Между Востоком и Западом Глава 8 Отказ явный

Глава 8
Отказ явный

1.

В знамениях и предупреждениях разных недостатка не было. Зорька вечерняя днями теми каждый раз кровавой выдавалась. Ночи холодили так, что зуб на зуб и то не всегда попадал. А тут еще по утру как-то град, что яйцо голубиное выпал и целые сутки не таял. И полевики окрестные донесли вдруг, будто всю рожь-пшеницу крестьянскую тварь зловредная о крыльях слюдяных да зубьях прожорливых, тучей налетевшая, в миг единый пожрала. Да и сами-то полевики еле-еле магией огневой от ворога отбились, иначе и до них бы очередь дошла: правда поля при этом изрядно попалили, но хоть сами в живых остались, и то ладно.
А Хранитель меж тем все больше и больше мрачнел, однако с места не двигался и действий никаких не предпринимал: все Эллеи-волшебницы весточки дожидался обещанной.
Вот и лето красное середину перевалило. А колечко охранное и не голубело вовсе, зато думы тяжкие разные голову туманили, душу бередили.
Забрел Лесослав единожды в балку Змеиную, перекинулся словечек парой со стражами ее неизменными: вернее слова-то Хранитель один говорил, гадюки же лишь головками блестящими треугольными покачивали. Побалагурил, значит, маленько, на завалинку у избушки бабки Вырицы присел да и задремал на солнышке полуденном.
И спит он вроде и не спит одновременно, только видит, как на краешке самом болота Упыриного две фигуры как из-под земли выросли и к нему побрели. Насторожился Лесослав, ладонь же его правая сама собой к рукояти меча сползла. Силится росич слово упреждающее крикнуть и не может, ладится с места подняться и не сдюжит, прирос будто к завалинке. А двое с каждым шагом своим все ближе подбираются. Вгляделся Хранитель пристально, и не то, чтобы страшно сделалось, а не по себе как-то. Вот и болотце уже, словно посуху, миновали, вот и на прогалину вышли, вот и рядом встали: старуха седая, платком вся укутанная, нос крючком ведьмовским над подбородком нависает, и лесовик с глазами печальными, бородой да кожей-корой посеченной.
– Где же стражи верные? – Лесославу подумалось. – Отчего не шипят, на пришельцев незваных не бросаются?
– Оттого, милый, – рта не раскрывая, бабка вымолвила. – Что не чужие мы им вовсе, а самые что ни на есть хозяева мест здешних. Меня вот Вырицей испокон веку кличут, а его Вешенкой лесовиком.
– Вырица! Вешенка! – изумился росич.
– Ага, – покивал головой сторож леса Заповедного. – Это ведь мы с нею, с бабкой, колдуньей лесной, вдвоем избушку здешнюю городили, с ней и охрану лесную ставили.
– Точно-точно, – подтвердила старуха. – А вот он – Хранитель просторов нашенских самый первый; ему и колечко, что на пальце твоем, Весна-красавица самолично даровала. Али не веришь нам?
– Как не верить?! – Лесослав ответ держал, также губ не размыкая. – Только поражен я приходом вашим.
– Ой, ли, Хранитель? Так ли уж дивишься ты нам, как показать хочешь? – в голос единый оба старика высказали. – Или без нас других знамений бед грядущих у леса Заповедного по час сей мало имелось?!
– Достаточно, – понурил голову росич.
– Ну, так вот, – голос Вырицы жестко да сурово зазвучал. – Ответствуй нам тогда: отчего это ты, Хранитель, до сих пор сиднем сидишь? Али мало тебе слов Кукиша, Одинокой башни Великого волшебника?
– Не мало…
– Что тогда то?!
– Жду вот. От Эллеи-волшебницы весточку дожидаю.
– И долго так колом неотесанным торчать собираешься? – возмущенно нахмурил кустистые брови Вешенка.
– Так ведь не минули еще дни уговором нашим с нею отведенные. Росич же слову своему завсегда верен.
– Эх, паря, обманули, тебя как телка малого вкруг пальца обвели, – вздохнул лесовик. – Сдрейфила подруга твоя, даром, что спутница Кукишева, а все одно перепугалась, будто баба простоволосая. Не собиралась она ни в какую разведку, не собиралась и все, понял?!
Кольнуло в душе Лесославовой, однако прогнал он сомнение прочь, и вихрами тряхнул негодующе.
– Верь, не верь, а вот, что я тебе изреку, Хранитель, – вытянулись губы старухины лентой узкой. – Не трать времени без толку. Близится зло уже, а ты по-прежнему один-одинешенек. Сам собой, даже со всей силой леса Заповедного, ты просторы славянские не отстоишь, не удержишь. Сказывал же тебе Кукиш: подмогу ищи! Так и поспешай слова исполнять вещие! Спасай Отечество наше родимое!
Хотел росич ответ держать, поднял голову, а вокруг никого: тишина, солнце полуденное, марево болотное, и ни души. То ли привиделось, то ли придремалось, то ли взаправду было. А колечко охранное все так же на пальце тускнело.

* * *

Ночь за ночь друг дружку проводили. Месяц молодой хоровод звездный на небо вывел. Тишина лес Заповедный по рукам да ногам спеленала. Все вокруг дремлет, одному только Лесославу не спится; ворочается Хранитель с правого бока на левый и обратно. Легонько так ворочается, чтобы вилу свою драгоценную не пробудить ненароком. И душно ему разом, и жарко, и тиско, а, самое главное, на душе неспокойно.
Только уловило вдруг ухо чуткое звук посторонний в горнице, и не звук даже, а так, дуновение легкое. Скользнул Лесославушка на пол ногами босыми еле слышно, да к двери шасть на цыпочках, да дверь отворил без скрипа-шума малого. Глядь, а в горнице и вправду необычное что-то твориться: свет в потемках мерцает, будто лучину кто запалил.
Воротился Хранитель обратно, меч верный со стены стронул, впереди себя выставил да шаг за шагом неведомому навстречу заскользил.
Вот и горенка взгляду открылась. И впрямь на столешнице плошку масляную зажгла рука чья-то чужая. И не сразу-то росич понял, что поодаль чуть за столом дубовым двое сидят, спиной повернутые, мужик да баба, вроде. У него волос густой кудрями вьется, у нее – по плечам ниспадает да в косу длинную свивается. Молча оба сидят, неподвижно мертвенно. И хоть в рубахе Лесослав был ночной длинной, а все же холодок по хребту от загривка до седалища ощутил вдруг непрошеный. Страшно не страшно, но не по себе ему тут сделалось, и сама ладонь левая к оберегу посеребренному, что на шее покачивался, дернулась; губы пересохшие же между тем заклятье оборонное зашептали. Однако бояться, – дело, воину русскому не гожее, да и не светилось на пальце колечко охранное. Так что постоял Хранитель малость, самого себя перебарывая, и двинулся вдоль стеночки, чтобы в лица гостям незваным всмотреться внимательно.
 И всмотрелся, и еще более дрогнул. Потому как лица те бледнее тумана утреннего показались, да губы синевой подернутые, да глаза прикрытые, да руки на столе недвижимые, ладонь с ладонью сложенные: то ли упыри проклятые, то ли духи потусторонние. А как стал росич супротив обоих, так и разом растворили они очи свои сомкнутые да полыхнули взглядом пронзительно огненным. И отбросило тут Лесослава назад о стену бревенчатую, только что меч из руки не выпустил.
– Что сидите? – вполголоса он выговорил. – Не нападаете? Али оружия русского напугались?
Не разомкнули пришлые губ своих, а только услыхал вдруг Хранитель в голове голос до боли знакомый.
– Что же ты, Лесославушко, сынок мой названый, никак не признал матушку свою приемную? Подурнела, небось, за годы замогильные, изменилась видно?
Аж присел тут росич у стены на ноги ватные. Илленари! Как есть Хранительница персоной собственной! Вот только похудевшая да побледневшая, да губы безжизненные, да очи огнем полыхающие. А рядом-то кто?
– Правильно, правильно подумал воин, – зазвучал в голове голос мужеский. – Хоть и не довелось нам при жизни твоей обняться, однако угадал ты верно. Тот я, кому колечко Вешенки по наследству досталось, Красомир я – Хранитель леса нашего, просторов родимых.
И успокоилось тут в душе все, улеглось разом, и страх невесть куда улетучился. Только хотел Лесослав вопрос задать, как снова в мозгу услышал.
– Садись, сынок, на лавку; нет в ногах правды-то.
Сел, и опять слова грудь стеснили.
– Беда, Лесославушко, близится, беда превеликая, – Илленари высказала губами недвижимыми. – Не сегодня–завтра плохо землице славянской придется, а особливо худо – лесу нашему Заповедному. Тьма с востока на нас надвигается, враг неведомый ползет тучей страшной. И не было у нас еще врага сильнее и злобнее.
– Кто же это, родимые? Коли ведаете, так скажите, не томите душу сомнениями.
Качнулись тут веки устало у пращуров.
– Не доступно нам знание это, ибо враг идет чуждый совсем и со стороны незнакомой. А приоткроется завеса сия не ранее, чем вплотную он приблизится да в битву ввяжется. Да и неважно это, – сурово Красомир молвил, рта не раскрывая. – Другое тут важно: готов ли ты за лес Заповедный грудью постоять да живот положить?!
Встал Лесослав на ноги, колено преклонил:
– Готов, батюшка!
– А коли готов, так и ответствуй: разве в поле ратном один – воин?!
– Нет, батюшка, – понуро росич голову повесил.
– Так чего ж ты подмоги не ищешь, гонцов во все стороны не шлешь?
– Пробовал, да отказали, даже на смех подняли.
– Плохо, значит, пробовал: или отступился рано, или объясниться толком не сумел, – Илленари-Хранительница к словам мужниным добавила.
– Так ведь, матушка, как же плохо-то, ежели самая подруга твоя ближайшая, Эллея-волшебница, мне самолично от ворот поворот дала?!
– Не гневи, Лесослав! – вскинулась ладонь хрупкая бледная. – А может, сам ты не больно настойчив оказался? Так вот, подумай и снова иди! И не мешкай! Враг недалече, и в одиночку перед ним не выстоять. И помни, коли падет лес Заповедный да земля славянская, так и всему остальному миру недолго покоем наслаждаться, ибо – рубеж мы, граница хрупкая, меж Добром и Злом полоса последняя. Мы только и поддерживаем равновесие неустойчивое в мире подлунном: не станет нас – попадет мир, канет в пучину Хаоса первозданного!
Затуманило тут на мгновение взор Хранителя, а как прозрел он, то увидел, что пуста горница, лишь в свете плошки неверном вила его любимая у двери в платок белоснежный кутается.
– Видела? – спросил росич, Лету от страха едва живую на руки подхватывая. – А слышала ли?
Только кивнула женка бледная да зашлась в слезах беззвучных.

* * *

Не задалось утро дня следующего, совсем не задалось. Поздновато Хранитель на крылечко вышел после ночки бессонной, да только появился, как вздрогнул от крика-вопля девичьего:
– Батюшка, батюшка, скорее, скорее сюда, на прогалину в посадке березовой! – что есть мочи Забава кричала на бегу. Во двор стремглав влетела да прямо в отца-то и врезалась. Сама бледная, платочек головной на сторону сбился и грязная такая, в листве березовой палой, травинки-веточки в волосах застряли.
– Что? Что случилось?! – Лесослав спросить-то и успел лишь, краем глаза увидев, что и Лета встревоженная на крыльцо из горницы выскочила с косой тугой наполовину заплетенной.
– Там, там… – задохнулась девчушка от бега, ручонками, будто мельница крыльями, размахивая.
– Да что там-то?! – переспросил Хранитель, брови притворно сурово сдвинув.
– Стоглаз там.
– Кто-о-о?!
– Да стоглаз же, тебе говорю, противный такой; зенками во все стороны так и зыркает, а сам в листве березовой прячется. Высматривает, но чтобы его никто не заприметил.
– А ну, веди! Поспешили! – крикнул Лесослав лесовикам охранным, дочурку вперед подталкивая. А той того и надобно только: мигом по ступенькам слетела да за ворота. Стражники за ней. Над всем озерцом Русалочьим топот поднялся, да такой, что и лягушки с ужами скользкими из-под ног еле-еле спастись успевали. Домчались.
– Ну, показывай, стоглаза твоего! – положил Хранитель ладонь крепкую на плечико хрупкое.
– Тут вот, тут, под самыми нижними ветками висел, – разочарованно протянула Забавушка. – А теперь нет его.
– Чего ж ему быть-то, – проворчал сбоку откуда-то голос мальчишеский ломкий. Оглянулась стража лесная. Пень стоит простой, а подле него куча листьев возвышается, да из кучи той глаза озорные светятся. Зашевелилась листва, рассыпалась в стороны, Добромира выпуская.
– А, – улыбнулся Лесослав невольно. – Вот и стоглаз твой, видимо.
– Ну, и нет, – губы Забава надула. – Хоть и смейся, хоть нет, а все едино: был стоглаз, и все тут.
– Был, батюшка, всам деле был, – подтвердил мальчонка, лист прилипший отряхивая. – Вот, аккурат у тех веток и висел. Откуда объявился, не приметили мы с Забавой. Однако висел долго, всматривался да вглядывался. А потом сестрица не вытерпела, тронулась из засады своей, в которой спозаранку присели мы, играючи. Для того шелохнулась, чтобы, значит, отползти подальше да к вам деру дать с упрежденим. Этот же разом насторожился. А как углядел, что пятки ее по тропинке засверкали, так и улетел, только видели.
– Это что же, и крылья у него были? – спросил тут росич.
– Не-а, крыльев никаких не существовало, одни глаза: из куска мяса смотрят повсюду, моргают, щурятся. Неприятно так, не по себе, аж мурашки по телу побежали. А умчался он по воздуху без крыльев всяческих, но зато так стремительно, что как да куда я и не углядел. Одно лишь точнехонько ведаю, враг это, разведчик в краю нашем.
– Разведчик, говоришь, – Лесослав задумался да на колечко глянул. Не голубело оно, однако нахмурился лоб Хранителя. – Вот и последнее нам упреждение, от Добра весточка последняя. Нету больше времени на сомнения да раздумья разные. За подмогой мне пора отправляться в края далекие.

2.

– Кто?! Кто?! Кто посмел?! – сжимая кулаки, носился по походному шатру взбешенный Фэн-хэн – Кто посмел, противится воле, моей и Великого Ямы?! Кто помог ей скрыться от преследования?!
Яростные вопросы сыпались один за другим, но не слышалось на них ответа, да и отвечать-то было некому, потому что верный Ланг знал о побеге Мэйню не больше завоевателя, а вездесущий Шижоу отсутствовал по причине отбытия в далекий и загадочный Заповедный лес.
– Почему не вернулись ни гули, ни цзин? Кто-нибудь, в конце концов, ответит мне или нет?!
Гнев застилает глаза одинаково всем: и повелителю мира, и последнему нищему в придорожной пыли; но как же разнятся гнев владыки и гнев изгоя! На кого может гневаться бедняк? На судьбу, на злосчастные обстоятельства, на сильных мира сего. Однако всем трем стенания и вопли бедняцкие безразличны безмерно. Да и не посмеет нищебродия голос свой в подобной ситуации подавать: побоится, как бы еще хуже не получилось. На ком же тогда в состоянии нищий выместить распирающую грудь злость? На себе, своей жене, своих детях. Тут много не разгуляешься. Ну, поколотит несчастный бабу свою, ну наорет в испуганные глаза детишек, ну попытается укусить свой локоть, и что дальше. Да ничего, вспотеет только, а потом посидит-посидит, встанет да и пойдет тянуть лямку доли своей горемычной.
Иное дело гнев императорский: и оторваться есть на ком, и повод всегда найдется. Встал утром не с той ноги, – пожалуйста: можно слугу пяткой пнуть, а можно и голову чью-то на плаху отправить. Обжег за обедом язык нечаянно, повару руки оборвать, а если хорошо готовит, и увечить жалко, то тогда только уши обрезать: и пускай благодарит, мерзавец. Не удовлетворила одалиска лаской ночной, евнуха на кол, одалиску тиграм или крокодилам. А если и подобных мер для успокоения недостаточно окажется, тут уж остается только войну развязывать тысяч так на сто убиенных. Короче, тяжело монархам приходится, и гнев их тяжел чрезмерно, хоть и образуется легко.
За время гнева Фэн успел вызвать грозу, испепелить с десяток подвернувшихся под руку сопровождающих войско жрецов Ямы, посмотреть, как корчатся от боли и истекают кровью злосчастные стражники Мэйню, кожу которых добросовестно натягивали на остовы двух полковых барабанов.
Успокоение не наступало.
Шижоу возник внезапно.
– Ты-то хоть в состоянии ответить, где эта тварь, и когда ее бросят к подошвам моих сапог?!
– Успокойся, повелитель, – миролюбиво проворчала «живая плоть». – Всем нам в этой жизни когда-нибудь приходится не сладко.
– Особенно тебе, летун стоглазый.
– Двадцати девяти…
– Что «двадцати девяти»? – не понял Фэн-хэн.
– Двадцати девятиглазый, – повторил Шижоу. – Хотя утром у меня было ровно тридцать глаз, а теперь вот…
Под носом у завоевателя возникла медленно затягивающаяся кровавая рана с отростком, на конце которого болталась стекленеющая половина глазного яблока.
– Это кто ж тебя так отделал? – усмехнулся император Поднебесной: чужое горе – хорошее лекарство для собственного гнева.
– Это лес твой Заповедный! – недовольно фыркнул Шижоу.
– Ах да, – злоба на мгновение уступила место любопытству. – Ты же на разведку летал. Ну, и чего?
– А ничего! – огрызнулся раненый. – Готовятся они. Не знают, кто мы, но ведают, что идем, а потому и готовятся. Сторожей, что муравьев в муравейнике. И деревяшки живые, и погань всякая, и дети даже. И, знаешь, как ни таился я, двое мальцов умудрились-таки меня высмотреть; такой переполох подняли, и представить трудно! Пришлось улепетывать, да только недалеко: у самой опушки уже с неба камнем тварь летучая упала, анчутками их в тех краях зовут. Вредный, пищит что демон, а когти, будто у кошки. Так мне глаз и вырвал. Насилу отбился.
– Ладно, о геройствах своих потом расскажешь. Говори сначала о деле: сколько их, сильны ли, какой магией располагают? Откуда догадываются, что мы наступаем на них?
– Между прочим, я ведь здоровьем рисковал, – обиженно надулся Шижоу, не отвечая на вопросы.
– Все мы в этой жизни, чем-нибудь да рискуем, – нарочито неторопливо обронил Фэн-хэн. – Кто здоровьем, а кто и самим своим существованием на земле бренной. Некоторые, правда, иные потери несут: честь теряют, или добро, или рабынь, скажем.
– Философствуешь, – ядовито прошипела «живая плоть», ловко увернувшись от пущенной в нее хозяйской туфли. – Лучше бы о походе думал. Этих там, в лесу Заповедном, не много: тысяч десять. Может, больше, может, меньше. Зато настроены они решительно…
– Не решительнее моих непобедимых воинов!
– Непобедимо, повелитель, только время. Оно вечно. А смертным в неодолимости своей увериться, значит, рано или поздно под удар себя подставить. И удар тот ох, каким болезненным иной раз оказывается. Но ты дальше слушай. Число их и настрой, действительно, не столь уж важными кажутся, однако земля та странным дыханием дышит.
– Это как?
– А так. Слишком уж в ней много магии ощущается, древней магии, магии Добра. И тут уж, безусловно, понятно, отчего об нее много протянутых рук ожглось. И кажется, будто над этим лесом чья-то ладонь протянута, могучая ладонь, крепкая, сильная.
– Сильнее, чем длань самого Великого Ямы?
– Не знаю, – уклонился от ответа Шижоу. – Только с наскока соваться к ним не советую.
– А я и не собираюсь. Я вообще никуда отсюда не тронусь, пока эта неблагодарная тварь не вылижет своим поганым языком не только мои туфли, но и копыта моего скакуна! Где она?! – гнев императора вспыхнул с новой мощью.
– Не знаю, не знаю, – задумчиво закрылась пара десятков глаз Шижоу. – Думаю, что топтаться на одном месте из-за какой-то гуй – это глупо…
– Меня не интересуют мысли вонючего куска мяса! – взвизгнул Фэн-хэн.
– И вряд ли подобное поведение получит одобрение Великого Ямы, – голос «живой плоти» звучал спокойно, однако обида сочилась из каждого его слова.
– Пошел прочь! – рявкнул завоеватель, выхватывая из лежащих на походной постели ножен усыпанный драгоценностями меч. – Пока я не изрубил тебя на мелкий фарш! И появляться здесь без вестей о Мэйню даже не думай! По-о-онял!!!

3.

Эг не вернулся ни на другой день, ни на третий, не возвратился он и через неделю. Женское чутье подвело Эллею: заявив о себе при расставании, оно успокоено замолчало. Поэтому волшебница встревожилась слишком поздно, чтобы суметь вмешаться и хотя бы на йоту изменить ход событий. Ее сердце екнуло лишь тогда, когда в названной деревушке аллеманцев Эга не оказалось; он там просто не появлялся, и обвала там никакого не было.
Эллея испытала ярость и разочарование обманутой женщины. Сдержалась она с трудом. А после того, как предпринятые поиски не обнаружили Эга ни в одном селении рудокопов, волшебницу охватили страх и отчаяние.
Мысль об Одинокой башне посетила ее не сразу, но все же посетила.

* * *

И снова лил дождь: мокрый, мелкий, противный. Холодные струи стекали с полей дорожной шляпы, забираясь за воротник плаща. Ноги разъезжались в скользкой грязи. Однако волшебница так и не прибегла к спасительной магии. Ее ум был занят другими мыслями, а сердце совершенно другими чувствами. Она не ощущала ни холода, ни сбитых от частых падений коленей; не замечала мокрой, порванной об острые камни и колючий кустарник одежды. По дороге в гору шла совершенно простая женщина, и она была очень несчастна.
Пьянящий аромат роз подействовал отрезвляющее, напомнив о том, что просто так дальше не пробраться. Магия, снова эта ненавистная магия, магия, укравшая столько дорогих ей жизней. Появляясь, она требует все новых и новых жертв, несет лишения и потери. Да, конечно, колдовство может облегчать существование, в состоянии подчинять магу волю других существ, способно созидать и разрушать, но какой ценой! Плата за удовольствие несоизмеримо выше самого этого удовольствия. А впрочем, в жизни всегда так: платишь много больше, чем получаешь.
Магические формулы вспомнились не сразу: все-таки двадцать лет бездействия. Однако вскоре убийственный дурман очарования рассеялся без остатка, розы стали просто розами, и первая преграда на пути к башне растаяла без следа. Вот и платок, которым он прикрывал рот и нос, спасаясь от ядовитого аромата. А здесь стальные клинья, по которым он взбирался на стену. Все понятно: он знал, что волшебство мгновенно насторожит ее, и поэтому обошелся без всякого волшебства.
Эллея взмахнула рукой, раздвигая камни второй преграды, и на мгновение замерла перед щетиной сочившихся смертью шипов. Вот тут он полз, не поднимая головы, до самых ворот башни. Сейчас они снова закрыты. Старые, потемневшие от времени, дубовые ворота, такие знакомые, такие близкие, – частичка ее сердца и ее памяти. Окружавшая Одинокую башню магия не пропускала дождь, и поэтому здесь было сухо. Подрагивая от волнения, ладони волшебницы коснулись немного шершавого теплого дерева. Эллея вздрогнула от нахлынувших видений прошлого. Слегка скрипнув, створки показали ей всех, кто когда-либо перешагивал через этот порог: Фирей, Красомир, Кхашхаш, Кукиш, Веселка, Бруно, еще десятки добрых и злых существ и, наконец, Эг. И моментально сердце волшебницы оказалось в объятиях черной глухой тоски, тоски стареющей женщины, внезапно утратившей того, кто на закате ее жизни являл собой яркий огонек радости, золотой лучик надежды, тихий островок нерастраченной любви.
Башня встретила бывшую хозяйку весело вспыхнувшим огнем факелов, масляных ламп и восковых свечей. Письмо поджидало ее сразу за дверью первого этажа: маленький клочок бумаги. Эг приколол послание острием снятого со стены декоративного кинжала, поместив его на самом видном месте. Она не могла пройти мимо.

– Прости меня, прости, если сумеешь. Я обманул, чтобы избавить тебя от терзаний твоего собственного обмана. Поверь, это оказалось нелегко. Еще и сейчас мои щеки пылают краской стыда и гнева. Стыда и гнева за то, что мне пришлось обмануть ту единственную, которой я обязан своим существованием, своей обретенной жизнью и которую я… люблю, ты слышишь, люблю больше всей дарованной жизни! Тебя нет рядом, и я могу спокойно в этом признаться. Нет, о каком покое может идти речь! Выводя буквы слова «люблю», я буквально содрогаюсь от собственной дерзости. Я не должен, не смею…. Однако, предстоящий мне путь скрыт во мраке неизвестности. Знаю лишь, что вряд ли он окажется безмятежным, а, следовательно, совершенно нет никакой уверенности, что окончание его будет счастливым. Тем более что уже в самом начале этой дороги стоит обман.
Теперь я могу признаться. Тогда, при нашем споре, рядом с нами стоял он – Великий волшебник Одинокой башни. Ты не заметила видение; его взгляд и жесты были обращены ко мне. Сам я мог долго колебаться и, в конце концов, остаться в полюбившемся нам домике на опушке леса, чтобы разделить твой обман, который еще многие годы жег бы наши сердца нестерпимым пламенем. Но видение решило все, и я ушел.
Башня встретила меня так, словно нетерпеливо дожидалась моего прихода. Хрустальный глаз в зале живой карты показал, что на востоке полыхают алые зарницы надвигающегося на нас зла. Больше не удалось разглядеть ничего, и тогда я обратился за советом к Великому волшебнику. Посланный им знак отвел к входу в Подземелье. Еще не знаю, куда я там отправлюсь и какими тропами глубинного мира пойду навстречу грядущей опасности, но уверен, что обязан это сделать, и сделаю это.
До свидания, единственная любимая мною женщина! Если мне суждено вернуться, тогда до свидания! И прощай, если нам не придется больше увидеться в этой жизни! Тогда прощай! Я буду ждать нашей встречи в жизни другой, буду ждать и надеяться!

Неровные буквы послания побурели на глазах: в Одинокой башне не было чернил (два десятилетия превратили их в засохшие корки), и тогда он написал письмо своей кровью.
Глаза не плакали, они высохли и почернели; разрываясь на части, рыдало ее сердце.

* * *

На этот раз приземление вышло более удачным. Лесослав не разрушил ни одной грядки, не вытоптал ни одного цветка. Он встал прямо посреди утрамбованной дорожки, у самого порога уютного домика счастья на краю леса. Вот только не было сейчас вокруг ни уюта, ни счастья. Зато была жалобно скрипевшая на ветру незакрытая входная дверь, и пустые глазницы не зашторенных окон, и усыпанные мелким мусором сухие грядки со склонившими головы блеклыми цветами. Тоска и запустение.
Росич осторожно тронул ручку двери. Тишину коридора нарушала лишь бьющаяся о стекло муха. Черная жирная точка жужжала надтреснуто нудно, затихала на мгновение и снова принималась за свой бессмысленный труд. А на столике у подоконника, около вазы с увядшими цветами лапками вверх валялось несколько дохлых товарок мухи; их полет уже завершился. Еще более тихо и пусто оказалось в зале: смятая скатерть, небрежно повернутое кресло, чашка с грязными потеками, надкушенный кусок черствого хлеба. Веселые солнечные лучи играли хороводом пылинок. Под потолком витал отвратительный запах грусти.
Он обнаружил Эллею в спальне, лежавшую на постели в платье и обуви, неподвижную, с непричесанными волосами и потухшим взором. Не поворачивая головы, волшебница разжала сухие губы:
– Эг ушел.
– Куда? – глуповато сказал Хранитель.
– Туда, куда ты и хотел, – на восток.
Помолчали в неподвижности: она – устремив глаза в потолок, он – подпирая косяк двери.
– Он ушел один?
– Не знаю.
– Он добрался?
– Не знаю.
– Он погиб?
– Не знаю.
– А кто тогда знает?
– Не знаю.
– Да что ты заладила одно и то же: не знаю, не знаю! Лежа с ногами в завивку много знать не будешь. Действовать, действовать надо!
– Что ты предлагаешь? – голос волшебницы звучал тускло и безжизненно.
– Не знаю. Я мужик простой и неученый, ты – магичка, и к тому же сотни книг, небось, перелопатила. Вот и предлагай. И вообще, ругайся, бей посуду, мебель, в конце концов, ломай, только не лежи вот так.
– Как?
– Как мертвая!
– Я и есть мертвая.
– Ага, а я, значит, с живым трупом, по-твоему, разговариваю.
– Значит так.
– Ну, нет, – Лесослав шагнул вперед, дотронувшись до руки Эллеи ладонью. – Ты теплая, мягкая, розовая, хотя и бледная. Следовательно, живая.
– Это всего лишь плоть, – вяло отреагировала волшебница. – Душа усохла и умерла.
– Так, хватит! – кулак росича грузно опустился на спинку кровати. – Не жалеешь себя, других тогда пожалей. Зло близится к лесу Заповедному, к границам нашим. Видения одно за другим идут: давеча вот Илленари с Красомиром заполночь наведались. А поутру сегодня лазутчика ихнего чуть не отловили. Кто видел, говорит, противен и уродлив. Но ушел, вражина, от анчуток даже ушел. Не хотела ты, матушка, разведать все про все по просьбе моей, видно, так помоги ж теперь нам присутствием да колдовством своим! Айда к озерцу Русалочьему, на совет общий.
– Нет, – женский голос прозвучал как ушат ледяной воды.
– Как это? – оторопело переспросил Хранитель. – Мы же вместе всегда были.
– Были вместе, – внезапно поднимаясь, отрезала волшебница. – А теперь порознь пойдем: ты – к себе, а я – за Эгом. Живым или мертвым, но я должна обнять его хотя бы даже в последний раз. Вот и выйдет так, как тебе раньше хотелось, – отправляюсь я на восток, навстречу твоему Злу распроклятому. А сейчас уходи! Не могу я тебя видеть больше. Это ты к нам беду привел.
Помолчали хмуро и зло.
– Беду не приводят, она сама дорогу найдет. Давно уже, волшебница, люди истину эту знают. И чем сильнее и дольше счастье чье-то, тем скорее беда к нему тропку-то отыщет.
– Хорошо, хорошо, прости, это я не со зла, от горя я, – торопливо примирительно произнесла Эллея, подталкивая Лесослава к выходу. – И в лес Заповедный я обязательно приду, но потом, потом, когда Эга выручу или…. Или тело его обнаружу.
– Эх, волшебница, кабы твоему «потом» запоздалым не оказаться, – грустно прошептал росич, поворачивая голову к плотно закрывшейся двери: на этот раз отказ был явным.

* * *

«Действовать, действовать надо!» – крутилось в ее голове, пока Эллея, сбросив грязное после похода к Одинокой башне платье, переодевалась в дорожную одежду. Но ведь она и действовала. Разве там, под сводами жилища волшебников, она не прибегла ко всем возможным заклинаниям, чтобы отыскать хотя бы его следы? Однако Подземелье молчало. Исчезающая аура у самого выхода из башни и больше ничего. Эг канул в неизвестность. Так бесследно могут исчезать только мертвые. И тогда она постарела сразу на много лет.
Лил ли дождь на обратном пути, женщина не помнила, так же, как не видела, куда потерялась ее широкополая шляпа, где остался дорожный плащ, и колючки каких кустов разорвали подол ее платья. Она не замечала ничего вокруг. Неведомая сила помогла ей тогда добраться до порога уютного домика на краю леса, привела в спальню и оставила лишенную мужества и воли к жизни на краю не разобранной постели. Покрывало намокло, но вскоре высохло подобно ее растрепанным волосам и порванной одежде, и подобно глубоко запавшим от горя глазам. Ей оставалось только умереть.
Визит Хранителя вырвал волшебницу из тошнотворных объятий смертельной тоски, вернув желание бороться, бороться до конца.
– Ничего, ничего, что следы исчезли, – шептала Эллея, продолжая сборы. – Я обойду все уголки Подземелья, но найду, обязательно найду его.
Плотно притворив за собой входную дверь, путешественница шагнула навстречу неожиданностям и... была вынуждена отшатнуться назад. Перекрывая дорогу, прямо на нее смотрели настороженно злобные глазки летучего пса.
– Не торопись, волшебница! – посланец страны Мрака предостерегающе поднял трехпалую ладонь. – Я не со злом, я с вестями. Меня послала повелительница Зла Гауда.
– Повелительница Зла?! – удивлению Эллеи не было предела. – Нам казалось, что с гибелью Эгона Зло навсегда лишилось каких бы то ни было повелителей.
– Как бы не так! Напрасно казалось! Старая Гауда – мудрая правительница, а страна Мрака при ней расцвела как никогда до того! Наши рудники по-прежнему поставляют серебристый металл, а наши воины готовы к новым битвам.
– Ты пришел с угрозами? – брови волшебницы сошлись к переносице.
– Нет, что ты, что ты, – замахало ручками уродливое существо. – Я пришел сказать.
– Так говори же, – теперь ее разум был охвачен новой мыслью. – Вы пленили Эга?
– Нет-нет!
– Вы убили его?!
– Да нет же, говорю тебе, – когтистая лапка топнула по земле. – Ты можешь выслушать, не перебивая? Ну, до чего же вы, люди, нетерпеливы! Мчитесь, не разбирая дороги, а потом удивляетесь, почему это, забравшись в лабиринт житейских хитросплетений, вы не находите из него выхода! Никто из нас твоего Эга пальцем не тронул. Ни по дороге в Даркнесс, ни во время визита к маахисам, ни на пути к границам Востока. Наши только следили за ним и докладывали обо всем повелительнице. Она очень мудрая, наша Гауда. Она все знает наперед. А твой слуга и сопровождавшие его блудные души проникли сквозь пограничную стену.
– И что дальше?
– Дальше я не знаю. Мы видели, что было до стены. Он дрался с двухголовой свиньей и победил ее. Он отважен, этот твой слуга.
– Я знаю, – тихо прошептала женщина и тут же спросила с надеждой в голосе. – Он вышел обратно?
– Нет, – покачал головой летающий пес. – Обратно выбралось войско демонов Востока, и наши приняли бой. Говорят, что это была славная битва. Но армия повелителя Ада Ямы не остановилась. Она двинулась вперед и сейчас марширует по дорогам Подземелья. Ее конечный маршрут нам не известен. Однако мудрая Гауда считает, что они идут на поверхность. Ну, вот и все, что мне велели передать тебе. Что мне ответить повелительнице?
Эллея задумалась.
– Передай ей спасибо. Теперь я знаю, где искать Эга.
Кожистые крылья с шумом хлопнули по земле, подбрасывая посланника в воздух, и вскоре его силуэт растворился в направлении гор.
– Блудные души, маахисы, армия Ямы, – покачала головой волшебница. – О, боги! Там же Фастфут и его гномы, и с ними Лиз. Предупредить? Но это – время, даже для владеющего магией переноса это – время. А если его не хватит для спасения Эга? Я не прощу себе этого никогда. Но ведь это – предательство! Да, но что если Эг изнемогает в мучениях? А если он уже мертв? Может быть, следует все же позаботиться о спасении живых?
– Не-е-ет!!! – боль возможной потери пронзила ее сердце острым кинжалом, оставив после себя глубокую кровоточащую рану. – Я верю, ты жив!! Я спасу тебя, Эг!

4.

– Надеюсь, ты с вестями? – угрюмо встретил повелитель Поднебесной Шижоу.
– Еще с какими! Во-первых, твоя Мэйню в стране Тысячи островов, во дворце варлока Ямато. Атаку цзин ей помогли отразить небесные девы сяньнюй, цепи великанов куафу испеплил сторожевой дракон Луна, а сам старик отнес ее на острова, отыскав свою смерть в битве с гулями.
– И что же гули?
– Сражались до последнего и были близки к победе, однако в дело вмешался ученик Ямато.
Бокал горного хрусталя разлетелся вдребезги, расплескав по сторонам капли дорогого вина и стеклянные осколки. Внешний вид Фэна был страшен: яростно выпученные глаза, побелевшее лицо, пена в углах рта.
– Мы меняем планы! На Восток! Я уничтожу этого Ямато и всех его учеников!
– Ты сошел с ума, – спокойно возразила «живая плоть». – Армии Ямы уже маршируют дорогами Подземелья в направлении столицы Аллемании. Посланцы Ада будут ждать тебя у стен Шварцхерца, чтобы объединить усилия и покорить Запад. Стоит ли нарушать стройные планы ради какой-то там женщины, к тому же, мягко выражаясь, не совсем живой.
– Не тебе судить, обрубок!
– Но тебе же опять придется спуститься в пещеру бал, – казалось Шижоу нисколько не обижен, скорее удивлен и только.
– Я спущусь.
– И придется построить сотни кораблей, чтобы пересечь море.
– Я построю.
– И сразиться с весьма сильным противником. Потому что хотя сам Ямато и умер двадцать лет назад, однако, его последователи владеют достаточно мощной магией разрушения и созидания.
– Я сражусь и одержу победу.
– Великий Яма! – вздохнул Шижоу. – Я бессилен. Я догадывался, что люди безрассудны, но не настолько же: загубить целое дело ради сиюминутной прихоти – это выше моего понимания. Воистину победивший собственные страсти равен богам, а следующий жалким желаниям подобен гонимому ветром павшему листу дерева. Однако для стоящего передо мной человека подобный подвиг попросту непосилен. Разбирайся с ним сам.
С последними словами «живой плоти» в походном шатре что-то изменилось. Сначала мигнул и погас огонек бумажного фонарика. Затем в наступившей темноте подул ледяной ветер. Сделалось холодно, так холодно, что мгновенно застывшие члены перестали повиноваться, а кожа лица покрылась тоненьким налетом инея.
– Глупец! – мертвящий голос подземного бога звучал спокойно. – Ты, видно, забыл, кому обязан всем, в том числе и исполнением своих ничтожных стремлений. Ты позволил овладеть собой даже не страсти, а страстишке из разряда самых низменных. Презренный червяк, ты по-прежнему желаешь изменить первоначальным планам ради обладания одним-единственным существом?!
– Да, – прошептали потрескавшиеся от мороза губы.
– Ну, что же, – каждое слово Ямы не вызывало сомнений. – Я поверну свои армии вспять, но при этом я лишу тебя всего данного мной могущества. И пускай тогда я останусь пленником подземных глубин еще на многие тысячи лет. Пускай единая ныне Поднебесная снова развалится на десятки отдельных княжеств. Пускай восставший народ разрушит твой Ди-ю, а сам ты лишенный даже одного воина пройдешь через утопленную в крови страну к восточному побережью. Может быть, тебе повезет, и ты доползешь до желанной цели. Может быть, тебе повезет вдвойне, и ты достигнешь островов Ямато. Однако вряд ли тебе удастся вырвать твою Мэйню; скорее ты сдохнешь прямо у ее ног. Что ж великое дело погибнет, зато мир пополнится еще одной балладой об еще одном влюбленном глупце. Ты хочешь этого?!
– Нет, Великий Яма, – просипел Фэн, разрывая смерзшиеся губы. – Прости меня. Я осознал всю глубину собственной глупости и больше не повторю своих ошибок. Оставь мне мою армию, и я приведу ее под стены аллеманской столицы. Мы покорим Запад.
– Мы?! – в голосе Повелителя Ада зазвучало откровенное презрение. – Не смей равнять себя с богом! Ты не достоин, даже подумать об этом!
– Хорошо, – завоеватель облизал стекающую по губам соленую кровь. – Я брошу Запад к твоим ногам. И может быть, тогда, Великий, ты простишь своего недостойного слугу.
Огонек бумажного фонарика вспыхнул вновь, и в шатре тут же сделалось немного теплее.
– Смотри, Фэн-хэн, это – твой последний шанс. Я не стану повторять дважды.