Глава IX, X

Глава IX: Новый Пленник и Запах Ананаса

Дверь камеры с грохотом отворилась, ударившись о заплесневелую стену. В проеме, подтолкнутый грубым сапогом надзирателя, кулем рухнул на бетонный пол еще один сгусток человеческой немощи. Дверь захлопнулась с окончательностью падающего гильотинного ножа.

Пелепелипин, прервав свой яростный почес под лопаткой, прищурился в полумраке. Фигура на полу постанывала, пытаясь подняться. Воздух, принесенный с коридора, был знакомым – густым, сладковато-гнилостным. Ананасом. Тем самым ананасом.

«Агась, – подумал Пелепелипин с горькой усмешкой где-то в глубине изъеденного зудами сознания. – Не даром воняло. Значит, и этому "рай" предстоит».

Новый несчастный наконец поднялся на четвереньки, потом, с трудом, на ноги. Худой, с лицом интеллигента, на которое жизнь уже начала накладывать отпечатки цинизма и ранней усталости. Очки с одним разбитым стеклом криво сидели на носу. Шинель – явно не по размеру, висела мешком.

— Явольчик… – пробормотал он, отряхивая невидимую пыль с рукава. Голос был хриплым, но с неожиданной для этого места интеллигентной интонацией. – Аркадий Явольчик. Для протокола.

Пелепелипин молча наблюдал. Тараканы на потолке замерли, оценивая нового источника возможных крошек или отчаяния.

— Загребли, – Явольчик нервно поправил очки, пытаясь взглянуть на Пелепелипина сквозь целое стекло. – Вчера вечером. За… дискредитацию. И терроризм. Пришили.

Пелепелипин хмыкнул. Зуд под лопаткой вспыхнул с новой силой.

— Дискредитацию? Терроризм? – его голос прозвучал как скрип ржавой двери. – Шпионаж не предлагали? Или покушение на… – он махнул рукой в сторону параши, – высшую власть?

Явольчик сгорбился, опустившись на соседнюю вонючую койку. Скрип пружин был похож на предсмертный хрип.

— Глупость все. Чистейшая глупость. Видите ли… – он вздохнул так глубоко, что его тщедушная грудь едва не лопнула. – Был в увольнении. В военторге на окраине городка. Купил… бульонный кубик. Дефицит, понимаете? «Быстросуп» называется. А на стене у выхода… ну, там всегда что-то пишут. «Здесь был Вася», «Долой…» ну, вы поняли. И я… – он замолчал, потупив взгляд.

— И ты? – Пелепелипин невольно заинтересовался. Зуд на мгновение отступил перед абсурдом.

— И я… добавил. Ручкой. – Явольчик вынул из кармана шинели обломок шариковой ручки. – Написал: «Няш мяш бульон не наш». Это же… просто рифма! Детская! Без всякого умысла!

Пелепелипин уставился на него. Даже тараканы, казалось, затаили дыхание.

— «Няш мяш бульон не наш»? – переспросил он медленно. – И за это… терроризм?

— Дискредитация доверия к отечественному производителю! – выпалил Явольчик с внезапной горячностью. – Подрыв веры в систему снабжения! А в нынешней обстановке… – он махнул рукой, – это приравнивается к идеологической диверсии. Терроризм сознаний! «Бульон не наш»! Это же явный намек на импортную продукцию! На заграницу! Вот и пришили… дискредитацию и терроризм. Короче. – Он сник, как проколотый воздушный шарик. – Короче, полный абзац. Как в той книжке… «На Западном фронте без перемен». Только тут… на гауптвахте без бульона.

Молчание повисло густое, как баланда. Пелепелипин снова начал чесаться. Теперь уже настойчиво, под мышкой. Запах ананаса смешивался с вечным ароматом параши и отчаяния.

— А «няш мяш»? – наконец спросил Пелепелипин. – Это что за зверь?

— Не знаю, – честно ответил Явольчик. – Просто звучало… нежно. В противовес. Контраст, понимаете? Как надежда. Бесполезная.

Глава X: Диалог в Склепе и Призрак Бульона

Дни сливались в одно серое, зудящее пятно. Явольчик, после первоначального шока, втянулся в ритм камеры. Он пытался поддерживать видимость интеллигентности: поправлял очки, читал надписи на стенах как древние манускрипты («Здесь сидел Иван. 1945. Скоро домой?» – «Нет, – бормотал Явольчик, – не скоро»), философствовал.

— Вот видишь, Пелепелипин, – говорил он, сидя на краю койки и глядя в потолок, где тараканы исполняли свой вечный «казачок». – Вся жизнь – дискредитация. Мы дискредитируем идеалы юности пивом и тоской. Армия дискредитирует понятие защиты Родины этой… баландой и «коричневым звонком». Даже бульонный кубик… – он вздохнул, – дискредитирован моей рифмой. Все рушится. Все превращается в пародию. В «няш мяш».

Пелепелипин яростно тер спину о шершавую стену.
— Контраличепцы, – хрипел он в ответ. – Вот что надо дискредитировать. Чертовы ножницы. Или найти. Тогда, может, зуд прекратится. Или нет.

— Ножницы? – Явольчик заинтересованно повернулся. – Какие ножницы? Контра… что?

— Контраличепцы! – Пелепелипин ударил кулаком по колену. – Не знаю! Что-то важное. Что-то, что у меня было. Или должно было быть. А теперь – нет. И чешется все. От мысли о них.

— Ага, – кивнул Явольчик с видом понимающего психоаналитика. – Символ утраченной целостности. Фаллический образ недостижимого избавления. Классика. У меня – бульонный кубик как символ недостижимого благополучия. У тебя – ножницы как символ недостижимого покоя. Мы все здесь… сидим в заложниках у собственных навязчивых идей. И у Баэля, конечно.

Пелепелипин замолчал. Имя Баэля, произнесенное вслух, вызвало смутное воспоминание – золотистая жидкость, щемящая легкость, звенящая тишина после частушек. Сон? Или нет? Запах шампанского смешался в памяти с запахом ананаса и параши. Зуд усилился.

— Баэль… – пробормотал он. – Он… давал отсрочку. Шампанское. Отсрочку платежа.

— Платежа? – переспросил Явольчик. – По какому векселю?

— По векселю Жизни Взаймы, – неожиданно четко ответил Пелепелипин, как будто слова произнес кто-то другой его устами. – Проценты – зуд. Основной долг – душа. Или надежда. Или… бульон.

Явольчик снял очки, протер разбитое стекло краем грязной рубахи.
— Жизнь взаймы… – повторил он задумчиво. – Да. Взяли взаймы у будущего – надежду. У прошлого – невинность. У Баэля – иллюзии. А отдавать… нечем. Только зудом. И баландой. И обвинениями в дискредитации. Короче, – он снова надел очки, – терроризм. Шить нам, Пелепелипин, пожизненно. В пределах этой камеры.

Внезапно Пелепелипину показалось, что он чувствует слабый, едва уловимый запах… бульона. Настоящего, мясного. Как призрак. Как насмешка. Он яростно почесал грудь. Явольчик вздохнул и закрыл глаза, представляя, наверное, свою «няш мяш» надпись, ставшую эпитафией его свободе.

Эпилог: Мессир Баэль и Вечный Вексель

Время в камере текло, как густая смола. Явольчик научился чесаться молча и эффективно. Пелепелипин продолжал искать Контраличепцы глазами в трещинах штукатурки. Однажды ночью, когда скрежет тараканьих лапок сливался со стонами спящего на нарах Явольчика (тому снились, вероятно, суды и бульоны), воздух в камере сгустился. Запах озона и старых, пыльных фолиантов вытеснил на мгновение вонь параши и ананаса.

У стены, где светилось вечное «КАК», возник Мессир Баэль. Безупречный смокинг. Ледяное пенсне. В руках – не бутылка шампанского, а старомодный, пожелтевший вексель. Он посмотрел на двух спящих (или бодрствующих? в этом месте грань стиралась) пленников, и губы его тронула едва заметная, лишенная тепла улыбка. Он поднес вексель к губам и заговорил, но не прозой. Его голос зазвучал низко, размеренно, с ритмом и печалью старой французской шансоньетки, в двадцать четыре строки:

(Под ритм "Et si tu n'existais pas")

Et si la dette n'existait pas?
(A если б долга не существовало?)
O; irait l';me, quel serait son ;clat?
(Куда б душа ушла, и где б её пристало?)
Sans ce poids du "jamais assez",
(Без веса этого "всегда не хватит",)
Le matin serait-il moins gris, moins fracass;?
(Был бы рассвет менее серым, не разбит?)
Mais la dette est l;, fid;le et lourde,
(Но долг здесь, верен и тяжел,)
Comme une chanson qu'on ;coute et qui court.
(Как песня, что звучит и что нас прожгла.)
Elle prend un sourire, un r;ve de Rio,
(Он берет улыбку, мечту о Рио,)
Un espoir de bulles, un "pourquoi?"
(Надежду на пузырьки, на вопрос "за что?")
Et rend en ;change... le grattement sourd.
(А в обмен возвращает... глухой зуд, враньё.)

Et si l'Enfer n';tait qu'un mot?
(A если б Ад был лишь пустым наречьем?)
Juste ce cachot, ce n;ant, ce cachot?
(Лишь эта камера, небытие, лишь это встреченье?)
Sans Bael, sans comptes ; r;gler,
(Без Баэля, без счетов к оплате,)
Pourrait-on enfin... simplement respirer?
(Смогли б мы наконец... просто дышать в утрате?)
Mais l'Enfer est ici, dans le dos qui br;le,
(Но Ад – он здесь, в спине, что горит,)
Dans le "Niache-Miache" qui hurle.
(В "Няш-Мяш", что кричит, не забыт.)
Dans le grincement des cafards sur le plafond,
(В скрипе тараканов по потолку,)
Dans l'odeur de l'ananas qui luit et qui fond.
(В запахе ананаса, что тает в глотку.)
Le Paradis? Un lieu sans cr;dit,
(A Рай? Место без долга, без ссуды,)
O; l'on ne prend rien... o; tout est acquis.
(Где ничего не берут... где всё обретут.)

La vie en dette... c'est notre chanson.
(Жизнь в долг... это наша печальная песня.)
On emprunte l'aube, on rend le frisson.
(Берем взаймы рассвет, возвращаем озноб.)
On emprunte un rire, un peu de chaleur,
(Берем взаймы смех, немного тепла,)
On rend la sueur et toute la douleur.
(Возвращаем пот и боль до тлена.)
Bael n'est qu'un caissier, froid et pr;cis,
(Баэль – лишь кассир, холоден, точен,)
Il enregistre chaque ;clat de vie saisi.
(Он учитывает каждый жизни кусок отрочен.)
Et quand le terme vient, implacable et net,
(И когда наступает срок, неумолим и чист,)
Il exige son d;: l'oubli, le regret...
(Он требует долг: забвенье, тоску...)
Et le D;mangeaison ;ternel, son seul billet.
(И Вечный Зуд – его вечный вексель, прост.)

Последние слова растворились в тишине раньше, чем отзвучал последний слог. Вексель в руке Баэля истлел, превратившись в горстку пепла, пахнущую озоном и старыми книгами. Сам Мессир растаял, как мираж. Пелепелипин открыл глаза. Рядом Явольчик всхлипывал во сне. На стене светилось «КАК». Запах ананаса смешивался с запахом параши. И зуд… зуд под левой лопаткой горел с новой, нестерпимой силой, как вечное напоминание о неоплаченном векселе. Свобода? Вздор. Лишь смена камеры в бесконечном корабле «Жизни взаймы». Он потянулся, чтобы почесаться. Явольчик во сне пробормотал: «Бульон не наш… терроризм…». Пелепелипин хрипло усмехнулся. Короче. Все так. Терроризм будней. Платеж по векселю продолжался.