Малиновые кусты

Один немолодой уже деятель искусства, известный, как и положено, в узких кругах ценителей, задался непростой целью – изобразить смерть. Запечатлеть, передать – в тексте, возможно на плёнке или посредством рисунка – любым доступным способом.

Собственно, это мой хороший друг Михаил Федрович. Одаренный человек, за плечами которого выставки, издания, премии, тексты, афоризмы, два брака, дочери где-то в Европе, долги и прочие признаки величия. Звучит иронично и капельку ядовито, но он так сам любил говорить о себе.

Изобразить смерть, как я считал изначально, нетрудно – скелет с косой; старуха в чёрном; труп. И так дальше. Вплоть до Медузы и Кали, если хочется больше контекста. Но Федр, как его звали близкие друзья-приятели, в том числе и я, не хотел просто повторять то, что уже было.

Вечерами он зачитывал мне из Данте, Пессоа, Тракля, из мертвых книг тибетцев и египтян, формулировал, изъяснял. Анализировал мрачные полотно Бергмана и других мастеров. Он пробивался к самой сути образа, расталкивая всё вторичное. Как изобразить то, чего нет, чего не существует? Вот его проблема. Исходя из его и не только его убеждений – человек не видит смерть. Она с ним происходит мгновенно. Да и кого видеть, если смерть – это событие, а не персоналия? И что видеть после? После нет глаз, ума, рассудка…

Но искусство ведь способно показать всё, оно склонно к этому. Оно может! Может и Федр, если напряжет всю мощь своего таланта…

Он так глубоко погрузился в собственные ощущения, так тонко воззвал к незамутненному образу смерти, что в результате впал в оцепенение. Его тогдашняя одалиска Фаина, найдя мастера утром, решила вовсе, что он труп. Вызвала скорую, позвонила мне и еще паре товарищей. С тех пор я ее больше не видел.

Оказалось – живой, только крепко-крепко спит. На следующий день он открыл глаза, но кроме хилых движений и взгляда в никуда, он ничего не мог. Врачи сказали – надо ухаживать, наблюдать. Как я упомянул, дочери Федра проживали далеко отсюда, бывшие жены – глядишь и придушили бы подушкой… Я наняли ему сиделку. Ухаживать ей за ним пришлось буквально как за глубоким стариком.

Я навещал друга раз в два, максимум три, дня, почти как раньше, когда он был в полном здравии. Скоро мы с сиделкой стали его выводить во двор. Он жил в собственном небольшом доме. Усаживали в кресло. Пускай дышит воздухом. В Ростове раннее лето, пока еще щадящее.

Так как врачи сказали, что он может нас слышать и понимать, просто реакции нет, я с ним беседовал. Где-то здесь мне и пришло в голову, что оцепенение есть результат его сближения со смертью. Уверился я в этом еще больше, полистав записи, которые Федр так и оставил на рабочем столе, устланном книгами. Заметки и зарисовки говорили о том, что он не оставлял этот свой замысел ни на минуту.

К счастью, ему не приходило в голову что-то сделать с собой, по крайней мере ничто на это не указывало. Человеком Федр был с одной стороны максимально погруженным в творчество и созидание, всем был готов пожертвовать ради вдохновения и работы. Но жизнелюбие и просто ясный, логический ум, держали его в стороне от опасных экспериментов со здоровьем. Он подходил к теме исключительно силами своего воображения, всем аппаратом внутреннего мира. И вот, к чему это привело…

*
Он смотрел куда-то, сидя в кресле во дворе. Я напротив него, на стульчике пониже. Обычно глаза у него внимательные, живые, в тебя насквозь. А сейчас – зависшие, пустые, слегка испуганные.

Ранее я рассказывал ему разное незначительное, вспоминал какие-то смешные ситуации из общего прошлого. Но, после прочтения заметок, меня завораживала мысль о том, что же такое он мог увидеть или почувствовать. Не столько даже что, а как. Как его потрясающий талант взошел на незримые высоты… Или спустился в Аид. В моих глазах Федр стал куколкой, бутоном – вот-вот он очнется и выдаст нечто бесподобное. Возможно, впервые всем нам, ценителям его творчества, придется увидеть произведение искусства новой, небывалой интенсивности. Откровение, вот что он мог бы поднять со дна своего забытья. Чтобы как-то подвести к этому, я стал беседовать с ним о его исканиях. Вспоминал наши беседы, которые он, кстати, обыгрывал в заметках.

*

Вот, к примеру, мы рассуждали об образе смерти. Старуха. Возможно, голая, с обвисшей, зеленоватой в крапинку кожей. С равнодушным и немного гадким лицом. Просто и точно. Но Федр оспаривал такой образ. Ведь, говорил он, смерть и старость – это просто соседки.

– Смерть, сама по себе, вовсе не старуха. Подумай только, сколькие люди так и не состарились, но встретили смерть. Дети, молодые, зрелые. Нет. Старость – это смерть красоты, быть может, смерть потенций, перспектив. Но не смерть сама, – сказал Федр тогда.

– Фигура в черном? С косой?

– Слишком человечно. По-человечески. То есть, какая-то фигура бродит по всей планете, выискивает тех, кому уже пора? Миф и только, – он тремя линиями изобразил на листе острую косу.

– А что если труп? К примеру буддистам наказывалось, в былые времена, а может где-то и теперь, идти ночью на кладбище, садиться верхом на труп и смотреть на него. Так они что-то там понимали.

– Труп – это результат. Как дырка от пули. Даже меньше того... Само собой, видя мертвое тело, человек идет в сторону мыслей о смерти. Но я хочу проникнуть в самый центр. А потом отобразить его. Не мысль, не последствия, а само событие, грань, – проговорил Федр.

– Медуза? В каком-то из вариантов мифа штука была в том, что нельзя смотреть на нее. Именно взгляд на нее – а не ее взгляд на тебя – убивал.

– Тоже красиво, но далеко.

– Если говорить о запахах? Чем должна пахнуть смерть по-твоему? Если смерть – только запах? – я старался дать ему неожиданные детали для создания образа.

– Хороший вопрос. Дай сообразить… Это о предчувствии… А потом уже нет запахов, как нет и картинок... – он весело подмигнул.

*

И вот теперь смотрю в его глаза. Где он, Федр? Мыслящий, формулирующий бесконечно, интерпретирующий. Застывшие синие глаза, состарившиеся за последние недели на много лет. Ты ведь слышишь? Понимаешь? Твой сад шумит листьями кустов и деревьев. По земле, выложенной плоским камнем, бегут куда-то муравьи. Сколько мы здесь с тобой проболтали и выпили времени? Целые жизни минули.

Позади я услышал шуршание. Во двор забежала маленькая черная собачка. Гладкая, уши торчком, тонкий хвост вверх, в небо. Видимо, сиделка оставила ворота приоткрытыми или собачка подкопалась где-то? Да где тут подкопаешься? Просеменила ко мне, принюхалась недоверчиво. Потом понюхала федровы ноги. Задумалась, заглянула ему в лицо, как бы чувствуя, что с ним что не так. Тявкнула. Сердито так, осмысленно. Федр дрогнул. Честное слов. Дрогнул, но и только. Собачка засеменила к кустам малины. Зашуршала в листве и там где-то затихла. Я снова вглядывался в лицо друга. Собака что-то переключила в нём. Не может это быть совпадением. Я даже легонько потряс его за плечо. Никакой реакции. Что ж, пора было уходить.

Как раз вернулась сиделка. Я спросил, не ее ли это собачка бегала по двору. Сиделка ответила, что собачки у нее нет, а если бы и была – она не станет ее брать с собой на работу. Мы вместе обследовали кусты, но не нашли зверя. Кустов-то там, всего ничего. Значит, успел потихоньку сбежать.

*

Я снова листал записи друга. Как мило, что он делал их на бумаге, от руки. Уверен, что он не стал бы обижаться на меня за то, что я взял их. Он писал об ощущении. Одномоментном. Пример с японской поэзией, с хайку. Запечатлеть один миг. Кратко, внешний облик. И, пройдя через этот облик, читатель может проникнуться самим ощущением. Мгновенным, остановившемся мгновением. Но и это не помогало Федру, насколько я мог судить. На страницах встречались небольшие зарисовки, символы, намеки на иероглифы или просто каракули.

Он расписывал слова. Например, вот: уход, у-ход, ход; смерть, с-мерть, муэртэ, мерть; дверь, д-верь… Каждое слово изменялось по смыслу и следовало исключительно за интуицией и произволом пишущего.

«У человека два глаза, посаженные прямо, чтобы видеть вперед. Сколько могло бы быть глаз у смерти? Что она видит? Она должна видеть душу, залежавшуюся в теле? Но и тело? Значит, глаз должно быть, как минимум, три? И все впереди, ведь она охотник.

Мой дружище Антик (это он обо мне, я Антон), говорил как-то о трупе, как о хорошем образе смерти. Но это же в лучшем случае указатель, не сам объект. Я даже стал искать подборки фотографий. Например, люди в веке девятнадцатом делали снимки с умершими родственниками. Наряжались, наряжали умершего и фотографировались. Мода… Живые лица рядом с мертвыми, так непринужденно, на черно-белом снимке, создают особый резонанс. Две стороны…

Мне случилось уже похоронить родителей, а до того деда с бабкой. Да и друзья некоторые ушли слишком рано. На мертвые тела я насмотрелся. Они – брошенные дома, смерти в них нет, она прошла».

Очередной мой визит. Жаркий вечер, даже слишком. Сиделка сказала, что никаких изменений нет. Всё спокойно. Если вести его за руку – идет. Кормить с ложки – ест. Но сам не делает ничего. Моргает только и дышит. Исхудал. Сказала, что в доме свет барахлит. Надо бы вызвать кого-нибудь. Я пообещал, что займусь и стал вспоминать, кто из знакомых мог бы помочь. Федр же сидел в кресле, обдуваемый сиплым ветерком, смотрел перед собой, ворочая веками редко и сонно. Как лампочка в зале – видно через окно, что моргает. Я вошел в дом, щелкнул пожелтевшей кнопкой, свет погас. Интересно, где у него запасные лампочки? Может нужно просто поменять. Свет моргнул снова. Тогда, видимо, дело в проводке. Сам я в этом деле никогда не понимал, жена не даст соврать. Вернулся к Федру, на ходу листая контакты в телефоне. Ага, Серж, кажется, занимается электрикой. Надеюсь, жив еще, старина…

*

В ворота постучали, затем вошли. Значит, сиделка снова не закрыла. Меня всегда удивляли люди, не запирающие входные двери, калитки. Вошел мужчина в белом халате. Вот он перед нами. Лицо выбритое, зеленые глаза, лысеющий шатен. Суховатый, с уставшим неприятным выражением лица. Силуэт слегка кривой.

– Доброго дня. К больному мы. Врач, – еще и гнусавый голос.

– Добрый. А, сиделка не говорила, что ждем врача…

– Внепланово. Мимо ехали. Нужно ведь навещать таких пациентов. Как он? До сих пор в оцепенении?

– Никаких изменений. Да, дружище? Не желаешь очухиваться? – я похлопал Федра по колену.

– Хорошо, что вы с ним разговариваете. Существует трогательное мнение, что это благотворно влияет на людей в таком состоянии, – доктор говорил, не глядя на меня вовсе, только на Федра.

– Как думаете, когда он придет в себя? – я спросил.

– Если.

– Что значит, если?

– Если – то и значит. Если придет в себя. Очень уж не торопится. Может зашел слишком далеко.

– Куда же это он мог зайти? – спросил я.

Доктор подержал руку Федра, затем запрокинул его голову и посмотрел в глаза.

– Туда, откуда не возвращаются, – ответил доктор равнодушно и как само собой.

– Звучит как-то не по-научному.

– А мы и не ученые. К тому же, вы и сами знаете.

– Что знаю?

– О его исканиях. Мы, знаете ли, искусством интересуемся. Человека этого знаем. Не лично, но как деятеля ростовского.

– А, вот как. Но разве же он распространялся о том, что… Что интересуется смертью, – стараясь припомнить что-то такое, сказал я.

– А вы его хорошо знаете? – спросил доктор немного раздраженно.

– Отлично знаю.

– С творчеством знакомы?

– Избыточно! Кто уж, если не я?

– Тогда вспомните серию его работ фотографических. Как он из назвал… «Секунда до?»

– Секунда, точно. Секунда... Помню, – говорю

– Ну а его эссе… «Глаз смерти»?

– А я и забыл… Да, вы правы… – я был смущен. Проведя в беседах и общении с Федром столько лет, я, видимо, перестал различать его творения. Его творчество так перемешалось с его личностью в наших разговорах, что найти начало и конец, выделить отдельные пиковые моменты, представляется сложным. А он вон уже сколько выдал, так или иначе связанного со смертью. – А вы, я вижу, на самом деле пристально следите за его творчеством.

– Как же не обратить внимание, – ответил доктор. – Интересный человек. Жаль будет, когда кончится. Беседуйте с ним, но на многое не надейтесь, – сказал он.

– Не нравится мне ваш пессимизм, – а сказать по чести, мне вообще не нравился этот дядька. Откровенно гадкий. Я вообще с врачами всю жизнь не лажу. Немало из низ такие, не очень-то церемонятся и берегут чувства других.

– Что делать… Профессия. А это там малиновые кусты?

– Верно, – я посмотрел на кусты. В самом деле. Кусты малины. Но пока без ягод.

Доктор подошел поближе, с какой-то преувеличенной аккуратностью склонился над ними и стал рассматривать.

– А вы стаканом воды не угостите? Жажда. Лето, – сказал он, не отрываясь от процесса.

– Конечно. Сейчас вынесу.

Я с трудом оторвал взгляд от доктора, изучающего малиновые кусты. И не по себе было оставлять друга с ним наедине. Но я быстро. В кухне тоже мигала лампочка – надо бы не затягивать с Сержем. Схватил первую же пыльную кружку, обдал из крана. Подумав еще о докторе, налил из крана, не из бутылки, и пошагал обратно. Во дворе все так же обитал себе Федр, а вот доктора не было. Я заглянул за угол дома, в закуток – там тоже нет. Как тихо ускользнул, даже воротами не скрипнул. Что ж, я сел напротив друга и стал было глотать воду, но тут же понял, что пахнет она рыбой, по-ростовски. Пока я делал этот глоток – Федр смотрел на меня. Я не сразу уловил это, а когда осознал, он снова ушел в себя. Я положил ему руки на плечи, приблизился лицом к лицу, позвал. Что за шутки, Федр? Неужели ты здесь? Ничего. Я вернулся на свое место, стал звонить Сержу. Оказалось, он неподалеку – сказал, что забежит глянуть.

*

– Звон, – отмечает Федр, кивает в сторону окна.

Я хочу переспросить его, а потом и сам уже слышу. Колокольня неподалеку. И говорю:

– Ну а что мы всё о смерти. Вот, к примеру, воскрешение. Вернемся, в тех же телах, такие же. Что думаешь?

– Думаю, что это абсурд. Если понимать буквально – абсурд. То есть, чье-то разложившееся тело вдруг соберется обратно, еще и будет помнить, кто оно. Может люди и научатся когда-нибудь творить подобные чудеса... Вот мне представляется, как в недалеком будущем какой-нибудь естествоиспытатель оживит так некоторое количество, скажем, европейцев века пятнадцатого. Ну и повесит им, что вот, зовут его Иисус, он их, как и обещалось, поднял из гроба. Они поглядят друг на друга и скажут – в самом деле, веруем. Воскресение! И будут безропотно ему повиноваться. А он, будучи изощренным эстетом и немного психопатом, создаст для них условия, на каком-нибудь далеком острове. Возвращение в Эдем. И будут они ему поклоняться. До каких-то пор.

– Сюжет для фильма.

– А если к началу – сомневаюсь я в возвращении нас в тех же телах. Не вижу смысла.

– Ну как – вечная жизнь, вечная благодать…

– Вечная... Скучно, что ли… А, на минуточку – мы и внутри одной-то жизни – сколько раз умираем, перерождаемся, начинаем заново. Вот ты ребенок – у тебя одни ощущения и смыслы. Вот ты постарше. Пока юн – замечаешь красивых девок, отзываешься лишь на всплески гормонов, жаждешь нового и споришь со старым. Постарше – и уже хочется порядка. Там и еще постарше. На красивых молодых женщин взираешь скорее уже с грустью, с грустью за себя. И это только крупными мазками. Так какой же из этих, какой «я» вернется из гроба и останется жить вечно? Ребенок, юнец? Первокурсник? Кандидат?

– Тот, каким ты себе больше нравишься.

– А выбирать будет кто из них? Какое из сознаний спросят, когда нужно будет выбрать?

– Тогда вернешься сразу всеми.

– И крышей поеду?

– Там посмотрим, – ответил я.

– Там посмотрим.

– А если смерть исключить из уравнения? Вот ты «бах» и бессмертный, – говорю я Федру.

– Идея бессмертного человека мне кажется парадоксальной. Мы постоянно меняемся, отмираем от того, чем были недавно. Но ведь это связано с ростом, взрослением, увяданием. Связано и с нашим окружением, со всем. А тут – бессмертие… Вечная молодость? В этом что-то есть. Но как же все вокруг резко изменится в глазах бессмертного. Все обесценится. И точно скажу, что для такого человека главным соблазном станет заглянуть за кулисы. В смерть. Потому что там он не был. А что там? Вдруг что-то есть, и оно важнее, чем то, что у него здесь? Прозябает в своем бессмертии, а там, за гробом, вся правда. Но заглянуть, проверить – великая цена.

*

Открыл ворота, впустил Сержа. Поздоровались. Он грустно посмотрел на нашего бедного Федра, продолжавшего покоиться на кресле во дворе.

– А я его уже и не надеялся увидеть. Постарел наш братишка. Еще и такое… И что он, придет в себя?

– Надеюсь. Слышишь, Федр?

– Давай, старик, мы ждем тебя на той стороне, – сказал Серж с теплотой.

Он пощёлкал включатели в комнатах, проверил щиток. Сказал, что проводка здесь правда старая. Пока что-то там подмотал изолентой. На той неделе сможет заняться вплотную. И на том распрощались.

Сиделка пришла с продуктами, отдала мне чеки. Уходя, я спросил ее, получается ли у нее закрывать ворота на замок. Может с ним что не так?

– Никаких проблем с замком. Почему вы спрашиваете?

– Кажется, что вы иногда забываете запереть…

– Никогда не забываю. Иначе ведь ворота от ветра туда-сюда гуляют. Хотите есть? Я принесла лапшу. Сама готовила. Только вот брошу отварить с курицей. Больному тоже дадим немного горячего.

– Почему бы и нет. Угощусь.

*

Я решил поделиться с Федром одним из своих снов. Там, как мне запомнилось, было много листвы и солнца, жаркий день, лето. Я видел синее горячее небо, городской парк, в котором я никогда не гулял взаправду. По нему шли молодые люди. Множество молодых людей, приблизительно одного возраста. Студенты старших курсов или чуть позднее. Они улыбались и радовались, у них был какой-то общий праздник. Девушки улыбались парням, парни – девушками, и вообще они радовались друг другу. Светлая такая картина. Но меня не затрагивали их эмоции. Даже вид этих молодых, настроенных на прекрасное будущее, людей… Ведь нередко созерцание чьего-то счастья, например, вот молодых, вызывает сопереживание. Хотя бы потому, что и ты был молод, был таким, чувствовал подобное. Однако, я не мог с ними радоваться или сентиментально и светло печалиться. Будто бы сам орган, отвечающий во мне за радость и сопереживание, отсутствовал.

Но все было иначе. Это я отсутствовал в их жизни, а они в моей. Их радости, их вселенная, их время. А мои – моих здесь нет. Проснувшись, я вдруг ощутил это – все мои счастливые времена, которые я делил с кем-то еще – они навсегда ушли, ушли куда раньше, чем я думал. Они случились и всё. А для других, сторонних людей они никогда и не существовали. Для тех ребят из сна, например – у них всё другое и своё. Я параллельное, несуществующее для них. А они такие для меня. Между нами нет никакой связи. Сон этот не то чтобы заставил меня сильно грустить. Скорее я увидел это под иным углом – мой мир, чей-то еще – контакта нет, в обе стороны. Мое время и время тех, кто юн.

Далее я задумался о тех, кого зовешь близкими. Думаешь, что их мир и твой – одно, но это ведь только иногда и частично. Мы просто не способны вместить в себя еще одного человека, еще один мир. Поэтому, просто моделируем отсвет их мира в своем. Может быть этот отсвет почти полностью ложен. А когда этих людей не станет, уже и не проверишь, не сличишь. И тогда, когда мы говорим, что кто-то остается с нами, он внутри нас – насколько полностью мы лжем себе? Ведь с нами остаются только наши мысли и чувства, даже тени тех людей – их отбрасывают наши представления. Ведь так, Федр? Только тени…

*

Он дремал или просто лежал с закрытыми глазами в кровати, а я раскладывал книги по полкам. Интересно, чем отличается его сон от его бодрствования? Я, в последнее время, все меньше ощущал разницу между одним и другим. Иногда иду куда-то и вдруг думаю – постой, снится мне это теперь или нет? Открываю дверь, закрываю… И напротив – что-то происходит, я в это включаюсь, а позже понимание – снится.

Так вот, решил, пока он всё где-то далеко – приберусь, к возвращению. Под руку попались стихи самураев, которые они писали прямо перед тем как погубить себя. Отворяя живот, они выпускали душу, считая, что она именно там и находится. Ну а прежде – стих. Как и положено – кратко, о замирающем моменте. Японские песни срабатывают безотказно – текстовый компонент растворяется в сознании читателя и превращается в живую картину. Но если поэт пишет, как правило, для того, чтобы это кому-то потом дать почитать, получить отклик – для чего пишет тот, кто уходит? Он хочет рассказать тем, кто остался, что чувствовал на краю? Или он это для себя – делая строки зеркалом, отражающим и даже сохраняющим его суть? Да и кто подобное правда поймет, не оказавшись точно на том же краю? На самом обрыве, когда пути назад нет, даже если бы и хотелось… Красивое потёртое издание с тиснением.

А вот одно из немногих русских изданий Фернандо Пессоа, багровое, с тремя черными колокольнями. Красота. И почему теперь так не печатают? 89-й год прошлого века. Самый конец эпохи. Вовремя. Хотя, это уже второе издание португальца на русском. Первое случилось еще в 78-м. У Федра были обе книги, плюс и современные, небольшие издания с короткими тиражами. Немудрено, ведь Пессоа, с его красивой и бездонной меланхолией, очень подходил для исследований Федра. Он даже устраивал в Ростове небольшую выставку, посвященную поэту. Помню, как он зачитывал… Раздался звонок домашнего телефона. Я подумал, что можно бы и взять. Вдруг кто из знакомых или, не приведи господь, родственников Федра хочет справиться о его здоровье.

– Алло. Это доктор, приходили не так давно, – я, не видя, а только слыша его, вспомнил, насколько же сильно мне не нравится этот персонаж.

– Да, слушаю вас.

– Как там наш творец? Жив?

– Что вы говорите такое. Живой. Спит.

– Без изменений?

– Без…

– Ясно. Его нужно перевозить.

– Куда?

– Туда, где он точно очнется.

Гудки.

Неприятный разговор. И этот вопрос… Я присел рядом с Федром. Тот лежал уже с открытыми глазами, смотрел ровно в потолок. Никаких изменений, никаких новостей. Перевозить? В клинику?

*

– А если перерождения? Вот, к примеру, «Возвращенная драгоценность», рассказ, открывающий издание 1982 года. «Сюцай в царстве теней». Там о толковом парне, прозябающим в безвестности, в то время как ограниченные люди занимают важные должности. Так его это задевает, что он готов самим богам предъявить свои умения. И боги дают ему такую возможность. Поручают в царстве мертвых разобрать ряд залежавшихся дел. Он всем фигурантам выносит справедливый приговор. Подивившись разумности Сюцая, боги говорят – в следующей жизни будешь богат, влиятелен и счастлив. Ну, он после этого прожил недолго, и, полный надежд, скончался. По мысли автора – в самом деле переродился удачно. А читатель может понять, да и сам Сюцай, что трудности нынешней жизни проистекают из отрицательных деяний прошлой.

– Припоминаю. Ох уж эти старые мудрые китайцы, как я их люблю. Даже перечитать захотелось. Только вот непонятно, откуда взяться изначальному импульсу – почему кому-то вообще пришло в голову делать что-то плохое, зная, что потом платить за всё? – ответил Федр.

– А может не все и не сразу узнали. И не поверили. Или выбора иного не было.

– Мне не очень нравится идея перерождений и груза прошлых жизней. Какая-то это человеко- и земле-центрично.

– Можно переродиться и зверем. Даже червяком стать. И псом черным, и птицей экзотической.

– Пёс мне больше нравится в Фаусте, если на то пошло…

– Короче говоря, перерождения как бы отменяют смерть. То есть, они не делают ее конечной станицей. Только аркой, – сказал я.

– Это и смущает. Под это дело много каких выкладок подведено. Карма, дхарма, потоки дхарма-частиц. Ну, кто его знает. С другой стороны, если в это правда поверить, а потом все вокруг поверят, то что это будет? Я себя веду хорошо, ты себя хорошо. Мы вместе накапливаем доброту, чтобы жить потом еще лучше, в новый раз. Как бы меркантильно творим добро, ради себя. Но и тогда, мне кажется, преимущество будет у тех, кто раньше начал… Много проблем вырисовывается. В глубине души, так или иначе, меня все равно перерождения не устраивают.

– Только один раз?

– Без рая и ада. Может и не один раз. Может и есть какая-то трансформация, но не такая наивная. В конце концов, об этом мы узнаем только после. А вот о том, что умрем, по крайней мере в этой форме – мы точно знаем. И моя задача именно этот этап отобразить.

– Помогу, чем смогу.

*

«Мне представляется следующая картина… Вот дерево. Оно с некоторых пор только играет себя. Делает абсолютно всё как раньше, но по своей воле, а не по произволу природных законов. Оно понимает, что оно дерево, и остается деревом. Может быть оно теперь и что-то еще, но что? Ветер притворяется ветром. Дует как раньше. Дерево дрожит ветвями, выглядит это вполне естественно, но оно дрожит ими самостоятельно, только делает вид, что от ветра. Река – тоже притворяется, сохраняет свою могучую форму... Каждая капля в реке продолжает выполнять свои функции, но это теперь только для видимости. И так со всем. Друг другу они, конечно, в этом не признаются, и понятия не имеют, что все вокруг играют. Я Фёдор, но я только отыгрываю Фёдора. Вот Антон, а там солнце – тоже притворство. Все знают, что они те, кем притворяются, и так существует целый мир. Без всяких объяснений, почему. Может потому, что иных дел ни у кого нет. А самое главное – некто пришлый никогда и не подумает, что вокруг него спектакль. Ведь все ведут себя сообразно своей природе. Это не спектакль актеров, которые играют Отелло, Лира, Офелию. Нет. Это Офелия играет Офелию, а Лир – Лира, Шекспир - Шекспира. Всё, что они впредь делают – отыгрывают свое существование, каждое движение, каждую эмоцию. И всё заканчивается, когда кто-нибудь вскрикнет вдруг: «Я мёртв!». Или напротив: «Я жив!».

– А вы ведь в курсе, за какой творческой личностью присматриваете? – спросил я как-то сиделку. Простая такая женщина средних лет, в сером жакете, косынке на лоб с цветами, черной юбке. Молчаливая, неулыбчивая. Даже, можно сказать, тихонькая. И цвет глаз такой, серо-зеленый, никогда не видел подобного оттенка.

– Вроде бы писатель он, – отозвалась она равнодушно, продолжая протирать плиту.

– А он и писатель, и художник, и фотограф. И не только. Настоящий творец.

– Творец? – протянула она удивленно и с ноткой, которую я бы принял за возмущение.

– Возможно, для вас это слово относится к чему-то иному?

– Это дело мое, простите, – она не поднимала на меня взгляд.

– А как же назвать нашего подопечного? Творческая личность?

– Как пожелаете. Я не интересуюсь такими вещами, – ответила она.

Я понял, что о подобном ей говорит неинтересно и даже нежелательно. Довольно и того, мне подумалось, что она делает всё необходимое и делает хорошо.

– Вы религиозны?

– Не сказала бы, – ответила она.

– А давно работаете сиделкой? Вы так прилично справляетесь со всеми делами.

– Я смотрю за людьми, время от времени. Да, давно.

– Что ж, это у вас от бога, – я чувствовал, что разговор никак не идет. Ну хоть похвалю.

– Правда? – отозвалась она.

– А что вы думаете о смерти? – иногда, когда люди закрываются, мне так и хочется их расспрашивать.

– Смерть, это когда мне делать уже нечего, – ответила она, чуть помолчав.

*

Что принесет с собой Федр, что он может узнать о загробном мире? Только он, я уверился в этом, может рассказать мне что-то очень важное. Я так глубоко погрузился в его записи… Нужно только ждать. И присматривать за ним. Лишь бы он очнулся. Для этого у него всё есть. А потом я расскажу всё Линде, жене. Ее мы с Федром всегда немного раздражали своими философствованиями. Она любила меня и любила по-дружески его, но, когда нам случалось беседовать о высоком, Линда предпочитала устраниться. Не любит она, когда мужчины много бухтят о несущественном. И как эта красавица меня вообще терпит? Загадка. Еще и дома не живу, всё с Федром. Но она понимает. Уверен, понимает.

– Чаю? – сиделка оторвала меня от мыслей.

– Почему бы и нет, спасибо, – я принял из ее рук кружку.

– Это чёрный?

– Красный, с малиновыми листьями.

– А они зачем?

– Полезные. Против заразы всякой. Малина – она может помочь.

– Хорошо, приму. Спасибо еще раз, – я отхлебнул. Вкусно. Просто вкусный черный чай, который она назвала красным. На секунду показалось, что я еще раз проснулся, так пробрало. Проснулся, а вокруг – никого. Совсем никого, нигде. Даже себя стал терять. И столько мыслей подступило и умолкло! Но тут же всё вернулось в нормы, мы снова сидели около Федра, я и эта тихая женщина.

– Бодрит! Может и ему глоточек? – спросил я.

– Нет, ему не нужно, – ответила она.

– Раз вы так говорите… А собачку больше не видели? Помните, забегала.

– Нет. Не люблю собак, честное слово. Больше кошек люблю. Но они меня не очень.

– Тут врач звонил. Говорит – нужно его в клинику…

– Если врач так говорит…

– А вы как считаете? – спросил я.

– Я смотрю за людьми, но и только. Не мне решать.

– Говорит этот врач, что там Федя в себя придет. Может и в самом деле… – сказал я задумчиво. А ей что – может ей все равно. Или нет, ведь у нее Федр – зарплата. Не понять, что думает эта тихая женщина. Ее спокойствие меня немного пугало.

*

Я задремал около Федра. Сидя там же, во дворике…

Мне снился самурай. Японский такой, статный – в сером халате, хаори тёмного цвета, пояс. Сидел на коленях. Распоясался, распахнул халат, стал дышать животом. Живот его надувался и спадал, снова надувался. Так дышат во время дзен-медитации. По правую руку от него лежал длинный нож танто. Я стоял рядом и сказал, что он не обязан выпускать душу из тела. А он отвечал, что душа его давно уже не с ним, и он отпускает только лишь тело. Одной рукой он макнул в тушечницу кисть и набросал иероглифы на бледный лист, лежавший подле. Затем он нащупал что-то внизу живота и ударил себя ножом, сделал режущее движение в сторону, пригибаясь от боли к земле. Тогда я резко опустил меч на его шею.

Я видел теперь как темнота раздваивается и раздвигается, а через нее открывается не то что свет, но нечто не являющееся темнотой. И я, чем бы я ни был (а я думаю, что душой), вплывал в это и сливался с этим. Мимо летела чья-то голова, превращалась в точку…

Ворота дворика открылись. Вошел доктор. Я тяжелым рывком очнулся, будто бы меня выплеснули во двор из ведра.

– Добрый, – сказал доктор.

– Добрый день. Не ждали вас…

– Ну как же, нам вот думается, что ждали. И надеялись, что не придем.

– Что вы хотите?

– Ничего мы не хотим, разве что кроме покоя, но есть ведь обязанности. Видно, что лучше нашему деятелю не становится. Как не становится и хуже. Он так и будет чахнуть тут, очевидно. Вынуждены увезти его в клинику. Так будет лучше всего. Так он, возможно, хоть что-то скажет.

В этот момент из дома вышла сиделка.

– В клинику? – кротко спросила она.

– Именно так.

– Может пускай еще бы помаялся? – она.

– Я прошу вас не мешать, – прошипел доктор.

– Я устраняюсь, – сказала она тихо и пошла к воротам.

– Постойте… – начал я. – Почему вы решаете, что будет с моим другом? Не вижу, зачем ему куда-то ехать. Здесь ему спокойно, за ним постоянный уход.

– Очевидно, это не помогает. Пора ехать. Там, у нас, ему будет лучше.

Я был уверен, что это не так. Если Федра увезут – ему не станет лучше.

– Нет, вы его не увезете, – сказал я.

– Увезу. Вы родственник? Нет. Ничего не решаете. Хотите помешать врачебному уходу за пациентом? Хотите сделать другу хуже? – говорил он с нажимом.

Федр тем временем стал как-то подрагивать всем телом.

– Федр? – окликнул я его.

– Видите? Ему хуже. Нужны медикаменты, нужно его как следует проверить. Возможно, прооперировать. Хотите, чтобы его просто не стало, а? – наседал доктор.

Я смотрел на Федра, чье тело трясло, мне было жутко. Отпустить его с доктором? Помочь дотащить Федра к авто, поехать с ними? Но я снова смотрел на доктора, и внутри меня что-то говорило – нет. Не нужно везти.

– Скорее, приятель, помогите его поднять. Отведем его тихонько, пока не стало поздно.

Он принялся приподнимать Федра за одну руку, закидывая ее себе на плечо. Я приподнял за другую. Да он аж вибрировал, мой оцепеневший друг.

– А вдруг он так приходит в себя?

– Тогда тем более поспешим. Мы уж его на ноги поднимем, в учреждении, – отрезал доктор, пыхтя и приподнимая пациента.

– Подождите…

– Нельзя медлить! Дурень вы! Ничего не понимаете. Отвалите! Сами его дотащим. Лишь не мешайте и заткнитесь, ладно? – крикнул он злобно, с хрипом.

Я оцепенел – одновременно меня била ярость, но, вместе с тем и страх за Федра. Нужно было решить сейчас… Решить, что делать. Глаза Федра скользнули по мне и на долю секунды мне показалось, что он осмысленно смотрит на меня. С мольбой. О чем? О чем он меня просил? Он был где-то недалеко.

И я решился... Я оттолкнул доктора и усадил Федра обратно в кресло.

– Да ты совсем сдурел? – озлобленно крикнул доктор. – Думаешь, что-то выведаешь у него сам?

– Пошел вон! – проревел я, не сводя с него взгляд.

Он кинулся к Федру. Я пошел наперерез. Мы схватились. Не думал я, что в таком тонком сутулом теле будет столько силы. Я куда крупнее его, но чувствовал, что еще чуть-чуть, и он меня скрутит. Он пыхтел, раздувая щёки, глаза налиты злобой. Сейчас повалит меня. И тогда придется уступить? Он увезет Федра. Увезет. И я больше никогда не увижу друга. Мало того, друг погибнет. Погибнет! Позади нас подрагивали малиновые кусты... Не знаю даже, интуиция это была или что… Чувствуя, что вот сейчас повалюсь назад, я намеренно опрокинулся, чуть раньше, чем ожидал мой противник. По инерции он полетел за мной. Я выставил перед собой ногу, и он, навалившись на нее, перемахнул через меня. И угодил в кусты с малиной. Хруст веток, жалобный визг. Я приподнялся, обернулся. Доктора не увидел. Его не было.

– Ты уж… Ты уж прости, Федр, за бардак этот. Но я думаю… Думаю, брат, что тебе с ним не нужно, – сказал я, поднимаясь и отряхиваясь. Я вспомнил как отвозил Линду в больницу… И она говорила, что хочет быть дома. Давно это было. И тогда я понимал, что нет, ей надо туда, я не смогу помочь. Но Федр – ему нужно быть здесь. И мне нужно оставаться рядом.

– Антон? Чего это ты? – голос Линды.

И она пришла, что за день визитов.

– Линда? А ты чего пришла? Я думал ты дома отдыхаешь.

– Решила проведать вас, парни, – сказала она.

– Не хотел бы он, чтобы ты его видела в таком состоянии…

– Выбирать не приходится. Ах ты, мой дорогой художник, – сказала она, проведя по его щеке ладонью.

– Тут глупости какие-то творятся, честное слово. Доктор приезжал, хотел Федра в клинику запереть.

– И что же ты?

– Не отпустил. Не понравился мне этот придурок.

– А из какой клиники?

– Кто его знает...

– То есть ты и документы не спрашивал?

– Неа…

– Антоша, ты такой наивный. Вдруг это и вовсе не доктор был? Сколько их вокруг, не пойми кого…

– Наверняка, ты как всегда права. Надо бы поузнавать, что за тип. Но у меня чувство, что больше мы с ним не свидимся.

Во двор вбежала та самая собачка. Глянула на Линду и гавкнула.

– Ой, какая милая малявка, – сказала Линда и потянулась к ней. Собака вначале сделала шажок назад и напряглась, а потом понюхала пальцы Линды и облизнула. – Ну вот, мы уже друзья.

– Это местная какая-то. Уже забегала.

– Я хотела сказать уже давно – ты молодец, что так бережешь Федра, – сказала мне Линда, почесывая собаку.

– Спасибо. А как иначе, он же мне как брат. Ох и устал я, честно сказать, – и в самом деле, усталость во всём теле. И куда, все же, делся врач?

– Ты долго уже здесь сторожишь, помогаешь. Ну иди, обниму тебя, мой милый.

И мы обнялись. Крепко и нежно. Столько в голове пронеслось добрый воспоминаний.

– Знаешь, спим в одной кровати, а обнять тебя вот так – всегда что-то новое или чего уже давным-давно не было, – сказал я, и это абсолютная правда.

– Потому мы с тобой и столько вместе. Потому что не надоедает обниматься, – улыбнулась Линда.

– Наверное. Но это не всё, что не надоедает.

– Ладно тебе. Я уже и забыла, когда ты дома был, между прочим.

– Чувствую, что скоро. Мне кажется, Федр близко…

Мы расцепили объятья.

– Я пойду, Антоша, мне пора. Рада была повидаться с тобой, Федр. Поправляйся, – сказала Линда и потрепала его седеющие волосы.

– Может посидим еще часок, а там и вместе пойдем? – спросил я.

– Буду тебя дома ждать, – ответила Линда. – А тебя, подружка, я выведу отсюда. Пойдем, найдем твой дом, – сказала она ласково собаке.

Мы поцеловались, и она побрела к выходу. Собака за ней. Скрипнули ворота.

*

«Я как-то, еще студентом, брел домой. Почти ночь. Уже подхожу к своей хате. Слышу звук какой-то странный. Как стонут или подвывают – так неприятно, тревожно. Не человек. И чувствую, что иду прямо на этот шум, но пока не вижу источник. Кусты малины, это что-то там. Приближаюсь еще, и теперь уже вижу. Свора собак рвет кота. А он гудит, стонет, борется. Хотя шансов у него никаких. Я давай собак гнать. Помню взгляд одной из них – какое тебе дело, человек? Чего мешаешь? Но я говорю – пошли, пошли отсюда. Нехотя, но разбежались. Я склонился над котом. Он бедняга лежит на боку, растянулся струной. И передними лапами как бы тянется вперед. То есть, наверное, хочет дальше ползти или просто ну хоть что-то сделать. Глаза мутные. И пасть разевает, что-то сказать, но уже не выходит. Задняя часть – лапы, хвост – без движения. Я сижу над ним и понимаю, что, похоже, у него позвоночник переломан. Никуда он уже не пойдет. Смотрю на него, трогать боюсь, чтобы не причинить боль. Каждый раз, потягивая лапами, он делает это чуть слабее. И слабее, и слабее. И глаза куда-то еще мутнеют, уходят. Недолго всё длилось. Помочь я ему ничем не мог, разве что вот посмотреть, чтобы собаки не вернулись. Храбрый кот. Или глупый. Стал бодаться со сворой? Может вовремя не успел слинять. Жаль кота. Вот он тише, тише, медленнее. Замер. Жил и двигался, а теперь его нет. Что ушло из него? Чего не осталось? Я тогда очень глубоко ощутил свою сопричастность. Точно с котом и кусок меня куда-то делся. Что-то во мне временно замерло. С неделю еще меня мучило странно ощущение этой опустошенности. Что-то ушло из кота, но что…».

*

– Антон…

Это Федр сказал. Я посмотрел на него. Он, кстати говоря, перестал подрагивать. Его глаза двигались. Резко, неосознанно.

– Федя? Ты сказал что-то, друг? – я склонился к нему.

– Антон…

– Просыпается? – это сказала сиделка.

– О, вы вернулись? – я.

– Да, ведь у меня тут вещи и прочее. Выходит, вы не пустили его с доктором. Отважно.

– Не пустил. Тут такое было…

– Антон… – Федр старался взглянуть на меня и у него это будто бы не получалось.

– Я здесь, друг. Как ты?

– Не торопите его, – сказала сиделка.

– Антон… Я…

– Что? Ты нашел? Нашел образ смерти? – спрашивал я нетерпеливо.

– Я… Антон…

– Что ты видел, друг? Расскажи. Или можешь показать?

– Тяжело… – простонал Федр.

– Ничего, я рядом, я помогу.

– Не давите на него, – сказала сиделка.

– Да я не давлю. Просто он сейчас… Он как бы, как я думаю, там. На границе. Федр, ну что? Что ты видел? Скажи.

– Рисовать… – Федр выдавливал из себя слова.

– Нарисовать? Посидите с ним, я сбегаю за бумагой! – сказал я сиделке.

– Конечно посижу. А что вы думаете он собирается изобразить? В таком-то состоянии…

– Вот и посмотрите! Откровение!

Я побежал в дом, к его столу. Свет постоянно мигал. Хоть Серж и затянул там что-то, а не помогло. Я отыскал тетрадный лист, стал открывать ящички в поисках… Ручка или карандаш? Что лучше? Может перо? У него ведь где-то были… Он очухивается! Сейчас момент истины. Если сейчас он что-то видит, то чуть позже ведь может позабыть. Нельзя медлить.

Я услышал, что в соседней комнате, самой дальней, кто-то ходит. Странно.

– Это вы? – крикнул я сиделке. Мне не ответили, но я слышал скрип пола, увесистые шаги. Я взял пару ручек, тетрадь и пошел взглянуть. Передо мной в дверном проёме той комнаты возникла высокая фигура. Скорее мужская, длинная. Это глядело на меня. Я отскочил назад и повалился на пол. В голове его были три несимметричные впадины с чем-то вроде глаз на дне. Носа я не разобрал, а рот, если это и правда рот, располагался на подбородке. Голова лысая, большая и уродливая...

– Антон? Вы как? – крикнула мне с улицы сиделка.

Почти на четвереньках я выбежал во двор, захлопнул за собой дверь в дом.

– Что там у вас? – спросила она.

– Там в доме неизвестно что, – сказал я, переводя дух.

– В домах теперь так и бывает, – ответила сиделка. – Я посмотрю.

– Но как же вы? – удивился я ее продолжающемуся спокойствию.

– Не беспокойтесь. Но что за откровение, расскажете?

– Федр… Ну, он покажет, что такое смерть. Даст новое видение. Ответы…

– Я думаю, что вы вряд ли получите от него что-нибудь подобное. Ведь искусство, если я могу о нем что-то понимать, это попытка выжить. Смерть же – за пределами жизни. За пределами. Если ваш друг умрет, некому будет показать то, что случилось после. Сейчас он еще жив.

– Но он ведь у цели…

– Он на краю. Он узнает, что такое смерть, если сделает еще шаг. Но уже не скажет ничего.

– Что же делать? – ужаснулся я.

– Неизвестно что, кажется, пытается выбраться. У вас есть совсем немного времени, чтобы решить. Вы остались с ним, для того, чтобы помочь. Но в чём? – она пошла к двери.

Я подсел к Федру, вложил в его ладонь ручку, подставил листок, подложил под него одну из книг.

– Антон… Друг… – сказал он.

– Дружище…

Я придерживал его дрожащую руку. Рука холодела. Еще шаг? И Федр сможет рассказать, что это. Он покажет, что такое смерть. Шаг, и он…

Федр поставил точку на листе, и я тут же отнял у него ручку. В доме что-то крикнуло, подобно огромной птице, и затихло.

Я смотрел на точку...

– А, вот как, – позади я слышал голос подошедшей к нам сиделки.

Я смотрел на точку, черную точку на белом листе. Она будто бы увеличивалась, росла, я погружался в нее. Всего лишь точка. Всё расплывалось, вплывало в эту точку. Но лучше так. Конечно, лучше так... Точка, залитая до краев сама собой.

Всё исчезало.

Федр… Я изо всех сил подхватил его, потянул, и мы повалились в малиновые заросли в самом центре этой точки. Живи. Живи, дружище.

*

Я, Михаил Павлович Федрович, эту рукопись, набранную в текстовом редакторе, обнаружил на своем рабочем столе, в компьютере. В последние несколько месяцев я работал над задачей – осмысление смерти. Тема интересовала меня давно. Все эти разговоры, перечисленные моим дорогим другом, в той или иной мере отражают наши реальные беседы. На этот арт-проект сподвиг меня именно он… И его скоропостижная кончина, разумеется. Особенно она. Трагедия... Его жена недавно умерла от пневмонии, сгорела очень быстро… Красавица Линда. Как я ее любил! Всю жизнь. Но, раз она предпочла моего друга, я таил свои чувства. Это теперь неважно. Прекрасная была женщина. Они любили друг друга очень. И вот так, не дожив и до пятидесяти, все еще красавица и умница, ушла. Мой друг был уничтожен. В то время я старался почаще быть рядом, но не всегда получалось. Не всегда и он это позволял. Однако, нельзя, нельзя было его оставлять одного… Как заговорим, так сразу о смерти, о конце, о том, что там, где Линда. Я не знал, что ему ответить, чтобы не ранить. Лично я думаю, до сих пор думал, что ничего там нет. Он хотел иных ответов. Говорил мне, что я смогу их добыть силой моего таланта. И вот… Не стало его. Моего любимого друга, с которым я имел честь быть знакомым тридцать лет. Тогда мысли о чем-то концептуальном обрели новую необоримую силу. Я понял, что буквально обязан отразить саму суть смерти, объяснить ее хотя бы себе. Я так горевал по ним с Линде, что буквально сам подходил все ближе и ближе к ощущению полного исчезновения. Что там, за гранью? Куда идут мои друзья, окруженные мраком? Вчера вечером… Как взрыв. Всё остановилось. Наверное, я упал. Помню только, что в глазах темно, я исчезаю. И настроение – тьма. И ощущения – что всё, конец. Не хотелось… Последнее, что я знал – не хотелось этого. Точка. Кажется, мне что-то снилось. Антон. Снился Антон, там была Линда, там даже был наш покойный приятель Серж, еще кто-то… Как и описано в тексте. Да. Часов в шесть утра я очнулся, во дворике, прямо на земле. Голова болит так, как никогда не болела. Подумал, поднялся. Вроде бы могу идти. Потрогал голову, подвигал конечностями – ушибов не ощутил, не нащупал. В окне уже теплеет, солнце покрывает листву в саду. Выпил таблетку. А дома как-то, не знаю, светлее что ли. Спать не хотелось, хотя слабость. Уселся за компьютер по привычке и тут-то и увидел файл с текстом. Я открыл его, читал... Я все перечитываю его и не могу понять, не могу взять в толк – как. Кто это написал? Я?

И подумалось – возможно, это и есть то произведение… Где-то там. Тот слепок смерти, который я хотел осуществить. И я понял, что, пожалуй, я не могу более писать о смерти. И не хочу. Я не перестаю думать о моем друге, который с той стороны грустит обо мне. Он будто был рядом. Он не дал мне умереть. А я ему дал… Теперь, чувствуя эту нашу тоску, разделенную непреодолимой стеной, которой я не нашел ни имени, ни образа, я хочу иного. Я встаю из-за стола и иду прогуляться по парку. Я подышу воздухом и сосредоточусь на жизни. Сколько ее там осталось у меня? Дальше я наведу порядок во дворике, может даже засажу его малиной.

*

Размышляя о некоем лице смерти, в которое, каждый из нас, рано или поздно, по своему ли желанию, в силу обстоятельств или по приговору времени, заглянет, я вдруг думаю – а что лицо жизни? К смерти мы можем быть близки не раз, но действительно мы встречаем ее только однажды. Живем мы, казалось бы, все то время, пока дышим. Но смотрим ли мы в лицо жизни? Или предпочитаем потупить взгляд, закрыть глаза, ослепнуть повседневностью? Если лицо смерти страшно, то какое оно у жизни? Встретившись с ней взглядом, приходится решить, что ты такое, для чего; и что есть она, жизнь. Это может выжечь человека изнутри. Ведь, очень может быть, окажется, что он не готов отвечать на эти вопросы, даже думать в эту сторону. Потому что это тяжело. На самом деле страшно именно лицо жизни. Страшно тем, что оно всегда здесь, каждый вдох, а ты не знаешь, что ей сказать. Гордо смотреть в спокойные и безразличные глаза жизни готов не каждый.

Предположу, также, что у смерти и жизни – одно лицо на двоих, что жизнь и смерть – одно протяженное явление. Страх смерти нам понятен, и мы предпочитаем просто не думать о ней. Но страх жизни – может быть куда сильнее, и поэтому ее мы стараемся не замечать, делая вид, что живем себе там как-то. Нам интересно, что там, но знаем ли мы, что здесь?

Почему же тогда смерть изображать тревожно и мрачно? Лики жизни должны быть не менее загадочным и непонятным. По крайней мере для тех, кто давно не смотрел на нее. Кусты малины – вот, пожалуй, подходящий образ. Они могут быть как жизнью, так и смертью, пусть так. На этом ставлю точку.

ЦВ (Цененко Виктор). 2025 г.

Все персонажи и события вымышлены