые плесенью стены камеры. Запах. Старого вазелина. Прокисшего ананаса. И… козьих шариков. Он лежал на жесткой, вонючей койке. Тело… все тело горело, пылало нестерпимым, унизительным зудом. От подмышек до пят. Особенно… там.

Сон. Весь этот побег. «Падший Ангел». Ночеврюзека. Ржевский. Шампанское Баэля. Рио. Танцы. Частушки… Все это было сном. Ярким. Жестоким. Освобождающим на миг и потому еще более жестоким.

И вместе с пробуждением хлынули воспоминания. Настоящие.
Пьяный угар после третьей бутылки «Слезы Коменданта».
Лицо полковника, перекошенное от ярости. Его слова: «Строй! Немедленно!»
 Его, Пелепелипина, ответный удар. Точный, пьяный, в челюсть. Хруст кости – или показалось? Побег. Не в Рио. В бордель на окраине гарнизона. Дешевые духи. Липкие простыни. И снова пьяный ступор.
Руки жандармов. Камера. Гауптвахта. Два месяца. Два месяца вазелина, ананасов, "коричневого звонка", козьих шариков и зуда.

Он сел. Койка скрипнула. Тараканы на потолке замерли, оценивая его. На стене светилось слово «КАК». Навсегда.

— Контраличепцы… — прохрипел он сам себе. — Найти… надо найти…

Но рука его, предательски знакомая с приоритетами, полезла не искать мифические ножницы. Она полезла почесаться. Яростно. Безнадежно. Под аккомпанемент вибрирующего "коричневого звонка", возвещающего ужин, и мерный скрежет когтей тараканов, танцующих свой вечный "казачок" на потолке его личного Ада. Жизнь взаймы продолжалась. Счет предъявлен. Проценты капали. Зуд был лишь первым напоминанием.