Долгий день Саратозы

— Следующий лот, благородные доны и доньи! Прошу тишины. – Сухой стук деревянного молотка раскатился по залу, отразился от полированных плит пола и увяз в тяжелых портьерах, плотно закрывавших окна. Дон Рафаэль де Монтебелло, первый таксатор Гильдии оценщиков Саратозы (или тассаро примо, как он сам именовал себя), поправил шляпу с роскошным пером и обвел сидящих и стоящих перед ним проницательным, немного насмешливым – самую малость, так, чтобы ни у кого не зародилось желания выхватить не вовремя клинок – взглядом.
— Как говаривал мой покойный компаньон…
— Который из них, достопочтенный дон таксатор? – с ответной взгляду ехидцей перебил эсталийца сидевший в первом ряду грузный человек в синем камзоле. От человека пахло морем, табаком с пряностями и, почти неуловимо, порохом. Несколько человек в зале тихо рассмеялись, снова послышалась негромкая речь. Манера дона Рафаэля апеллировать к покойным компаньонам была известна столь же хорошо, как и он сам.
— Седьмой и последний, дражайший капитан де Витт. – не сморгнув глазом ответил аукционер. – Но, если вы захотите стать восьмым, я буду искренне польщен такой честью. Возможно, вам улыбнется удача?
Взгляды скрестились мечами, которые, однако, сразу же спрятались в ножны учтивых улыбок. Капитан де Витт чуть склонил голову в благодушном удивлении такой честью — быть приглашенным в список потенциально покойных компаньонов дона Рафаэля, а тот, в свою очередь, драматическим жестом приложил руку к сердцу. Обмен любезностями окончился.
— Итак, к делу. Как говорил мой покойный компаньон, чем дальше от экватора родилась диковинка, тем подчас желаннее она для тех, кто живет во дворцах почти на самом экваторе. И сейчас мы предложим вам, господа, товар, пришедший сюда почти с самого края мира!

Дождавшись, когда все взгляды снова устремятся на него, дон Рафаэль чуть заметно кивнул двум подручным. Те исчезли за неприметной дверью, и тут же снова появились, с трудом неся в руках нечто, похожее на изогнутый ствол небольшого дерева, плотно завернутый в полотно. Предмет водрузили на стол посреди зала, и дон Рафаэль, грациозным движением выхватив из ножен длинный кинжал, рассек удерживающие полотно веревки. Ткань опала, и по залу пронесся тяжелый мускусный запах. Предмет и правда был похож на ствол дерева – совершенно гладкий, изогнутый и даже, казалось, несколько свернутый винтом, с темно—кремовой, тускло блестящей поверхностью.
— Бивни норскийского мамонта, благородные доны! – торжественно известил дон Рафаэль, хищно встопорщив тонкие усы под орлиным носом. – И не нынешней жалкой их породы, а настоящих великанов прошлого! Я полагаю, что в остальном этот товар говорит сам за себя!
В зале началось оживление – кто—то вполголоса обсуждал выставленный товар, несколько человек, стоявших поодаль, начало протискиваться поближе. Грузный капитан де Витт, поднявшись во весь свой немалый рост, гулко протопал к столу и придирчиво оглядывал громадный бивень.
— Воистину прекрасный товар, достопочтенный дон Рафаэль, знаток добрых сделок! – смуглый арабиец в чалме и расшитом бордовом халате скользящими шагами подошел к дону Рафаэлю, чуть склонил голову. Два мамлюка в кольчугах, но без сабель, безмолвно замерли у него за спиной на расстоянии вытянутой руки. – Вы дозволите проверить?
— Несомненно, владетельный Джафар, несомненно! Однако кому, как не вам, знать, что товар, выставляемый нашим скромным союзом, – пальцы дона Рафаэля мягко коснулись гильдейского знака на груди, — бывают лишь высшего качества?
Арабиец холодно улыбнулся тонкими губами. Его рука в тяжелых перстнях пробежала по поверхности бивня. Стоящий с другой стороны бивня де Витт нахмурился.
— Какова начальная цена, добрейший дон Рафаэль, и чем будете продавать – штуками или на вес? – подал скрипучий голос сидевший в первом ряду немолодой седоволосый мужчина.
— Великий грех продавать такой товар на вес, словно дрова, дорогой доктор! Меня Ранальд покарает за такое святотатство. А я тихий и богобоязненный человек. Только поштучно! Цена для этого замечательного образчика – всего 40 имперских крон.
Голоса зазвучали громче.
— Помилуйте, дон Рафаэль! – прогудел откуда-то из-за спин гулкий бас. – Вы за эту Хаосом клятую кость цену ставите больше, чем за доброго бретонского коня!
— И благодарите мое бескорыстие и доброту за такую цену! Лошадь вам бретонцы может и продадут, если будет достаточно низко кланяться, а норскийцы за поиски таких костей, смею полагать, попросту череп проломят. Один такой бивень добыть труднее, чем пегаса, но я же не разбойник какой-то, чтобы стараться нагреть руки на столь достойных людях, как собравшиеся здесь!
Снова раздались смешки, бас умолк.
— И сколько таких лотов всего, господин таксатор?
— О, не более дюжины. И этот – самый крупный!
— Однако же, почтенный дон Рафаэль, как говорил некогда мой добрый учитель, шейх Али, да упокоит его душу Аль—Кадим, любая кость, особенно старая – это не просто вещь, это, подчас, послание из былого. И не всегда – приятное… — арабиец убрал ладонь с бивня. Теперь его подвижные пальцы медленно оглаживали узкую, черную, как смола, бороду. – Знающие люди учат, что колдуны нордов подчас нашептывают на такие кости проклятия, чтобы они не достались чужаку. Или не тому владельцу.
Он на мгновение замолчал, продолжая чуть заметно улыбаться, однако мгновения было довольно, чтобы кое-кто из подошедших было к столу сделал осторожный шаг назад или в сторону.
 — Вы, полагаю, не пожалели золота магам, раз выставляете столь достойную цену за этот товар, и проверили все? 
— Ах, дорогой Джафар, мой добрый друг! – дон Рафаэль широко улыбнулся, блеснув двумя золотыми зубами. — Если бы я боялся каждого шёпота из прошлого, мне пришлось бы закрыть дело и уйти в монахи – половина Саратозы построена на костях и проклятиях! Однако, сомнения ваши напрасны – эти бивни столь всесторонне чисты, что даже кожа катайской принцессы позавидовала бы их чистоте.
— Но не странно ли, что этот бивень пережил века, и вдруг корабль, что их вез, затонул у самых берегов благословенной Саратозы, где каждый житель возносит ежедневные молитвы Мананну? – голос арабийца стал тягуч и медлителен. – Мой астролог говорил, что видел в небесах дурные знаки. Но… если цена будет несколько скоромнее, то я буду готов рискнуть. И полагаю, что достойный капитан де Витт также.

Улыбка на сухих губах Джафара стала сладкой и ядовитой, как мед, собранный с аконита. Дон Рафаэль в ответ улыбнулся еще шире. Джафар, хитрый сын змеи и крокодила, просто торгуется в своей мерзопакостной южной манере. Проклятья, знамения… Напустил зловонного дыму, и теперь ждет, что все остальные разбегутся, как клопы из кислевитской бани. И ведь не сказать, что сильно ошибается, каналья – господа капитаны, даром что записные кровопивцы, через одного суеверны, как бретонская старуха. Тот же де Витт, умный человек, а примет побаивается. Доктор, старая клистирная труба, за крупный бивень торговаться не будет, ему мелкий потребен, все едино перетрет добрый материал на свои подозрительные порошки. Изабелла Вальдес? Ей такой груз тоже не с руки, она все более по старинным побрякушкам, если те без особых секретов. Однако, погоди, достойный Джафар, мы же оба знаем, что цену ты мне не собьешь, павлин ты надутый, базарный…
В подтверждении мыслей дона Рафаэля толстый де Витт буркнул, что уступает право первым проверить гнев Мананна арабийцу, но уж оставшаяся партия точно будет его, и отошел от стола на свое место.
— А мой покойный компаньон – другой, почтенный де Витт, не седьмой, а пятый – говаривал, что коли корабль потонул, то знать, капитан был пьян или команда нерасторопна. – дон Рафаэль отнюдь был не намерен сдаваться. — Что же, по-вашему, дорогой мой Джафар, любой шторм насылают злые духи? Смею вас заверить, на все кораблекрушения последних 10 лет только в наших тихих водах не хватит привидений со всей Сильвании. И гарантом нашей сделки выступает преволшебный господин ван Дрехель. Он несколько ночей корпел над эти этим товаром. Вы ходите оставить его без законной платы? Боюсь, что ни он сам, ни наша скромная гильдия не оценят такого …прецедента. Сорок крон, достойный Джафар. Меньше просто не могу. Он развел руками, а на смуглом лице благородного дона отразилось почти искреннее сожаление.
Арабиец негромко щелкнул пальцами, и один из мамлюков вышколенным движением протянул ему изящную чашку катайского фарфора с островерхой металлической крышкой в форме шлема. Джафар сдвинул защелку, и к мускусному запаху бивня примешался тонкий аромат кофе лучшего сорта. Он сделал медленный глоток, одобрительно сощурился.
— Я верю в бесценное умение господина ван Дрехеля, о почтенный дон Рафаэль, но не подводит ли вас на сей раз ваша бесподобная память? Не ваш ли дражайший коллега, как же его звали… Да, сеньоро Тоцци! Так вот, не он ли полгода назад в этом же зале отговаривал несравненную Эрику покупать груз норскийских же медвежьих шкур, утверждая, что лично знал капитана, который выскочил за борт от того, что каждую ночь эти шкуры ворочались у него в сундуке и грызли дерево? И что при этом никаких заклятий на них не лежало?
При произнесении имени Рыжей Эрики арабиец сладострастно вздохнул. «Еще бы!» — злобно отметил про себя дон Рафаэль. «По ней тогда сохла половина улицы Клинков… Упокой Мананн её мятежную душу».

Внешне дон Рафаэль почти не заметил столь коварного удара, разве что рассеченная в молодые годы бровь мимолетно дрогнула, но внутри себя он витиевато и долго выругался. Проклятый Джироламо! Все же ему когда-нибудь урежут его болтливый язык. В той истории со шкурами все было ровно так, вот только каналья второй таксатор по понятным причинам умолчал о мелкой детали – а именно о том, что в одну из шкур был зашит такой пергамент, от слов которого не то, что шкура, а весь корабль мог начать шевелиться, скрежетать настилом и жрать моряков почем зря. И ладно бы Джироламо сболтнул про ту историю ради выгоды – нет же, ему до смерти хотелось произвести на Эрику впечатление. Поганый тилеец…
Пока дон первый таксатор обдумывал выход из расставленной западни, помощь пришла, откуда не ждали.

В затихшем зале внезапно зазвучало бархатное контральто:
— А мой астролог говорил, что сегодня добрый день для новых начинаний. И раз мужчины столь робки сегодня, то что ж… Сорок три кроны, господин таксатор! Извольте принять ставку.
От удивления дон Рафаэль чуть не выронил из рук трость. Капитан де Витт замер с кружкой пива, Джафар сдвинул брови, доктор Блекенрайх удивленно приподнял очки. Несколько голов повернулись в сторону голоса. А Изабелла Вальдес-и-Фуэнто, грациозно встав, вся в черно—алом вихре длинного эсталийского платья, чуть щёлкнула каблуками и кокетливо послала дону Рафаэлю воздушный поцелуй.
— И да, достопочтенный Джафар, мои капитаны просят сообщить, что не забыли вашу … неоценимую помощь.
Костяной веер сухо протрещал, упав в полные ладони с безупречного цвета кожей. Она резко отвернула голову, скрыв лицо за кружевами стоячего воротника, и плавно опустилась в кресло.
— Принято, донья Изабелла! Простите, почтенный Джафар, но ставка поднялась. Сорок три кроны, дамы и господа! Время пошло.
Большие песочные часы в раме красного дерева с негромким скрипом повернулись, пересыпая блестящий, изжелта—белый песок.
— Кто больше?

… Торг пошел отчаянно. После вмешательства Dama de Rojo, как называли иногда Вальдес в Саратозе, к лоту возобновили интерес несколько покупателей, и арабийцу пришлось туго. Дон Рафаэль с трудом успевал отпускать остроты, щелкать молотком и гасить в зародыше зарождавшиеся споры, попутно гадая – какая кошка пробежала между Джафаром и Вальдес. Шелка они, что ли, не поделили? О том, что ставка Красной Дамы была местью (хоть и не особо крупной), явно указывало то, что донья Изабелла более не проявляла к бивням интереса, лишь обмахиваясь веером и мелкими глотками смакуя холодный лимонад, подаваемый ей слугой, расторопным и плутоватым хафлингом. В итоге получасового гвалта первый бивень ушел-таки Джафару, но почти за полуторную цену - 55 динаров, или 58 полновесных имперских крон. Арабиец, конечно, для виду посетовал, но в том, что чернобородый плут в накладе не останется, дон Рафаэль был уверен. За такой бивень в Арабии он возьмет никак не менее, чем три цены. «Если его самого, конечно, раньше Мананн не возьмет за вздорный нрав», — мрачно улыбался про себя первый таксатор. Впрочем, он и сам был не в убытке.
Полдюжины меньших бивней скупил де Витт, один малый бивень, как и ожидалось, уволок себе доктор, а оставшиеся поделили между собой неумело скрывавший свою профессию имперский маг и два капитана из Малой Гавани.
Торги за лот кончились и вновь на несколько минут наступила тишина. Разгоряченные покупатели расходились по местам, переводя дух, а молчаливые слуги разносили на серебряных подносах разбавленное вино и молодое, некрепкое пиво. Дон Рафаэль старался не допускать возможных недоразумений – посетители его торгов, конечно, люди степенные, но, как говорится, бережёного и Мананн бережет.
Следующим лотом был небольшой клад. Родриго Саррена, давний клиент дона Рафаэля, привез его из Скверноземелья, раскопав, как говорил, в каких-то эльфийских руинах на побережье. Клад выглядел стояще, и Саррена, конечно, сам бы попробовал его продать, но по возвращении в Саратозу влип в темную историю и остро нуждался в деньгах как можно скорее. Дон Рафаэль выкупил клад по весу золота, сразу прикинув опытным глазом, что расходы окупятся. Клад состоял из пятнадцати небольших вещиц – большей частью украшений эльфийского дела, двух небольших узорчатых чаш и соединенных цепочкой небольших резных табличек. Выглядели вещицы действительно древне, и дон таксатор, от греха, первым делом сунул их под длинный нос Зигмунда ван Дрехеля, штатного гильдейского мага. Кто знает, в чьих руках или лапах они побывали, и какие скрытые свойства могут быть у внешне безобидных побрякушек. Бородатая змея Джафар не совсем уж зря пугал своих конкурентов «дурными вестями из прошлых веков». В мире чего только не бывает… Конечно, старого пройдоху Родриго эльфийские серьги с чашами живьем не спалили, и демон из них при перепродаже не выскочил, так что дон Рафаэль был в целом спокоен. Однако, осмотрительность никогда лишней не бывает. Ван Дрехель возился с кладом неожиданно долго —три дня, и на четвертый заявил дону Рафаэлю, что большинство вещей и правда безобидны.  А вот одна из чаш и простой с виду серебряный перстень ему не понравились. Нет, на них не было явных чар или знаков Разрушительных Сил, и за ними не читалось большой силы, но Ветра в их присутствии чуть изменяли свое течение. Понять, в чем именно было дело, ван Дрехель не мог, и рекомендовал дону Рафаэлю поскорее продать сомнительные вещицы. Вреда от них, конечно, быть не должно, но и пользы — кот наплакал. В общем, «таинственная диковина». Имперские маги, тишком наведывавшиеся в Саратозу за всяческой нужной им дрянью, такие шутки любят. Может, кому даже ученый труд выйдет.  А не захотят – так те же де Витт или Фрейгер свезут в Мариенбург да продадут втридорога. У них для таких дел свои колдуны в экипаже есть. 
О чуднЫх свойствах чаши и перстня, равно как и о не-волшебности прочих предметов дон Рафаэль честно известил почтенных покупателей, и начал новые торги. Львиную долю эльфийских украшений, конечно, скупила Красная Дама. Торговалась Вальдес азартно, горячно, бурно, и метала из-под длиннейших ресниц такие взгляды, что аукционер в который раз искренне гордился (не подавая виду, конечно!), что донья Изабелла – уроженка благословенной Эсталии.
Настала очередь сцепленных табличек. Они, хоть и не были волшебны, тоже представляли для дона Рафаэля некоторую загадку. Работы таблички были явно не эльфийской и не гномьей – слишком грубо для первых, и слишком много изогнутых, асимметричных линий для вторых. И орнамент странный, незнакомый. Однако, и среди прочих известных народов и государств что древности, что нынешних дней дон таксатор также не мог найти подходящего кандидата — а ведь историю он некогда изучал в Университете Миральяно. Что ж, деваться некуда…
— Эти таблицы, дамы и господа, такое же свидетельство древности, как и прекрасные работы эльфийских ювелиров, что мы только что видели. Однако, их предназначение и родина тайна даже для меня! – дон Рафаэль слегка поклонился покупателям, обведя лежащие на подставке таблички своей великолепной шляпой. – Я полагаю, что 4 с половиной кроны – не слишком великая цена для тайны истории.
— Если дон первый таксатор позволит, то, я полагаю, мы вместе с ним сможем пролить немного света на их происхождение.
Из кресла во втором ряду поднялся сухощавый, высокий мужчина, чем—то напоминавший самого дона Рафаэля, сбрось тот лет 10, вот только лицо у него было бледное, почти восковое, и волосы, забранные пучком, отсвечивали блёклой проседью.
— А, господин фон Хильдемарк! Прошу, прошу. – аукционер снова легко поклонился, но теперь уже лично — подходящему гостю. «…И благословенна будь Мирмидия, что отвела меня в юности от алхимии…» — в который раз пробормотал он про себя. «Незавидная все же участь — отравить себя ядовитыми дымами из своих же реторт». Впрочем, несмотря на болезненный вид, двигался алхимик по-прежнему ровно, даже шаг был пружинистым, как у моряка или привычного маршу пикинера. Помнится, когда бледный господин фон Хильдемарк первый раз посетил аукцион дона Рафаэля, и за изрядные деньги выкупил пять склянок с кровью ящеро-людей из Люстрии, первый таксатор истово подумал, не вампира ли занесли к нему недобрые ветры. Однако, два профессиональных соглядатая из «Глаз Луччо» не обнаружили в поведении нового покупателя ничего особо подозрительного – останавливался тот, приезжая в Саратозу, всегда в одной и той же гостинице, ел и пил с хорошим аппетитом, исправно отражался в зеркалах, солнца не боялся, с видимым удовольствием сиживая поутру в кресле на открытой галерее, в летучую мышь и в дым ночью не оборачивался, в лавки заходил без приглашения, а свежий пучок ведьминой погибели вообще нашелся среди купленных им товаров, в обществе гнутых реторт и мерзко пахнущих склянок. Когда дон Рафаэль узнал, что новый клиент, преследуя вора, загнал свою лошадь в реку, он и вовсе успокоился: по всем приметам выходило, что фон Хильдемарк или до того лютый вампир, что ему все сильванийские графы в подметки не годятся — а такому точно нечего делать в лавках контрабандистов Великого Рынка, гордость не позволит, или он на самом деле алхимик откуда-то из Порубежных княжеств. Появлялся он не часто и покупал обычно не многое, но платил сполна и ставки делал хорошие – видимо, или дела его шли недурно, или наниматель был богат. Кроме того, и это дону Рафаэлю льстило, алхимик был подчас не прочь на людях поговорить о достоинствах выставляемых товаров (тех, которые не собирался брать сам), что иной раз способствовало и делу, и репутации самого дона Рафаэля.
Фон Хильдемарк подошел к столу с табличками, ответно раскланялся с таксатором.
— Разрешите, дон Рафаэль, выразить непременное восхищение тем, на сколько чудесные вещи вы снова выносите из тьмы веков к солнцу. Эти таблички, если не ошибаюсь и я сам, и «Очерки о доимперских народах Тилеи» ученого сеньора Лоренцо Альбо, есть дипломатические знаки древних тилейских племен, которые жили на Черном Полуострове.
— Альбо еще жив? – вырвалось у дона Рафаэля. Он даже опешил на какое-то мгновение. Старик Лоренцо еще живой… В памяти эсталийца пронеслись нежданной кавалькадой воспоминания беззаботной – как виделось уже сейчас, после более чем полусотни прожитых лет – юности. Туманы, наползающие из порта, многоумные штудии, студенческие диспуты, попойки, даже дуэли, хорошенькие девушки с живыми цветами в волосах… И целая жизнь впереди. А ведь доктор Альбо уже тогда был не молод. О, он помнил своего декана – веселого, полноватого, но скорого в движениях, острого на язык, как старая базарная торговка и мудрого, как само время. Да и как забыть: во многом благодаря тем трем годам на факультете истории и права он сейчас – первый таксатор Гильдии оценщиков, а не безымянный «десятник» с улицы Клинков.
— Жив, и более того, по-прежнему плодовит трудами. – алхимик тепло улыбнулся бескровными губами. – «Очерки» вышли не более года назад. Уверен, таблицы остались загадкой для вашей проницательности лишь потому, что я случайно опередил вас у книготорговца. Мое ремесло требует знания прошлого столь же сильно, как и ваше.  – снова вежливые поклоны с обеих сторон. – Я могу одолжить вам мою копию, когда загляну в следующий раз.
При словах о книге глаза дона Рафаэля алчно полыхнули, а фон Хильдемарк удовлетворенно сощурился. Подобные жесты никогда не бывают безответны.
— И как же сеньор Альбо рекомендует оценить эти, не побоюсь такого слова, артефакты? – дон Рафаэль вернул себе самообладание и деловитость. Игру нужно играть до конца. Алхимик – такой же скользкий змей, как и Джафар, разве что более любезный – перед тем, как жалить, вежливо справится о самочувствии любимых родственников и удачности урожая вина. Он явно неспроста влез со своими разговорами и книгой. Подыгрывает, набивая товару цену, и книгу (редкое издание, никак не меньше 40 крон у перекупщика, а без него и вовсе не достать) без сомнения пришлет и «забудет попросить обратно», иначе бы не намекал. А это значит, хочет каких-то преференций. Таблицы ему, понятно, без надобности, и тайноволшебные эти кольцо с чашей тоже вряд ли сдались. Он ждет второй, закрытой части аукциона. – по смуглому лицу дона Рафаэля на мгновение пробежала тень. Что ж, достойный дон алхимик, посмотрим, в какое количество золота вы сможете обратить эту старую кость… А там видно будет, что сможем и мы сделать для вас.
— Для ценителей древности и ученых мужей они бесценны, дорогой дон Рафаэль! – фон Хильдемарк медленно прошелся вокруг аукционного стола. – Однако, сеньор Альбо в своем труде сравнивал редкость таких знаков с картами эльфийских мореходов, какими они были до исхода их народа на Ултуан. Мало кто в жизни может похвастаться, что видел такие вещи дважды. И к слову, они сами и есть карта – именно путь от своих земель до места назначения вырезали древние для своих послов, символически желая им удачно добраться до цели своего путешествия через все превратности мира и моря. Вы позволите?
Алхимик поднял таблицы к свету ламп, пальцы его побежали по линиям узора. Он касался неприметных внешне точек, черт и черточек, ровным голосом рассказывая об их значении так, будто сам ходил с этой картой по морям и пустыням в древние времена. Он знал, о чем говорил.
— Трое выпускников Альбо стали докторами искусства и впятеро больше получили лиценциатские патенты, разгадывая секрет этих вещиц. Университет Миральяно выкупил обломок одной такой таблицы у катайского посла за неразглашемую цену, уговаривая его добрых полгода. Вы держите в руках три целые.
По залу прокатился вздох – восхищения у одних, и негодования в предвкушении опустошения кошелька у других. Таблицы оказались сокровищем. Дон Рафаэль торжественно взмахнул молотком.
— Торг начинается, доны и доньи! Кто первый?
Итоги последовавшей за этим четверти часа, наполненной гвалтом, спорами и ставками дона таксатора приятно впечатлили – таблицы ушли больше чем за десятикратную цену имперскому магу, который раньше торговался за мамонтовы бивни. У того аж глаза горели.
А вот оставшиеся от клада волшебные предметы особого интереса не вызвали: в перстень отчего—то вцепился клещом доктор Блекенрайх, которому тот и достался по номинальной цене — никто больше даже не пытался торговаться, а на чашу, одиноко стоявшую среди опустевшего стола, вовсе желающих не было. Дон Рафаэль пожал плечами — неисповедимы иногда пути Ранальда, и объявил, что большой аукцион закончен. Большая часть гостей, негромко переговариваясь, потянулась к выходу. За их процессией молчаливо и пристально следила гильдейская стража в зеленых куртках.
В зале остались лишь несколько человек. Каждый из них заплатил 15 крон отдельного взноса, чтобы остаться. Каждый имел в Гильдии поручителя. То были участники второй, непубличной части аукциона.
Когда за последним из выходивших щелкнул дверной замок, дон Рафаэль поднялся из своего кресла и собственноручно растворил другую, неприметную дверь, до того закрытую портьерой.
— Прошу, дамы и господа.
Комната за дверью была довольно небольшой, но богато обставленной – мебель из красного индского бука, статуя Ранальда из белоснежного мрамора, катайские громадные вазы с живыми растениями c Драконовых островов. На небольших круглых столах – каждый накрыт на три персоны – стояли закуски и прекрасное эсталийское вино цвета буйволовой крови. Иоганн Вальтер фон Хильдемарк медленно опустился за один из столов и оглядел окружающих. Часть из них была ему уже знакома, часть — нет. Слева за другим столом расположился, чопорно и хищно ухмыляясь, арабиец Джафар ибн Хазим – уже без телохранителей за спиной. К нему подсел человек средних лет в неброской, но явно дорогой одежде, с некогда красивым, но ныне испитым лицом завзятого сластолюбца и интригана. Кожу его покрывал умело наложенный слой притираний, однако и им было не под силу полностью скрыть темные тени и мешки, лежащие под впалыми глазницами.
Справа, за дальним столиком восседал седовласый доктор Блекенрайх в компании незнакомой алхимику женщины в мужской куртке с металлическими накладками и высоких кавалерийских сапогах. От степенности доктора не осталось и следа – он что-то шептал своей соседке, беззвучно смеясь, и бокал с вином суетливо крутился в его пальцах. Глаза доктора в свете неярких ламп масляно, неприятно блестели. Женщина бесстрастно улыбалась, внешне благожелательно принимая сатировы ухватки достопочтенного доктора, и даже что-то отвечала ему мягким, журчащим голосом – вроде бы слышно, а вроде бы и слов не разобрать.
К самому фон Хильдемарку, вежливо приподняв шляпу, подсел невысокий, но плотно сбитый мужчина лет тридцати. Его лицо было спокойно, и во всей его внешности было что-то от судебного стряпчего. Мужчина молча протянулся к графину, налил себе вина, взял из вазы горсть сушеных фруктов – и на мгновение за кружевной манжетой его камзола мелькнул рукав кольчужной рубахи тонкого плетения.
За последний из столиков, тоже справа, но ближе, в одиночестве воссел грузный капитан де Витт.
Дверь в комнату мягко затворилась.
— Так как все участники собрались, я полагаю, что мы можем начать. – шляпа дона Рафаэля плавно опустилась на его личный стол. Голос аукционера был по-прежнему мягок, только вокруг глаз проступили едва заметные напряженные морщинки. Он громко хлопнул в ладоши. За его спиной с чуть слышным скрипом открылась вторая дверь, и два человека в стальных нагрудниках и при мечах буквально втолкнули через нее третьего. Руки того были связаны за спиной, а на шее красовалась петля, подобная висельной, за веревку от которой и тащил его один из охранников. Понукаемый ими, человек понуро проковылял к центру комнаты, где поднялся на небольшой пьедестал.
Алхимик пригляделся к связанному. То был молодой, довольно субтильно сложенный мужчина, даже почти юноша. Русо—золотые длинные волосы и тонкие черты лица с крупным и тяжелым, однако, подбородком, явно выдавали в нем жителя Бретонии. Одежда его, некогда богатая и дорогая, была во многих местах грязна и рвана, густая копна волос спуталась, на скуле растекался желтушно—синим пятном застарелый синяк.
— Перед вами, благородные доньи и доны, рыцарь Анри де Арджентей и де Валькур… — в тишине зала голос дона Рафаэля звучал гулко.
— Де Арджентай, ты, гнусная эсталийская крыса! – взвился пленник. Голос его был одновременно звонок и хрипловат. – И не тебе…
Дон Рафаэль одним кошачьим движением оказался рядом с пьедесталом и отвесил бретонцу добрую затрещину – у того только зубы клацнули.
— Молчать, щенок. – на этот раз голос аукционера был холоден, как Море Хаоса. – А продолжишь выкобениваться – я прикажу здесь же, прилюдно спустить с тебя штаны и выдрать так, что визг твой будет слышен в Дальних Доках. На колени!
Дон первый таксатор чуть кивнул одному из охранников, и тот резко пнул бретонца по ногам. Пленник упал вниз, держась за лицо.
— Так-то лучше. И не смей перебивать старших. – морщинки у глаз дона Рафаэля на мгновение превратились в хищный прищур старого бретера. Но лишь на мгновение.
– Простите, дамы и господа. Спесь этого мальчишки изрядно превосходит по размеру его самого. Так на чем мы остановились? Ах да, сей могучий (по губам дона Рафаэля пробежала злая улыбка) рыцарь поклялся именем своей многочтимой Леди Озера ни много, ни мало, а очистить Южное море от всех неугодных королю Леону мореходов, которых он, в своей гордыне, звал не иначе, как жалкими пиратами. Пустяковое занятие, не правда ли?
Изможденный человек, сидевший рядом с арабийцем, сам Джафар и капитан де Витт почти одновременно рассмеялись. Чуть улыбнулся и сам дон Рафаэль.
— Нас с вами, благородные мои гости, этот славный мальчик сулил топить, вешать на реях и четвертовать. Также полагаю, что он и те, кому хватило безрассудства выйти с этим выскочкой в море, повинны в пропаже Счастливчика Авеля – на их корабле был найден судовой журнал его «Резвой серны». Впрочем, каков был боец из Авеля – известно.
Глаза арабийца при этих словах злобно сверкнули под насупившимся бровями. Капитан «Резвой серны» был еще с прошлого года должен ему почти 50 динаров с процентом. Значит, видимо, не вернет...
— Однако, — продолжал дон таксатор, — Мананн не допустил, чтобы столь никчемные персоны оскверняли его моря, и ослепил их разум – своей следующей целью они выбрали корабль Эрика Красного. Который был очень рад столь любезно заплывшей прямо к нему в зубы добыче.
Тут начали криво улыбаться все, включая алхимика, доктора, дона Рафаэля и даже охранников: рыжий норд и его команда, тоже почти целиком набранная из северян, как было известно всем, уже восьмой год промышляла в Тилейском и Южном морях единственным ремеслом – захватом чужих кораблей. Найти более жесткий оселок для проверки своих сил нужно было потрудиться.
— Эрик, по своему обыкновению, половину команды этого жалкого павлина предал морю, а его самого – продал Гильдии.
Дон Рафаэль вздохнул и какое-то время молчал.
— Конечно, по-хорошему следовало бы приготовить для юнца то же ложе, в какое он хотел уложить нас самих. Однако, родственники этого молодого мерзавца не бедствуют, и если он будет поменьше распускать свой язык, годный лишь для подметания улиц, — новая оплеуха, но уже не такая сильная, заставила ненавидящий взгляд бретонца снова упереться в пол, — то за него может быть получен выкуп. На сколько известно Гильдии, род де Арджентей нажил себе достаточное состояние на торговле пшеницей в Л`Ангвиле, только чистый их годовой доход составляет более двух с половиной тысяч золотых флёров. Наш рыцарь – второй сын барона де Арджентея (пленник заерзал, услышав очередную ошибку в фамилии, но снова поднять глаза не решился), и пригрозить барону пресечением рода и наследия не выйдет. Однако в семье он любим. Со своей стороны я скромно предположу, что за юношу можно запросить никак не менее двух третей от озвученной суммы оборота с учетом неизбежных издержек, необходимых на ведение дела с бретонцами. Конечно, — в этот момент аукционер перевел взгляд на Джафара, — можно выкупом и пренебречь. Слуга из юнца выйдет, очевидно, посредственный, и с трудом понимающий иной язык, кроме палки, но как боец он мог бы составить некоторый интерес для арен Великого Султана. С мечом он, пожалуй, обращаться даже и умеет – не то люди Рыжего зарубили бы его ко всем морским дьяволам. Однако, как мы все видим, сие ему особо не помогло. Что касается… — дон Рафаэль сделал многозначительную паузу, особенно пристально взглянув на женщину за столом доктора и на Джафарова соседа, — иных применений сего юноши, то они, несомненно, остаются в воле любого его владельца. Кто бы оным не стал.
При этих словах заметно юнца передернуло, он рванулся было с колен, но пудовый кулак охранника, оказавшийся прямо перед его носом, в корне пресек любые дальнейшие движения.
Кажется, дон Рафаэль хотел сказать что-то еще, как его перебил скрипучий голос:
— Однако, почтенный дон таксатор, вы обещали нам некие «жемчужины»… – доктор Блекенрайх медленно поднялся со своего места. Бокал с вином по-прежнему медленно крутился в его узловатых пальцах. – А этот бретонский осел обычен всем, кроме своей спеси и состояния папеньки. Мы, безо всякого сомнения, не в праве указывать вам, в каком порядке и за какую цену выставлять любой ваш товар, но Гильдия разрешает просить – самым вежливым образом – о показе всего товара разом. Особенно, после таких-то взносов.
Доктор поморщился.
— Вы, подобно рачительному домохозяину, оставляете самое вкусное к десерту. Боюсь, что если мы будем идти от первого блюда, то у нас может не хватить… аппетита. А мы все знаем, что «десерты» у вас подаются, — доктор как-то по-особенному прищурился. – весьма интересные.
«Да, знаем…» — проговорил про себя алхимик. Его блёклые глаза, не мигая, глядели в затылок доктора и одновременно сквозь. «Я знаю, и ты знаешь, старое кладбищенское пугало, какие товары у добрейшего дона скрыты в запасе. Но как же тебе не терпится…».   
— И я присоединюсь к доктору, — раздался слева глубокий баритон. Человек с изможденным лицом тоже поднялся со своего места, выступил вперед, почти к самому помосту. 
Его длинные, тонкие пальцы почти ласково описали в воздухе контуры головы молодого де Арджентея в дюйме от кожи бретонца, будто бы гладя того по растрепанным волосам. Внешне не произошло ничего, однако строптивый рыцарь вдруг замер каменным изваянием — как заяц, что почуял над собой совиную тень, и мелко, лихорадочно затрясся. Пальцы отодвинулись — и горделивая даже в коленопреклонении осанка юноши осунулась. Бретонец почти упал на руки, хватая ртом воздух. В глазах его были слезы и животный, рвущийся наружу страх.
— Юноша, несомненно, по-своему примечателен и даже мил, — продолжал меж тем баритон, — но мы и правда ждем обещанных "сокровищ". Прошу, достопочтенный дон Рафаэль, смилуйтесь над своими добрыми гостями и их ... любопытством.
Алхимик под прикрытыми векам перевел взгляд на изможденного. Интересно... Он чуть зажмурил глаза, сосредотачиваясь внутри себя, открыл снова — и мир перед ним поплыл красками нездешнего, переливчатого цвета. Перед глазами фон Хильдемарка протекали, сквозь ставшую почти прозрачной, ненастоящей обстановку комнаты, ветра эфира. Вот, рождаясь в одной стене, и уходя в другую, медленно плыло тонкое полотно желто-золотого Шамона. Изумрудный ручеек Гиран стекал по широким листьям южных растений в вазах, трепетал, оббегая яркие проблески Акши, что бросали к потолку свечи и фонари, а потом нисходил вниз, мешаясь с серым маревом Углу, который окутывал стоящего на коленях смятенного бретонца. Пурпурные отблески Шаиш трепетали в пустых ножнах грузного де Витта — видимо там, где их коснулась не отертая вовремя с клинка кровь. А под самым потолком, около витражного окна, блестели, будто играя друг с другом, тонкие лучи лазури Азира и солнечно—белые струи Хиш. И лишь коричневый Гур затаился у двери в дальней стене, будто лисовин в норе, не желая глубоко входить в комнату. И все ветры были спокойны. Никто не свивал их в жгуты заклятий, не призывал к себе, и не выталкивал вон. Изможденный хозяин баритона не творил никакого волшебства. Он просто напугал бретонского рыцаря, пусть и юнца, до дрожи в коленях, ни сказав ни единого грозного слова и даже пальцем не тронув его. Очень интересно... Фон Хильдемарк снова зажмурился, и калейдоскоп ветров исчез. Алхимик перевел взгляд на таксатора.
Было видно, что дона Рафаэля терзали сомнения. Пальцы его выбивали тихую, но замысловатую дробь на тулье шляпы. Но вот причудливое стаккато остановилось.
— Что же, господа, вы меня убедили. Будь по-вашему. Я обещал открыть вам сундук с жемчужинами, и я его открою. Прошу, вот наш мелкий жемчуг… — новый хлопок ладоней расколол повисшую было тишину. 
Снова открылась задняя дверь. В комнату вошел худой человек с загорелым почти до черноты лицом, держащий в руках тонкую цепь. Следом за ним, одна за другой, опустив глаза, шли вереницей женщины. Белокурые волосы и ямочки на щеках уроженки центральной Империи соседствовали в этой веренице с кудрями и яростными, дикими взглядами темнокожей уроженки Южных земель, эфемерной тонкостью линий и мелкой россыпью веснушек бретонки, диковинным кошачьим разрезом глаз катаянок. Руки женщин были скованны, и от наручников каждой к цепи охранника шел короткий стальной поводок.
Джафар при виде невольниц стал похож на охотничью собаку, почуявшую зверя. Ноздри арабийца раздувались, а в глазах играл азарт хищника.
— А хороши… — прогудел ветром в бочке дородный де Витт.
Фон Хильдемарк же на застывших в центре комнаты невольниц глянул вскользь. Девушки были, несомненно, красивы, но он ждал не их. Взгляд алхимика медленно переходил между аукционером и дальней дверью. Сейчас. Сейчас…
— А теперь главные жемчужины сегодняшнего аукциона. Сальвадор, будь добр… — дон Рафаэль кивнул худому человеку. Тот почтительно поклонился в ответ, вручил свою цепь одному из охранников де Арджентея и снова исчез за второй дверью. Через мгновение из-за нее послышался негромкий, не то шуршащий, не то стучащий шум. Что-то тяжелое волокли или катили к ней на небольших деревянных колесах. Вот подручный дона Рафаэля вновь появился, и за ним солдаты в зеленых куртках Гильдии оценщиков вкатили в аукционный зал два прямоугольных предмета, покрытые черной тканью, и едва прошедшие в дверной проем. 
Все взоры устремились на предметы – даже Джафар оторвался от красоты пленниц. Доктор Блекенрайх, не отрываясь, буравил черную ткань немигающим взглядом из-под хрустальных линз. В глазах сидящей рядом с ним женщины, казалось, пробегали искры. Не отрываясь, смотрел на подкатываемые предметы и фон Хильдемарк. А внутри его, доступный лишь его внутреннему слуху, ликующе клекотал, шипел и ревел слышный лишь ему одному, и до мутной тошноты, до горечи на языке знакомый, и одновременно чуждый голос: “Вот оно! Вот оно! Вот та самая кровь и плоть!”.
Дон Рафаэль встал между предметов, торжественно возложив ладони на их тяжелые покрывала.
— Главные жемчужины, благородные доньи и доны!
Он резко потянул, и покрывала соскользнули, обнажая под собою две металлические клетки. За решеткой каждой из них была видна человеческая, на первый взгляд, фигура. Странное, однако, изящество было заметно в этих фигурах, скрыть которое не могли ни решетки клеток, ни приглушенный свет. Одна из фигур обернулась к другой, сказав что—то быстро на певучей, переливчатой речи, и видны стали высокие скулы, тонкие линии лица, и удлиненные, заостренные уши.
— ...Жемчужины из зеленого моря Этель Лорена!
В клетках были аcарай. Лесные эльфы. Мужчина и женщина.
— Милейший дон Рафаэль, а вы бесстрашный человек, если рискнули… нырнуть за таким жемчугом. Я восхищена вами. – голос высокой женщины, сидевшей за одним столом с доктором, был похож на мурлыканье леопарда. – Думаю, однако же, что все, присутствующие здесь, будут признательны, если вы приоткроете историю обретения ваших сокровищ. Чтобы мы понимали, к чему следует готовиться, если они перейдут в наши руки.
Губы женщины улыбались, но взгляд стал холоден.
К последовавшему рассказу дона Рафаэля фон Хильдемарк не прислушивался. Он знал эту историю заранее и куда лучше, чем дон таксатор. Добыл обоих пленников командир наемничьего отряда Рикардо Манфреди, и было то его личной местью и Лесу, и эльфам. У одноглазого Рикардо, командира “Стальных лбов”, к лесам Этель Лорена и их обитателям счеты были давние. Отряд Манфреди носило по всему западу Старого света – от Пограничных Княжеств до Аверланда, и от Тилеи до Бретонии. Однажды их занесло в Пайоль, бретонский городок недалеко от южных границ Великого Леса, управитель которого с великой охотой нанял удалых эсталийцев – городу и окружающим амо и вилляжам с зимы досаждали гоблины, а герцог—владетель присылать хоть завалящий отряд не торопился, у него свои, благородные дела. «Лбы» устроили гоблинам изрядную взбучку, разогнав злобно вопящую носатую шоблу по предгорьям, а пока гоняли – наткнулись на недоброе место. Весенние дожди и таящие снега обнажили в одном из распадков остатки кладки и дверей не то склепа, не то еще какого усыпалища, и несло из распадка такой злобой и жутью, что видавшие и кровь, и бой лошади скидывали всадников, лишь бы в распадок не ходить, а у самих эсталийцев морозец продирал по загривку. Жрецов, как всегда бывает, когда их надо, под рукой не оказалось, да и где их взять, в Бретонии? Управитель Пайоля за изведение новой напасти посулил «Стальным лбам» тройную против прежнего оплату – ему подавно не хотелось оставаться с таким сюрпризом под боком. А если оттуда дрянь какая полезет, духи злые, или еще что похуже? И ни у него, ни у эсталийцев сомнений не было – обязательно полезет, оставь они распадок как есть. Подумав и помолясь как следует, Манфреди с офицерами решил прибегнуть к испытанному средству – к огню. Распадок и руины завалили хворостом и запалили. В руинах жутко взвыло, заворочалось под землей, с гор налетел ветер с тучами – и погнал огонь из распадка. Выло неизвестное страховидло, правда, не долго – земля в распадке вдруг осела, образовав глубокую воронку, и вся чертовщина на том прекратилась. А вот огонь, подхватив сухую траву и прошлогодний опад, ушел во все стороны. И ушел не только по горам, но и в низину, и оттуда, через поля – в Лес. И эсталийцы, и крестьяне ближайшего вилляжа как могли, тушили пожар, но все тщетно – огненные волны, накатывая одна за другой, все глубже убегали к заповедной стене деревьев. Ночью из леса шел дым. Пайоль «Стальные лбы» покидали мрачными, несмотря на щедрую плату, под почти похоронный колокольный звон.
Эльфы напали на бивак эсталийцев через два дня, почти сразу после заката. Под градом стрел и ударами вылезших внезапно из земли черных, витых корней отряд потерял убитыми треть в первые же минуты, и из оставшихся в живых каждые двое из трех были ранены. Сам Манфреди лишился своего коня, доспеха и отрядной казны с доходом за весь прошлый год. Так Рикардо Манфреди стал непримиримым врагом Великого Леса. Он оправился от ран и потерь, набрал новых бойцов, охочих до славы и звонкого серебра, но не очень пекущихся о завтрашнем дне, и снова отправился в Бретонь – искать шанс поквитаться. И шанс ему выпал, хоть и не сразу. Замок нового нанимателя «Лбов», бретонского барона Бертрана дю Лака, стоял на восточных склонах массива Оркал, дурного места, где в лесах и горах какой только скверны не водилось – тут и орочьи племена, и зверолюды, и, по слухам, еще кой—кто позлее. Барон, как и полагалось доброму бретонскому рыцарю, службу свою на границе с такими «почтенными» соседями считал высоким долгом, держа при себе доброе войско. Случилась, однако, незадача – король Леон созвал рыцарское ополчение, и хочешь—не хочешь, пришлось и дю Лаку, и лучшим его вассалам идти в далекий Курон. Чтобы не вернуться к пепелищу, барон, кряхтя, заткнул свои рыцарские фанаберии за пояс, словно перчатку, и нанял на защиту лена «вольных клинков». Почти позор, но что делать? Люди Манфреди заняли место на стенах замка, а конные разъезды иногда по неделе пропадали в дремучих лесах Оркала. Когда очередной разъезд доложил, что с гор спускается громадное стадо зверолюдов, Рикардо поначалу приготовился к славной смерти. Однако прошли день, другой, а нападения не было. Конные соглядатаи доносили, что костры и вопли зверолюдов уходят от границ лена барона дю Лака все дальше в сторону, на восток. В сторону границ многажды проклятого эсталийцем Этель Лорена. Что гнало зверолюдов на верную почти смерть – так и осталось для Манфреди загадкой. Поняв, что прямая опасность миновал, Рикардо взял половину отряда, посадил на лошадей, и выехал следом – потравить те остатки стада, что могли—таки завернуть на охраняемые им земли… и поглядеть, как займется огнем граница ненавистного Этель Лорена. Хоть бы от чьих рук или лап. Стадо действительно добежало до границ Великого Леса, поначалу встав на них стойбищем. А затем от него, будто малые ручейки от озера, стали уходить в лес гурты поменьше. На третий день стойбище опустело. Манферди собирался было разворачивать коней, когда ввечеру в темной стене деревьев начали вспыхивать огни и раздаваться вопли. В тумане, выткавшем из леса, то тут, то там, мелькали, падали и катались тени – косматые и корявые, а меж них скользили другие – гибкие, текущие, и почти молниеносные. Сомнений быть не могло – на границе леса шел бой. Вот от границ отделилась группа корявых теней и побежала по полю прочь. Следом за ними, прямо из зарослей, бесшумно выскочили всадники – не то на лошадях, не то на оленях — и понеслись следом. Зверолюды бежали быстро, но пробежать смогли не более полумили. В призрачном лунном отсвете было отчетливо видно, как лесные всадники кружат вокруг рогатой толпы, как они разворачиваются в седлах, и как резко вздрагивают в их руках спускаемые луки. Внезапно толпа зверолюдов расступилась, из нее выскочило нечто, держащее на вытянутых лапах горящие бордовым огни. Беззвучно полыхнуло смешением всех оттенков красного, и ближайшие к строю зверолюдов всадники упали, будто их скакунам подрубили ноги. Ночь ответно грянула торжествующим ревом – и вот уже рогатые тени, кто на двух, кто на четырех ногах кинулись в сырую траву, выискивая, бодая, терзая и рвя только что бывших неуязвимыми противников. Старая ярость вскипела в Рикардо, застучала кровью в висках. Он поднял к губам рог, и ощенившиеся пиками эстлийские хинетос сорвались в стремительный галоп. Они кололи, рубили, палили из пистолетов, топтали лошадьми, и огонь факелов выхватывал из темноты то жуткие, оскалившиеся морды, то изумленные бледные лики, будто выточенные из светлого оникса. Они вбили в мокрую землю их всех, и кровь покрывала шкуры лошадей, и плащи всадников. Двоих чудом выживших асарай утром нашел первый лейтенант Гонзаго де Альмагре – мужчина со сломанным луком и женщина, так и не успевшая обнажить свой длинный и тонкий клинок лежали, бесчувственные, под тушей погибшего прямо под ними оленя. Поначалу Манфреди хотел сжечь нежданных пленных живьем, но яростный гнев его, наконец, угас, а злорадство подсказало, как можно отплатить гордым нелюдям не без прибытка для кармана. И кто знает, не будет ли их участь хуже огненной смерти? А с доном Рафаэлаем одноглазый Рикардо Манфреди был знаком давно…
Всю эту историю фон Хильдемарку рассказал сам лейтенант де Альмагре – алхимик помнил его отчаявшееся, безжизненное лицо, возникшее в ряби Видящего зеркала. Помнил он так же, как в глазах эсталийца снова зажегся огонек надежды, когда Лукреция Эстебано, владелица крупнейшей медицинской лавки Саратозы – и, по совместительству, компаньонка самого фон Хильдемарка – вложила в его руки небольшую коробочку. Теперь дочь де Альмагре, маленькая Сильва, надолго забудет про страшные приступы ночного удушья. Известие лейтенанта поистине стоило своей награды.
Алхимик снова оглядел зал. Дон Рафаэль, тяжело дыша после длинной тирады, запивал последствия своего красноречия вином. Женщина с голосом пантеры удовлетворенно качала головой, доктор Блекенрайх по-прежнему сверлил клетки алчным взором, а вот толстый де Витт о чем-то задумался. 
— Благодарю, дон таксатор. Итак, личными врагами Ориона мы, по—видимому, не станем. Прекрасно. – женщина встала, и шаги её сапог ударили молотками подков по глади паркета. – Я не смею более испытывать ваше благорасположение и красть внимание. Назовите цену.
Её глаза встретились с глазами дона Рафаэля.
— О да, саййидати Рафаэль, — потек расплавленной смальтой голос Джафара. – Назовите цену. Видит аль—Кадим, мы все желаем её услышать.
Дон Рафаэль медленно сложил руки перед собою, а взгляд его стал разительно схож с торжественным и мрачным взором судьи, который зачитывает смертный приговор.
— Семьсот имперских крон. За каждого. 
Зал перед ним умолк.
— Вспоминай каждый из этих кусочков золота, ильватой, когда в ранах твоего еще живого тела прорастут терн и шиповник! – прозвучал в тишине голос, и было в нем нечто от шелеста холодного ветра.
Фигура в левой клетке сделала шаг к прутьям. В неярком свете блеснули огнем янтарные глаза на узком, худом лице и гневно сжатые губы. Через мгновение фигура снова ушла в тень, но алхимик отметил про себя, как изможден был пленник.
— Лес запомнит тебя. И корни его удушат и тебя, и всех, кто имеет с тобой дело.
Дон Рафаэль презрительно и зло усмехнулся.
— О-о, сам король деревьев соизволил снизойти до нас своими речами. Что-то лес так тебя и не услышал. Или, возможно, услышал, и был рад, что избавился и от тебя, и от твоего склочного нрава? Поверь, я слышал в жизни столько угроз, что слегка научился понимать, за которой из них стоит хоть что-то, а за какой – нет ничего.
Аукционер кивнул, и стражник за клеткой резко натянул цепь, идущую из задней её стенки. Звенья лязгнули, а пленника внезапно швырнуло в глубину своей подвижной темницы – цепь тянулась к металлическому ошейнику, туго сидевшему у эльфа под горлом. Раздался тихий, но отчётливо слышный стон боли.
— Этот строптивец редко говорит, благородные доньи и доны, и всегда лишь сыплет лишь пустыми угрозами. Ни одной из которых не суждено сбыться.
Голос из соседней клетки, негромкий, высокий и скорбный, что-то сказал на чужом языке. Ответом ему был сдавленный, грустный смешок и долгий кашель.
— Итак, вернемся к делу, мои благородные гости. Начальная ставка – семьсот крон. Начнем с этого гордеца. Кто предложит больше?
— Я дам семьсот тридцать, дон таксатор. – зазвучал баритон. – Семьсот тридцать, и, если захотите, в придачу пару смазливых слуг, хорошо обученных говорить только тогда, когда их спрашивают.
Человек с изможденным лицом медленно прошелся мимо клеток. Он вгляделся в левую клетку, затем в правую, почти приложив к решетке свое напудренное лицо. Из нее снова раздался высокий голос и незнакомый язык – но сейчас в его звучании было шипение змеи.
Лицо изможденного будто налетело на незримую стену. Он отшатнулся, а глаза его расширились, как у кота.
— Ах ты мерзкая… — в ответ почти зашипел он сам, но тут же замолчал и встрепенулся, внешне обретя былую вальяжность. Однако в тонком дрожании кончиков его пальцев и в неестественной прямоте спины явно было видно, каких сил ему стоило удержать себя в руках.
— Семьсот тридцать и пара слуг за него, и сразу – тысячу крон за эту мерзавку, когда придет её черед.
Губы изможденного свел уродливый тик.
— Я буду медленно прижигать твой язык раскаленным серебром, ничтожество. И глядеть в этот момент в твои глаза.
Изможденный резкими шагами вернулся к своему креслу. Брови его соседа, Джафара, на мгновение удивленно изогнулись – но арабиец счел за лучшее промолчать.
Фон Хильдемарк, не мигая, наблюдал за происходящим. А внутри него, в самом виске, будто ржавый, зазубренный кусок железа, скребся голос: «— А они сохранили достаточно еще огня в себе. Как полыхнул этот болтун в клетке, когда услышал свою цену! А как ошпарило эту тварь с мукой на лице? Их огонь можно разжечь еще ярче! Еще! А затем потушить… Как свечу, одним движением пальцев, ножа, или того изящного устройства. Ты помнишь, ты ведь помнишь? Ах как выл в нем тот тор-гарой… Славное же было зрелище! А сколько огня можно будет запечатать в камни от любого из них! Славного огня, яркого! И сигиль, наконец, закроется! Только не медли – ты же видишь, они уже хотят убить себя голодом. И убьют! И мы останемся безо всего».
Алхимик, сжав зубы, приложил к виску пальцы и на секунду зажмурился. Во второй его руке лежал походя взятый из вазы круглый орех – пальцы сжались, и орех треснул вместе со скорлупой, разминаясь в сухое крошево. Осколки скорлупы глубоко впились кожу.
Его собственный голос колоколом теперь зазвучал рядом с первым, заставляя того стихнуть до шепота:
“— До чего же ты кровожаден… Все ваше племя, какой бы тьме не присягало, ничего так не жаждет, как чужих страданий. Я тебе не мясник, и не стану резать его лишь тебе на потеху. Ты получишь, что желал – ты увидишь и почувствуешь, как плетутся ветра над эссенцией их крови, и боль их ты испробуешь на зуб, но купаться в крови ты не будешь. Умолкни, стервятник».
Кулак фон Хильдемарка сжался до хруста, кожа под ногтями стала белой, как мел.
«— И сколько материала ты получишь от иссушенной мумии, которая прямо у тебя в клетке порастёт чертополохом, а, алхимик? Погляди, любой из них – уже кожа да кости! – первый голос зашелся глумливым сухим карканьем. – А если снова дрогнет твоя рука, когда придет пора составлять линии сигила? Если слуга уронит твою бесценную склянку? Сколько уйдет времени и сил, чтобы довезти этот брыкающийся колючий сорняк до мастерской живьем? Да он издохнет по дороге, а кровь трупа не годится, нет, ты это хорошо знаешь… Ты зря надеешься сохранить его живым и «доить», как ночные кровососы своих слуг, алхимик. Ты не умножишь тем свои шансы, ты сгубишь единственный! Сделай, как говорю тебе я, и шансы вырастут кратно – ты выгонишь из его крови, пока он в силах, эссенции на дюжину повторений! Ты ведь знаешь, что я прав. А мне даже не крови его отдай, отдай лишь глаза. Зачем они мертвецу?»
Из сжатой руки алхимика протекла на полированное дерево стола тонкая, едва заметная струйка крови – раздавленная скорлупа достала-таки до сосудов. Её теплый ток подхватил внимание фон Хильдемарка, качнул его, будто лодку на стремнине, и снова вынес его в аукционный зал.
… сот семьдесят крон! – услышал он затухавший уже возглас. Доктор Блекенрайх перенес свой сверлящий взгляд с клеток на аукционера, а кружевная манжета его рубашки описывала в воздухе завершающие па замысловатого пируэта – видимо, именно он повысил ставку. Алхимик с некоторым трудом сосредоточил взгляд на руке доктора, там, где на перчатке блестел белой искрой старинный перстень.
Клекочущий голос в виске снова занялся было трескучей тирадой, но алхимик, на мгновение вернувшись к внутреннему диалогу, упредил его одним-единственным выпадом:
 «— Да провались ты со своим подстрекательством! Пока ты упиваешься кровожадностью, его уже выкупают!»
Глумливый голос оборвался среди фразы, вскричал петухом, за хвост тащимым лисой из курятника, и исчез. Алхимик снова был один.
— Семьсот семьдесят, дорогой мой дон Рафаэль! – повторил меж тем доктор. — И раз господин Фиццо уже начал предлагать своих слуг, что же, я добавлю к ставке унцию черного лотоса.
Доктор сверкнул глазами, воинственно и насмешливо взглянув на изможденного.
— Восемьсот. – негромко перебил ставку человек из-за стола фон Хильдемарка. – И ставка говорит сама за себя.
Сосед алхимика со звоном опустил на стол небольшой кошель, держа его за одну из стяжек. Кошель раскрылся, обнажив рифленые гурты десятикроновых монет.
— Я не буду сулить того, чего не держу в руках. Я заплачу наличными, и сразу. – сапог мужчины слегка стукнул по ребру небольшого сундучка, который стоял у ног своего хозяина. Сундук издал мелодичное звяканье.
— Ах, как же осторожны жители северных стран! – раздался слева вкрадчивый голос с тягучими нотами. – Так осторожны, что иногда благоразумие начинает казаться скупостью и черствостью. Девятьсот золотых! Монетой благословенного султаната, в пересчете на деньги имперских невежд.
Джафар ибн Хазим, хитро и хищно улыбаясь, провел пальцами по крупному самоцвету, что украшал его чалму. На сидящего напротив изможденного арабиец подчеркнуто не глядел.
— Вот только сдается мне, дон Рафаэль, что ваши жемчужные пленники как-то слишком истощали. А мне не хотелось бы привезти ко двору султана хладный труп – тем паче, за такую цену. Конечно, у меня есть … некоторые подходы, чтобы не допустить этого, но вы очень обяжете меня, если поможете впоследствии моему кораблю избежать обычной волокиты при выходе из порта.
Арабиец перевел взгляд на клетку.
— Что еще умеет этот лесной призрак, кроме как сыпать угрозами? – на чернобородом лице Джафара отразилась нарочитая скука.
— Поверьте, многое, и возможно, даже слишком многое, чего будет достаточно, чтобы испортить и ваше путешествие, и безмятежность Сияющего Двора. – промурлыкала в ответ, опережая таксатора, высокая женщина. Мурлыканье, однако, лязгнуло сталью. Она даже не повернула лицо в сторону арабийца. – Девятьсот пятьдесят. Чтобы спасти нашего восточного гостя и всех присутствующих от последствий, о коих они не имеют представления.
Джафар злобно воззрился на говорящую, но по-прежнему не был удостоен и взгляда. Алхимик заметил, как арабиец набирает в грудь воздух, чтобы воздать сполна на столь вопиющее попрание чести мужчины и коммерсанта, но, опережая его, в комнате снова зазвучал баритон.
— Мы все благодарны прекрасной леди за такую трогательную заботу. Указать целому сонму лучших клиентов Гильдии на их… несмышленость и неспособность понимать последствия своих решений – разве это не мило? Если леди ищет ссоры и смерти – есть более простые способы получить и то, и другое. Я и мои люди всегда готовы укоротить на голову любого бахвала. После торга, несомненно.
Высокая женщина неспешно повернулась к человеку с изможденным лицом. На её губах гуляла любезная и радушная улыбка, а глаза были лукаво-насмешливо прищурены. Худые скулы, однако, неожиданно резко проступили на её спокойном и холодно-красивом лице, а в плавности движений чувствовалась взводимая пружина ружейного замка.
В виске алхимика снова зазвучал и прочти сразу пропал тихий шипящий голос: “А она сейчас на него бросится… Будет добрая потеха! А вот у него… У него говорило только наружное. То, что внутри, молчит. И, во имя тьмы и звезд, пусть молчит и дальше”.
Внимание фон Хильдемарка ушло вовнутрь лишь на мгновение, но, когда оно вернулось к аукционному залу, дон Рафаэль уже вовсю гасил ссору между своими клиентами. Женщина снова грациозно вернулась за свой стол, и лицо её перестало напоминать изваяния древних богов войны. В пальцах изможденного появился бокал с вином, коим он делал примирительный жест в сторону первого таксатора. Дон Рафаэль хорошо знал свое дело. Ему было не впервой. 
— Если досадное недоразумение избыто, то позвольте вернуться к нашему главному делу? – заскрипел голос доктора Блекенрайха, когда дон Рафаэль, обмахиваясь шляпой (улаживание ссоры явно стоило ему изрядных сил), вернулся к своему месту. – Я подниму ставку до тысячи двухсот крон, дорогой дон Рафаэль. Не будем мелочиться и толочь воду в ступе.
Зал снова погрузился в молчание. Джафар прищурено взирал на доктора, что-то подсчитывая в уме. На лице высокой женщины и изможденного мужчины, только что готовых вцепиться друг другу в глотки, застыло почти одинаковое удивление. Человек за столом алхимика помрачнел. Подъем ставки был чувствителен. И только грузный де Витт со скукой взирал на идущее торжище – ему, судя по всему, до эльфов дела не было, и интересен был менее беспокойный товар, который боязливо жался поодаль от клеток, ожидая своей участи.
Доктор в ответ торжествующе оглядел своих соперников. Они явно не ожидали от него подобного хода. Песок тихо шуршал в перевернутых часах.
— Тысяча двести крон – раз! – хлопнул по подставке молоток дона Рафаэля.
— Тысяча триста.
Иоганн Вальтер фон Хильдемарк поднялся во весь свой немалый рост, и его тень пролегла почти к столу таксатора.
Теперь уже доктор с неприязненным удивлением глядел на алхимика.
— Что же, как будет угодно, сударь. – голос доктора стал желчен. – Тысяча четыреста.
— Тысяча пятьсот. – в то же мгновение отозвался алхимик.
— Экий вы упорный, господин фон Хильдемарк. Тьма с вами, тысяча шестьсот. – доктор досадливо скривился, всем своим видом давая понять, что мелкие помехи в виде лишних ста крон и ни с того, ни с сего влезшего в торг нового соперника его планы расстроить не в силах.
Алхимик коротко вздохнул и улыбнулся бледными губами.
— Тысяча семьсот, дорогой доктор.
Остальной зал по—прежнему молчал. Мужчина с изможденным лицом, чуть приподняв бровь, с прежним удивлением переводил взгляд с доктора на фон Хильдемарка и обратно. Его соперница, казалось, утратила интерес к левой клетке, и её взгляд из-под полуприкрытых век перекатился на правую, в которой находилась эльфийка.  Джафар пристально поглядел на дона Рафаэля и сделал рукой быстрый жест, как будто отряхивал пыль с рукава – то был отказ от торгов за текущий лот. После арабиец приложил к губам один из своих перстней и прошептал в усы что-то явно неодобрительное. В воздухе, почти осязаемое, витало замешательство – отчего эти двое так схлестнулись между собой? Товар, конечно, редкостный, но не до такой же степени, чтобы в минуту удвоить и без того не малую цену.
Глаза доктора недобро вспыхнули.
— Тысяча восемьсот. – в голосе Блекенрайха явственно зазвучало бешенство. – И… — начал он было фразу, как из-за своего стола поднялся дон Рафаэль.
— Господа, пользуясь правом распорядителя аукциона, я объявляю перерыв. – дон Рафаэль явно опасался очередной свары, и решил действовать наверняка. – Десять минут. Прошу всех вернуться к столикам, сейчас подадут закуски.
Таксатор кивнул одному из своих людей, тот исчез за задней дверью, а на смену ему тут же выпорхнули две девушки с большими подносами чеканного серебра. От кадок с экзотическими цветами тихо зазвучала плавная музыка, и девушки, покачивая бедрами ей в такт, начали сноровисто расставлять на столики гостей тарелки, наполненные маленькими ломтиками свежего хлеба с разнообразной снедью. В воздухе поплыли щекочущие ноздри ароматы. Дон Рафаэль лично налил вина в бокал высокой женщины, а девушки, расставив деликатесы, принялись наполнять бокалы мужчин.
Доктор Блекенрайх, взяв узловатыми пальцами хлеб с украшенным травами ломтиком рыбы, будто невзначай оказался рядом со столиком алхимика. Увидев подошедшего доктора, фон Хильдемарк встал и холодно улыбнулся. Доктор ответил такой же ледяной улыбкой. Глядя друг другу в глаза, оба сделали несколько шагов в сторону. Губы доктора почти не шевелились, но его голос, почти не слышный никому более, шелестящий, как перчатка по стеклу, достиг слуха алхимика:
 – Вы азартны, господин Хильдемарк. Надеюсь, вы также легко находите лекарства от последствий излишнего рвения?
Улыбка алхимика стала почти искренней.
– Уж не угрожаете ли вы мне, почтенный доктор? – голос его был так же тих, как и у оппонента.
– Что вы, всего лишь интересуюсь… — доктор по-прежнему прищурено глядел на фон Хильдемарка, – Однако, я крайне рекомендую вам отказаться от дальнейшего повышения ставок. Вы, как говорила прекрасная леди Элара, воистину не знаете, с какими силами решили играть. И это не только силы, касаемые остроухих дикарей. Вы рискуете переоценить свои… возможности.
Голос Блекенрайха был монотонен и сух, но воздух между ним и алхимиком вдруг стал плотным, будто загустел. Косая тень доктора, падающая на высокую катайскую вазу, дернулась, пальцы её прыжком вытянулись, из узловатых старческих рук став на мгновение длинными костлявыми когтями. Кусочек рыбы на хлебе Блекенрайха конвульсивно содрогнулся и забился в судороге. Секунда – и все тут же прошло. Старый доктор Блекенрайх по-прежнему стоял перед фон Хильдемарком, как ни в чем ни бывало, только холодная улыбка его стала шире.
Ни выражение лица, ни поза алхимика ни изменились. Что-то, однако, переменилось в его взгляде – из остро-ироничного, колкого он стал почти осязаемо тяжелым и старым, а под бесцветными глазами залегли тени. Так, пожалуй, могла бы смотреть на доктора пережившая самую древность статуя забытого бога.
— У вас с леди одна и та же манера заботы о ближних, доктор. – медленно проговорил фон Хильдемарк. – Ласковые угрозы и полные яда намеки. Я оценил вашу силу и умения, доктор, вы искушены во многих областях Искусства. 
Алхимик чуть склонился вперед, будто поправляя пряжку на рукаве камзола. Его голова оказалась почти на одном уровне с головою невысокого Блекенрайха. Тот продолжал плотоядно улыбаться, вглядываясь в своего соперника, как вдруг ухмылка его будто замерзла. В самое ухо доктора холодным ветром тек тихий шепот фон Хильдемарка:
— У вас красивая легенда, доктор. Прекрасный фармацевт, знаток редкостей… Жаль лишь, что я знаю, какие гости приходят к вам в полнолуния из Гнилой гавани. Знаю и про потаенную мастерскую в каменоломнях. Досадно же вышло с последней партией тел? Ни один дольше пяти дней на ногах не продержался, хотя с лицами вы справились блестяще – почти не отличишь от живого. Скромно полагаю, однако, что Совет Капитанов не оценит вашего мастерства, стоит разнестись хоть слуху. Костер они вам сложат не хуже, чем на площади Волшебников в Альтдорфе.
На лице Блекенрайха смешались воедино изумление и ярость, дряблая щека дернулась тиком:
— Да как ты… — прошипел он, и тут же осекся.
Фон Хильдемарк с холодной злобой смотрел ему глаза в глаза.
— Я тоже кое-чему учился, пока ты обсасывали гнилые кости в могильниках Праага, старик. И это я знаю. И знаю, что зовут тебя Лотар Шлиссенхабер, а вернее, звали, пока ты не удрал, побросав все, из Альтдорфа, преследуемый по пятам охотниками на ведьм.
Алхимик медленно втянул в себя воздух, и ледяные огоньки в его глазах утихли.
– Вы блестящий некромант, дорогой «доктор», и я особенно ценю, что работаете вы без … присмотра из Сильвании или с побережья Горького моря. И противник вы могущественный, но я ответно не рекомендую вам переоценивать себя. И недооценивать других. Надеюсь, мы ясно друг друга поняли? И, – фон Хильдемарк сделал короткую паузу, — поверьте, я умею быть признательным за взаимность.
Пряжка на рукаве камзола алхимика стала на свое место. Он снова выпрямился, и учтиво поклонился все еще неподвижному Блекенрайху.
— Вы правы, доктор, рыба и вино восхитительны. – голос алхимика снова стал слышен на фоне негромких разговоров и музыки зала. – Наш добрый дон Рафаэль в который раз превзошел самого себя.
Блекенрайх наконец встрепенулся. Губы его скривились, глаза, казалось, вот-вот начнут метать молнии, однако он молча приподнял шляпу, также чуть склонился, и широкими шагами пошел прочь, к своему столу. Невзначай попавшаяся ему на пути служанка с тонким визгом отпрыгнула в сторону, получив крепкий шлепок по обтянутому узким платьем заду. 
Когда торги начались вновь, доктор пристально посмотрел на аукционера, и повторил тот же жест, что до того сделал Джафар.
— Тысяча восемьсот пятьдесят крон – раз! – огласил дон Рафаэль последнюю ставку, принадлежащую алхимику.
– Два! – глаза таксатора пристально обошли зал, вглядываясь в лица клиентов. В который раз – пусть и на краткий момент – в зале воцарилась тишина.
— Три! – грохнул молоток по подставке красного дерева. – Продано господину Иоганну фон Хильдемарку за тысячу восемьсот пятьдесят имперских крон.
— Благодарю, почтенный дон Рафаэль. – алхимик подошел к столу таксатора. – Я готов внести оплату за лот немедленно.
— Золотом, товарами или векселем? – широко улыбнулся дон Рафаэль.
— Товарами, если вы не возражаете.
В руках фон Хильдемарка появился небольшой мешочек из плотной ткани. Он осторожно раскрыл его – и на ладонь алхимика выкатились несколько крупных жемчужин зеленовато-фиолетового цвета и ярко блестящих драгоценных камней. Из рук алхимика они перешли к дону Рафаэлю, и он с удовлетворенной улыбкой перебирал широкими пальцами мрачные капли жемчуга Темных Вод, индские изумруды, и пристально вглядывался, любуясь, в два небольших кристалла «драконова сердца», алые с золотыми прожилками. В зале зазвучали приглушенные шепотки, человек, сидевший за столиком фон Хильдемарка, при виде «сердец» прицокнул языком.
Таксатор поставил на стол весы.
— Итак, по расценкам Гильдии Ювелиров Караз-А-Карака… — начал он, укладывая первый изумруд на левую чашку.
— Я думаю, что для земель, населенных нашими соотечественниками, в последнее время актуальнее оценка Гильдии торговцев самоцветами Империи. – улыбнулся алхимик, пристально глядя на аукционера.
Дон Рафаэль сначала приподнял бровь, но затем улыбнулся в ответ. Расценки у имперцев обычно были хоть и немного, но выше, чем у гномов, которые на самоцветах буквально верхом сидели. Оценка по имперскому прейскуранту означала благоприятную дону Рафаэлю разницу курса, иначе говоря – явные комиссионные от сделки.
Чаши весов мерно покачивались, отмеряя массу и цену камней. Дон таксатор убрал значительную часть содержимого мешочка алхимика в небольшой, но неимоверно тяжелый по виду металлический сундучок, отсчитал десятикроновыми золотыми сдачу. Сделка была завершена. 
— Как предпочтете забирать покупку, дон Иоганн? – обратился таксатор по имени к фон Хильдемарку, благодушно щурясь. – И останетесь ли с нами?
— Благодарю, дон Рафаэль, пусть ваши люди выкатят клетку в общий зал, к товарному крыльцу, а там я и мои помощники сами управимся. И боюсь, что не останусь – не хочу более отвлекать остальных покупателей. – алхимик и таксатор снова раскланялись.
Теперь, когда дело завершилось, дону Рафаэлю почудилось внезапно, что у бледного алхимика, будто в старых часах, вдруг иссяк, закончился завод, и внешняя броня его невозмутимости дала трещину. Плечи фон Хильдемарка опустились, прямые и резкие до того линии лица осунулись, а блеклые глаза, казалось, заволокло едва видимой пеленой. Он словно постарел разом лет на 20, и выглядел теперь безмерно усталым. Алхимик медленно взял со столика свой бокал с вином, и приложил его к бескровным губам. Взгляд его тяжело переходил от пленного бретонского рыцаря, снова поднявшего голову и с некоторым любопытством поглядывавшего за происходящим, на клетку, к которой шли подручные дона Рафаэля.
— Выкатывай! – коротко скомандовал смуглый худой Сальватор.
В этот момент решетки обеих клеток резко и неожиданно лязгнули. Оба эльфа – и мужчина, и женщина, ринулись одновременно к стенкам своих подвижных темниц, обращенным в стороны друг друга, и руки их протянулись из-за решеток навстречу. Длинные, тонкие пальцы самыми кончикам касались едва таких же пальцев, и из левой клетки, скорбная и высокая, снова зазвучала, в этот раз – пресекающейся, задыхающейся скороговоркой – чужая певучая речь. Янтарные глаза, вспыхивая догорающими искрами ночных костров, смотрели друг на друга. Из правой клетки в ответ певучему голосу зашелестел облетающим деревом, тоже торопясь, теряя, словно листья, слова, второй голос. Они старались успеть что-то сказать друг другу. Они прощались навсегда.
— Ищь, растараторились, нелюди проклятые… — пробасил один из охранников. Он налег плечом на клетку, колеса скрипнули, и касание пальцев разорвалось. Лицо мужчины в клетке – узкое, худое, состоящее, казалось, из одних острых линий и углов, прижалось к прутьям, и на нем видны были смешавшиеся воедино бессильная ярость, боль и щемящая, опустошающая тоска. Клетка качнулась, прокатилась по залу, и лицо эльфа поглотила темнота.
Алхимик отстраненно смотрел на зал, на медленно катившуюся клетку и, хотя полное отчаянья лицо пленника уже скрылось в тенях, он отчего-то, как казалось ему, по-прежнему видел его перед собой. Он уже смотрел когда-то в такое лицо. Когда-то давно. Фон Хильдемарк смежил веки, и в тот же момент вспомнил. Почти двадцать лет назад, ровно тем же, опустошенным и беззвучно воющим от тоски взглядом, смотрел на него младший брат. Смотрел перед тем, как ночью выпрыгнуть из окна Сторожевой башни, расплескавшись кровавым пятном по булыжной мостовой площади Магистрата в Дитерсхафене.
Летом того давнего года братья фон Хильдемарки выехали из столичного Альтдорфа на север. Старший, Иоганн, подмастерье Золотого Ордена, ехал по заданию коллегии для службы во флоте – отряд графа Шетланда отправлялся в карательную экспедицию к берегам Норски, где шторма и подводные камни ломали корабли, как скорлупки, и где умение хорошего мага на мгновение сделать обшивку корабля неуязвимой для таранов норскийских ладей или игл гранитных отмелей может отделять жизнь всей команды от смерти. Младший, Альберт, школяр факультета Свободных искусств, ехал с ним на каникулы и для того, чтобы «повидать свет». Была, конечно, у Альберта и еще одна веская причина для визита на холодный и негостеприимный север Империи – месяцем раньше туда же, в Скальдберг, погостить летом у родни, отправилась Генриетта Лаублиндт, студентка того же факультета, и предмет воздыхания доброй трети школяров (и, как поговаривали, даже двух почтенных профессоров). Фройлен Лаублиндт была особой, неординарной во многих отношениях: мало того, что сами по себе девицы в университете редки, как самоцветы в грязи, так в дополнение к тому юная северянка была поэтессой, красавицей, чьи вьющиеся темные волосы навевали мысли о Тилее, а никак не о стылых берегах Моря Когтей и, по слухам – виданное ли дело! – превосходно умела стрелять из драгунского пистолета и ездить на лошади. Сколько взглядов и цветов было брошено к её окнам, сколько спето серенад, а четверо школяров и вовсе дрались из—за её внимания на дуэли, за что и были отчислены, после излечения ран, с позором.  Однако, совершенно неожиданно, лучезарное солнце её улыбки досталось именно Альберту. Тот был вне себя от счастья. Летом, когда в университете начались каникулы, он рвался, как птица в силках, следом за ней, уехавшей к отцу и матери в далекий и маленький Скальдберг, и был вне себя от радости, когда узнал, что на север скоро отправляется старший брат. От Дитерсхафена до Скльдберга три дня пути, и ходят почтовые кареты, а там… Он уже представлял, как принесет к её дому букет размером с добрую вязанку хвороста, как будет учтиво говорить с её отцом, который, уж конечно, выйдет полюбопытствовать, кто это так галантно ухаживает за его дочерью, и почти каждый вечер, на постоялом ли дворе, или в лагере на обочине дороги, рассказывал о том Иоганну. Тот обычно п-доброму усмехался, обнимал младшего и, покуривая трубку, обсуждал с ним, какая рифма лучше всего подходит к слову «страсть» в посвящавшейся Генриеете оде.
Когда они приехали в Дитерсхафен, город гудел. Прознав, видимо, о готовившейся экспедиции, норскийцы, как это у них водилось, решили показать изнеженным южанам, что они не боятся ни их, ни Мананна, ни самого Сигмара. За пять дней до приезда братьев на побережье к востоку случился набег. Вильгельмскогг был сожжен, Оксхольм еле—еле продержался в осаде до подхода отрядов из Нордена, а что случилось с Шухенсхофом, Хувеном и Скльдбергом, до сих пор было не известно. Альберт, казалось, обезумел. Схватив свою студенческую шпагу, пару пистолетов и тощий кошель, он исчез в ночи. Его не было десять дней. Утром одиннадцатого, изможденный и грязный, в изодранной одежде, пахнувшей пожарищем и лошадиным потом, он вошел, пошатываясь, в комнату брата на постоялом дворе «Три капитана», и рухнул перед ним на колени, уткнув курчавую голову в мантию Иоганна. Он рыдал.
Скальдберг был разрушен, и на месте усадьбы Лаублиндт он нашел лишь остывшее пепелище.  Развалин Скальдберга Альберт достиг вечером второго дня своего отсутствия, едва не загнав лошадь. Старик, встретившийся ему на дороге, горестно махнул рукой, указывая место, где стоял дом фрайхерра Лаублиндта.
— Э, молодой господин, зря только коня гоните. – вздохнул он. – Никого там живых не осталось.
На развалинах усадьбы Альберт провел ночь и полтора дня, стеная, будто привидение и бросаясь в минуты, близкие к помутнению рассудка, раскапывать руками каменные обломки и обгоревшие уголья, будто голодный упырь. Там его нашел повар Лаублиндтов – он уехал за рыбой буквально в день набега, тем и спасся. Ночь осады и сожжения города повар пересидел в лесу, горько оплакивая судьбу и себя, и хозяев, и горожан. Что он мог сделать, немолодой одноногий толстяк? Однако, когда над пожарищем занялось утро, повар видел, как по северной дороге, что идет вдоль реки Шнелефлёсс, ряженые в мех и шерсть норскийцы выгоняли вереницу пленных. Не дослушав его рассказа, Альберт вскочил на коня и понесся по той дороге на север. Он видел вдоль нее следы поспешного отступления нордов – отпечатки ног в грубых башмаках, срубленные деревья, погибших животных и мертвых людей, ничком лежавших в придорожных кустах. На маленькой лесной поляне, через которую вилась дорога, он нашел остатки погребального костра – видимо, кто-то из важных нордов, раненных в набеге, отдал здесь черным богам свою злобную душу. Он проскакал бы мимо, плюнув на мерзкое место, но взгляд его внезапно зацепился за крупный камень, лежащий у самого костровища. На камне буро запеклась растекшаяся кровь, и лежало что-то странное, смутно знакомое, при взгляде на что нехорошо ёкнуло в груди, и перехватило дыхание. Он спешился, подошел ближе, и обмер. Рядом с булыжником лежал, чуть завиваясь на слабом ветру, обрывок знакомых, и столь любимых вьющихся каштановых волос. Обрывок, срезанный с головы вместе с неровным лоскутом кожи. В сизо-черной, жирной золе, рядом с заржавленным и покореженным шлемом, его пальцы наткнулись на золотую цепочку. Он когда-то давным-давно, целых полгода назад, сам дарил её Генриетте. Он все понял. Он просидел у страшного камня и смешавшегося с грязью костра еще целые сутки. Приведенный в себя утренним дождем и окликом идущих мимо солдат, он с трудом отыскал в лесу лошадь, вдел негнущиеся ноги в стремена, и отдался на волю умного, доброго животного.   
Алхимик поднял брата с колен, уложил на постель, вытащив из грязной одежды, и немедля вызвал лекаря, с которым долго говорил в каминном зале. Альберт пролежал в полузабытии почти четверо суток, иногда начиная стонать, а иногда ругаясь сквозь сжатые зубы. На пятый он встал, и попросил горячего вина. Он сам снова заговорил с Иоганном обо все произошедшем, и в этот раз был сосредоточен и тих. Только в глазах его что-то изменилось. Юношеские бойкие искры догорели и исчезли без следа, и во взгляде застыла где-то на дне темная горечь. Казалось, однако, что кризис миновал.
Прошло еще три дня, и Иоганн вот-вот должен был отбывать с кораблями Шетланда на север, к устьям Фены и реки Духов. Моряки, солдаты и офицеры торопились, многим хотелось отплатить нордам – кому за свой страх, кому за ближних и разоренное хозяйство, и почти каждому жаждалось сделать что-то, чтобы хоть на год или два наблюдатели на высоких скалах и дальних маяках перестали с ужасом глядеть на море, ожидая, что из-за горизонта вынырнут полосатые паруса. На самый день отплытия пришелся канун летнего солнцестояния, и в вечеру вокруг города то тут, то там загорались далекие костры, около которых танцевали под звуки волынок, бубнов и флейт молодые крестьяне окружающих деревень, а то и городские жители. Моряки в знак жертвы Мананну брили бороды, и жрецы служили в храмах молебны. Иоганн и Альберт сидели тем вечером за столом, пили кисло—сладкое местное вино, и даже, кажется, иногда улыбались. Альберт говорил брату о том, что оставит Университет и уйдет в мореходы, чтобы уже зимою тоже мстить нордам за все, что случилось в последние недели. Имени Генриетты они оба старательно не называли. Вот снаружи ударили последние колокола, и по центральной улице двинулась праздничная процессия. При виде торжественно идущих двумя рядами, взявшихся за руки юношей и девушек (известная часть которых составляла уже обещанные друг другу пары) Иоганн тяжело вздохнул, а вот Альберт… Альберт, казалось, камнем застыл на своем месте около распахнутого окна. Лицо его было бледно, как полотно, а кулак правой руки сжат до скрипа жил. Вот тут Иоганн Вальтер фон Хильдемарк и увидел впервые этот взгляд – взгляд бессильного отчаяния, сгоревшей надежды и зияющей, всепоглощающей пустоты. Если бы глаза могли издавать звуки, то взгляд младшего брата должен бы был выть от тоски, как тысяча замерзающих волков, но брат молчал. Только кулак сжимался все сильнее.
— Пойдем… — тронул алхимик Альберта за плечо.
— Да, пойдем… — тихо отозвался тот.
Они встали и тихими шагами отошли от окна, чтобы даже отзвуками скорби и уныния не спугнуть этот чужой праздник.
Около дверей свое комнаты Альберт повернулся, и долго, снизу-вверх, смотрел на лицо старшего брата.
— Ты знаешь, я уже договорился с капитаном порта, господином Юргеном Шталем. Он разрешил мне завтра прийти в Сторожевую и,… — замедлил он, — записаться добровольцем. Я скоро приду к их проклятому берегу. Приду и отплачу.
Он снова замолчал, громко дыша. Затем снова поднял глаза.
— Спасибо тебе, Ханс. Я люблю тебя, старший брат.
— И я тебя, мой хороший.
Они обнялись и разошлись по своим комнатам. Ночью старший фон Хильдемарк спал дурно. Среди ночи ему слышались хлопанья дверей, шаги, чьи-то бормочущие голоса. А на утро… На утро всю гостиницу разбудил визг служанки, пошедшей за водою. Говорили, что, когда его нашли, он был еще жив, только беззвучно шевелил губами, пытаясь что-то сказать, пока не хлынула горлом последняя оставшаяся в его худом теле кровь и не закрылись навсегда глаза. В правой руке его был зажат маленький медальон. В нем, на искусно выполненной миниатюре – не больше перепелиного яйца – красивая девушка с каштановыми волнистыми волосами кружилась среди цветов в легком танце.
Граф Шетланд ради волшебника согласился на 3 часа задержать выход из гавани. Иоганн Вальтер фон Хильдемарк сам положил на глазницы брата две серебряные монеты, и долго стоял среди пустой улицы, глядя в след молчаливым жрецам Морра. Ни Дитерсхафена, ни могилы брата он больше никогда не видел.
Все это вспомнилось алхимику, пока охранники и подручные дона Рафаэля медленно и осторожно, чтобы не разбить катайских ваз и не потревожить гостей, катили клетку к дальней стене зала. Он смотрел на этот грубый деревянно-железный прямоугольник, на остальных покупателей, тихо что-то обсуждавших или тоже глядевших на катящуюся клетку, на свои столы, на вино и фрукты, на вьющиеся по своим вазам растения, и какие-то мысленные шестеренки, каких он, видимо, даже и не знал, крутились, сцеплялись и расцеплялись где-то глубоко-глубоко внутри. И он понял вдруг, понял так ясно, как будто увидел эту мысль написанной ярким цветом на пустом листе – он не хочет больше видеть этого проклятого опустошенного взгляда. Никогда. «Сколько их еще было, и сколько будет, но боже, ты, который может быть все-таки есть там, за пределами этого трижды проклятого Хаосом мира, как бы ни звали тебя и сколько бы у тебя не было лиц, пусть их не будет сейчас. Хотя бы сейчас».
Он медленно поднял руку, и аукционер, что-то быстро писавший в небольшой тетради, повернул к нему улыбающееся усатое лицо.
— Господин фон Хильдемарк?
— У меня есть небольшая просьба к вам, дон Рафаэль.
— Внимательно вас слушаю, дон Иоганн. – серые глаза первого таксатора пристально глядели на восковое лицо алхимика. «И будь я люстрийская двуногая ящерица, если он сейчас не выкинет какой-нибудь фортель…» — тревожно пронеслось в голове у дона Рафаэля, и неожиданно неприятно дернулось что-то слева в груди.
— Вы говорили, что цена за ваши лучшие лоты будет семьсот крон за каждого. Я хочу купить и второй. Три цены. Сразу.
Кто-то громко вздохнул. Кто-то негромко выругался. Высокая женщина подскочила со своего места и вперилась в алхимика ненавидящим взглядом, и её соперник, Изможденный, провел по столу рукой так, что длинный ноготь на его мизинце прочертил по полированной поверхности красного дерева глубокую борозду. Джафар, казалось, вырвет сейчас свою козлиную бороду – так резко дернулась вниз его рука.
Кровь отхлынула на мгновение от лица дона Рафаэля, сделав его болезненно похожим на своего клиента, но он тут же взял себя в руки. «Я знал, что он что-нибудь отчебучит, иначе с чего ему быть таким щедрым сегодня? Ох Ринальд, как наш хлеб порой нелегко достается…».
Дон Рафаэль встал. Его великолепная шляпа с пером описала в воздухе идеальный овал, и легкая, уверенная улыбка светского человека, имеющего – и осознающего свой значительный вес в обществе, заняла свое место на жестких губах. 
— Несомненно, дорогой господин фон Хильдемарк! Вы имеете полное право первой ставки. Она принята. Дамы и господа, есть ли желающие присоединиться?
Дон таксатор читал в глядевших на него глазах привычные за много лет злость, сомнение, зависть, колебания алчности. Он видел все это бессчетное множество раз, на сотнях торгов, что случилось ему провести. Именно сейчас, в эти первые мгновения, его решение и скорость его слов незримо и неписано определит, останется ли ставка прежней, и не разорвется ли плавность хода торгов очередным состязанием или сварой. Что же, ранее он принял предложения бледного алхимика – предложения, несомненно, щедрые. Теперь его черед платить по счетам. Он не будет ждать, пока они все опомнятся.
Дон Рафаэль занес молоток над подставкой, и первый, громкий удар разнесся в воздухе зала.
— Две тысячи сто крон – раз!
— Две тысячи сто крон – два!
В последний раз его взгляд быстро обежал все еще молчащую комнату.
— Две тысячи сто крон – три! Продано господину фон Хильдемарку!
Взгляд дона Рафаэля снова пересекся со взглядом алхимика.
«Я сделал то, о чем ты просил. Исполнена ли наша сделка?» — спрашивали глаза эсталийца, снова обрамленные в прищуре сеткой мелких, внимательных морщин.
«Исполнена. И спасибо.» — отвечали усталые бесцветные глаза.
— Вы, верно, захотите забрать обе ваши покупки сразу, дон Иоганн? – прозвучал голос таксатора.
— Да, сделайте любезность, дон Рафаэль, пусть подкатят вторую клетку к первой. Сейчас мы завершим расчет, и я откланяюсь.
По мановению руки аукционера первая клетка замерла на месте, тихий скрип её колес затих. Подручные, оставив её, заспешили ко второму зарешеченному ящику, взялись за четыре его стороны, осторожно налегли и потянули… Алхимик же вновь шел через зал, опустив правую руку глубоко за расстегнутый нагрудник камзола.
— Я снова расплачусь товаром, господин первый таксатор. Сокровище за сокровище.
Второй извлеченный фон Хильдемарком мешочек был меньше первого. Те камни, что появились из него, заставили учащенно забиться даже сердце дона Рафаэля.  Алхимик сначала поднес к свету два угловатых кристалла, иссиня-черных, в гранях которых плясали отблески, чем-то напоминавшие игры молний в штормовых облаках.
— Аметисты из Наггаррота. – ровным голосом сказал он. – Не беспокойтесь, дон Рафаэль, разговоры о дурной славе этих камней – лишь разговоры. Я владел ими несколько лет. Теперь они ваши. И вот еще кое-что…
Угловатые камни с тихим стуком опустились на стол аукционера. А следом за ними в пальцах алхимика, казалось, заплясал прозрачный огонек. Это был овальный камень, почти прозрачный, с чуть заметным голубоватым отливом, попадая на который свет, казалось, зажигал внутри того крохотные звезды.
— Лунная слеза… — опередив алхимика, с благоговением, медленно произнес таксатор.
— Иллирийская лунная слеза. – кивнул фон Хильдемарк. — Свет звезд с берегов Ультуана.
Он положил светлый камень между темных аметистов, и теперь камни земель непримиримых врагов лежали, почти касаясь друг друга. Все еще не отводя взгляда от камней, дон Рафаэль потянулся было за весами, но алхимик остановил его, чуть коснувшись плеча таксатора.
— Мы оба знаем цену этим камням, дон Рафаэль, и знаем репутацию друг друга. Пусть они останутся на попечении Гильдии, а окончательно завершить расчет мы сможем через день или два, не мешая аукциону. Да и мне, право, будет немного неловко ехать по улицам Саратозы с разменом – еще зарежут, чего доброго, в подворотне, с таким-то мешком монет. – уголки губ алхимика приподнялись в короткой сухой усмешке.
— Да будет так. – кивнул таксатор, вернув ящик весов обратно. – Пришлите вашего человека в удобное время, и мы завершим это дело окончательно. Дон Иоганн, — добавил эсталиец, немного помолчав, — вы заплатили за этих двоих стоимость небольшого корабля. Искренне надеюсь, что ваши новые приобретения окупят такую щедрость.
— Я … не знаю. – негромко ответил алхимик.
Он снова поклонился замершему в удивлении таксатору, развернулся, и ровными шагами пошел к клеткам. Они уже стояли у выхода в общий аукционный зал, и смуглый Сальватор нес в охапке полотнища, чтобы солдаты снова накинули их, скрывая содержимое от жадной до чужих тайн улицы. Вот полотнища взметнулись в воздухе плащами великанов. Однако перед тем, как они упали, алхимик мельком увидел, что в обеих клетках, примерно на высоте человеческого роста снова чуть видно затеплились, едва заметные, янтарные искры.
— Надеюсь, вам хватит золота и на гробницу, господин алхимик. – прозвучал за спиной звучный баритон. — Лесные дикари редко умирают в неволе тихо.
Алхимик прошел, ничего ему не ответив. Он устал – от долгого этого дня, от шедшего с самого утра торга, от усердно забывавшегося воспоминания, что выскочило-таки сегодня бесом из табакерки и стоило ему трех лучших драгоценных камней. Внутри у него не было ни сожалений, ни веселья, но лишь ровная, тихая пустота. Так чувствует себя гонец после дня стремительной скачки по бездорожью, и наконец, спустившийся из седла. И даже клекочущий голос в виске молчал, насытившись за день чужими злобой, алчностью и отчаяньем.
Из малого зала он прошел в пустующий большой, и за его спиной люди аукционера с трудом протискивали через проем двери массивные клетки. Снова подошел Сальватор, коротко поклонившись:
— Как изволите поступать с приобретениями далее, дон алхимик? К товарному крыльцу перевозим?
— Да, будь так добр. Я позову своих людей, и мы заберем их.
Несколько серебряных марок перешли из рук алхимика в ладонь Стальватора. Тот широко улыбнулся и негромко щелкнул каблуками.
— Благодарю, дон алхимик. Прикажете открыть вам дверь?
— Да. Мои помощники не далеко, я вернусь скоро.
Сальватор загремел связкой ключей, а двое охранников, стоявших у двери, замерли смирно. Дверь растворилась, и в затененный аукционный зал хлынул свет вечернего солнца, негромкий шум улицы и густой, почти тяжелый аромат цветущих жасмина и мирта. Негромко стуча сапогами по мрамору крыльца, алхимик вышел на улицу Негоциантов, разминая затекшие спину и ноги. Буквально через небольшой квартал от здания Гильдии Оценщиков, под круглой вывеской располагалась траттория «Три моря», в которой, за кубками вина и жарким ожидал его веселый Марио Панчетти со своими людьми.
Не торопясь, но и не замедляя шага, алхимик шел мимо маленьких лавок, завистливо глядевших через решетку на особняк напротив, вдыхая запах соли, острого перца и зрелых, готовых в пальцах истечь соком фруктов. Он прошел мимо низкой арки входа в пекарню, где грузная женщина в переднике колотила веником мальчишку, пытавшегося стянуть с прилавка булку, обогнул фонтан на небольшой площади, где извергающая воду мраморная трехголовая рыба погибала от разящего удара китобоя. Подвыпивший человек в добротной одежде, взглянув на восковое лицо алхимика, шарахнулся на другую сторону улицы, сотворяя руками охраняющий жест, и долго следила за ним с любопытством маленькая девчонка, что с яблоком в руках сидела на подоконнике аккуратного дома.  Наконец, он шагнул в тень под круглой синей вывеской.
— Добрый вечер, сеньор! Все удачно? Выглядите вы малость неважно. – отложил Панчетти маленькую флейту, на которой только что наигрывал несложный мотив. Его живые карие глаза внимательно глядели на фон Хильдемарка. Несколько человек, одетых в такие же, как и он сам, кожаные куртки с металлическими накладками, оторвались от стаканов и тарелок, вопросительно посмотрели на вошедшего.
— Да, Марио, все в порядке, не беспокойся. Просто устал сидеть весь день в мешке со змеями. Это был тот еще змеевник.  – алхимик долгим движением потянул шею.
— Хлебните-ка, сеньор. – тилеец протянул фон Хильдемарку металлический кубок. – Это вам не эсталийская кислятина. Разом станет полегче. И мы готовы выходить в любую минуту.
— Спасибо, старина! – первый раз за день алхимик улыбнулся искренне. Он взял кубок и сделал большой глоток – вино было крепким, сладким, со вкусом изюма и трав. – Да, пора. У нас есть очень щекотливый груз.
Панчетти легко соскочил с высокого стула и коротко свистнул.
— Лука, Гвидо, Энрике, Орландо! Выходим. И Джулиано разбудите! А то опять проспит блаженство небесное… 
Алхимик и кондотьер вышли на улицу. Следом остальные наемники выводили лошадей, забираясь в седла. Заспанный Джулиано, обритая голова которого сияла на солнце, как бронзовая гномья пушка, подвел фон Хильдемарку его серого коня, к седлу которого в матерчатом чехле был приторочен длинный меч, и рыжую, бешеного нрава кобылу Панчетти. Сзади по мостовой прогрохотала подготовленная для перевозки грузов телега.
— И все же разрази меня молния, сеньор Иоганн, я не понимаю, зачем вам эта оглобля. – Марио повел рукой с сторону матерчатого чехла, попутно подмигивая проходящей мимо девушке. – Ни быстроты в ней, ни маневра… Одно только, что страшная, и, если уж достанет — так достанет. Да и в целом вы — волшебник, вам и трогать врага не нужно, чтобы отправить его на тот свет.
— Это, маэстро, почти как любовь, — фон Хильдемарк устроился удобней в седле, и ласково провел ладонью по крупному яблоку меча. – Может, есть и лучше кто на свете, да уже поздно – сердцу не приказать.
Веселый балагур Марио картинно развел в воздухе руками, и они тронулись.
Обратная дорога была короткой. Копыта лошадей мерно цокали по булыжникам, пугая мелких птиц и уличных кошек. Около здания Гильдии – красивого, немного помпезного, с мраморной резьбой и желтоватыми каменным стенами в три этажа, кавалькада завернула в тихий переулок. Телега, управляемая Джулиано, подкатила к товарному крыльцу, невысокому, но широкому, за которым видны были тяжелые распашные двери.  Алхимик спешился и постучал по створке. В ней с шелестом открылся узкий глазок, снова защелкнулся, а затем и она сама распахнулась. Смуглый Сальватор равнодушно оглядели конных тилейцев, и руководимые им гильдейские охранники выкатили клетки. Осторожно, надсаживаясь и бранясь сквозь зубы, но явно старясь, они погрузили их с крыльца на телегу – серебряные марки в ладони Сальватора сделали свое дело. Сальватор коротко кивнул, и ворота снова закрылись. Его дело было сделано.
Марио окинул груз оценивающим взглядом.
— В «Гортенpию» едем, сеньор Иоганн? – назвал он гостиницу, где обычно останавливался алхимик. — Или по иному адресу?
— В «Гортензию». – кивнул фон Хильдемарк. – Только давай объездом, а не через Каперский холм. Я, полагаю, все же нажил себе пару «теплых друзей» сегодня. Сомневаюсь, чтобы они успели приготовить какие-то гостинцы, но как ты сам говоришь, лучше проехать три мили верхом, чем тридцать футов на катафалке.
Марио кивнул, и тронул бока лошади шпорами. Они снова выехали на улицу Негоциантов – впереди алхимик и кондотьер, по бокам – Лука и Энрике со щитами у плеча, и позади – Гвидо и Орландо. В центре отряда мерно постукивала колесами телега с клетками, на облучке которой сидел лысый Джулиано, а за ней, привязанная постромком к борту, грустно шагала его верховая лошадь.
А на Саратозу пал вечер. Солнце, уже не яркий огненный шар, а перевернутая громадная плошка – плавно тонуло в океане, разгоняя вокруг белый пар облаков. Чириканье дневных птиц, шнырявших по зарослям магнолий, стихло, уступив право продолжения концерта сверчкам, которые только начинали настраивать свои скрипки в щелях и норках. От гавани потянуло прохладой и туманом. Отряд не торопясь ехал то вперед, то вправо и влево, обгоняя фонарщиков с лестницами, припозднившихся носильщиков с бочками и ящиками, степенных капитанов и уличных оборванцев. На круглой площади черепичные крыши и каменные стены домов расступились, и в центре показался помост, на котором, на высоком глаголе, висела стальная узкая клетка с человеком внутри. Человек спал, чуть слышно сопя, прислонив выгоревшую на солнце голову к прутьям. Табличка на клетке гласила, что в клетке сидит некий Альфонсо Комаррино, осмелившийся во хмелю болтать непотребства про Совет Капитанов, и сидеть ему в той клетке три дня, если только он ранее того не помрет. При виде этой картины Марио криво усмехнулся, а они проехали далее. Вот улица пошла чуть в гору, и справа открылся небольшой холм, щедро усыпанный неяркими пока еще огнями – тот самый Каперский холм, на котором последние десять лет старались строить свои дома и дворцы особо удачливые «негоцианты». Его-то фон Хильдемарк и хотел объехать. На очередном перекрестке отряд свернул вправо, и холм быстро скрылся за стенами домов.
Начало быстро смеркаться. Копыта лошадей и колеса телеги все так же мерно стучали по булыжникам мостовой, оставляя позади трактиры и особняки, жилые дома и лавки, зевающих стражников Портовой дружины с широкими алебардами, которые завистливо глядели на пьющих под навесом траттории моряков. Над навесом в открытом окне яркой красоты девушка перебирала струны мандолины, и моряки нестройным хором пытались подпевать знакомой им мелодии.  Около перекрестка Суконной улицы с безымянным переулком отряд ненадолго встал – две телеги, пытавшиеся поскорее отъехать от своих лавок, зацепились оглоблями, перегородив проезд, и их возничие, потрясая кулаками, кричали друг на друга и лошадей, пытаясь хоть что-то сделать. Пока стояли – из переулка высунулся какой-то сомнительный тип в надвинутом на нос капюшоне, и стал пристально рассматривать задернутые тканью клетки. Стоявший справа Орландо вытянул из-под плаща пистолет, и тип тут же нырнул обратно в тень, сделав руками жест безмолвного языка улицы Клинков – мол, обознался, прощенья просим. Орландо показал ему в след здоровенный кулак. Телеги впереди, наконец, разъехались, и кавалькада тронулась снова.
До «Гортензии» оставалась еще примерно треть пути, когда из набежавших с моря облаков брызнул мелкий дождь. Наемники, Марио и алхимик запахнули плащи, а Джулиано, остановив на минуту телегу, полез поправлять укрывающие клетки полотнища.
— Сеньор алхимик, — прозвучал вдруг его удивленный голос, — ваши пленники за руки держатся.
Фон Хильдемарк обернулся – и снова видел протянутые из клетки в клетку руки. Клетки стояли на телеге почти вплотную, и теперь руки заключенных в них эльфов лежали друг у друга на предплечьях – так держатся друг за друга идущие трудной дорогой или падающие с высоты. На Джулиано устремился из левой клетки ненавидящий, жгучий и одновременно холодный взгляд женщины. Тот косо глянул в ответ, и перевел вопросительный взгляд на Марио и алхимика.
— Пусть, оставь их, Джулиано. – негромко проговорил фон Хильдемарк. Он на несколько мгновений сам поймал взгляд эльфийки, и её яростный янтарный огонь утонул в его тусклом и дымном море. Она отвела глаза, еще крепче сжав руку, что лежала на её руке. Алхимик тихо вздохну и отвернулся.
— Ну и тьма с ними. Не размокнут, не сахарные. – проговорил Джулиано, оставив полотнища как есть.
Они поехали дальше в опустившихся вместе с моросью потемках. Алхимик с трудом раскурил трубку, и сыром воздухе клубы дыма от нее не взлетали вверх, а замирали и даже опускались к земле, оставались висеть на высоте лошадиных голов. Он ехал, вдыхая и выдыхая этот остро—терпкий дым, и думал. 
Он перебирал мысленно этот день, торг, внезапно пошедший совсем не так, как было задумано, гордые и надменные сначала, а затем — рвущиеся в тоске голоса чужаков, что ехали сейчас позади него в клетках, не выпуская рук друг друга. "Что мне до них? Ужели я не видел ни тоски, ни мучений, ни смертей? И видел, и скольким причиной был сам. А сейчас? Ему, его крови — он нарисовал в памяти лицо эльфа, — надлежало стать скрепляющим раствором для сигила. Долго и добровольно, или быстро, страшно, как хотела тварь, сразу отдать эту кровь, эссенцию жизни, в мастерской. А что было уготовано ей — я не знал и даже дела до того не было. Хватило бы с лихвой одного. А теперь она едет позади, держа его — брата? мужа? просто единственного из своего народа? — за руку, и он держит её, как будто разорвись руки – и оба рухнут в пропасть. Она стоила мне плодов экспедиции, но я даже не жалею о том. И ведь я сделал это не столько для себя, сколько для них. Чужих, чуждых, случайных, а будь у них возможность — они сами попробуют выпустить кровь хоть мне, хоть Марио, хоть самому императору. Я могу сломать их обоих, выпить до суха, будто сильванийские кровососы, но я … не хочу. Не хочу этим чужакам, нелюдям ни боли, ни страданий." Он глубоко затянулся, и выдохнул носом полную грудь дыма. "А в них ли дело? И в них, и нет… Слишком наш «прекрасный» мир любит отнимать. Все, что можно, до чего дотянется, до конца. И чем крепче держится живущий за что-то – тем громче мир хохочет над ним, будто знает, как будет мучатся жертва, когда он найдет – обязательно найдет – способ отобрать ту ценность. И ничто не поменяется под проклятым Моррслибом. Но, Хаос подери, пусть сегодня смеется слегка потише”.
Он, неожиданно для себя, поднял к небу голову и погрозил луне сжатым кулаком.
Вот впереди замаячили огни гостиницы.
— Марио, задержимся немного. Видишь тот проулок, справа? – рука алхимика указала на небольшой темный провал между двух домов. – Поставим телегу туда.
— Хорошо, сеньор. – пожал плечами Панчетти. Он не спорил с клиентами о несущественных вещах, да и с бледным алхимиком работал не впервые. Раз просит – значит, надо.
Телегу загнали в проулок. Двое конников закрыли собой въезд, и двое – выезд из каменной щели. Джулиано слез с обулчка телеги, отвязал лошадь, коротко поклонился и учтиво отошел. Отъехал в сторону, коротко проведя перчаткой по рукаву алхимика, и сам Марио. Клиент собирался что-то делать со своим товаром. И хорошо, дело личное, а его, Марио Панчетти, дело, чтобы никто клиенту не мешал. Ему за это хорошо платят.
Алхимик спрыгнул с лошади, откинул капюшон. Клетки на повозке стояли перед ним, будто уродливые горбы на спине гигантского арабийского верблюда. Полотнища были приоткинуты, но ни протянутых рук, ни самих пленников не было видно.
— Я знаю, что вы слышите и понимаете меня. – сказал он негромко, будто бы ни к кому не обращаясь. – Я не хочу причинять вам зла и далее держать вас в клетках, как диких зверей.
— Выходит, это ради нашего блага ты купил нас, как вещи, на рынке рабов, ильватой? – негромко и насмешливо—горько прозвучал из правой клетки мелодичный, но несколько охрипший мужской голос.
— Для вашего блага я выкупил твою спутницу, потратив на это цену морского корабля, и она сейчас рядом с тобой, асарай, вместо пыточных застенков твари с напомаженной физиономией или мастерской некроманта. – холодно отрезал алхимик. – Если не станете пытаться сразу вцепиться мне в горло и громить постоялый двор, я открою клетки, и дам вам пищу, питье и отдых. Здесь некуда бежать, вокруг большой город, полный головорезов и солдат, привычных к бою, и не сильно любящих чужаков. Попадетесь им – вас сволокут на костер или наденут на кол, как чучела, чтобы просто послушать ваши стоны. Будете делать, что скажу я – будете и дальше живы и вместе.
— Так ты, оказывается, живое воплощение Иши, ильватой? – отозвался с той же насмешливой горечью женский голос из клетки слева. – Странный же она выбрала себе образ.
— Я смерть, которой опротивело забирать души. – устало ответил фон Хильдемарк. Уголки его губ тронула усмешка.  – Умерьте оба свою гордыню, и слушайте меня, если хотите держаться друг за друга не через решетки. Выбор за вами, асарай. – Он затянулся почти потухшей трубкой. — Я свой уже сделал.
Алхимик и эльфы замолчали, и только слышно было, как шуршит и падает с неба мелкий дождь, да переминаются, фыркая, лошади.
— Мы услышали тебя, ильватой – прозвучал наконец голос мужчины. Он был по-прежнему тих, но в нем более не было вызова, лишь горькая решимость.  — Мы сделаем, как ты велишь. Пока.
— Хорошо. – кивнул фон Хильдемарк темноте клетки. — Я рад, что мы друг друга услышали.
Алхимик снял с пояса кольцо с двумя длинными ключами, и коротким движением заскочил на телегу. Замки на решетках были хоть и не очень велики, но тяжелы, а на корпусах – сложной формы цилиндрах – стояли оттиски с угловатыми рунами. Первый замок звучно щелкнул, и дверь левой клетки со скрипом сдвинулась в сторону. Эльф, не шелохнувшись, сидел на полу, прислонясь плечом к боковой решетке. Он поднял на алхимика взгляд – и его янтарные глаза встретились с сухим взглядом человека. Он был худ, отчего высокие скулы и резкие черты молодого лица казались еще острее, его длинные волосы цвета сухой ржи были спутаны, а по плечу проходил дурно заживший, воспаленный шрам. В глазах, спрятанное, но не ушедшее глубоко, читалось упрямство.
— Выходи. – сказал ему алхимик. – И вы оба, и я уже достаточно вымокли и намерзлись.
Эльф отвернул голову от алхимика, взглянул на соседнюю клетку, и медленно встал, выпрямляясь, будто заново учась держать спину прямо.
Эльфийка в соседней клетке стояла у двери, её тонкие пальцы с силой стиснули металлические прутья. Волосы её были темными, забранными в небрежную, растрепанную сейчас косу, а лицо, тоже юное, было еще более пронзительно, чем у мужчины, и почти хищно. Она сразу поймала взгляд алхимика своими глазам цвета темного меда, и, пока он отпирал дверь, пристально смотрела на него, словно пытаясь оправдаться перед собою за то, что отвела взгляд получасом раньше. Во взгляде была острота лезвия, но в какой-то момент, видимо, нежелаемое, почти ненавистное, с еще большей яростью загнанное обратно, проскользнуло … облегчение, когда в один момент лязгнул отпиравший её замок, и сделал шаг из своего узилища её спутник.
Алхимик усмехнулся про себя и специально, чтобы она видела, на мгновение смежил веки. «Гордецы. Как же похожи в своей горячности наши и их молодые…» — подумал он.
Эльфы спустились, наконец, с телеги, и теперь стояли рядом с алхимиком в изорванной, грязной одежде, явно замерзшие на свежем ветру и столь же явно старавшиеся не подать о том вида.
«Мда… Удивительное же зрелище мы будем представлять собой» — снова подумал фон Хильдемарк. «Что-то с этим надо сделать».
Он потянул повод своей лошади, открыл седельную сумку, и вытащил второй свой плащ. Плащ был добротный, хорошего пропитанного сукна, с мягким подбоем. Но он был один.
— Марио, — позвал алхимик негромко. – Ты не продашь, старина, мне своего запасного плаща?
Кондотьер тихим шагом подъехал к стоящим, прищурено взглянув на эльфов.
— Вам, сеньор Иоганн, я его с удовольствием подарю. – он еще раз оглядел эльфов. – Думаю, как раз впору придется.
Он ловко развернулся в седле, и второй плащ, серой плотной шерсти, опустился на руку алхимика.  – Такие редкие гости в наших краях, а как оборванцы! Негоже составлять компанию почтенному сеньору в таком виде. – рассмеялся он. – Особенно даме.
Эльфийка метнула в него свой кинжальный взгляд, но веселый кондотьер Марио Панчетти лишь широко улыбнулся в ответ и отъехал обратно, более ничего не сказав.
— Одевайте. – протянул алхимик плащи эльфам. – Постоялый двор, куда мы пойдем, достаточно безопасен, но возбуждать излишнее любопытство местных не стоит.
Эльфы скривились лицами, но одели плащи без слов. Хотя мужчина был достаточно высок, плащ рослого фон Хильдемарка укрывал его до самых пят, спрятав под стремительно намокающими полами чужого кроя полусапоги. Капюшон глубоко сел на его голову, закрыв длинные волосы, резкое лицо и острые уши. Даже внимательному наблюдателю оставались теперь лишь подбородок да малая часть щек. Эльфийке плащ хоть и невысокого, но плотно сбитого Панчетти был где мал, где велик, но лучшего все равно не было. Она стояла в нем молчаливым изваянием, с решительным видом бледного лица.
— А теперь немного отойдите. – сквозь зубы проговорил алхимик.
Он вплотную подошёл к телеге и клеткам, закрыл глаза, и всю усталость, весь гнев этого дня и всю боль воспоминания вложил в тягучие, давно знакомые слова. Желтый ветер Шамон склубился, свился в тугой жгут, и пронесся, незримый, через переулок. Телега и клетки чуть заметно засветились изнутри, и вдруг распались — медленно, беззвучно облетевшим ворохом рыжих искр, быстро таявших в воздухе. Их больше не было. Только две лошади, запряженные в телегу секунду назад, подняли в удивлении свои большие головы, и недоуменно запрядали ушами.
— … И пропади ты пропадом. – зло прошипел алхимик. Он, наконец, отвел душу.
— Вот сколько мы вместе ни работали, сеньор Иоганн, никак привыкнуть не могу. – Марио, обернувшись и приподняв бровь, с ухмылкой смотре на место, где только что стояла телега. – Браво!
Алхимик ответил ему своей ухмылкой, и чуть склонил голову, будто музыкант, закончивший играть этюд. Лысый Джулиано хмуро поглядел на последнюю догоравшую в воздухе искру, зачем-то проверил, на месте ли пистоль под плащом, но ничего не сказал, только сплюнул в сторону. Эльфы так и стояли неподвижно, но головы их были теперь чуть повернуты друг к другу, будто они мельком переглянулись под своими капюшонами.
Фон Хильдемарк сделал несколько шагов вперед, положил руку на круп коня кондотьера.
— Спасибо, Марио! – голос его зазвучал в тишине неожиданной теплой нотой. – Отсюда мы пойдем пешком, два шага осталось. Ты, как и всегда, помог мне лучше, чем я мог желать. Езжайте отдыхать, к горячему вину и свежему жаркому, и пусть Ранальд хранит тебя и твоих людей.
— И вам спасибо, сеньор Иоганн! – в хрипловатом, звучном голосе Панчетти не было теперь ни капли шутки. – Для меня честь работать с вами. И вы знаете, что не только в оплате дело.
Он протянул алхимику крепкую короткопалую руку, тот в ответ сжал её своей, жесткой и длиннопалой ладонью.
— Единственно, сеньор Иоганн… — кондотьер выразительно и в который раз за день окинул эльфов взглядом. – Волнуюсь я немного…
— Не беспокойся, старина. – ответил ему фон Хильдемарк, улыбаясь одними глазами, — Если чему быть, того не миновать.
Звуки лошадиных копыт растаяли в плеске дождя. Алхимик подозвал своего коня, взял его под уздцы, и повернулся к эльфам.
— Сейчас мы пойдем вон туда, — махнула через марево капель его рука. – Просто держитесь за мной, не снимайте капюшонов и ни на кого не обращайте внимания. Меня там знают, и лишних вопросов никто задавать не посмеет.
Те ничего не ответили, но лишь повернулись по направлению, указанному алхимиком. Он пошел вперед и, не услышав никакого движения за спиной, обернулся шагов через пятнадцать. Эльфы, однако, стояли в двух шагах за ним, и даже их плащи не колыхались, будто они и не двигались вовсе.
Бело-жёлтая вывеска с изящно нарисованной гортензией скоро оказалась у них над головами. Медвежеватого вида привратник, узнав алхимика, вежливо поклонился и открыл перед ним ворота, впуская на крытый двор.
— А это кто, благородный господин? – осведомился он хриплым басом, указав рукой на фигуры в плащах. – Они с вами?
— Да, Курт, со мной. Я нанял этих господ на службу.   
Как и на аукционе, серебряная марка почти незаметно перешла из одних рук в другие. Привратник повеселел, и стукнув по неказистой двери рядом с собой, рявкнул:
— Антонио! А ну иди прими лошадь у господина!
Из двери выскочил кудрявый юнец лет 16ти и, тоже низко кланяясь, взял у алхимика поводья. Еще один привратник, на этот раз — в расшитом камзоле, распахнул входную дверь в саму гостиницу. Из светлого прямоугольника пахнуло теплом, свежим хлебом и медленно томимой на огне тушеной дичью. Откуда-то справа негромко играла музыка. Фон Хильдемарк и эльфы вошли в гостевой зал.  Почти такой же толстый, как и привратник, хозяин «Гортензии» Гвидо Тортеллини вышел навстречу алхимику из-за стойки, где наставлял на путь истинный (и видимо, довольно бурно, хоть и не громко) двух девушек и молодца, одетых в цветастые одежды его заведения. Однако, если привратник был похож на медведя, то в сеньоре Тортеллини было что-то от степенного крота – те же маленькие, черные глазки, бархатный черный жилет и широченные, как лопаты, ручищи.
— О, сеньор фон Хильдемарк! Вечер добрый, господин мой! А как вымокли—то, спаси Мананн! Извольте к огню? Или сразу в номер пройдете?  — захлопотал он. – А это ваши люди с вами? Велите готовить им комнату?
— А вы – брысь отсюда! – прикрикнул он на замерших неподалеку девиц и молодца. – И чтоб в следующий раз головой думали, а не седалищем! А у тебя, Андрэ, я как пить дать все из жалования вычту! Сил моих нет больше!
Девицы покраснели, сделали неуклюжие реверансы, и убежали вверх по лестнице. Молодец тоже раскраснелся, как вареный рак, и юркнул куда-то за стойку.
— Простите, сеньор! Так что же велите по комнатам? – снова учтиво спросил он у алхимика.
— Да, дорогой сеньор Гвидо, это мои слуги, но ночевать они будут в моем номере, в каминной. Велите подать для них пару меховых одеял, будьте так добры. Похоже, скоро случится шторм, будет холодно.
— Ах батюшки! – всплеснул кротовыми лапищами сеньор Гвидо. – Опять все стекла побьет! Андрэ! – крикнул он, и красный молодец вырос перед ним, поедая хозяина глазами. – А ну, ступай к гостям, и предупреди, что шторм и ветер будут, проси – да вежливо, полено ты еловое! – чтобы ставни закрывали в ночь. Ну, мигом! – толкнул он его в спину, и молодец почти улетел куда-то в сторону музыки.
— Благодарю, господин мой волшебник! Вы поднимайтесь, не мерзните в мокром. Я вместе с одеялами велю ужин подать с горячим вином, и водицу горячую в ваш номер тотчас же дадим, Барадин час как котел растопил. 
— Ответно благодарю, сеньор Гвидо! И, если не трудно, пусть принесут еще фруктов и бульону.
— Всенепременно, сеньор фон Хильдемарк, на три персоны, в лучшем виде! – поклонился Тортеллини с грацией, неожиданной для столь толстого человека, и ушел в сторону кухни отдавать приказания.
Алхимик, сам не снимая капюшона, тяжело ступал по каменной лестнице. Его номер на втором этаже был самым дальним и одним из лучших – в двух просторных комнатах помещался рабочий кабинет с камином, спальня с мягкой постелью, и отдельная роскошь – ванная с гномьим паровым отоплением, горячей и холодной водою. Дверь тихо щелкнула, впуская его и эльфов в каминную. В камине, заранее разведенный, горел несильны огонь, было тепло. Фон Хильдемарк сбросил мокрый плащ, провел рукой по мокрым седым волосам.
— Тут уже можно снять плащи, — кивнул он эльфам, молчаливо стоящим у двери. – Теперь, когда я вернулся, слуги сюда ни под каким видом войти не посмеют. Как же, волшебник и почти вампир живет! – знаю я, о чем они шепчутся. Пищу и одеяла на тележке у двери оставят.
Он снял сапоги и прошел по ковру к столу, почти упал в мягкое кресло.
— Входите. У двери точно стоять нет причины. – спокойно сказал он, увидев, что оба эльфа так и не двинулись с мест. – Да и есть удобнее сидя.
Первой отрывистым движением сняла капюшон женщина. Её длинные черные волосы намокли, и косы узкими черными жгутами уходили под плащ. Следом откинул капюшон и мужчина. Его настороженный взгляд медленно обходил комнату, будто не зная, на чем остановиться.
— Не берусь судить, как это делается в Этель Лорене, но у нас согреваться принято у огня, — чуть сощурившись, беззлобно усмехнулся фон Хильдемарк. – Можно сесть в кресла, или на шкуры, если так привычнее. – он приглашающим жестом указал на медвежьи шкуры, разостланные рядом с камином.
— Мы не несмышленые дети, ильватой! – негодующе бросила эльфийка.
— Так и я не дуэнья в пансионате благородного юношества. – не меняя тона, ответил алхимик. – Если хотите, то, конечно, можете продолжать мерзнуть. Или уже наконец пройти к огню и обсушиться.
Переглянувшись, эльфы наконец сняли плащи и размокшую обувь. Теперь, в свете ламп и камина, было особенно заметно, как они были худы и измождены. Неся в руках сырые плащи и полусапоги, мужчина и женщина безмолвно прошли к огню, и медленно опустились на мохнатый медвежий мех. От уложенных у огня влажных вещей пошел едва заметный пар.
— Что дальше, ильватой? – тихим голосом спросил мужчина. Его взгляд был по-прежнему насторожен и устал.
— Через четверть часа или ранее принесут одеяла, полотенца и горячую пищу. – алхимик откинулся в кресле, устраиваясь удобнее. – Господин Тортеллини расторопен и пунктуален. Поэтому сначала я и вы будем есть. А потом… Потом, полагаю, немного поговорим, чтобы понять, что нам всем теперь делать. И как избежать недоразумений. – бледное лицо алхимика стало задумчиво. 
Всю эту четверть часа они молчали: эльфы по-прежнему сидели у огня, иногда то подсаживаясь поближе, то удаляясь от него на фут-полтора, фон Хильдемарк полулежал в кресле, покручивая в пальцах кожаный кисет с небольшой металлической бляхой, и наблюдая за ними. Наконец, в дверь постучали.
— Господин, ваш ужин и вещи! – раздался негромкий девичий голос. Алхимик встал, и чуть приоткрыв дверь, вышел в коридор. Одна из давешних девиц, получивших нагоняй от сеньора Гвидо, стояла перед ним, держа ручки небольшой тележки на колесах. На нескольких ярусах тележки лежали скатанные в рулоны одеяла, снежно—белые полотенца, стояла небольшая горка тарелок и несколько фарфоровых посудин, источавших дразнящие запахи.
— Спасибо, … Катарина, я прав? – улыбнулся алхимик.
— Катарина, преволшебный сеньор. – девушка подняла на него большие глаза, смотревшие одновременно напугано и с любопытством на его восковое, худое лицо, бесцветные глаза и бескровные губы.   
Он кивнул, и девушка, склонившись, убежала по коридору прочь. Алхимик вздохнул. Он вкатил тележку в комнату и затворил дверь на щеколду. Под крышками посудин оказался крепкий мясной бульон, томленое рагу из глухаря, хлеб, очищенные свежие фрукты. В отдельном серебряном судке, подогреваемое свечой, стояло сладкое тилейское вино пополам с апельсиновым соком и пряностями. Алхимик налил бульон в две глубокие чашки.
— Вы долго голодали – я вижу это, и я понимаю во врачебном деле. Поэтому выпейте сначала бульону, и если не станет дурно, то можно будет переходить к более плотной еде.
Чуть помолчав, он налил бульону в третью миску, и поставил её перед собой. Эльфы внимательно смотрели за его руками. Алхимик понял этот взгляд и, отложив ложку, сразу поднес чашку к губам, сделав глоток. Бульон был хорош – не обжигающ, наварист и ароматен.
— Я буду есть то же, что и вы. Тут нет ни яда, ни дурмана.
Он взял первую чашку, и медленно ступая по ковру и шкурам, подошел к сидящим. Мужчина сидел ближе к нему, и алхимик, так же осторожно, протянул чашку ему. Эльф на мгновение задумался, а потом его руки протянулись навстречу. Пальцы алхимика в момент передачи сосуда на мгновение коснулись пальцев чужака. Оба почувствовали это. Но эльф не отдернул рук, и чашка сначала плавно встала в медвежий мех, а затем перекочевала в руки его спутницы. Алхимик одобрительно улыбнулся, и передал следом вторую.
Женщина сделала несколько небольших глотков, и отставила свою посуду в сторону.
— Зачем ты все это делаешь, ильватой? – прозвучал её голос. 
Алхимик ответил не сразу. Он провел ладонью по седой голове, ненадолго закрыл глаза.
— Пожалуй, от того, что мне надоела боль вокруг, асарай. Взяла и надоела.
— Ты мог выкупить своих. Но ты выкупил нас. И я не верю, что ты выкупал Ла… — осеклась она, замолкнув, — моего спутника от того, что хотел его от чего—то избавить. Я видела твои глаза. В них были алчность и мрак, когда ты смотрел на него. Потом они ушли. Почему? Ты играешь с нами, ильватой.
Алхимик подпер подбородок рукой, спокойно глядя на женщину.
— Ты внимательна, асарай. Да, мои планы на твоего спутника поначалу были мрачны. Только теперь, — бесцветные губы прорезала едва заметная, не то мрачная, не то грустная улыбка – осуществиться им не суждено. Не хочу. Не хочу… — повторил он устало. – Хоть и должен бы хотеть, хотеть страстно. Но нет. — он сделал паузу и посмотрел ей в глаза. — Хватит уже боли. Всем.
— Что ты хотел со мной сделать? – тем же тихим голосом спросил мужчина.
— Мне была нужна твоя кровь. Нет, не вся, и я бы не стал убивать тебя, как бы этого ни хотелось кое-кому, но и вряд ли спросил бы … дозволения.
В глазах эльфа вихрем пронеслась прежняя ненависть. Его левая рука сжала медвежью шкуру так, что казалось, вот-вот вырвет из шкуры целый клок.
— Однако сейчас, - продолжал алхимик, — я делю с тобой свою пищу, кров и, поверь, стараюсь говорить так, чтобы не тревожить лишний раз твою гордость.
Ярость в глазах эльфа не ушла, но вместе с ней появилось еще что-то. Он закрыл на мгновение глаза, и чашка в правой его руке, которая, казалось, вот-вот полетит в фон Хильдемарка, мягко опустилась на шкуру вместе с держащей её рукой.
— Ты сейчас сказал правду, ильватой. Это не похоже на ваших. – сказал он еще тише, чем раньше.
Хильдемарк слегка усмехнулся уголком губ:
— Так я и не очень похож на «наших».
Еще минуту или около они сидели в молчании, лишь камин тихо трещал да гудел иногда за ставнями разгулявшийся ветер. Алхимик выпил из своей чашки еще несколько глотков, взял, подумав, тарелку с фруктами, отложив себе несколько кусков мягкой груши и персиков. Остальное он поставил перед эльфами и вернулся в свое кресло.
— Что ты хочешь от нас? – наконец нарушила молчание эльфийка. Её глаза снова горящими искрами смотрели на сидящего перед нею бледного человека.
— Как минимум, пока - ничего. Разве что, чтобы вы не поломали того, что я дал вам сегодня.
— Ты думаешь, что можешь приручить нас, как диких зверей? – вдруг наполнился ядом её голос. 
Алхимик рассмеялся:
— Нет. И не хочу. Я слишком хорошо знаю, что в этом «благословенном» мире не все можно купить, и не все поддается дрессировке. И нет у меня желания пробовать усыпить вашу бдительность, чтобы потом «взять свое». Желай я того – мне бы точно не было никакого резону ни открывать ваши клетки, ни водить долгие разговоры.
— Если ты так искренне решил нам помочь, то отчего не отпустишь сейчас? Ты можешь передумать через час или завтра. – прозвучал сухо голос мужчины.
— И куда вы пойдете сейчас? Умереть на улицах Саратозы? До Этель Лорена отсюда больше трехсот миль только по прямой, не считая моря. Через Тилею, вечно воюющую Эсталию и Ирнские горы, где и по сей день идет драка между гномами и крысюками. А что до «передумаю»… - фон Хильдемарк глубоко вздохнул. —Некоторыми путями нельзя ходить назад, асарай. Свое решение я принял. Вы, конечно, можете – и будете, я не сомневаюсь – ждать удара в спину, право ваше. Только вряд ли тот удар будет моим.
Он замолчал. Молчали, переглянувшись, и эльфы. Невесть откуда залетевшая в комнату ночная бабочка порхнула над ними, сделала несколько кругов вокруг кресла алхимика, пролетела меж эльфов, затрепетала, шурша широкими серыми крыльями, около свечи, подогревавшей вино, почти готовая окунуться в пламя. Алхимик отвел её взмахом ладони, и бабочка, обиженно отпрянув, канула в густые тени у потолка. Эльфийка проводила её полет задумчивым взглядом.
— Если хотите спросить еще о чем-то — спрашивайте. – фон Хильдемарк погасил свечу, и налил в свой бокал бордового, пряно пахнущего вина. – И ешьте уже, наконец. Ни бульон, ни фрукты не виноваты, что их вам дали именно мои руки. Даже если Хаос дернет вас сбежать и попытать счастья в ночной Саратозе, в изнуренном виде далеко вы не уйдете.
Алхимик пригубил вино, и оно теплым ручьем протекло почти сразу в его кровь. Сеньор Гвидо знал толк в хорошей кухне. Когда его глаза оторвались от игры рубиновых волн в бокале, он увидел, что мужчина напротив него снова поднял свою чашку к лицу, и пил из нее мелкими, осторожными глотками. Фон Хильдемарк тоже поднес к губам бокал, и сделал еще один, на этот раз – глубокий глоток. 
— Обо всем прочем думать будем завтра. – сказал он через несколько минут, ни к кому конкретно не обращаясь. – Если захочется есть еще – все, что нам подали, в вашем распоряжении, только не ешьте сразу помногу. Здесь же одеяла. – указал он на тележку.
— Вон тут, - он подошел к двери в ванную комнату, и открыл её пошире, – можно, если будут силы, омыться. Вода польется, если повернуть рычажки на трубах – тут горячая, тут холодная. Там же, чуть глубже, комната для необходимого уединения. 
Он сам пустил из медных труб воду, и с удовольствием смысл с лица и рук остатки этого долгого дня. Полотенце мягко приняло его лицо в свои пушистые объятия. Эльфы по-прежнему сидели на шкурах, но глаза обоих внимательно следили за его движениями. Удовлетворенно фыркнув, алхимик вернулся в каминную.
— Отдыхайте и спите, асарай. Дров в камине хватит до утра, и даже если шторм разыграется не на шутку, стены этого дома крепки, а одеяла – теплы. Что принесет завтрашний день нам всем – думаю, не знают доподлинно ни благие боги, и даже сам Тзинч. Но сегодня мы все живы. Сегодня перед вами нет больше решеток. И руки ваши сегодня уже никто не разорвет.
Алхимик умолк, и на мгновение показалось, что высокий, бледный человек смотрит куда-то глубоко в себя. Он ненадолго закрыл глаза, и чему-то, ведомому ему одному, грустно улыбнулся.
- Вы, слава богам, или богу, есть друг у друга. Здесь и сейчас. Я, - продолжил он, - буду спать вон там, и дверь будет открыта. Один только остался небольшой штрих…
Алхимик зашел в свою спальню, и почти тут же вернулся обратно, что-то неся в руках. Это была небольшая масляная лампа, точеная из бледно-желтого камня. С одного её конца на комнату, алхимика и эльфов смотрела глазами зеленого агата голова коршуна. Фон Хильдемарк приоткрыл крышку, и к аромату вина и пищи добавился едва ощутимый бальзамический запах мирры. Он взял с тележки небольшой нож, резко провел им по самому кончику своего пальца. Из тонкой линии на его белесой коже выступило несколько красных капель. Палец опустился в лампу, касаясь масла, и кровь мутным разводом поплыла по его поверхности.
— Что ты делаешь, ильватой? – раздался сзади напряженный, почти звенящий голос эльфийки.
— Выставляю к нашим дверям часового. – спокойно ответил фон Хильдемарк. – Не тревожься, асарай. Здесь нет тьмы и зла. Хоть нет и истиной жизни… Но угрожать оно будет только тем, кто сам хочет угрожать. Я познакомился сегодня с целым сонмом чертовски «приятных» людей, и полагаю, что они могли немного превратно оценить перспективы продолжения нашего с ними знакомства…
Крышка лампы опустилась, и фитиль внезапно затлел сам. Пламя было высоким и тонким, оно медленно поднималось и опускалось на фитиле, будто колыхаемое волной. Алхимик встал, и его тень упала на ближайшую стену. Он провел перед собой рукой, ступил в сторону и, неожиданно, тень его будто раздвоилась. Одна часть этой тени послушно двинулась вслед за хозяином, а вторая осталась на стене, вырастая и ширясь в вверх и вниз. Через мгновение со стены на комнату смотрел силуэт великана с головой хищной птицы.   
Эльфы за спиной алхимика с шипением вскочили с ковра, но в тот же момент силуэт исчез, будто его и не было. Высокое пламя лампы утихло, и над веревкой фитиля лишь тлело чуть заметное свечение. Алхимик повернулся к эльфам, и снова янтарное полыхание их глаз встретилось с дымным и тусклым морем в его взгляде.
— Не тревожьтесь и не ждите подвоха. Эта вещь охраняет меня уже добрых полдюжины лет и возможно только благодаря ей я остался жив вдвое большее число раз. Лампа родом из Нехекары, и лет ей самой, пожалуй, не сильно меньше, чем Великому Лесу.  И еще столько же будет, если только сам мир не загремит в тартарары. До первого луча солнца тень, которую вы видели, будет охранять комнату, и любому, кто попробует войти сюда без разрешения, придется солоно. Она не помешает вам выйти, если вы захотите, но войти обратно может не дать, хотя и не нападет – лампа не знает вашей крови, но видела вас, и теперь поняла, что вы – со мной. Единственно – не стоит пытаться отрезать мне ночью голову. — он невесело усмехнулся. — Я знаю, что вы искусные воины. И что искушение испробовать судьбу может быть острым. В остальном же – ничего не переменилось. И не переменится. Есть пути, которыми нельзя ходить назад.
Он перевел взгляд на женщину, потом на мужчину.
— Спите. И ничего не бойтесь. Спокойной ночи, народ Великого Леса.
Он окинул комнату взглядом, развернулся, и ушел в спальню, оставив дверь отворенной. Иоганн Вальтер фон Хильдемарк сбросил камзол и, улегшись на свою постель, забылся, будто прыгнул в колодец, глубоким сном, в котором не было ни решеток, ни злобных чужих голосов.