Ж. -П. Сартр. Бытие и Ничто. Ч. 1. Гл. 1. Отрицани

II
Отрицания
Нам возразят, что бытие-в-себе не может давать отрицательных ответов. Не говорили ли мы сами, что оно остается по ту сторону как утверждения, так и отрицания? Впрочем, сам по себе повседневный опыт вроде бы не раскрывает нам небытия. Я думаю, что в моем кошельке тысяча пятьсот франков, а нахожу там всего лишь тысячу триста; это означает, скажут нам, совсем не то, что я на опыте обнаружил небытие тысячи пятьсот франков, но лишь то, что я насчитал тринадцать стофранковых банкнот. Собственно говоря, отрицание появляется только на уровне акта суждения, посредством которого я сравниваю достигнутый результат с предполагаемым. В таком случае отрицание было бы лишь качеством суждения, и ожидание вопрошающего было бы ожиданием суждения-ответа. Что же касается Ничто, то его источник составляли бы негативные суждения, это было бы понятие, устанавливающее трансцендентное единство всех суждений, некая пропозициональная функция типа: “X не существует”. Мы видим, к чему ведет эта теория: вам показывают, что бытие-в-себе - это абсолютная позитивность и не содержит в себе никакого отрицания. С другой стороны, как субъективный акт такое негативное суждение в точности схоже с аффирмативным суждением; упускается из виду, к примеру, что Кант отличал по внутренней структуре акт негативного суждения от акта позитивного. В обоих случаях происходит синтез понятий; только этот синтез, будучи конкретным и целостным событием психической жизни, осуществляется во втором случае при помощи связки “есть”, а в первом — при помощи связки “не есть”. Аналогичным образом физическая операция отбора (отделения) и физическая операция собирания (объединения) представляют собой две объективные формы действия, обладающие одинаковой фактической реальностью. Тогда отрицание появлялось бы “в конце” акта суждения, не будучи, однако, “в” бытии. Оно как ирреальное было бы заключено между двумя абсолютными реальностями, ни одна из которых его не содержит: бытие-в-себе, вопрошаемое об отрицании, отсылает к суждению, потому что оно есть лишь то, что есть, — а суждение, будучи всецело психической позитивностью, отсылает к бытию, поскольку формулирует отрицание, относящееся к бытию, и, следовательно, трансцендентное. Отрицание, результат конкретных психических операций, поддерживается в своем существовании именно этими операциями; оно не может существовать само по себе; оно существует как коррелят ноэмы, его esse имеет основание в его percipi. И Ничто, понятийная единица негативных суждений, не может обладать ни малейшей реальностью, — разве что той, которую стоики приписывали своему “лектону”. Можем ли мы согласиться с таким пониманием?
Вопрос можно поставить так: имеет ли отрицание как пропозициональная структура суждения в своей основе Ничто, или наоборот — составляет ли Ничто как структура реального источник и основание отрицания? Таким образом, проблема бытия отсылает нас к проблеме вопроса как человеческой позиции, а проблема вопроса — к проблеме бытия отрицания.
Очевидно, что небытие всегда проявляется в пределах человеческого ожидания. Именно потому, что я ожидаю найти в кошельке тысячу пятьсот франков, я насчитываю их только тысячу триста. Именно потому, что физик ожидает подтверждения своей гипотезы, природа может в этом ему отказать. Следовательно, нельзя не согласиться с тем, что отрицание возникает на изначальном основании отношения человека к миру; мир не раскрывает небытия тому, кто заранее не предполагает его как возможности. Но означает ли это, что небытие должно быть сведено к чистой субъективности? Означает ли это, что ему нужно приписывать функцию и тип существования “лектона” стоиков, гуссерлевской ноэмы? Мы так не считаем.
Прежде всего, неверно, что отрицание — это только качество суждения: вопрос формулируется в вопросительном суждении, но сам он не суждение; вопрошание — это поведение, предшествующее суждению. Я могу спрашивать взглядом, жестом; спрашивая, я оказываюсь некоторым образом перед лицом бытия, и это отношение к бытию есть отношение бытия; суждение — только его необязательное выражение; так же необязательно наличие человека, которого вопрошающий спрашивает о бытии: такое понимание вопрошания, превращая его в интерсубъективный феномен, отрывает его от бытия, которому оно принадлежит, и оставляет парить в воздухе как чистую диалогическую модальность. Нужно понимать, что, наоборот, как раз диалог представляет собой особую разновидность “вопрошания”, и прежде всего, что вопрошаемое сущее —  не обязательно мыслящее существо. Если сломался мой автомобиль, я вопрошаю карбюратор, свечи и т. д. Если у меня остановились часы, я могу спросить часовщика о причинах остановки, но часовщик, в свою очередь, будет вопрошать об этом часовой механизм. То, чего я ожидаю от карбюратора, а часовщик от механизма часов, — это не суждение; это раскрытие бытия, на основании которого можно вынести суждение. И если я ожидаю раскрытия бытия, то это значит, что я одновременно готов к возможности обнаружения небытия. Раз я вопрошаю карбюратор, значит, я считаю возможным, что с карбюратором “ничего не произошло”. Следовательно, мое вопрошание естественным образом содержит предварительное допущение небытия; оно в себе есть отношение бытия и небытия на основе изначального трансцендирования, то есть отношения сущего к бытию.
Кстати, хотя подлинная природа вопрошания затемняется тем, что вопросы часто задаются другим людям, здесь необходимо отметить, что множество не связанных с суждением видов поведения представляют в первоначальной чистоте такое непосредственное допущение небытия на основании бытия. Если мы, к примеру, рассмотрим уничтожение, нам придется признать, что это вид поведения, которое, несомненно, могло бы использовать суждение как инструмент, но не могло бы определяться как исключительно или принципиально связанное с суждением. Ведь уничтожение обнаруживает ту же структуру, что и вопрошание. Конечно, в каком-то смысле человек —  единственное существо, через посредство которого может происходить уничтожение. Ураган, землетрясение не уничтожают — или, по крайней мере, не уничтожают непосредственно: они просто изменяют расположение масс сущего. После урагана сущего не становится меньше, чем до него. А здесь нечто другое. И даже само это выражение не подходит, ибо для того, чтобы предположить изменение, нужен свидетель, который мог бы каким-то образом запомнить прошлое и сравнить его с настоящим в модусе “больше нет”. Без такого свидетеля как до, так и после бури есть бытие; вот и все. И хотя ураган может стать причиной гибели некоторых живых существ, их смерть будет уничтожением только если будет осознана как таковое. Для того, чтобы произошло уничтожение, вначале необходимо наличие отношения человека к бытию, иначе говоря, необходимо трансцендирование; и в пределах этого отношения нужно, чтобы человек осознавал сущее как то, что может быть уничтожено. Это предполагает выделение, отграничение сущего в бытии, что, как мы видели в отношении истины, уже есть ничтожение (neantisation). Рассматриваемое сущее есть лишь “это”, и вне “этого” — Ничто. Наведенный на цель артиллерист старается нацелить орудие на нее, исключая все другие направления. Но это бы еще ничего не значило, если бы сущее не раскрывалось как хрупкое. А что такое хрупкость, если не некоторая вероятность небытия данного существа в определенных обстоятельствах. Сущее хрупко, если хранит в себе определенную возможность небытия. Но хрупкость приходит к сущему именно через человека, ибо ее условие составляет только что отмеченное нами индивидуализирующее ограничение: хрупко единичное сущее, но не все бытие, которое остается по ту сторону любого возможного уничтожения. Таким образом, отношение индивидуализирующего ограничения, связывающее человека с каким-либо сущим на изначальной основе его отношения к бытию, порождает хрупкость этого сущего как проявление постоянной возможности небытия. Но и это еще не все: для того, чтобы имело место уничтожение, необходимо, чтобы человек определился перед возможностью небытия - либо позитивно, либо негативно; нужно, чтобы он принял необходимые меры для ее реализации (уничтожения в собственном смысле слова) или, — посредством отрицания небытия — для сохранения ее всегда на уровне простой возможности (охранительные меры). Так что это человек делает города разрушимыми, полагая их хрупкими и принимая целый комплекс мер для их защиты. Именно такой комплекс защитных мер является причиной того, что землетрясение или извержение вулкана могут разрушить человеческие постройки.  Изначальный смысл и цель войны содержится даже в самом незначительном человеческом устроении. Надо, следовательно, признать, что разрушение — дело чисто человеческое;  это сам человек разрушает свои постройки посредством землетрясений или непосредственно, свои корабли — посредством ураганов или непосредственно. Но в то же время надо признать, что уничтожение предполагает наличие предшествующего суждению понимания Ничто как такового и определенного поведения перед лицом Ничто. Кроме того, уничтожение, хотя оно и привносится в бытие человеком, — это объективный факт, а не мысль. Именно в бытии этой китайской вазы заключается ее хрупкость, и ее уничтожение было бы необратимым и абсолютным событием, которое я мог бы только констатировать. Существует трансфеноменальность небытия, как и бытия. Исследование “уничтожения” как поведения приводит нас, таким образом, к тем же результатам, что и исследование вопрошания как поведения.
Но если мы хотим решить проблему окончательно, достаточно рассмотреть само по себе негативное суждение и задаться вопросом, вынуждает ли оно небытие к появлению в недрах бытия или же ограничивается фиксацией предшествующего ему раскрытия. У меня в четыре часа назначена встреча с Пьером. Я прихожу с опозданием на пятнадцать минут. Но Пьер всегда точен. Ждет ли он меня? Я окидываю взглядом зал, посетителей и говорю: “Здесь его нет”. Существует ли интуиция отсутствия Пьера, или же отрицание возникает лишь одновременно с суждением? На первый взгляд кажется абсурдным говорить здесь об интуиции, потому что, естественно, ничем невозможно обладать, а отсутствие Пьера и есть это самое “ничем”. Однако обыденное сознание свидетельствует о существовании такой интуиции. Не говорим ли мы, например: “Я только что видел - его там нет”? Быть может, дело здесь в простой перестановке отрицания? Рассмотрим это подробнее.
Конечно, само кафе - с посетителями, столами, стульями, зеркалами, светом, прокуренным воздухом, наполняющим зал шумом голосов и шагов, звоном посуды - обладает полнотой бытия. И все касающиеся деталей интуиции, которыми я могу обладать, наполнены этими запахами, этими звуками, этими цветами, - всеми феноменами, обладающими трансфеноменальным бытием. Аналогичным образом действительное присутствие Пьера в каком-то неведомом месте также обладает полнотой бытия. Кажется, что мы повсюду обнаруживаем эту полноту. Но нужно обратить внимание на то, что в восприятии всегда имеется структура конкретной  формы на конкретном фоне. Никакой объект, никакая группа объектов специально не предназначаются для того, чтобы организоваться на каком-то фоне или в какой-то форме: все зависит от направленности моего внимания. Когда я вхожу в кафе, чтобы найти Пьера, происходит синтетическая организация всех имеющихся в кафе объектов, на фоне которой Пьер дается так, будто вот-вот появится. И такая организация кафе, в сущности, и есть первичное ничтожение. Каждый элемент комнаты, - человек, стол, стул - стремится выделиться, подняться над фоном, образованным совокупностью других объектов, и снова погрузиться в слитность этого фона, раствориться в нем. Ибо фон — это то, что видится лишь на заднем плане, объект чисто периферийного внимания. Итак, такое первичное ничтожение всех форм, которые показываются и поглощаются полной равнозначностью фона, составляет необходимое условие проявления главной формы, которая в данном случае предстает как личность Пьера. И это ничтожение дано моей интуиции; я свидетель последовательного исчезновения всех объектов, на которые смотрю, лиц, которые задерживают мой взгляд на мгновение (“Не Пьер ли это?”) и тотчас же исчезают, потому что “это не” лицо Пьера. Если бы, однако, я обнаружил наконец Пьера, моя интуиция обрела бы плотность, его лицо резко привлекло бы мое внимание и все кафе, незаметно присутствуя, организовалось бы вокруг него. Но Пьера здесь нет. Это вовсе не означает, что я обнаруживаю его отсутствие в каком-то конкретном месте заведения. Пьер отсутствует во всем кафе сразу; его отсутствие заставляет кафе застыть в этом состоянии; кафе остается фоном, оно по-прежнему настойчиво предлагает себя как неразличимую на заднем плане целостность, оно скользит позади, оно следует за собственным ничтожением. Оно становится фоном только для конкретной формы, оно ее везде выпячивает, повсюду мне ее подсовывает, и эта форма, все время скользящая между моим взглядом и плотными и реальными объектами кафе, как раз и есть вечное исчезновение, это Пьер, выделяющийся как Ничто на фоне ничтожения кафе. Это раскрывается интуиции как мерцание Ничто; это Ничто фона, ничтожение которого требует, нуждается в проявлении формы, но это также и форма — Ничто, скользящее как пустота по поверхности фона. Следовательно, основанием суждения “Пьера здесь нет” служит интуитивное восприятие двойного ничтожения. И, конечно, отсутствие Пьера предполагает мое изначальное отношение к кафе: существует бесконечное множество людей, которые лишены какого-либо отношения к этому кафе, поскольку нет реального ожидания, которое бы конституировало их отсутствие. Но я ожидаю увидеть именно Пьера, и мое ожидание делает его отсутствие реальным событием, относящимся к этому кафе. То, что я обнаруживаю это отсутствие и оно видится мне как синтетическое отношение Пьера к тому месту, в котором я его ищу, теперь объективный факт: отсутствующий Пьер преследует это кафе, превратившись в условие его ничтожащей организации как фона. В то же время другие суждения, которые я могу высказать шутки ради: “В этом кафе нет Веллингтона, Поля Валери здесь тоже нет, и т. д.”, — имеют чисто абстрактный смысл, являются чистыми применениями принципа отрицания, лишены действительного основания и эффективности и не могут установить реального отношения между кафе, Веллингтоном или Валери: отношение “нет” здесь только мыслится. Этого достаточно, чтобы показать, что суждение отрицания не внедряет небытия в вещи; наоборот, это небытие обусловливает и поддерживает суждение отрицания.
Впрочем, как бы могло быть иначе? Как бы мы могли даже представить себе негативную форму суждения, если бы во всем наличествовала полнота бытия и позитивность? Предположим на мгновение, что отрицание могло бы возникнуть из сравнения между ожидаемым и полученным результатом. Но рассмотрим такое сравнение; вот первое суждение, конкретный и позитивный психический акт, которым констатируется: “В моем кошельке 1 300 франков”, и вот второе, представляющее собой не что иное как простую констатацию факта, утверждающее: “Я ожидал найти здесь 1500 франков”. Итак, налицо реальные и объективные факты, позитивные психические события, утвердительные суждения. Где тут может угнездиться отрицание? Можем ли мы считать его простым и чистым применением категории? И хотим ли мы, чтобы мышление содержало “нет” как форму отбора и разделения? Но в таком случае отрицание лишается малейшего оттенка негативности. Если мы допускаем, что категория отрицания, категория, действительно существующая в мышлении, позитивный и конкретный способ обобщения и систематизации наших знаний, внезапно возникает благодаря наличию у нас определенных утвердительных суждений и налагает свою печать на некоторые мысли, вытекающие из этих суждений, то в силу этих причин отрицание сразу было бы полностью лишено негативной функции. Ибо отрицание — это отказ от существования. Всякое бытие (или способ бытия) им полагается и затем отбрасывается в Ничто. Если отрицание — это категория, если оно представляет собой лишь сплошной заслон, поставленный перед определенными суждениями, откуда следует, что оно может ничтожить бытие — вдруг заставить его возникнуть и дать ему имя, чтоб затем выбросить в небытие? Если предшествующие суждения, подобно приведенным, всего лишь констатация факта, то отрицание должно существовать как свободная интенция; оно с необходимостью вырывает нас из этой окружающей нас стеной позитивности. Оно представляет собой резкий перерыв постепенности, который ни в коем случае не может быть результатом предшествующих утверждений: это изначальное и нередуцируемое событие. Но мы здесь находимся в сфере сознания. А сознание может продуцировать отрицание лишь в форме сознания отрицания. Никакая категория не может “обитать” в сознании и находиться там как объект. “Нет” как внезапное интуитивное открытие проявляется как сознание (бытия), сознание “нет”. Одним словом, хотя все и повсюду причастно бытию, но только не Ничто, которого, как настаивает Бергсон, невозможно помыслить: отрицание никогда не вырастает из бытия. Необходимое условие, дающее возможность сказать “нет”, состоит в том, что небытие постоянно присутствует в нас и вне нас, в том, что ничто преследует бытие.
Но откуда берется Ничто? И если оно составляет изначальное условие вопрошающего поведения, и вообще всякого философского или научного исследования, то каково изначальное отношение человеческого бытия к Ничто, в чем состоит изначальное ничтожащее поведение?