Кимра

Дорогой читатель!
 Перед тобой – не учебник истории и не попытка научной реконструкции. Это – «фэнтези». Плод воображения, попытка услышать шепот времен там, где документы молчат. Город Кимры, раскинувшийся на берегах Волги, носит имя, чье происхождение окутано дымкой веков. Ученые спорят, лингвисты строят гипотезы, но точного ответа нет. А что, если…? Что если его имя хранит память о событиях, давно канувших в Лету, о временах, когда мир был моложе, а магия – ближе? Забудь на время учебники.  Давай «помечтаем». Давай представим, как могло это быть. Как маленькое племя, гонимое бедами, искало новую родину у истоков могучей реки. Как встретило оно духов камня и леса, как заключало опасные договоры и как обрело имя для земли, ставшей домом. Ким-Ра… Звучит ли в этом слове эхо древней легенды о жертве и надежде? Открой страницы и шагни в мир, где реки помнят великанов, а в шуме леса слышны голоса забытых богов. Просто дай волю фантазии и позволь себе поверить в эту сказку, рожденную у слияния двух рек – реальности и вымысла.


ЧАСТЬ: 1

ОБРЕТЕНИЕ ИМЕНИ

ПРОЛОГ:

«Иногда, чтобы выжить, нужно стать потоком, а не камнем. Даже если за спиной остаются могилы, рощи, где пели песни матери, и тропы, по которым бегали дети. Ветер времени стирает причины исхода, но в легендах остаётся главное: не страх, а надежда, что где-то за поворотом реки ждёт берег, где можно снова услышать голос духов. Там сердце наполняется  песнью, а огонь рождает очаг».

ГЛАВА 1: ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

. Тенистые воды Равы, извивающейся меж вековых сосен, чьи темные силуэты впивались в звездное небо, словно пытались удержать её, дрожали, отражая бесчисленные искры ночного полога. Напряженное бульканье и шелест сопровождали караван долблёных лодок-однодревок. Они скользили вверх по течению, как стая темных стрел, выпущенных неведомой рукой из мрака леса. В каждой лодке – не просто люди, а целые миры, сжатые до размеров утлого суденышка: берестяные короба, туго набитые вяленой рыбой, источавшие сладковато-соленый запах; связки луков с тетивами и стрелами, острые топоры, завернутые в шкуры выдры, чтобы не затупиться в пути; спящие дети, укрытые суровым полотном. Воздух был густ от запаха смолы, пота и страха.
На носу первой лодки, словно носовая фигура, вырезанная самой судьбой, стоял старейшина Урто. Лунный свет, холодный и безжалостный, падал на его лицо, превращая каждую морщину в глубокий овраг, вымытый годами, ветрами и трудностями жизни. Его глаза, цвета старого дуба, не мигая, впивались в таинственные берега, скользя по каждому изгибу, каждому нагромождению камней, каждому приметному дереву. Он искал не просто место, а Знак – зримый шепот духов воды и леса, разрешение остаться, благословение на жизнь. Его пальцы, узловатые, как корни, судорожно сжимали древко копья, воткнутого в дно лодки, единственную точку опоры в этом плывущем мире.
Плывём уже много лун, а земля отворачивается, как строптивая жена, пробормотал Лемпо, юноша с плечами, уже знакомыми с тяжестью весла, но с душой, еще не огрубевшей от безысходности. Мускулы на его спине играли под кожей при каждом мощном, отчаянном гребке, бросающем лодку вперед вопреки упрямому течению. Капли пота, смешанные с брызгами реки, стекали по вискам. Рядом его сестра Илана, тонкая, как тростник, совсем ещё юная, но уже закаленная суровостью жизни, прижимала к груди деревянную фигурку Богини Воды «Ведь-Авы». Лик богини, вырезанный из тёмного корня сосны отцом, погибшим от зубов зверя перед самым их бегством, казался живым в лунном свете – глаза-щелочки смотрели в бесконечность с немым укором.
Они злятся, Лемпо, – прошептала Илана, голос ее дрожал, как паутина на ветру. – Мы ушли… бросили священные рощи, камни предков… а они остались. Без дыма очагов, без песен, без даров…» Её сжатый кулак был белее лунного диска. Словно отрывая от сердца, она протянула руку над чёрной водой и бросила в Раву горсть ячменя – зерна из походного мешочка для даров духам. Жёлтые крупинки на мгновение блеснули в лунной дорожке и исчезли, поглощённые пучиной. Прими, Ведь-Ава… не гневись… веди нас…
Рава, широкая и своенравная, словно испытывала их на прочность. Ее воды, мутные от глины, поднятой недавними ветрами с верховий, бились о борта глухими, настойчивыми ударами. За каждым поворотом, за каждым мысом открывались новые пейзажи неизвестной им земли. Река словно колебалась, куда вести непрошеных гостей: то берега расступались, открывая песчаные отмели, бледные и безжизненные, как степные просторы под луной; то сжимались тёмными стенами обрывов, поросших дубами-великанами и соснами-исполинами, чьи корни, словно каменные пальцы, впивались в воду. Племя, как крошечный жук на спине гиганта, двигалось против могучего потока, к таинственному истоку.
Зачем, Урто? – Лемпо вытер лоб рукавом, оставив грязную полосу. Голос его сорвался. – Зачем мы плывём против нее? Разве не там, внизу, где Рава сливается с морем, её сердце? Где сильны духи воды? Где рыба ломилась в сетях? В его вопросе звучала не только усталость, но и сомнение. Урто медленно повернул голову. Его спина, согнутая годами, и грузом ответственности за племя, делала его схожим с вопросительным знаком. Он поднял руку, костлявую, но уверенную и не дрогнувшую, указав вверх по реке, туда, где над водной гладью, едва различимые в ночи, скользили тени. Видишь журавлей? Это не просто птицы… Вестники. Они летят к Золотому Озеру, туда, где Рава начинается тонким ручейком, сочащимся из недр земли. Туда, где Нуми-Торум, Отец Небес, спускается каждое утро по лестнице из солнечных лучей, чтобы коснуться воды и дать ей жизнь… может и нам новую даст. Голос старика звучал хрипло, но в нём горела непоколебимая убежденность. Море? Море – это зев Водяного Царя. Он жаден и зол. Он посылает своих слуг за нашими жизнями. А исток… – Урто замолчал, глядя в темноту, словно видел его уже сейчас. – Исток – это место, где река рождается. Там вода чиста, как первая слеза. Там духи сильны своей первозданностью. Там земля… – он с силой стукнул древком копья о дно лодки, – …ещё не осквернена Злом. Она ждёт нас.
Но, не мифы и вещие птицы обратили их в этот отчаянный путь против течения. За спиной, в низовьях Равы, осталась не просто родная земля – осталась погибель. Свежа была память племени: Всадники, внезапно вылетающие из лесной чащи, как демоны на конях цвета пыли, с криками, требующими дань – не просто меха, а лучших мехов, не только скот, но и девушек. И Лемпо помнил лицо подружки его сестры Алты, которую смеющийся всадник затащил за волосы в седло, её немой ужас. Помнил низкие и длинные лодки, зловеще бесшумные, с чужаками в масках, скрывающих лица, жадный блеск их глаз. Старики говорили, что они ловят людей по берегам, и уводят вниз, меняют на звонкое серебро, как скот. Некоторые, чьи сыновья сумели вернуться с чужих берегов, шептали и о другом: будто в низовьях Равы, там, где река целуется с морем, появились странные люди. Ходят босые, в грубых плащах, несут перед собой деревянные фигурки человека с распростёртыми руками, будто он замер в вечном падении или полете. Говорят, молятся они не духам воды или леса, а тому, кто умер на перекрещенном древе, обещая жизнь после смерти. Безумцы, качали головой старейшины. Разве может жизнь родиться из смерти? Это все равно, что ждать рыбу у сухого русла. Лемпо, слушавший рассказы у костра, лишь хмурился: «Пусть их боги плачут в своих небесах. Нам бы с Равой помириться да найти берег, где не ступала нога злого человека».
Сама Рава, мать их и кормилица, отвернулась: сети, ещё недавно рвавшиеся от осетров и белуг, стали приносить лишь уродливых «водяных псов» – сомов с мертвенно-белой кожей и пастями, усеянными мелкими, острыми зубами, слишком похожими на человеческие. Шаман Нёраш, с глазами, горящими лихорадочным блеском, назвал их прямыми слугами злых демонов, посланными, чтобы отравить и запугать. Каждая такая рыба в сети была словно немое предупреждение. Вам тут не место. Уходите. Или умрите.

ГЛАВА 2: ЗНАК ОТВЕРНУВШИХСЯ ДУХОВ.

Илана помнила день, когда всё началось. По ночам в небе стала появляться «огненная лодка», комета с хвостом как весло, разрывающим тьму. Дети тыкали пальцами в небо, шепча "огненная лодка", а старухи крепче сжимали амулеты. На третий день комета исчезла, оставив после себя только страх. Старики говорили, что это знак скорой беды и надо уходить в новые места. На старом стойбище, где река делала петлю, похожую на след змеи, в одну из ночей шаман вынес на берег бубен, украшенный клыками медведя. Он бил в него, крича: «Керемет-дух  требует, чтобы мы ушли! Он насылает на наши поля тучи жуков-скелетов (саранча), а на поля засуху!». Решающим же моментом для исхода стало «знамение». В священной роще, где поколениями хоронили шаманов и вождей, засохла «Берёза-Мать» — дерево, чьи ветви, по преданиям предков держали небо. Илана, придя собирать грибы, нашла её ствол, покрытый чёрными пятнами, будто проказа съела душу дерева. А по ночам многим стали слышаться голоса, словно ветер нашёплывал: «Уходите, пока река не стала могилой, пока лес не превратился в частокол из ваших костей».
Старейшины спорили шесть ночей. Урто, чей прадед привёл племя на эти берега, разбил ритуальную чашу из бересты: «Духи отворачиваются от нас. Мы как лоси, которых загоняют в топи. Если останемся, нас ждёт «мангалай» (проклятие)».
На рассвете седьмого дня луны они собрали лодки. Взяли лишь то, без чего не выжить: мешки с полбой — зерном предков; священные «кости земли», хранящие память реки; угли из родового костра, чтобы не дать погаснуть огню жизни; деревянных идолов, вырезанных из корней мёртвых деревьев. Когда последняя лодка отчалила, скрываясь за изгибом реки, с берега донёсся вой. То ли волчий — то ли человеческий. Возможно, другие племена нашли пустое селение, или «нечисть» пародировала страдания людей. Но племя уже гребло в туман, где вода и небо сливались в серебристую пелену. Они не знали, что впереди, но жажда жизни гнала их вперёд — туда, где журавли, как обещание, танцевали в небе...
Солнце, словно раскалённый щит всадника, после утомительного дня утопало в речной мути. Туман сгустился, словно живой саван, обволакивая лодки. Первой дрогнула однодревка Иланы и Лемпо — косматая тень с плеском вцепилась в борт.
Водяные псы! голос Лемпо прорвал тишину, но тут же захлебнулся. Юноша рванул топор со дна лодки. Удар! Лезвие глухо стукнуло о костяной лоб. Сом зашипел, жабры хлопали, как паруса, но челюсти не разжимались. Отдай, тварь! — Лемпо рванул топор на себя, но монстр дёрнулся, и оружие выскользнуло из рук, исчезнув в чёрной воде. Илана прижала к груди мешок с зерном. Голос матери звенел в ушах: «Когда духи жаждут жертвы, бросай им дар, но не смотри в глаза». Девушка сжала зубы, высыпая в воду горсть полбы. Ведь-ава, возьми дар, но оставь наши жизни! Сомы отпрянули, но самый крупный,  с плавником, похожим на трезубец, ударил лбом в борт. Мешок опрокинулся. Зёрна посыпались в воду, сверкая, как слёзы. Нет! Илана потянулась за ними, но Лемпо резко дёрнул её за рукав. Живыми бы остаться! Гвалт голосов заполнял всё пространство. Каждая лодка боролась как могла, стараясь подобраться вплотную к другим, что бы образовать один плавучий остров.
Шаман Нёраш отбивался молча. Его костяной кинжал, вырезанный из ребра лося, вошёл в жабру сома беззвучно. Вода алела от ран чудовища. Это не просто рыбы… — он крючковатыми пальцами сжал жаберную щель убитого сома. — Видите? Чешуя…тверда как железная кольчуга. Не иначе их кто-то вырастил. Шаман, наклонившись к зияющей пасти рыбины, прошептал, Ты хотел забрать наши жизни — теперь отдай свою».
На рассвете, когда туман растаял, в его лодке нашли икру. Как она попала в лодку, никто не понимал. Прозрачные шары, каждый с крохотным эмбрионом внутри: зародыши неведомых доселе рыб. Илана,  осторожно касаясь дрожащей рукой холодной слизи, подумала с горечью, это насмешка. Духи взяли семена жизни племени и вернули их в виде уродливых мерзких тварей. Она вздохнула, глядя, как Лемпо вышвыривает икру обратно в реку. Шары уплывали по течению, сверкая на солнце, как слёзы Водяного Царя, оставаясь далеко позади их каравана.
Дни сливались в единый узор, как волны, бегущие за кормой лодок. Всё дальше удалялось племя от нажитых мест. Рава в этих местах была словно мать, убаюкивающая детей: широкая, неторопливая, с берегами, где золотистые пески сменялись коврами из иван-чая и папоротников. Небо, отражаясь в её глади, окрашивало воду в цвет колокольчиков, а по утрам над рекой стелился туман, как дым священных костров.
Лодки плыли гуськом, разрезая воду, оставляя за собой дорожки ряби. Илана, сидя на носу, опускала руку в прохладную струю и думала о том, что река похожа на время — кажется, течёт в одну сторону, но в её глубинах прячутся обратные течения, завихрения, где прошлое и будущее смешиваются. Смотри! прошептал Лемпо, указывая на западный берег. Там, среди могучих сосен, стоял лось — величественный, с ветвистыми рогами, словно вырезанными из лунного света. Он пил воду, не обращая внимания на людей, а потом медленно скрылся в чащобе, оставив на песке отпечатки, похожие на древние руны. Это Ош-Поро  благословил наш путь, — сказал шаман Нёраш, и бросил в воду горсть сушёных ягод можжевельника, дар духам леса.
По вечерам, когда солнце садилось за сосны, превращая реку в полосу расплавленной меди, племя причаливало к отмелям. Мужчины ставили временные шалаши из ветвей, женщины разводили костры, над которыми в глиняных горшках варилась уха из щук, пойманных по пути. Дети собирали хворост и пели песни, которым их научили бабушки: о Луне, поймавшей звезду в сеть из тумана, и о Ветре-Женихе, что ищет невесту среди вершин вековых сосен.
Урто, сидел у огня, строгая новую фигурку. Раньше я боялся, что мы забыли богов, покинув священные рощи, сказал он, глядя на угли. Но теперь вижу: они плывут с нами. В шелесте камышей, в криках журавлей, в каждом камне, что лежит на дне. Надежды их были просты, как узоры на берестяных туесах: Лемпо мечтал найти землю, где небо касается озёр, а волки воют только от тоски, а не от голода; Илана хотела услышать, как на новом стойбище засмеётся ребёнок.  Первый из её будущего потомства, кто не увидит теней прошлого; Даже Нёраш, обычно суровый, улыбался чему то, а Рава текла, унося с собой страхи прежней жизни. Ночью, когда последний костер догорал, а люди засыпали под шёпот волн, река пела им колыбельную, о том, что за поворотом ждёт берег, где земля мягкая, как материнские руки, где корни деревьев сплетаются в колыбель для новой жизни. И хотя впереди была неизвестность, эти дни стали мостом между страхом прошлого и надеждой будущего. Мостом, выстроенным из света кувшинок на воде, из криков чаек, из веры, что в мире, где даже реки кишат чудовищами, можно найти дом.
В один из дней, они подошли к перепутью. Река раздваивалась здесь, как язык змеи перед атакой. Песчаная коса, усыпанная ракушками-черепками, немыми свидетелями давних пиров или жертвоприношений делила реку на два рукава. Левый проток казался спокойнее, мельче, с густыми зарослями тростника по берегам, обещая укрытие. Правый был шире, темнее, стремительнее, уходя в узкий проток меж обрывистых берегов, поросших хвойным лесом. Левый... тростники гуще... там можно спрятаться, — успел подумать Урто, его опытный взгляд метнулся к детям в лодках.
Воздух, напоённый запахом влажной глины и водорослей, внезапно содрогнулся от пронзительного свиста. Он исходил с высокого обрыва на правом берегу, где откосы нависали над водой угрюмыми стражами. Это оказался свист стрел. К их древкам, ниже наконечников, были привязаны маленькие, грубо слепленные глиняные кувшинчики. Из отверстий в них валил едкий, желтоватый дым. Щиты! – рявкнул Урто, инстинктивно закрывая ближайшего ребенка своим щитом из толстой лосиной кожи. Но предупреждение прозвучало слишком поздно. Одна из стрел, описав дугу, вонзилась в борт ближайшей лодки. Глиняный кувшинчик разбился. Мгновенно вспыхнула смола, которой была обмазана лодка, и сухое дерево уключин. Лодка загорелась как жертвенный костёр. Языки пламени, ярко-оранжевые и жадные, лизали борт, вытягиваясь вверх, принимая причудливые очертания, похожие на руки молящихся или когти демонов. Запах горящей смолы и дерева смешался с криками ужаса. В воду! К тростникам! Левый рукав! заревел Урто, его голос, хриплый от напряжения, перекрывал гул огня и панику. Женщины, прижимая к груди младенцев, завёрнутых в шкуры, одна за другой прыгали в холодную, тёмную воду Равы. Мужчины, отбросив вёсла, смыкались стеной на уцелевших лодках, поднимая сплетённые перед бегством сети, сделанные на скорую руку из лыка – не надёжная, но единственная защита против огненных стрел. С обрыва донеслись крики, грубые и насмешливые: Вы мертвецы, раз плывёте вверх! орал невидимый голос. Там только болота да топи, и чудь белоглазая в чащобе! Она сожрёт вас, а кости ваши на стрелы пустит! Отдайте нам всё что везёте, а сами убирайтесь, откуда пришли, пока живы! Или сгорите здесь!. Новая туча стрел взвилась в небо. Одна из них, пробив сеть, вонзилась в плечо воина в соседней лодке. Он вскрикнул, потерял равновесие и свалился за борт. Тростники были уже близко, их густая стена манила спасением, но путь к ним казался бесконечным под градом огня и насмешек. Нёраш, стоя на корме последней лодки, поднял свой бубен, украшенный медвежьими клыками. Его пальцы забили в кожу не ритмичный бой, а какой-то хаотичный, отчаянный стук, призывая к духам воды. Ведь-Ава! Укрой! Дымом укрой! выкрикивал он между ударами. И словно в ответ, с поверхности реки, особенно густо у тростников, начал подниматься плотный, белесый туман. Он стелился по воде, медленно, но неумолимо скрывая беглецов от глаз лучников на обрыве. Крики нападавших стихли, сменившись недоумённым гулом. Последнее, что видел Урто, оглянувшись сквозь пелену дыма и тумана, это силуэты людей на утёсе, размахивающих луками в бессильной злобе. Племя, обожжённое, напуганное, потерявшее одну лодку и часть скудного добра, укрылось в зелёных объятиях тростниковых зарослей левого рукава.
Много лун минуло с тех пор, как тронулись они в путь. Река становилась всё уже, берега нависали хмурыми откосами, заросшими густым лесом, а Урто всё вёл и вёл своё племя в неизведанные края. В один из дней лодки совсем сбавили ход. Мужчинам, выбившимся из сил, нужен был отдых. Урто махнул рукой, чтобы причаливали к берегу для короткого привала. Место казалось спокойным и безопасным. Вдруг, воздух замер. Птицы смолкли. Даже шум реки словно притих. Из-под огромной, покосившейся от времени сосны, донеслось хриплое, нечеловеческое бормотание. Слов было не разобрать, только звуки, то ли скрежет, то ли шорох и щелканье. По спине у Лемпо побежали мурашки. Он схватился за топор, но Урто резким жестом остановил его. Не шевелись, прошептал старейшина. Лесовик. Чует нас. Рассердим – не уйдём. Из под сосны  выплыла... тень. Неясный силуэт, будто сплетённый из тумана, мха и сучьев. Высокий, сутулый. Глаз не было видно, но чувствовался тяжёлый, изучающий взгляд. Существо остановилось на краю леса, у кромки воды. Его бормотание усилилось, стало угрожающим. Оно протянуло нечто, похожее на длинную, узловатую руку, к лодкам. Нёраш медленно, с величайшим почтением, вышел вперёд. Он не поднимал бубна. Вместо этого он снял с пояса небольшой кожаный мешок, с запасом еды. Достал оттуда кусок вяленой оленины и связку сушёных грибов. Не сводя взгляда с лесного духа (хотя видеть его лицо было невозможно), шаман положил дары на плоский камень у самой воды и отступил на три шага, склонив голову. Хозяин Леса, заговорил Нёраш тихо, но внятно. Мы путники, гонимые бедой. Не жжём огня в твоем доме, не ломаем сучьев без нужды. Дар принимай, путь дай. Река ведёт нас к истоку, к месту, где небо целует воду. Не задерживай. Силуэт замер. Бормотание стихло. Казалось, лес затаил дыхание. Затем тенеподобная рука медленно потянулась к дару. Мясо и грибы словно растворились в воздухе. Лесной дух постоял ещё мгновение, его невидимый взгляд скользнул по людям, по лодкам. Потом он издал короткий, низкий звук, не то ворчание, не то вздох, и растаял среди деревьев, словно его и не было. Шум леса и реки вернулся сразу, оглушительно. Быстро! скомандовал Урто, вытирая пот со лба. Плывём дальше, пока он не передумал! И не оглядывайтесь!
По утрам уже веяло холодом, и Урто всё чаще задумывался о приближающейся зиме. В один из дней, когда он сидел на корме лодки, углубившись в тревожные размышления,  лодки замедлили ход. Река расширялась, образуя тихую заводь, возле  высокого холма. На правом берегу виднелась поляна и холм, защищённые от ветра вековыми соснами. Здесь! крикнул Урто, указывая на стаю журавлей, круживших над холмом. Мир-суснэ-хум  дал знак! Но, радость людей быстро сменилась тревогой. Из чащи доносился вой волков. Шаман Нёраш, лицо которого было раскрашено сажей и охрой, поднял бубен. Леший не хочет делиться землёй! закричал он, ударяя в кожаную мембрану. Нужно отдать ему дар! Воины вынесли на берег тушу лося, добытую на прошлой луне. Нёраш запел, обращаясь к Тапио, а женщины зажгли ветви можжевельника, чтобы дым отогнал злых духов. К утру волчий вой стих. На поляне, где ещё вчера рыскали тени, теперь лежала роса, сверкавшая как серебро. Старейшины обошли холм, ощупывая землю на поляне: почва была мягкой, пригодной для посева ячменя, а в реке кишела рыба. С другой стороны холма в Раву впадала небольшая речушка с каменистыми берегами. Перезимуем здесь, а дальше духи укажут, объявил Урто.
Уже к полудню мужчины рубили первые сосны для срубов, а дети собирали камни для очага. Илана посадила у ручья, что струился за холмом маленький росток рябины, защиту от злых духов, а Нёраш отметил границы поселения зарубками на деревьях, чтобы хозяева леса знали: люди пришли с миром. На вершине холма, где ветер пел сквозь сосны, они воздвигли идола Нуми-Торума, вырезанного из лиственницы, с глазами из речного жемчуга. Когда ставили идола, с востока подул ветер — такой сильный, что жемчужные глаза божества заблестели, как две новые звезды. Он смотрит на нас, прошептала Илана. И даже старый Урто, давно не веривший в такие знаки, почувствовал: новая земля приняла их.


ГЛАВА 3: ИМЯ, ВЫСЕЧЕННОЕ В ВЕЧНОСТИ

Первые дни на новом месте племя жило без имени, словно новорождённый оленёнок, ещё не окрепший на дрожащих ногах. Люди говорили просто: «у холма», «у Равы», «у каменной речушки», «там, где встал идол». Но старейшины знали, земля без имени уязвима, как ребёнок без оберега. Духи могут не признать пришельцев, если те не назовут дом, не вплетут свою нить в вечный узор этого места.
Урто собрал совет у костра на третий день после долгого, изматывающего пути. Последние переходы были особенно тяжелы: за спиной остались выжженные солнцем степи, где ветра выли, как голодные волки, и болота, что чавкали под ногами, пытаясь утянуть в трясину отчаяния. Люди добравшиеся до этого мест, были измождённые, с потухшими глазами, но с тлеющей искрой надежды под налётом усталости. Само место дышало покоем и силой: могучая Рава катила свои зеленовато-серые воды навстречу далёкому морю, холмы, поросшие соснами и елями, мягко уходили к горизонту, а каменистая речушка звенела, как тысячи крошечных колокольчиков, ударяясь о гладкие камни своего ложа. Воздух, напоённый запахом хвои, влажной земли и трав, казался целительным бальзамом после тяжёлого пути. Дети, забыв страх, уже бегали по берегу, собирая причудливые камешки и пуская по воде щепки, а женщины, улыбаясь впервые за долгие лунные циклы, разбирали поклажу, развешивая для просушки вымокшие шкуры. Было ощущение, что тяжёлый камень свалился с плеч, но лёгкая тревога ещё витала в глазах людей: а примут ли их Духи этого места?
Огонь трещал, выгрызая узоры на свежих берёзовых поленьях, отбрасывая теплые, пляшущие тени на лица собравшихся. Мы не первые здесь, сказал старейшина Урто, бросая в пламя горсть можжевельника. Пряный, терпкий дым заклубился сизыми прядями, пополз по земле, цепляясь за корни трав. До нас тут бывали другие. Нам нужно услышать голос этого места, истинный голос, а не эхо наших надежд. Взгляды всех, как по велению невидимой руки, обратились к Нёрашу. Шаман сидел чуть поодаль, на замшелом валуне, его пальцы нервно перебирали перья вороньего крыла, подвешенные на ремешке. Тень от высокой сосны падала на него, делая лицо сказочным. Он казался частью этого древнего пейзажа – измождённый, молчаливый, с глазами, в которых ещё стояли отголоски их странствий.
;Ты говорил с духами в пути, Нёраш, – Урто протянул к нему руки, ладонями вверх, жест просьбы, и доверия. – Ты слышал их шёпот в шелесте листьев, видел их знаки в полёте птиц. Теперь спроси у самой земли… спроси у камней и вод… какое имя они хранят для нас? Какое имя мы должны высечь здесь, чтобы стать частью их дыхания?
Нёраш медленно поднялся. Его одежда из потёртой лосиной шкуры отбрасывала на землю дрожащие, неясные тени. Он ощущал тяжесть взглядов, смесь страха, надежды и усталости. Воздух был густым, словно пропитанный ожиданием. Казалось, даже река притихла, прислушиваясь.
Три дня, – прошептал он, голос его был похож на шелест сухих листьев под ветром. – Я принесу имя или… не вернусь вовсе. Дорога между мирами требует платы. Старейшины переглянулись. В их глазах мелькнуло беспокойство. Старая мудрая Мора, чьи руки, изборождённые прожилками, как кора старого дерева, помнили более семидесяти зим. Она развязала свой пояс из сплетённых ремешков с узелками. Каждый узелок – история, имя, место. ; Возьми, сын мой, – её голос, скрипучий, как несмазанная уключина, нёс в себе незыблемую силу. – В этих узлах имена всех мест, где бывали наши предки, где они находили приют и теряли его. Пусть их голоса шепнут тебе, как разговаривать с новой землёй, как слушать её сердце. Пусть их память будет тебе щитом и проводником. Нёраш кивнул, приняв пояс.
Когда совет разошёлся, растворяясь в сумерках, Шаман остался у догорающего костра. Угли тлели в темноте. Он взял щепотку тёплого угля и нарисовал ею круг на своём лбу – знак готовности к путешествию. Знак пути между мирами, где одно неверное слово, один неверный шаг могут оставить его навеки в лабиринте теней. Тяжесть предстоящего легла на плечи каменной плитой. Он знал, что камни помнят. Помнят всё. И их память может быть безжалостной.

Камень, Который помнил Небо

«Когда великан стал камнем, боги заплакали. Их слёзы высекли первые руны на его спине. Смертные, запомните: чтобы родить воду жизни, камень должен истечь потом и кровью вечности». – словно шёпотом донеслось до слуха Нёраша сквозь шум реки.

Шаман всю ночь воздавал дары духам предков и хранителям этого места. Он разложил на куске бересты сушёные грибы-мухоморы, горсть ягод можжевельника, блестящий кусочек пирита – «золота дураков», что нравилось духам подземелий. Пел горловым, прерывистым напевом, стуча костяным амулетом по бубну, обтянутому шкурой росомахи. Огонёк жировой лампадки колебался, отбрасывая гигантские, пляшущие тени на стены его маленькой, временной берлоги из веток и шкур. Воздух гудел от напряжения. Лицо шамана покрылось испариной, мышцы подергивались. Он чувствовал, как что-то огромное и древнее медленно поворачивает к нему свой лик, как каменные веки приоткрываются где-то в недрах холма. Духи указали ему путь – к древнему дубу, что стоит у речушки с каменными берегами. На рассвете, когда первые лучи, холодные и острые, как иглы, пронзили туман над Равой, Нёраш воздал хвалу идолу Нуми-Торума. Лик бога-громовержца смотрел строго на восток. Затем шаман двинулся в путь, оставив лагерь позади. Тропа шла вдоль каменистого берега речушки. Вода здесь была ледяной, прозрачной, словно слеза, и бежала по камням на встречу с Равой. Ивы, огромные, с листьями, похожими на зелёные маленькие мечи, склонялись к воде. Воздух был насыщен влагой и запахом мха, гниющих стволов и чего-то неуловимого, древнего – запахом самой памяти земли. Солнце, пробиваясь сквозь кроны гигантских елей, бросало на землю золотисто-зелёные пятна. Нёраш шёл медленно, ощущая каждой клеткой тела тяжесть поручения, холод страха в животе и жгучую жажду познания. Каждый шаг по мягкому ковру из хвои и прошлогодних листьев приближал его к тайне, к камню, что ждал его века, а может, и тысячелетия.
Место открылось внезапно: небольшая, залитая мягким утренним светом поляна. Посреди неё, как древний страж, стоял дуб. Не просто старый, а ветхий. Его ствол, покрытый трещинами и седыми лишайниками, был толщиной с три обхвата. Крона, всё еще зелёная, но с множеством сухих, скрюченных ветвей, напоминала клубок спутанных змей, тянущихся к небу. У самых корней дуба, будто выросший из них, лежал валун. Он был темнее окружающих камней, почти черный, и весь, от вершины до скрытой в траве и мху основы, покрыт рунами. Они не были просто выбиты – они словно прорастали из камня, как корни, как прожилки. Солнце, скользнув по его поверхности, на миг зажгло их изнутри тусклым, мертвенным блеском.
Сердце Нёраша сжалось. Он подошёл, преодолевая внезапный порыв бежать. Приложил ладонь к шершавой, холодной, как вечный лёд, поверхности. И камень дрогнул. Не физически, а в его ощущениях – мощная, низкая вибрация, от которой задрожали кости и зубы шамана, а в ушах раздался глухой, вселенский гул, словно стонала сама планета. Так разговаривали с валунами наши предки…– мелькнуло в его сознании, как отголосок рассказов стариков. В те времена, когда люди понимали язык земли, когда камни были не мертвыми глыбами, а спящей памятью. Он склонился над валуном, его пальцы дрожали, скользя по высеченным знакам. Шероховатости царапали кожу. Большинство рун он узнавал, как узнают буквы родного алфавита: плавные спирали, обозначающие вечность, бесконечное движение; острые треугольники – символ трёх миров: Верхнего, Среднего, Нижнего; зигзаги молний – гнев или благословение небес; круги с точкой – солнце, жизнь. В центре камня, там, где глубокая трещина, тёмная, как незаживающая рана, рассекала поверхность, виднелись иные знаки. Они были чужими. Острые, крючковатые, как когти хищной птицы, и одновременно – округлые, тяжелые, словно капли застывшей крови. Они складывались в хаотичный, пугающий узор, напоминающий стиснутые в ярости зубы или переплетённые, гниющие корни. От них веяло холодом не просто физическим, а мраком пустоты, времени до рождения солнца. Чуждости, которая леденила душу шамана.
Этого не может быть… – прошептал шаман, и его собственный голос показался ему писком мыши на фоне вселенского гула. Он лихорадочно перебирал в памяти все священные тексты, выученные у старого наставника в долгие зимние ночи. Знаки Создателей Миров, Печати Богов Грома, Предупреждения Духов Болот… Ничего похожего! Эти символы не значились ни в одном свитке, не упоминались ни в одной песне. Они были вне известного. Вне человеческого. Они были древнее первых людей.
Сердце колотилось, как пойманная птица. Нёраш прижал ухо к холодному камню прямо над трещиной, пытаясь сквозь гул услышать голос духов-хранителей или шёпот предков. Вместо ожидаемого шёпота, раздался гортанный, прерывистый, скрежещущий звук. Словно где-то глубоко под землей перекатывались и сталкивались камни, скрипели гигантские жернова, или тёрлись друг о друга челюсти невиданного чудовища. Звук был лишен смысла, но переполнен зловещей интонацией. Нёраш ощутил, как по спине побежали ледяные мурашки, волосы на затылке встали дыбом. Казалось, сам воздух вокруг сгустился и стал враждебным.
; Кто вы? – выдохнул он, едва шевеля губами. Голос предательски дрожал. – Что хотите сказать? Чьи это знаки?. И тогда его накрыло. Не видение, а целый потоп. Словно вселенная боли, жертвы и гнева обрушилась в его сознание, смывая границы «здесь» и «сейчас».
Давным-давно, когда мир был молод и хрупок, как скорлупка, а небо касалось вершин самых высоких гор, на этой земле жило племя людей. Их имя стёрло время, но легенда осталась: они жили в согласии с небом, с ветром, с шёпотом трав. Они слышали песни камней. Но однажды боги, обитавшие за радужной завесой небес, разгневались. Причины канули в Лету: может, люди стали слишком горды, может, забыли старые обеты, а может, боги просто заскучали и захотели зрелища. Решение было страшным: затопить землю, смыть неугодных, как грязь с ладони. Великие воды поднялись из бездн и с небес. Океаны вышли из берегов, небеса разверзлись потоками. Леса падали, как скошенная трава, селения превращались в ил, вопли людей тонули в рёве стихии.
Тогда последний луч света в грозовой туче божественного гнева – Ким, младший сын самого Бога Ра, Солнцеликого, спустился с небес. Он был последним, кто верил в искру добра в человеческом сердце. Увидев гибель всего живого, Ким встал на пути несущегося водяного вала, поднявшегося выше гор. Он простёр свои могучие руки, как щит, и закричал в небеса, и его крик был подобен раскату грома: «Я стану их щитом! Возьми мою жизнь, но пощади их!». И началось Превращение Кима. Плоть его начала твердеть, кожа серела, трескалась, как пересохшая глина. Волосы спутывались, темнели, превращаясь в корни деревьев, врастающие в землю. За три дня и три ночи, под ледяным ливнем и ударами волн, Ким стал горой. Высокой как само небо, к которому он взывал, и крепкой, как его клятва. Гора встала грудью на пути потока, приняв на себя всю ярость вод. Она дрожала, но стояла. В её каменной груди, в самой глубине, билось сердце – огромный кристалл красного кварца, пульсирующий огненным светом, символ его нерушимой любви и воли.
Бог Ра, Солнцеликий, увидев непокорного сына, встающего против его воли, воспылал яростью, ослепительной и ужасной. Он наслал на Кима не просто бурю, а саму Сущность Гнева – молнии, которые были не просто огнём, а сгустками божественной ярости. Они били в каменную грудь Кима, выжигая глубокие черные шрамы, плавя камень, заставляя гору стонать от боли, которая эхом разносилась по долинам. Но Ким стоял. Его каменные ноги вросли в землю, руки, превратившиеся в утесы, продолжали держать щит. Сердце-кристалл пылало в его груди, как маяк.
Тогда старший брат Кима, бог ветров, чье имя было Ураган, велел своим слугам – орлам небесным, чьи когти были острее стали, а клювы – крепче алмаза: Выклёвывайте ему глаза! Если не сможет видеть их гибель, не сможет и защищать! И он крикнул Киму, и его голос был как вихрь, срывающий скалы: Ослепни, брат! Ослепни от своей глупости! Орлы, посланники небесной кары, налетели тучей. Их крики сливались в один пронзительный визг. Они клевали, рвали окаменевшую плоть с лица Кима. Когда последний клочок был вырван, и окаменевшие глаза были выклеваны, из пустых глазниц хлынула вода. Сначала – густая, чёрная, как грехи людские, что он взял на себя. Потом – алая, как его невыносимая боль, как кровь, сочащаяся из разбитого сердца мира. И наконец, когда чернота и кровь изошли, потекла вода прозрачная и чистая, и живая, как его любовь к тем, кого он защищал. Так родились два мощных родника, бьющих из горы Кима, два потока слез, крови и милосердия. Но гнев богов не унимался. Удары молний, бури, ливни, ледяные ветра – всё обрушилось на гору, стремясь стереть с лица земли память о непокорности. Проходили века, тысячелетия. Дожди точили камень, ветры выдували песок из трещин, солнце и мороз раскалывали утёсы. Величественная гора, ставшая щитом, медленно разрушалась. От нее остались холмы, поросшие лесом, а потом – лишь один-единственный валун, темный и немой. Сердце Кима, пронизанное жилами красного кварца, сжавшееся до размеров валуна, но все еще хранящее искру жизни. Но даже этого было мало для утоления древнего гнева. В ярости, не знавшей предела, боги метнули последнюю, самую страшную молнию – молнию Забвения. Она ударила прямо в кварцевое сердце, расколов его на две неравные части с оглушительным треском, что разнесся по всему миру, заставив содрогнуться даже звезды. Осколки разлетелись в разные стороны, унося с собой частицу страдания и силы великана.
Первый осколок, большой, тяжёлый, пропитанный чернотой первых слез и болью, упал в тени дуба. Там, где он коснулся земли, забил новый родник. Но вода его была странной. Холодной, чистой на вид, но несущей в себе память о боли и «суде». Те, кто пили из него со злыми помыслами, с ложью в сердце, с жаждой наживы или мести, чувствовали, как в груди нарастает невыносимая тяжесть, как будто их сердца превращаются в куски льда, а потом – в камень. К утру они застывали, их тела холодели, а на месте сердца зияла каменная глыба, вырвавшаяся наружу. По берегам речушки, в которую впадал родник, появлялись новые камни странной формы – будто сжатые в последнем усилии кулаки, скорченные в агонии фигуры, застывшие лица с открытыми в беззвучном крике ртами. Со временем дно речушки полностью устлалось этими каменными сердцами, и вода в ней, ударяясь о них, стала звонко, почти весело журчать, создавая жутковатый контраст с мрачным происхождением своего ложа. Люди шептались, обходя это место стороной: Проклято! Земля здесь питается душами!
Лишь старая шаманка, последняя из древнего рода хранителей подлинных легенд, чьи глаза видели сквозь пелену страха, качала головой. Её голос был тих, но полон непреложной истины: Источник не убивает, дети мои. Он лишь… обнажает. Обнажает правду, что человек прячет даже от себя самого. Только тот, чьё сердце отравлено ложью, чья душа прогнила, как старое дерево, умрёт, встретив свое отражение в воде «суда». Имеющий же чистую душу, сердце без пятен… обретёт силу. Силу видеть сквозь время, сквозь ложь, сквозь саму ткань мира. Он пройдёт Испытание Камня. Племя, жившее здесь в те давние времена, не верило ей. Слишком страшна была расплата за малодушие. Пока однажды…
Юноша по имени Арт, стройный и ясноглазый, с лицом, на котором горел огонь недавней потери. Его отец, вождь, пал в жестокой стычке с соседним племенем из-за пастбищ. Горе и жажда мести пылали в Арте, как лесной пожар. Все ждали, что он возглавит поход возмездия, обрушит меч на головы обидчиков. Но вместо этого, на рассвете, когда туман стелился над зловещей речушкой, Арт пришёл к дубу. Он был бледен, но твёрд. Сорвал с груди амулет – волчий клык, символ вражды и воинской ярости, что носил с детства и бросил его в кусты. Затем опустился на колени у самого истока, там, где вода била чистой струей из-под корней дуба, прямо под темным валуном. Зачерпнул ладонями студёную воду. Руки его дрожали. Если моё сердце достойно жить… если в нём есть место чему-то, кроме ненависти… пусть камень покажет правду, – прошептал он, и слова его повисли в тишине, как дым. – Пусть эта вода смоет ложь, даже если правда убьёт меня. Он выпил. Мгновенно жгучая боль, как от раскалённого ножа, пронзила его грудь. Он рухнул на землю, скрючившись, задыхаясь, чувствуя, как каменеет плоть изнутри. Люди, наблюдавшие издалека, отвернулись, ожидая утра, чтобы найти ещё один каменный идол скорби на берегу. Но на рассвете юноша… проснулся. Живой. На его обнаженной груди, прямо над сердцем, зиял шрам – не кровоточащая рана, а глубокая трещина на коже, как на иссохшей земле, внутри которой виднелся тусклый красноватый отсвет, будто светился осколок кварца. А в глазах его… в глазах застыл странный, нечеловеческий блеск, словно он смотрел не перед собой, а сквозь время, сквозь плоть мира, видя то, что сокрыто от смертных. С тех пор Арт стал провидцем. Он предвидел набеги врагов за много дней до того, как те выступали, находил тропы в самых непроходимых дебрях, видел ложь в сердцах людей. Он прошёл Испытание Камня! – шептали люди, сначала с опаской, потом с благоговением. Его сердце выдержало суд воды! Его душа чиста!.
С тех пор к роднику под дубом стали приходить те, кто жаждал доказать свою чистоту или обрести силу через откровение: Воины перед битвой, чтобы обрести бесстрашие и ясность мысли; Невесты, чтобы подтвердить верность будущему мужу перед лицом духов; Старейшины, перед избранием нового вождя, дабы их решение было мудрым и непредвзятым. Но многие… многие не возвращались. Их окаменевшие сердца, застывшие в последней гримасе ужаса или отчаяния, становились частью каменистого ложа речушки, а люди шептали: Духи уличили их. Ложь вышла наружу. А журчание воды о каменные сердца звучало как вечный, насмешливый приговор.
Второй осколок, меньший, отлетел далеко в поле. От него забил второй родник. Вода в нём была необыкновенной – она переливалась всеми цветами радуги, особенно ярко на восходе и закате, и казалась тёплой, живой. Но родник был мал, почти незаметен. Лишь тонкая, упрямая струйка пробивалась сквозь камни и траву. Его чудодейственная сила открывалась не всем, а только самым отчаявшимся. Тем, кто стоял на краю, кто потерял последнюю надежду, у кого не осталось сил идти дальше. Им, и только им, вода давала глоток невероятной силы, вспышку ясности, волю жить еще один день, сделать еще один шаг. Она была каплей милосердия в океане суровости мира.
Шли времена, сменялись поколения. Каменистая речушка Суда, петляя несла свои воды, звенящие о каменные сердца, к великой Раве. А маленький ручеёк Живой Воды, тихий, но упорный, струился навстречу ей, прячась в высокой траве, как драгоценность, которую нужно беречь. В месте, где они наконец сливались в один поток, прямо перед впадением в могучую Раву, происходило чудо. Вода приобретала удивительное свойство: она могла размягчить жёстокие сердца, растопить лед обиды, дать шанс вспомнить, что значит быть человеком, а не зверем. Она несла в себе память о Суде и Надежде, о Смерти и Милосердии. Именно здесь, на этом священном месте слияния, где встречались две судьбы, люди, племени Арта, основали поселение. Они назвали его Ким-Ра – в память о Киме, сыне Бога Ра, чье разбитое сердце продолжало биться в двух родниках – Суда и Надежды, и чья великая жертва навсегда изменила душу этой земли, сделала её местом Силы и Испытания.
Камень под рукой Нёраша дрогнул снова, на этот раз физически, как живой. Внезапно трещина на его поверхности – та самая, тёмная, как незаживающая рана – расширилась с тихим, зловещим скрипом. Из нее повалил густой, едкий дым, пахнущий серой, мокрым пеплом и… озоном, как после удара молнии. Дым окутал пространство вокруг валуна маревом, искажающим очертания дуба и неба. Нёраш инстинктивно отпрянул, спотыкаясь о корни, сердце бешено колотилось. Но он успел заметить: внутри трещины, в самой глубине, замерцали те же чуждые, острые и округлые руны, что были на поверхности. Они светились тусклым, больным зеленоватым светом, словно не были высечены, а проросли сквозь камень, как ядовитый гриб сквозь кору, как сама болезнь, разъедающая плоть мира. Они пульсировали.
И тогда, прежде чем он успел опомниться, нахлынуло новое видение. Не прошлое, а будущее. Или возможное будущее. Оно было резким, обрывочным, как удар ножом: Чёрные лодки, длинные и низкие, с устрашающими железными масками в виде звериных морд на носу, бесшумно плывущие вверх по Раве. Вода под ними была маслянисто-чёрной, не отражающей света. Тень у родника под дубом, высокая, с могучими, изогнутыми рогами, как у лося. Она склонилась над водой Суда, и Нёраш почувствовал, как она пьёт не воду, а саму боль, страх, отчаяние, застывшие в каменных сердцах. Пьёт и насыщается. Самого себя. Но не такого, как сейчас. Его лицо, изуродованное теми же чужими, пульсирующими рунами, что светились в трещине камня. Глаза – две чёрные ямы, полные нечеловеческого знания и… пустоты.
Видения схлынули так же внезапно, как появились, оставив после себя ледяной ужас и ощущение падения в бездну. Туман серного дыма рассеялся. Нёраш стоял, прислонившись к дубу, дрожа всем телом, как в лихорадке. Он чувствовал жжение на лбу, где был нарисован круг пеплом. Опустил взгляд на руки, сжимавшие посох. Его ногти… они были чёрными. Не грязными, а именно чёрными, как вулканическое стекло. С глубоким, поглощающим свет чёрным цветом. От них исходил слабый холодок.
Он упал на колени перед камнем, не в силах стоять. Неподвижно смотрел на свои почерневшие ногти, словно пытался разглядеть в их бездонной черноте ответы, утешение, понимание. Со стороны, наверное, он казался еще одним каменным изваянием, застывшим у корней древнего дуба. Время потеряло смысл. Мысли путались, как пьяные. Имя… Ким-Ра… Но это не просто имя. Это завещание. Это предупреждение. Это вызов. И эти видения… эти руны… этот холод в костях…
Но вот, первые лучи нового дня коснулись почерневших ногтей шамана, и к его ногам скатился маленький кварцевый камешек. Благословение… – прошептал Нёраш, отрываясь от оцепенения. Голос его был хриплым, как у старика. – …и напоминание. Каменного Духа. Сердце… бьется… Он осторожно, как драгоценность, поднял кварцевый камешек. Он был тёплым и удивительно легким. В его глубине мерцал тот самый алый огонек.
Шаман вернулся в лагерь на закате третьего дня. Небо на западе пылало багрянцем и золотом, а длинные тени от сосен тянулись к востоку, как тёмные стрелы. Лучи уходящего солнца цеплялись за смолистые вершины деревьев, превращая их в золотые факелы, и окрашивали дымок от вечерних костров в розоватые тона. Его накидка из лосиной шкуры была покрыта серым пеплом и прилипшими хвоинками, лицо, раскрашенное сажей и охрой в ритуальные полосы, казалось не лицом, а маской из мира теней – измученной, застывшей в немой гримасе. Люди, готовившие ужин, чинившие сети, рассказывавшие детям сказки у огня – все замолчали, заметив его фигуру, появляющуюся из-за деревьев на краю лагеря. Тишина накатила волной, сметая даже стрекот кузнечиков в траве. Шаман шёл медленно, еле переставляя ноги, опираясь на грубый посох, вырезанный из корня мёртвого. Каждый шаг давался с усилием. Но самое страшное были его руки, сжатые в кулаки вокруг посоха. Даже в сгущающихся сумерках было видно: ногти на них – чёрные. Неестественно чёрные, будто их окунули в смолу и зажарили на раскалённых углях до состояния обсидиана.
Урто поднялся первым из группы старейшин, сидевших у главного костра. Голос, всегда твёрдый и властный, дрогнул, выдавая страх и надежду: «Нёраш? Ты… ты вернулся. Ты нашёл имя? Дай нам слово, чтобы назвать дом!»
Шаман остановился у самого края кострища, не переступая черту света. Пламя отражалось в его глазах. Он медленно, с усилием разжал ладонь, которая была белой и холодной на фоне черных ногтей. В ней, как крошечное солнышко, лежал кварцевый камешек, пронизанный алыми жилками. Он казался невероятно хрупким и бесконечно важным в его почерневшей руке.
Земля… – начал шаман, и его слова повисли в напряженном воздухе, густые и тяжелые, как дым костра. – …она говорит не голосом ветра или зверя. Она говорит… камнями. Она помнит. Он сделал паузу, переводя дух. Люди замерли, боясь пропустить слово. Даже дети притихли, прижавшись к матерям. Она помнит, как великан Ким стал горой. Помнит его любовь, ставшую камнем. Помнит, как его сердце, кристалл чистой воли, раскололось на две части ударом божественного гнева. Помнит два родника, что забили из его ран – один из слёз и суда, другой… из надежды и милосердия.
Илана невольно прижала к груди маленькую деревянную фигурку Ведь-Авы,. Её брат, Лемпо стоял рядом, не сводя пристального, испуганного взгляда с почерневших ногтей шамана. Его рука лежала на рукояти ножа.
Здесь, – Нёраш поднял камень кварца над головой. Маленький кристалл поймал отблеск костра, и алые жилки засветились изнутри, как капли крови. – Здесь, где встречаются воды мёртвого камня и живой надежды, где река поёт свои вечные песни о крови и свете… Он обвел взглядом замерших людей, его глаза казались бездонными. …эта земля зовётся Ким-Ра. В честь Кима, сына Бога Ра. Здесь место, где сердце камня… бьётся в такт реке. Где каждое биение – напоминание о жертве и испытании.
Тишину, наступившую после этих слов, разорвал пронзительный крик чайки, пролетавшей над рекой. Звук был таким неожиданным и резким, что многие вздрогнули.
Старейшина Мора, сидевшая у огня на почётном месте, медленно кивнула своей седой головой. Её морщинистое лицо выражало глубокую задумчивость. Ким-Ра… – протянула она, и в ее голосе звучала ностальгия. – Так звали и наше первое стойбище у далекого моря, когда мир был моложе… Там, где волны лизали камни…
Нет! – голос Нёраша прозвучал резко, как удар бича. Он перебил старуху, чего раньше никогда не позволял себе. Все вздрогнули от неожиданности. То было Ким-Ар! – продолжил он, и в его глазах вспыхнул тот самый странный блеск, что был у Арта из видения. – Камни, съеденные волнами. Память, поглощённая временем. А это… Он сделал шаг вперед, к самому костру, и протянул к огню ладони с почерневшими ногтями. И случилось нечто: очаг вдруг вспыхнул синим пламенем! Высоким, холодным, почти бездымным. Синий свет осветил лица людей, сделав их призрачными, подчеркнув испуг в широко открытых глазах. Пахнуло озоном и пеплом. Здесь духи дают не просто имя, Мора. Они дают испытание. Ким-Ра – это не стойбище. Это мост. Мост для тех, кто готов идти сквозь тьму суда и боли… и не потерять свет надежды в своей груди. Кто готов помнить. Всегда. Синее пламя погасло так же внезапно, как появилось, оставив после себя обычный жёлто-красный огонь и густой запах гари. Люди переводили дух, перешептывались испуганно.
Урто приблизился к Нёрашу, его тень, удлинённая закатом, накрыла шамана. Лицо вождя было напряжено до предела. Нёраш… – он понизил голос, но в тишине его слышали все вокруг костра. – Что ещё ты видел у того камня? Какие… знаки? Он бросил быстрый взгляд на черные ногти шамана. Нёраш отвел взгляд. В его глазах мелькнуло то, что он не решился сказать: тени чёрных лодок, плывущих против течения; рогатую фигуру, пьющую боль у родника; собственное лицо, изуродованное пульсирующими рунами. Ужас сжал его горло. Он не мог открыть это. Не сейчас. Не всем.
Духи этого места… – прошептал он так тихо, что услышали только Урто, Мора и стоявшие ближе всех Лемпо с Иланой. – …они требуют жертвы. Он видел, как дрогнули веки Урто, как сжались кулаки Лемпо. Но не крови … Не жизни. Они требуют… памяти. Живой, бьющейся памяти. Чтобы каждый, кто назовёт это место домом… Он посмотрел прямо в глаза Урто, и в его взгляде была бездна. …помнил всегда. Помнил цену этой земли. Помнил суд воды. Помнил надежду ручья. Помнил, что эта земля прощает только тех, кто не боится смотреть правде в глаза. Кто не боится увидеть свою тьму… и всё равно нести свет.

Лемпо, стоявший вплотную к нему, не выдержал. Он фыркнул, пытаясь скрыть страх под маской бравады: Говоришь загадками, шаман! Проще нельзя? Имя дал – Ким-Ра, и ладно! К чему эти страсти? Молчи, глупец! – Илана резко толкнула брата локтем, её глаза сверкнули гневом и страхом. Но Нёраш неожиданно… улыбнулся. Улыбка его была странной – не радостной, не тёплой. Она была похожа на трещину в камне – резкой, неглубокой, не затрагивающей глаз. Напряженной. Проще, Лемпо? – его голос звучал устало. – Жизнь не бывает проста. Особенно здесь. Особенно теперь.
Он повернулся ко всем, собравшимся у костра, к этим людям с надеждой и страхом в глазах, уставшим от скитаний, жаждущим покоя. Его фигура в лосиной шкуре, с почерневшими руками, казалась выше в сгущающихся сумерках.
Завтра! – его голос прозвучал громче, собрав волю в кулак. – На рассвете мы нарисуем имя Ким-Ра охрой и углем на поверхности камня. Вплетём нашу судьбу в его вечную память. А сегодня… Он махнул рукой в сторону Равы, где над темнеющей водой, окрашенной последними отблесками заката, кружились чайки, их крики были одинокими в вечерней тишине, сегодня река была щедра. Рыбаки принесли щук. Жирных, сильных. Давайте есть. Давайте делиться хлебом и мясом у огня. Давайте греть руки и сердца. Он сделал паузу, и в его голосе появилась тень старого, знакомого Нёраша, умевшего успокоить. Даже духи… даже они не воюют на пустой желудок. Сила нужна для пути. Для любого пути.
Люди засмеялись. Сначала негромко, с опаской, будто боясь спугнуть услышанные страшные слова и вид почерневших ногтей. Но смех разрядил напряжение. Запах дыма и готовящейся на углях ухи – жирной, наваристой, начал наполнять воздух, оттесняя запах страха.
Когда костёр разгорелся, разливая тепло и свет, а люди погрузились в ритуал трапезы и тихих разговоров о будущем доме, Нёраш тихо отошёл. Не к своей временной берлоге, а к реке. Он сидел там на холодном камне, один, до глубокой ночи, когда небо стало чёрным бархатом, усеянным мириадами искр-звезд. Глядел на воду Равы. В тёмной глади, колышимой легким ветерком, отражались звезды. Они дрожали, переливались, складываясь в причудливые узоры. Нёрашу казалось, что это не звезды. Что это руны. Бесчисленные, древние руны, высеченные на спине невидимого великана, на котором покоится весь мир. И среди них, едва различимо, пульсировали чужие, острые знаки. Знаки, принесённые черными лодками? Знаки, что рисовала рогатая тень? Знаки, что могли покрыть его собственное лицо? Он сжал в кулаке теплый кварцевый камешек с алыми жилками – крошечное сердце, бившееся в такт реке, бившееся вопреки всему.
ГЛАВА 4: ТЕНЬ ДОГОВОРА

Холода пришли нежданно и властно. Дни, прежде наполненные тревожным ожиданием неизведанного, сменились лихорадочной борьбой за выживание. Тревога, словно назойливая мошкара, была оттеснена на задворки сознания суровой необходимостью труда. Зима надвигалась неумолимо, с каждым рассветом заявляя о себе всё громче. Северный ветер, холодный и резкий, словно ледяное дыхание великана, завывал в кронах вековых сосен и тонких берёз, срывая последние пожухлые листья, кружа их в мёртвом танце перед тем, как швырнуть на промерзшую землю. Берега Равы, ещё недавно мягкие и илистые, оделись по краям тонкой, хрупкой коркой льда, похожей на стеклянную кайму. Вода в реке почернела, стала такой ледяной, что пальцы немели за мгновение, а дыхание, коснувшись поверхности, тут же застывало инеем. Воздух звенел от мороза, колючий и чистый, пронизывающий до костей.
Именно в такой день, когда первые снежинки – лёгкие, острые, как иглы  – закружились над холмом, словно белые духи, Урто возвестил о завершении первых трёх срубов. Голос его, обычно глуховатый, звучал громко и твердо, разносясь по поселению. ; Кров у нас есть, дети мои! Кров и надежда не замерзнуть в эту стужу! Лица людей, загрубевшие от ветра и усталости, озарились слабыми, но искренними улыбками. Первая победа. Маленький островок тепла и безопасности в наступающей белой пустыне.
Илана в это время стояла у ручейка, того самого, что, по словам Нёраша, родился от второго осколка сердца Кима. Он струился тонкой серебряной нитью, вплетённой в суровый узор наступающей зимы. Воздух над ним слегка дрожал от холода. Девушка наклонилась, черпая берестяным туеском чистую, прозрачную воду. Холод проникал сквозь толщу бересты, щипал ладони. Живая вода… – прошептала она, вспоминая рассказ шамана, его тёмные, проникновенные глаза. Вода памяти… вода Кима. Взгляд её упал на рябину, посаженную ею у самой воды. Небольшое деревце уже сбросило листву, обнажив тонкие, упругие ветви. Но его ярко-красные гроздья, припорошенные первым инеем, горели, как тлеющие угольки, на фоне низкого, свинцово-серого неба. Контраст был ярким, жизнеутверждающим. Илана сорвала одну гроздь, сунула ягоду в рот. Холодный взрыв, горечь, заставляющая сморщиться… а потом – странное, терпкое послевкусие, сладковатое, как смутное обещание далёкой весны. Она смотрела на рябину, на её упрямое пламя, и думала о хрупкости всего в этом новом мире. Мысли о будущем, о тепле очагов в срубах, смешивались с холодной тенью страха, навеянного видениями Нёраша. Они уже близко… – эхом отозвалось в памяти. Чьи это были слова? Самого шамана в его сумрачной хижине? Или Реки, шептавшей что-то на границе сна? А может, лишь шелест собственного страха в глубине души, усиленный воем ветра в соснах? Она сжала туесок крепче, ощущая его прохладу. Выстоим ли?
Лемпо тем временем, вместе с другими мужчинами, пробирался сквозь заснеженный лес. Охота. Последняя надежда пополнить тающие запасы. Мороз щипал щёки, оставляя красные пятна, замёрзшая земля хрустела и скрипела под ногами. Настроение у него было мрачнее тучи. Слова Нёраша о «жертве памяти» вертелись в голове, вызывая лишь раздражение. Память? – думал он, с силой раздвигая покрытые инеем, словно сединой, ветви кустарника, цеплявшиеся за одежду. Какая память согреет ночью? Какая память набьёт пустые желудки? Он злился. Злился на холод, высасывающий силы, на вечный голод, сводящий живот судорогой, на загадочные, пугающие речи шамана, на эту землю, требовавшую столько крови, пота и слёз даже за право просто дышать. Его мечта о земле, «где волки воют от тоски», казалась сейчас смешной, детской сказкой, такой же далёкой, как солнце, спрятанное за свинцовыми тучами. Сердце Кима… – усмехнулся он про себя, сжимая древко копья, ощущая знакомые зазубрины под пальцами. От него лишь холодом и смертью веет.
Охота в тот день была пустой, унизительной. Они нашли лишь следы зайца, да и те потерялись в буреломе, занесённом свежим снегом. Возвращались молча, неся на плечах не добычу, а тяжёлое бремя разочарования и пустые сумки. Как смотреть в глаза детей? – думал Лемпо, и ярость, беспомощная и жгучая, подкатывала к горлу. Голодные взгляды малышей у костра, когда они вернулись, оказались горше любых слов, любою упрёка. Они прожигали душу.
Ночью Урто не спал. Он сидел у очага в главном срубе, сложенном из толстых, смолистых сосновых бревён. Тепло живого огня, треща и выбрасывая искры, отчаянно боролось с холодом, просачивающимся сквозь щели, замазанные мхом и глиной. Ветер как голодный зверь выл за стенами. Старейшина перебирал «кости земли» – гладкие, отполированные временем и руками поколений камни, привезённые с прежней родины, с берегов тёплого моря. Каждый камень был страницей летописи, каждый узелок был памятью, каждая зарубка напоминанием: рождение сына, смерть брата, великий улов, спасший от голода, страшное наводнение, смывшее поселение… Эти камни были летописью племени, его душой, упакованной в холодный камень. Жертва памяти… – думал Урто, ощущая знакомую тяжесть «Камня Первого Очага» в своей старческой, покрытой прожилками руке. Мы и так живём памятью. Дышим ею. Но Нёраш говорил о другом. О правде… В памяти всплыли картины низовий Равы: дым пожарищ соседних стойбищ, истошные крики во время набегов враждебных племён, чужие лодки, увозящие пленников в неволю. Правда там была горькой, как полынь, обжигающей, как раскалённое железо. Принесёт ли новая земля новую правду? Или лишь иную горечь, иную боль? Взгляд его упал на спящего в углу Лемпо. Юноша ворочался, бормотал что-то сквозь сон, его кулаки были сжаты даже во сне, будто он готовился к бою. Урто тихо вздохнул, но вздох его затерялся в треске пламени. Он видел в Лемпо будущего вождя, сильного, яростного, как молодой тур. Но хватит ли ему мудрости понять, что щит нужен не только от вражеских копий и стрел, но и от собственной слепоты? От той слепоты ярости, что может погубить не только вождя, но и всё племя? Научись, мальчик, – мысленно обратился он к спящему. Научись видеть дальше кончика своего копья.
Нёраш провёл ту ночь под старым дубом, у камня с рунами. Его чёрные ногти, длинные и острые, казалось, впитывали холод камня, сливаясь с его шероховатой поверхностью. Он сидел неподвижно, как изваяние, вслушиваясь не то в завывание ветра в голых ветвях, не то в звенящую тишину внутри себя. Перед мысленным взором снова всплывали чужие руны, мелькнувшие в видении – угловатые, зловещие знаки. Тень с рогами, пьющая из родника… Что это? Лесной дух, хозяин этих мест? Или нечто более древнее, тёмное, забытое даже духами? И чёрные лодки… Они плыли вверх, против течения Равы. Значит, преследуют? Или ищут что-то здесь, у самого истока, или у подножия их холма? Мысли путались, сплетались, как корни старого дуба над родником, терялись в лабиринте догадок и страхов. Он вспомнил жгучую боль, пронзившую его, когда в видении он коснулся воды из родника, что бил из-под камня. Боль правды. Невыносимая агония. Боль, которую, он чувствовал внутри себя, предстояло испытать многим. Не крови… а памяти, – прошептал он во тьму, и ветер, словно в ответ, завыл с новой силой в кроне дуба, срывая последние сухие листья.
С каждым днём кольцо зимы сжималось всё туже. Когда запасы вяленой рыбы и полбы начали таять с угрожающей скоростью, а снег замел все тропы и подходы к реке, Урто решился. Он собрал старейшин и Нёраша у главного костра, горевшего теперь внутри сруба. Дым, едкий и смолистый, стелился под потолком, выходя через отверстие в крыше, окрашивая воздух в сизый цвет. Лица в тусклом свете огня казались особенно измождёнными, словно вырезанными из тёмного дерева.
Зима сжимает нас, как медведь свою добычу, – начал Урто, его голос, обычно твёрдый, был глух от усталости и ответственности. – Лес онемел. Зверь ушёл глубже, в самую чащу, куда нам теперь не добраться. Рыба подо льдом спит зимним сном. Надежда только на милость духов. На тех, кто помнит эту землю до нас». Старая Мора кивнула, доставая свой старый пояс с узелками – её личную летопись. Память земли глубока, старейшина, – сказала она тихо, перебирая узлы. – Глубже корней древних дубов. Но как до неё добраться? Как достучаться? Через них, – ответил Урто, указывая на принесённый им холщовый мешок. Он развязал его, и на очищенный от соломы пол перед очагом высыпались «кости земли». – Через память предков, запечатлённую в камне. Наши отцы и деды умели говорить с духами места через своих пращуров. Мы попросим их заступиться за нас перед Хозяином Леса, перед Тапио, перед самой Матерью Землёй. Шаман молча наблюдал. Его чёрные ногти нервно постукивали по колену. Ритуал с «костями земли» был древним, сильным… но и опасным, как лезвие обоюдоострого ножа. Он открывал проход не только к духам предков, но и ко всему, что жило в памяти камней – к радостям и песням, к печалям и потерям, а возможно, и к тёмным тайнам, которые они хранили веками, как раны. Он видел, как камни на полу, гладкие и холодные, будто смотрели на него незрячими глазами.
Ритуал начался на закате, когда солнце, багровое и холодное, скрылось за лесом, окрасив снег в кровавые оттенки. Всё племя собралось внутри самого большого сруба. Воздух был густым, тяжёлым от дыма костра и запаха хвои, смешанного с потом и страхом. Женщины завели тихую, монотонную песню – старую, как само племя, песню о первом человеке, слепленном из глины и оживлённом дыханием Нуми-Торума. Звук вибрировал в груди, навевая смутные образы тёплого юга. Урто высыпал «кости земли» на пол перед очагом. Они лежали беспорядочной кучкой, немые свидетели прошлого.
Нёраш поднял свой бубен, обтянутый тонкой кожей. Его удары были не ритмичными, а похожими на стук сердца – глухими, нарастающими, учащающимися, потом затихающими до шёпота. Он запел. Это были не слова, а звуки – гортанные, звериные, подражающие шуму ветра в ущельях, плеску воды на камнях, треску ломающегося льда. Он призывал не конкретных духов, а саму Память, дремавшую в камнях, саму Душу Земли, пронизанную нитями судеб. Урто взял первый камень, самый старый, почти чёрный, с глубокой, как шрам, зарубкой. Внемли, Камень Первого Очага, – заговорил старейшина, его голос дрожал от благоговения. – Ты видел рождение нашего рода у тёплого моря, где солнце ласкало спины. Ты знаешь вкус нашей крови, пролитой в боях, и радости наших праздников. Мы пришли сюда, гонимые бедой, как листья ураганом. Наши дети голодны, их щёки впали. Наши руки слабеют от холода, кости ноют. Заступись за нас перед духами этой земли! Расскажи им, что мы не чужие. Что мы чтим память предков и земли, как чтили её наши отцы и деды! Он положил камень на край очага, где его коснулось живое тепло пламени, и камень будто вздохнул. Затем он взял следующий – светлый, с двумя переплетёнными зарубками. Камень Двух Сестёр! Ты помнишь великий улов, когда сети рвались от жирующей рыбы, и песни радости, летевшие к небу! Помнишь смех детей, купающихся в тёплой воде! Пошли нам удачу в ловле! Пусть сети наши вновь наполнятся дарами Равы, как наполнялись в дни нашей силы!
Камень за камнем. Каждая «кость земли» получала голос через Урто. Он говорил о рождении сыновей и дочерей, о победах над врагами, о годах изобилия, когда запасы ломились, о горечи потерь, когда плач стоял над стойбищем. Он рассказывал историю племени духам этого места, вплетая их, пришельцев, в общую, бесконечную нить памяти мира. Казалось, воздух в срубе сгущается, наполняясь тенями прошлого, шепотами ушедших. Илане чудилось, что она слышит плеск далёкого, тёплого моря и пронзительные крики чаек. Лемпо, сидевший ссутулившись, невольно выпрямился, услышав слова Урто о великой охоте на лося-исполина, почувствовав отголоски собственных, ещё не умерших мечтаний о силе и доблести. В его груди что-то дрогнуло, согрелось.
Когда последний камень, маленький, с едва заметной царапиной – память о первом шаге внука Моры, – был положен к очагу, Шаман ударил в бубен последний раз – резко, громко, как удар грома среди ясного неба. Звук оглушил сидевших у очага, отозвавшись болью в висках. Наступила тишина. Звенящая, напряжённая, полная ожидания. Даже пламя костра будто замерло, съёжившись. И тогда снаружи, сквозь вой ветра, донёсся протяжный, тоскливый вой волка. Одинокий и печальный. Словно в ответ ему – другой, чуть дальше. Потом третий. Целый волчий хор пел где-то на севере от холма, не приближаясь, но и не удаляясь. Это был не голодный, не злобный вой, а скорее… скорбный. Как песня по чему-то утраченному навсегда. Нёраш медленно выдохнул. Тень ужаса отступила из его глаз. Они услышали, – прошептал он, и его шёпот разнёсся в гробовой тишине. – Хозяин Леса принял дары памяти. Он напомнил своим псам… что здесь теперь есть жизнь. Жизнь, которую нужно обойти стороной.
На следующее утро охотники нашли в ловушке, поставленной у ручья с живой водой, молодого, сильного лося. Он запутался, отчаянно пытаясь добраться до незамёрзшей струйки. Дар был принят. Первая, самая страшная волна голода была отведена. Но зима лишь расправляла свои ледяные крылья.
Прошло несколько лун. Зима вступила в свои права по-настоящему, как жестокая правительница. Сугробы выросли по пояс, превратив мир в белое, безмолвное царство. Мороз, сковал Раву толстым, прочным льдом; лишь у самой середины ещё темнела чёрная, страшная своей холодной силой полынья. Охота стала смертельно опасной игрой с судьбой. Каждый выход в лес был риском не вернуться.
Однажды Лемпо и двое других охотников, пробираясь по едва заметному следу оленей, углубились дальше обычного, в самую чащу за северным холмом. Лес здесь был древним, сумрачным, полным тишины и тайны. Сосны-великаны стояли, укутанные снежными шапками, их тёмные, почти чёрные стволы напоминали обугленные колонны забытого храма. Воздух был неподвижен и звонок от лютого мороза, каждый выдох превращался в облако пара и тут же застывал инеем. На небольшой поляне, залитой бледным, холодным светом зимнего солнца, они наткнулись на волка. Не на стаю, а на одинокого старого вожака. Зверь стоял неподвижно, огромный, почти с молодого лося. Его шкура, седая на морде и загривке, казалась слипшейся от инея. Волк не рычал, не скалился, не принимал угрожающей позы. Он просто стоял и смотрел. Его жёлтые глаза, холодные и бесстрастные, как два куска старого, мутного янтаря, были устремлены прямо на охотников. В них не было ни страха, ни злобы. Лемпо замер. Рука сама потянулась к луку,… но что-то остановило его. На него смотрел не голодный зверь, жаждущий добычи. Это был взгляд… оценивающий. Взгляд хозяина. Лемпо вдруг вспомнил того лося у реки во время их пути, благословение Ош-Поро. Тот смотрел спокойно «всё понимающим взглядом». Взгляд волка был иным. В нём не было благословения и понимания. Была усталость. Глубокая, вековая, неподъёмная усталость. И печаль. Та самая тоска, которой так страшатся люди. Тоска о чем-то безвозвратно утраченном.
; Лемпо! Стреляй! – прошипел один из охотников, его пальцы побелели от напряжения на тетиве. Голос дрожал от страха и нетерпения. Лемпо резко опустил руку товарища. Нет! – его голос прозвучал хрипло, но твёрдо. Он сделал шаг вперёд, навстречу волку, передав копьё и лук товарищу. Сердце бешено колотилось где-то в горле. Зверь не дрогнул. Его жёлтые глаза всё так же смотрели на юношу, словно видя внутрь него, сквозь кожу, прямо в душу. Лемпо почувствовал, как по спине бегут мурашки, но не от страха, а от странного, леденящего понимания. Этот волк был здесь до них. Он знал эту землю лучше любого человека. Он видел приход и уход племён, рождение и смерть деревьев, смену веков. И сейчас он смотрел на новых пришельцев, этих двуногих, с их огнём и топорами, оценивая, сколько боли, огня и разрушения они принесут в его стаю, в его лес.
; Мы пришли с миром, – сказал Лемпо тихо, не зная, волку или самому себе, или, может быть, самому лесу. Голос его звучал неуверенно, но он заставил себя продолжить. – Мы не ваши враги. Мы ищем лишь место,… чтобы жить. Волк медленно, с достоинством повернул могучую голову. Его взгляд скользнул по замершим, бледным охотникам, потом снова остановился на Лемпо. Казалось, он кивнул. Почти незаметно. Потом развернулся с неожиданной лёгкостью и бесшумно исчез в заснеженном буреломе, не оставив на чистом снегу ни следа.
Что… что это было? – выдохнул охотник, стоявший возле Лемпо, опуская лук. Его лицо было белым, как снег вокруг. Он долго смотрел туда, где исчез зверь, а может дух, туда, где тёмный лес поглотил серую тень. Его мечта о земле, «где волки воют от тоски», обрела вдруг новый, горьковатый, отрезвляющий оттенок. Это было… напоминание, – ответил он наконец, оборачиваясь к товарищам. – Напоминание о том, что мы здесь гости. Что право на жизнь ещё нужно заслужить. Не только перед духами… но и перед теми, кто жил здесь всегда. Перед самим Лесом. Впервые за долгое время он подумал о словах Нёраша не с раздражением, а с тревожным, незнакомым уважением и страхом. Что мы принесли с собой?

Илана заболела. Сначала был лёгкий озноб, жар, сжигающий изнутри. Потом ломота в костях, словно их выкручивали, и кашель, сухой, раздирающий, пробивавшийся сквозь хриплое, свистящее дыхание. Духи холода пробрались внутрь неё, сказала Мора подошедшему Урто. Голос её был без эмоций, просто констатация факта. Зима хочет забрать её. Она поила девушку отваром из сосновой хвои и липового цвета, прикладывала тёплые компрессы, но Илана слабела день ото дня. Силы уходили, как вода в песок, оставляя лишь слабость и туман в голове. Казалось, сама Смерть села у изголовья, терпеливо ожидая.
В одну из ночей, в бреду, Илане приснился сон. Она стояла возле своей рябины, у родника с живой водой. Кругом всё было заметено снегом, белым и безжизненным, но сама рябина казалась тёплой, почти живой, её красные ягоды светились изнутри. Вдруг деревце окутал свет – не ослепительный, а мягкий, золотистый, как первый луч солнца после грозы, тёплый и ласковый. И из света возникла фигура. Не грозный Нуми-Торум, не таинственная Ведь-Ава. Это была женщина. Высокая и стройная, с волосами цвета осенней листвы – рыжими, золотистыми, багряными – собранными под платком цвета васильков. И глаза… глаза у неё были глубокими, как лесные озёра в ясный день, зелёными и бездонными, полными древней мудрости и тихой печали. На ней было платье, будто сотканное из утреннего тумана и серебряной паутины, усыпанное каплями росы, сверкавшими, как алмазы в лунном свете.
Ты посадила моё дитя у воды, – сказала женщина. Её голос звучал как шелест листьев под ветром, как журчание ручья по камням, как пение птиц на заре. – Ты дала ему шанс укорениться в этой земле, пустить корни в память вод. За это я дам шанс тебе. Женщина протянула руку. Её ладонь была нежной, но сильной. На ней лежала одна-единственная ярко-красная ягода рябины. Она горела, как крошечное, живое солнце, излучая тепло. Возьми. Это сердце моей дочери. Оно знает путь к жизни даже в самую лютую стужу. Илана, заворожённая, протянула руку и взяла ягоду. Она была тёплой, пульсирующей, как маленькое сердце. Женщина улыбнулась, и в улыбке её было всё тепло мира. Я – Мать Леса. Та, кого ваши старики зовут Матерью Зверей. Мои дети – лоси в чаще, волки на тропе, зайцы под снегом… и рябины у воды. Её взгляд стал серьёзным, проникновенным. Помни, дитя человеческое: чтобы выжить, нужно уметь отдавать. Как отдаёт рябина свои ягоды птицам зимой, жертвуя частью себя, чтобы жизнь продолжилась. Как отдал своё сердце Ким, чтобы реки текли и люди жили. Возрождение… всегда начинается с жертвы жизни ради жизни.
Видение погасло, как угасающий уголь. Илана проснулась. В срубе было темно и душно. Но жар… жар спал! Слабость оставалась, каждая кость ныла, но дышать стало легче, воздух не обжигал лёгкие. Она повернула голову и ахнула – на её груди, поверх одежды из грубой шерсти, лежала ярко-красная ягода рябины. Не из тех, что она сорвала у воды осенью. Эта была крупнее, сочнее, будто только что снятая с ветки. И она «светилась» в темноте слабым, но явным рубиновым светом. Сердце Иланы ёкнуло. Она поняла. Не только рябина нуждалась в её защите. Сама рябина была защитой, даром земли, живым знаком договора между людьми и природой. Она осторожно, благоговейно взяла ягоду, ощущая её живительное тепло, размяла пальцами, смешала с глотком живой воды из берестяного туеска, стоявшего у изголовья, и проглотила. Горьковатый, терпкий сок разлился по телу, неся с собой волну тепла и странной, кристальной ясности ума. Утром Илана встала с постели. Она была ещё слаба, но это была слабость выздоравливающего, а не умирающего. Илана вышла из стойбища, опираясь на палку, и направилась к своей рябине. Деревце стояло, покрытое инеем, сказочно красивое. Его красные гроздья ярко алели на фоне ослепительно белого снега, как капли крови на чистом полотне. Илана прижала ладонь к тонкому, но крепкому стволу. Спасибо, – прошептала она, ощущая под пальцами шершавую кору и тихую, упругую силу жизни внутри. – Мы будем беречь друг друга. Обещаю.
Зима, не сдавалась, но видимо почувствовав сопротивление людей, начала понемногу отступать. Дни стали чуть длиннее, солнце, хоть и холодное, пригревало, с крыш срубов закапала вода, звонко стуча по подставленным берестяным коробам, а на южных склонах холма показались первые проталины, чёрные, влажные, пахнущие землёй. В сердцах людей, измученных холодом и страхом, теплилась робкая, но упрямая надежда. Пережили. Самую страшную пору пережили.
Как-то раз, воспользовавшись лёгким потеплением, Нёраш отправился к камню с рунами. Дорога была трудной, ноги вязли по колено в мокром, тяжелом снегу. Лес, ещё не проснувшийся, молчал, лишь изредка трещал ломающийся под тяжестью мокрого снега сук. Подойдя к месту, где огромный валун скрывался под снежным саваном, он замер, как вкопанный. На чистом, нетронутом снегу, четко отпечатался след. Человеческий след. Но не обутый в мягкий поршень из кожи, как у его соплеменников. След был от сапога – грубого, с толстой, рифлёной подошвой, возможно, подбитой гвоздями или железными шипами. Такой обуви не было и не могло быть в их племени. След шёл от южного леса, и в ту же сторону поворачивал. Кто-то пришёл, обошёл его кругом, внимательно осмотрел… и скрылся обратно. Нёраш ощутил, как леденеет кровь в жилах, как сжимается сердце. Он резко осмотрелся, впиваясь взглядом в каждую тень, в каждое дерево. Никого. Тишина. Только ветер шумит в верхушках сосен да далёкий, мерный стук дятла – словно похоронный барабан. Они уже здесь, – прошептал он, и его собственный голос показался ему чужим. – И они знают… Они знают о камне. Видение о чёрных лодках и тени с рогами всплыло перед глазами с пугающей, болезненной ясностью. Он посмотрел на юг, откуда пришёл след. Там, за древним лесом, лежали непроходимые болота.…
Когда он, подавленный, вернулся в стойбище, то увидел Урто, стоящего возле проруби. Лицо старейшины было каменным. В его руках был обломок… весла. Но не их, долбленого из цельного куска дерева, лёгкого и изящного. Это было весло, сделанное из досок, скреплённых железными штырями. Крепкое, тяжёлое, чуждое. И один конец его был обуглен, как будто побывал в пожаре. Вот что принесла сегодня река в наши сети, – сказал Урто, протягивая находку Нёрашу. Его голос был ровным, но в глазах бушевала буря. – Течение вынесло.
Весть о следе чужака и обломке чужого весла вмиг разнеслась по племени, как искра по сухой траве. Радость от пережитой стужи и тепла первых срубов сменилась леденящим страхом перед новой, надвигающейся бедой. На совете у главного костра Урто говорил мало. Его лицо, ещё более изрытое за зиму морщинами, напоминало маску – твёрдую, непроницаемую. Он лишь поднял обломок весла, обугленный конец которого казался зловещим предзнаменованием, копьём, направленным в их сердца.
Завтра, – его голос был тих, но резал звенящую тишину острее любого ножа, – с первым лучом солнца, мы начинаем рубить сосны для частокола. Лемпо, ты возглавишь рубщиков. Бери всех, кто может держать топор. Женщины и старики  – заготавливать лыко, плести связки для крепления. Дети – таскать хворост для костров, греть смолу. Его взгляд, тяжёлый, как камень, упал на Нёраша, сидевшего в тени, его чёрные ногти были сжаты в кулаки так, что побелели костяшки. Шаман. Ты знаешь лес, как разговаривать с ним. Укажи деревья. Те, что можно взять, не разгневав духов сверх меры. И… – Урто сделал паузу, – попроси у них прощения за эту нужду. За эту войну, которой нам, видно, не избежать.
На следующее утро работа закипела с мрачной, отчаянной решимостью. Зима ещё не собиралась сдавать свои права, снег лежал плотно, но солнце, поднявшееся над лесом, уже грело первыми, едва тёплыми лучами, обещая капель. Лемпо, с тяжёлым топором на плече, который казался теперь не орудием труда, а оружием, повёл мужчин в лес. Его лицо было сосредоточенным, глаза горели холодным огнём. Нёраш шёл впереди, как безмолвный проводник. Его шаги были беззвучны, взгляд скользил по стволам вековых сосен и елей, словно читая невидимые знаки, слушая их тихий разговор. Он останавливался у некоторых деревьев, клал ладонь на шершавую, морщинистую кору, что-то тихо шептал, оставляя у корней щепотку сушёных трав из своего мешка. Эту… – указывал он на прямую, крепкую сосну, её ствол уходил высоко в небо. – И эту… – кивнул на могучую ель.  Их души уже готовы к уходу. Они станут щитом для живых. Щитом против тьмы. Его чёрные ногти на фоне белого снега казались особенно мрачными, как знаки скорби.
 Звук топоров – глухой, тяжёлый, методичный – разносился по лесу, пугая птиц. Заставлял прятаться мелкого зверя, нарушая вековую, священную тишину. Тук-тук-тук… Тук-тук-тук… Это был не песенный, бодрый ритм плотников, строящих дом. По округе разносился мерный, неумолимый, зловещий стук войны, объявленной невидимому, но уже близкому врагу. Лемпо работал яростно, почти слепо, вкладывая в каждый удар всю накопившуюся ярость, страх, отчаяние. Каждый взмах топора был ударом по невидимым врагам, по самой судьбе, загнавшей их сюда. Щепа летела, как осколки вражеских щитов. Мускулы на его спине и плечах играли под тонкой одеждой, пар клубился от разгорячённого тела, замерзая инеем на бровях и бороде. Он не думал сейчас о волке с тоскливыми глазами. Думал только о стене. Высокой. Крепкой. Неприступной. Стене, которая отделит их маленький, хрупкий мир тепла и надежды от враждебной, холодной тьмы, надвигающейся на них.
Илана, уже окрепшая, с другими женщинами и подростками работала у поселения. Они собирали срубленные гибкие побеги липы и ловко, привычными движениями сдирали с них длинные, прочные ленты лыка – будущие верёвки для частокола. Пальцы немели от холода, краснели, но работа шла быстро, подгоняемая всеобщим страхом и решимостью. Мора, несмотря на годы и слабость, ловко плела толстые, крепкие веревки. Её пальцы, похожие на сухие корни, двигались уверенно, помня движения, которым научились ещё девочкой у тёплого моря. Туже, доченька, туже, – приговаривала она, показывая Илане, как скручивать волокна, чтобы они не расползались. Щель в частоколе – щель в нашей обороне. Духи тьмы, да и люди злые, войдут в неё, как холодный ветер. Задуют наш огонь. Илана кивала, её пальцы старательно повторяли движения старухи, но мысли были далеко. Она думала о своей рябине у ручья. Её красные ягоды, припорошенные свежим снежком, горели в её памяти, как угольки надежды, как обещание защиты. Защити нас, – мысленно молилась она рябине и незримой Матери Леса. Пусть эта стена… будет лишь предосторожностью. Пусть кровь не прольётся.
К концу долгой, изматывающей недели первые заострённые бревна, высотой в три человеческих роста, были с огромным трудом вкопаны в мёрзлую, как камень, землю северной стороны поселения. Их устанавливали, ворочая с помощью длинных жердей и верёвок из свежего лыка, поливая основание горячей водой из котлов, чтобы хоть немного размягчить грунт, а потом быстро забрасывая разрыхлённой землёй, утрамбовывая ногами. Стояли они пока редко, как первые, ещё редкие зубы в пасти молодого зверя, но уже очерчивали границу, намечали линию защиты. Лемпо, вытирая пот со лба грязной рукавицей, смотрел на них. Удовлетворения не было. Была глубокая усталость и гложущее чувство незавершённости, уязвимости. Мало, – пробормотал он хрипло, его голос был сорван напряжением. – Надо больше. Глубже в землю. Крепче. Запах свежей древесины, смолы и пота смешивался с запахом страха – кисловатым, животным. Первая линия обороны была начата. Но враг оставался незримым, призрачным, а время текло неумолимо, как ледяная вода Равы под толстым льдом. Никто, даже Нёраш с его видениями, не мог сказать, когда он появится. И эта неизвестность пугала больше всего, изматывая душу.
Стена росла. Медленно, мучительно медленно, но неотвратимо. Она опоясывала холм с севера и запада, как каменный змей из древних, страшных легенд, готовый защищать своё логово. Казалось, сама зима вступила в сговор с незримой угрозой. Морозы усилились, ударили с новой силой, а снегопады стали чаще и обильнее, заваливая тропы, заметая следы, делая охоту почти невозможной. Лес окончательно затих, погрузился в оцепенение. Даже волки перестали выть по ночам – ушли слишком далеко в поисках добычи или затаились, выжидая. Запасы, с таким трудом накопленные и пополненные после ритуала с «костями земли», таяли с пугающей скоростью. Добычи охотники почти не приносили. Мешки с полбой опустели. Последние крохи вяленой рыбы были съедены. Остались лишь жалкие остатки сушёных грибов, немного горьковатых кореньев лопуха и папоротника, выкопанных из-под снега с риском для жизни, да берестяные туески с мутной, противной жижей из растолчённой в муку сосновой коры и забродившего иван-чая – последнее подобие еды.
Голод пришёл в Ким-Ра. Как не званый гость, как ползучая, неумолимая тень. С каждым днём она становилась плотнее, холоднее, неотвязнее. Она поселилась в запавших, потухших глазах детей, в дрожащих от слабости руках стариков, в угрюмом, тяжёлом молчании мужчин, возвращавшихся с пустой, бессмысленной охоты с пустыми руками и безысходностью во взгляде. Воздух в срубах был пропитан не запахом еды, а кисловатым, тошнотворным духом голода, дыма и отчаяния. Кашель Иланы, теперь уже редкий, всё равно звучал как приговор.

Илана сидела у очага в главном срубе, куда собрались почти все – искали тепла и хоть какого-нибудь утешения. Она варила «похлёбку». Вода в котле, щепотка драгоценной соли, горсть растолчённой в серую муку сосновой коры, несколько сухих травинок мяты и чабреца, что удалось отыскать под снегом у южной стены частокола. Варево было горьким, вяжущим, цвета грязной земли. Но это была еда. Жизнь. Она разливала скудные порции по деревянным мискам, стараясь, чтобы в каждой было хоть несколько твёрдых частичек. Дети ели молча, сосредоточенно, их огромные, слишком взрослые для их возраста глаза смотрели на неё с немым, страшным вопросом: Это всё? Больше не будет? Сердце Иланы сжималось от боли и беспомощности. Она вспоминала ту самую горсть ячменя, брошенную в Раву в начале пути. Тогда это был дар духам, жест надежды. Теперь бы я отдала всё за горсть этого зерна…
Вдруг на пороге, отодвинув тяжёлую волчью шкуру, возник маленький силуэт. Мальчик лет пяти, Лайне, внук старого рыбака Оскара, того самого, что чудом вернулся из плена лишь для того, чтобы умереть на пути к истоку. Илана не сразу узнала его – так он исхудал, осунулся. Он вошёл неслышно, как тень, и его глаза – огромные, слишком яркие и глубокие в его исхудавшем личике, остановились на Илане. В них не было детского любопытства, лишь тихая, взрослая печаль. Садись, Лайне, – тихо сказала она, указывая на место рядом с маленькой Мореной. – Держи. Она протянула ему миску с мутной жидкостью. Лайне взял её своими слабыми, тоненькими ручонками, но есть не стал. Вместо этого он вдруг улыбнулся. Улыбка была такой неожиданной, такой хрупкой и чистой, словно первый подснежник, пробившийся сквозь снег в мёртвом зимнем лесу. Илана почувствовала, как что-то горячее и острое сжалось у неё в груди. Мальчик тронул пальцем её запястье. Прикосновение его было лёгким, как крыло бабочки. Завтра… – прошептал он – Завтра будет рыба. Большая. Он сказал это так уверенно, так спокойно, словно видел её. Словно это была не надежда, а простая констатация факта. Дети затихли, перестав есть, уставившись на него широкими глазами. Взрослые переглянулись – в их взглядах были и жалость, и суеверный страх.
Лемпо вернулся поздно. Он не пошёл на охоту – сил не было, ноги подкашивались. Сидя у стены, в полутьме, он чинил сломавшийся лук, пытаясь связать треснувшее древко сыромятным ремнём. Но пальцы не слушались, дрожали от слабости и голода. Он смотрел на свою сестру, раздающую это жалкое варево, на впалые щёки детей, на безнадёжность во взглядах стариков. Ярость, которая горела в нём во время рубки частокола, сменилась тяжёлой, давящей, всепоглощающей апатией. Стена… – пробормотал он, голос его был полон безнадёжности. – А что толку от стены, если мы сдохнем с голоду внутри неё? Как крысы в ловушке. Его мечты о мирной земле, о силе, о будущем казались теперь глупой, детской сказкой. Пустой иллюзией.
Урто сидел в углу, укутанный в старую, потертую лосиную шкуру. Он почти не двигался, сохраняя тепло. В его руках был камень из мешка с «костями земли» – Камень Первого Очага. Старец перебирал пальцами глубокую зарубку на нём, словно пытался не только извлечь из камня память о тепле и сытости тех далёких дней у моря, но и впитать это тепло сейчас, физически. Его взгляд был устремлён внутрь себя, в прошлое. Он видел лица. Лица тех, кто не дожил до исхода, кто остался в низовьях Равы – в плену у враждебных племён или в трюмах чёрных лодок, увозящих в неволю. Мы уплыли, чтобы жить, – думал он с горькой, разъедающей душу горечью. – Столько потерь, столько слёз… А теперь умираем здесь, в этой ледяной пустыне, внутри стен, которые сами воздвигли. Сомнение, как червь, точило его старую душу. Правильно ли он повёл племя? Не было ли море меньшим злом? Мысль о том, что они могут не дожить до весны, была невыносима. Он взглянул на Нёраша. Шаман сидел чуть поодаль, неподвижно, уставившись на свои чёрные ногти. Его лицо было каменной маской отрешённости, но в глубине глаз горел странный, лихорадочный блеск. Его губы шевелились беззвучно, будто он разговаривал с невидимыми сущностями, скрытыми в почерневших кончиках его пальцев.
Мора, несмотря на слабость, подошла к Илане. Её руки, похожие на сплетение корней, легли на плечи девушки. Возьми мою миску, дитя, – сказала она тихо. Отдай детям. Я уже старая. Мне… меньше надо. В её глазах не было страха смерти, только бесконечная усталость долгой дороги и какая-то тихая, спокойная решимость. Она знала цену жизни и была готова заплатить свою. Последнюю цену.
Лайне не стал есть сразу. Он прижал деревянную чашу к груди, как драгоценность, как последнее сокровище. Крадучись, словно боясь, что у него отнимут даже эту малость, он пробрался к низкому входу, отодвинул тяжёлую, заиндевевшую шкуру и выскользнул наружу. Ледяной ветер ударил в лицо, заставив вздрогнуть всем телом. Кругом – царство зимы. Сугробы по пояс, острые зубья частокола чернели на фоне бледно-голубого, вечернего неба, звенящая тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра в вершинах сосен и скрипом снега под ногами. Лайне кутался в своё тонкое одеяние из сшитых заячьих шкурок, но холод пробирал до костей. Он оглядывался, его большие глаза словно что-то искали в сумерках. Заметив, видимо, что-то важное, стал пробираться по утоптанной тропинке к ближнему углу частокола. Там, где ветер наметал особенно высокий сугроб, образовался небольшой уступ. И там, на голой ветке кустарника, торчащего из снега, сидели две птички. Маленькие, серенькие, нахохлившиеся – воробьи или синички, оставшиеся зимовать. Они сидели, прижавшись друг к другу, их крошечные тельца дрожали, а чёрные бусинки-глазки смотрели на мир с немым вопросом и страхом, похожим на тот, что был в глазах детей у очага. Такие же маленькие, беззащитные, замерзающие. Лайне остановился, переводя дыхание. Пар густыми клубами вырывался из его рта. Он оглянулся – никто не следил. Все были заняты своей переживаниями внутри сруба. Тогда он осторожно, бережно поставил свою ещё теплую чашу на уступ сугроба, прямо перед птичками. Птицы встрепенулись, насторожились, готовые взлететь, но не улетели. Голод был сильнее страха. Мальчик зачерпнул рукой из жидкой похлёбки крошечными частички съестного. Медленно, осторожно протянул ладонь к птичкам. Одна из птиц, та, что побойчее, прыгнула ближе по ветке, склонила головку и быстрым, точным движением клюнула у него прямо с ладони. Холодный, острый клювик коснулся кожи. Мурашки пробежали по спине Лайне. Он улыбнулся. Слабенько, едва заметно. Зачерпнул ещё. Потом аккуратно вылил немного прямо на снег перед чашей, создав тёмное, влажное пятнышко. Вторая птица присоединилась к первой, торопливо склёвывая драгоценные крохи с ледяной корки. Лайне присел на корточки рядом, подтянув колени к груди. Он не ел. Он смотрел, как птички клюют его обед. Их крошечные тельца дрожали от холода, но они были живы. Они боролись. Как и его племя. В его больших глазах, отражавших бледное небо и суетящихся птиц, не было расчёта или жалости к себе. Была простая, почти инстинктивная щедрость человека, который сам ощущает ледяные когти голода в животе, но не может видеть голодным другое живое существо, пусть даже это всего лишь две серые птахи. В этом жесте, в этой маленькой миске на снегу, была капля тепла в жёстоком, ледяном мире. Крошечный бунт против всепоглощающей нужды. Поделиться последним. Потому что иначе – нельзя. Иначе ты перестаёшь быть человеком.
Со скрипучего настила у входа в сруб, кутаясь в тяжёлую волчью шкуру, вышел Урто. Старейшина собирался обойти частокол, проверить, не ослабли ли веревочные крепления под тяжестью снега. Он скользнул усталым взглядом по двору, занесённому снегом, и замер. Его внимание привлекла маленькая фигурка у сугроба у северной стены. Он увидел Лайне, прижавшегося к частоколу. И двух птиц, клевавших что-то тёмное на снегу возле его пустой миски. Понимание ударило старика, как обухом. Морщины на его лице сдвинулись, губы дрогнули. Его сердце, сжатое ледяным кольцом отчаяния и сомнений, дрогнуло. Растаяло. В этом простом, безмолвном поступке ребёнка, отдавшего своё скудное пропитание птицам, была невероятная чистота души. Чистота, сострадание, связь со всем живым – то, чего так не хватало ему самому в эти дни тяжёлых решений. В сердце этого маленького, исхудавшего мальчика горел огонёк надежды и добра – живой пример того, что нужно не просто выжить любой ценой, но и остаться человеком. Остаться частью этого мира, а не его разрушителем. Урто стоял неподвижно, и по его старческой, морщинистой щеке скатилась, горячая слеза, тут же замерзая на холоде.
Ночь, пожалуй,  была самой страшной порой. Холод пробирался сквозь стены срубов, сквозь шкуры, забирался под одежду, высасывая последнее тепло. Голодные спазмы сводили животы, заставляя стонать даже во сне. Дети плакали тихо, уткнувшись в матерей. Взрослые лежали без сна, широко открыв глаза во тьме, прислушиваясь к завыванию ветра за стенами – не таится ли в нём иной вой? Вой приближающихся врагов?
Илана прижимала к груди маленькую деревянную фигурку Ведь-Авы и крошечный мешочек с тремя оставшимися ягодами рябины. Эти ягоды были единственной тонкой ниточкой надежды, что Матерь Леса не оставит её. Она вспоминала сон. Возрождение начинается с жертвы… – думала она, ощущая ягоды сквозь ткань мешочка. – Что мы должны пожертвовать? Последние крохи еды? Последние силы? Саму надежду? Неожиданно в памяти всплыли слова маленького Лайне, сказанные с такой уверенностью: Завтра… будет рыба. Большая. Илана со вздохом повернулась на бок, стараясь устроиться поудобнее на жёстких шкурах. Вот бы… вот бы так и было, – успела подумать она, перед тем как тяжёлый, беспокойный сон окончательно сморил её уставшее тело.
На чёрном, звёздном небе ярко светила огромная, холодная луна, освещая снежное царство призрачным светом. Дождавшись, когда племя погрузится в тяжёлый, голодный сон, Нёраш вышел из сруба. Никто не заметил как его тень скользнула за частокол. Решительным, но каким-то обречённым шагом он направился к камню с рунами. Лес встретил его гробовой тишиной. Снег хрустел под ногами, обледеневшие еловые ветви звенели при малейшем дуновении, словно стеклянные колокольчики. Нёраш шёл, не оборачиваясь, хотя знал – за ним следят. В лунном свете, в глубине леса, мерцали жёлтые точки – волчьи глаза. Но звери не решались подойти ближе. Камень с рунами отпугивал их, как огонь, как сама Смерть.

Валун стоял, засыпанный снегом, но вокруг него земля была странно голой, как будто снег растаял от скрытого жара. Казалось, что глубокая трещина в его центре пульсировала слабым, багровым светом изнутри, будто каменное сердце билось в ожидании. Нёраш сбросил свой плащ на снег, обнажив грудь до пояса. Холод обжёг кожу, заставив содрогнуться, но шаман, казалось, не замечал этого. Его глаза горели лихорадочным блеском.
Я пришёл, – его голос прозвучал глухо, но чётко в тишине. – Не умолять. Ты обещал помощь. Дай её. Дай сейчас. Они умирают. Воздух над трещиной затрепетал, искривился, как над раскалённым камнем. Перед Нёрашем возникло видение: он увидел себя – но старого, очень старого, с лицом, сплошь исписанным чёрными, мерцающими рунами. И вокруг – пепелище. Чёрное, мёртвое, дымящееся. В центре пепелища стоял мальчик и махал ему рукой. Лайне? Вдруг мальчик начал идти в его сторону. Нёраша изумило не это, а то, что следы, оставляемые мальчиком на чёрном пепле, мгновенно прорастали ярко зелёной, сочной травой, как весенние всходы. Он пытался разглядеть лицо мальчика, понять… но видение резко оборвалось.
Голос прорвался в его голову, холодный, как сталь, и острый, как нож: «Ты хочешь спасти их? Стань моим Голосом. Пусть твоя плоть будет свитком. Каждую руну, что я дам, вырежу на твоём теле. На твоей жизни. И тогда река откроет свои тайники. Лес поделится запасами. Нёраш сжал кулаки до хруста костяшек. Он знал цену таким договорам. Духи всегда берут больше, чем дают. Гораздо больше. Но за стеной частокола дети плакали от голода, а сегодня они похоронили первого умершего – старика Берга. Его тихий стон перед смертью всё ещё стоял в ушах. Что выбрать? Гибель всех или гибель себя?
«Что ты заберёшь взамен?» – спросил шаман, впиваясь взглядом в пульсирующую багровую пустоту трещины. Его голос был спокоен. Он уже знал ответ. Камень словно застонал, глубоко, как земля перед землетрясением. Из его недр, из самой трещины, выползла тень. Не просто тень – фигура с огромными, ветвистыми рогами, как у лося-исполина, и глазами, горящими, как раскалённые угли. Она обвила Нёраша, холодная и липкая, как смола, проникнув под кожу, в самое нутро. И прошептала прямо в ум, в душу: Твои сны. Твои воспоминания. Каждую ночь я буду пить их, как сладкое вино, пока от тебя не останется лишь пустая оболочка, кожа, покрытая моими письменами. Но твоё племя будет жить… будет есть… пока ты не забудешь, зачем начал это. Пока последняя капля памяти не будет моей. Дыхание тени пахло сырой землёй и тленом.
Нёраш закрыл глаза. Перед ним, как вспышка, промелькнули лица. Урто, ведущий лодки против бурного течения Равы, его лицо, искажённое напряжением, но полное решимости. Лемпо, смеющийся у костра в те времена, когда смех ещё был возможен. Илана, сажающая рябину у ручья, её глаза полные надежды. Плачущие дети возле матерей, их худые личики… Он видел стену частокола, которую они строили. Видел Лайне, отдающего свой скудный обед птицам. Видел будущее, которое могло быть. Он не мог позволить этому погаснуть. Даже ценой себя. Возрождение начинается с жертвы…
Возьми, – произнёс Нёраш. Тень впилась в него с новой силой. Боль пронзила всё существо, как удар раскалённого кинжала, выжигая изнутри. Нёраш рухнул на колени на замёрзшую землю, сдерживая крик, стиснув зубы до крови, пока тень выжигала первую руну – сложную спираль, переплетённую с острыми, как клыки, символами. Знак проступил на его левой щеке – чёрный, мерцающий багровым отблеском, как рана. Он чувствовал, как что-то живое, тёплое, его, вырывается из него и поглощается тьмой. Иди, – прошипел дух, его голос звучал уже изнутри, из самой руны. – Рыба ждёт в проруби. Но помни: чем больше ты берёшь для них… тем меньше оставляешь себя. Теперь ты мой свиток.
Очнувшись, Нёраш обнаружил, что лежит ничком на замёрзшей земле у подножия камня. Его тело пробирал озноб, сотрясая крупной дрожью, а руна на щеке пульсировала в такт ударам сердца, каждый удар отзываясь жгучей болью. Он поднялся, шатаясь, как пьяный, сплюнул. На белом снегу распустился алый цветок из крови. Но шаман уже не видел этого. Он повернулся и пошёл. Шёл назад к частоколу, к людям, к своему племени. К долгу, который теперь вёл его прямиком в бездну. Шаг за шагом, неся на лице печать договора.
К закату дня шаман вернулся в стойбище. На его лице, от виска через скулу к самому подбородку, пылала чёрная руна. Будто кто-то выжег её раскалённым железом прямо на коже, на плоти. Кожа вокруг была воспалённой, багровой. Урто, увидев его выходящим из леса, подошёл, схватил за плечо, впиваясь взглядом в страшный знак. В его глазах был ужас. Нёраш! Что ты наделал?! Что это?! – голос старейшины дрожал. Шаман медленно поднял на него глаза. Взгляд был пустым, отстранённым, как у человека, увидевшего нечто невыразимое. Заключил договор, – ответил он монотонно, не глядя на Урто, а куда-то сквозь него. – Теперь рыба придёт. Он произнёс это как констатацию факта, без эмоций.
И рыба пришла. Не просто пришла – она ринулась в сети, поставленные в проруби, словно сама стремилась в руки обессилевшего племени, как по волшебству, как по зову. Осетр, жирный и сверкающий влажной чешуёй, словно брошенный в прорубь слиток серебра, бился на льду. За ним ещё один. И ещё. И десяток щук поменьше, и язи, и налимы. Словно ледяное сердце Равы дрогнуло, сжалилось, выпустив накопленные за долгую зиму дары. Словно сама река отдавала последнее. Крики смешались в утреннем воздухе: радостные, исступлённые возгласы мужчин, вытаскивающих невероятно тяжелые, полные сети; плач женщин, обнимавших друг друга, плач облегчения; детский смех, такой редкий, такой звонкий и чистый, не слышный здесь уже много лунных циклов. Запах свежей рыбы, острый, влажный, жирный, витал над прорубью, затмевая собой смрад голода и дыма, наполняя лёгкие жизнью.
Илана помогала разбирать улов, её пальцы, привыкшие к тонкой работе с берестой и травами, ловко отделяли скользкую, извивающуюся рыбу от мокрых сетей. Радость, дикая, неконтролируемая, била в виски. Но её взгляд то и дело возвращался к Нёрашу. Шаман стоял чуть поодаль, прислонившись к стволу старой сосны на краю стойбища. Он не участвовал в общем ликовании, не улыбался. Его лицо, всегда суровое, сейчас напоминало высеченную из тёмного камня погребальную маску. От виска через щеку к подбородку пылала чёрная руна – сложная спираль, переплетённая с чем-то острым, хищным, клыкастым. Она выделялась на лице слабым, зловещим багрянцем, как тлеющий уголёк под пеплом, видимым только при определённом свете. Глаза Нёраша, обычно горящие пронзительным, неукротимым внутренним огнём знания, были устремлены куда-то внутрь, в невидимую пропасть, в которую он шагнул. Он смотрел на суету у проруби, на счастливые лица, на груды серебристой рыбы, но не видел этого. Видел ли он вообще что-то из этого мира? Илане показалось, что он смотрит сквозь них, в какую-то иную реальность, страшную и безмолвную. Страх, холодный и липкий, сжал её сердце, смешавшись с радостью. Она отложила рыбу, вытерла руки о подол и медленно, преодолевая трепет, пошла к шаману. Снег хрустел под её ногами, звук казался неестественно громким на фоне приглушённого шума ликующего племени. Она подошла, но шаман не шелохнулся.
Нёраш?.. – тихо позвала она. Он медленно повернул голову. Его глаза встретились с её взглядом. В них не было узнавания. Только глубокая, бездонная пустота и боль. Боль выжженной души. Тень договора легла на них всех, но тяжелее всего – на того, кто его заключил. На того, кто стал живым свитком для чужих, страшных рун. Голод отступил, но куплено это было дорогой ценой. Очень дорогой.

ГЛАВА 5: УЗНИК ТЕНИ

– Нёраш? – позвала Илана настойчивей, Шаман вздрогнул, словно его окликнули из глубокого сна. Его взгляд медленно сфокусировался на ней. В глубине темных зрачков мелькнуло что-то узнаваемое.
– Илана, – его голос был хриплым, чужим, как скрип несмазанных вёсел. –Иди со всеми, поешь. Рыба…. Тебе надо подкрепиться.
– Я поем, – кивнула девушка. Её взгляд скользнул по черной метке на его лице. – Ты… заплатил за это? – Она не знала, как спросить прямо. Духи и их цены были тёмными водами, куда ей, женщине, заглядывать не полагалось. Но она видела тень в его глазах. Тень, которой там не было раньше. Нёраш отвернулся, его взгляд упал на кипящую у проруби жизнь. Лемпо, окрылённый удачей, громко командовал, помогая вытащить очередную тяжелую сеть. Дети прыгали вокруг, пытаясь потрогать скользкую чешую.
– Все имеет цену, дитя, – прошептал шаман так тихо, что Илане пришлось наклониться. – Дух Камня… он не даёт даром. Только обмен.
— Что он взял? — вырвалось у Иланы, прежде чем она успела остановить себя. Она тут же пожалела, увидев, как сжались челюсти Нёраша, как напряглись мышцы на его шее, будто невидимая петля затянулась. Он долго молчал. Ветер шелестел в сосновых лапах над головой, принося смесь запахов: свежей рыбы, древесного дыма и сырой, ледяной пронзительности речной воды. Казалось, само время замерло в ожидании.
— Память, — наконец выдавил он, слово вышло с усилием, как камень из глотки. — Сны. Картины завтрашнего дня… всё, что наполняет завтра смыслом. Пока не останется… — он сделал паузу, ища слово, — …пустота. Чёрная яма. — Он резко тряхнул головой, словно отгоняя наваждение или назойливую муху. — Но рыба есть. Племя сыто. Сегодня. Это главное. Главное сейчас.
Илана почувствовала, как по спине побежали мурашки. Он отдал свои сны? Свои мысли о завтрашнем дне? Цена казалась чудовищной, непостижимой. Но гул голодных детей у костра был сильнее страха. Она вспомнила крошечную миску с варевом, которую раздавала вчера. Вспомнила глаза Лайне.
– Лайне… – начала она нерешительно, не зная, стоит ли говорить, но чувствуя, что должна. – Лайне говорил… ещё вчера, когда мы сидели у очага и я раздавала детям еду. Когда все было совсем плохо и надежда в глазах людей погасла. Он… он отдал свою похлёбку птицам. Двум синичкам у частокола. Нёраш медленно повернул к ней голову. В его глазах мелькнула искорка интереса, быстро погасшая, но Илана её заметила.
– Отдал? Последнее? – переспросил он, и в его голосе прозвучало что-то, кроме усталости. Может быть удивление, даже тень уважения.
– Да. Я раздавала… это варево из коры. Он взял свою долю, но не стал есть. Вышел и отдал птицам. Говорил, что они дрожали. – Илана сделала паузу, собираясь с мыслями. – А перед этим… ещё раньше, когда он только взял миску… он сказал мне. Совсем тихо, но я слышала. Он сказал: Завтра… будет рыба. Большая. И тронул меня за руку. Будто хотел, чтобы я поверила. Она посмотрела на Нёраша, ожидая его реакции – насмешки, недоверия, гнева шамана, чьи тайны пытается постичь ребенок. Но Нёраш лишь замер. Его взгляд стал острым, пронзительным, каким был раньше, до камня, до руны. Он уставился куда-то в пространство перед собой. Казалось, он вслушивается в тишину между её словами.
– Завтра будет рыба. Большая, – повторил он шепотом, растягивая слова. – И сказал это до того, как я… до того, как я пошел к камню? До того, как договор был заключен?
– Да, – подтвердила Илана. – Вечером. Когда еще не было никакой надежды. Только голод и холод. Он сказал это так… так уверенно. Как будто видел. Нёраш закрыл глаза. Его лицо под чёрной спиралью руны исказилось гримасой то ли боли, то ли концентрации. Он дышал глубоко и медленно. Когда он снова открыл глаза, в них горел странный, лихорадочный блеск.
– Чистое сердце, – прошептал он, и его голос звучал уже не хрипло, а с каким-то внутренним напряжением, словно он пытался удержать ускользающую мысль. – Испытание Камня… тот родник… помнишь легенду? Только чистое сердце может пройти через боль правды и обрести дар. Видеть сквозь пелену мира… – Он посмотрел прямо на Илану, и в его взгляде было что-то почти паническое. – Лайне… он пил из родника у камня или из родника Живой Воды? Из того, что от меньшего осколка? Илана растерялась.
– Я… я не знаю. Он маленький. Ходит часто один, молчаливый. Но родник с Живой Водой близко, у подножия холма, за частоколом … Он мог. Нёраш схватился за голову, его пальцы впились в седые пряди волос рядом с пульсирующей руной.
– Дурацкая надежда! – вырвалось у него сдавленно. – Я думал… я думал, что это мой договор принес рыбу. Моя жертва. Моя потеря. – Он засмеялся коротко, горько. – А может… может, это был просто знак? Подтверждение? Дух камня потребовал плату за то, что уже должно было случиться? За то, что предвидел ребенок с чистым сердцем? Чтобы я связал себя с ним навек, поверив, что это моя заслуга? Чтобы я стал… его дверью в этот мир? Он задыхался. Илана испуганно отступила на шаг. Она видела, как чёрная спираль на его щеке вспыхнула ярче, как потемнели и без того чёрные ногти на сжатых кулаках. В его словах была мука и страшное прозрение.
– Нёраш… – начала она, не зная, что сказать. Утешить? Остановить? Его боль была слишком огромной. Шаман выпрямился, с трудом взяв себя в руки. Он глубоко вдохнул морозный воздух, словно пытаясь остудить пылавший внутри огонь отчаяния и гнева.
– Неважно, – проскрежетал он. – Неважно, чья заслуга. Рыба здесь. Люди едят. Это главное. – Он посмотрел на Илану, и в его взгляде снова появилась привычная суровая маска, но теперь она знала, что скрывается за ней – бездна сомнений и страданий. – За Лайне… присматривай. Чистота его сердца… она может быть опасна. Для него. Для всех. Духи ревнивы к тем, кто видит их планы без платы. Он отвернулся и медленно, словно неся невидимую тяжесть, пошёл прочь от проруби, от радостного гомона, в тень вековых сосен, и его силуэт быстро растворился в серых сумерках наступающего вечера.

Илана осталась стоять на морозе. Радость от улова была отравлена горечью и тревогой. Она смотрела туда, где исчез шаман, потом обернулась к проруби, где Лемпо, смеясь, подбрасывал вверх блестящую щуку, а дети визжали от восторга. Она увидела Лайне. Мальчик стоял чуть в стороне от общей суеты, прижав к груди маленькую деревянную птичку, вырезанную кем-то из стариков. Его большие глаза были устремлены не на рыбу, а туда, где скрылся Нёраш. В них не было детского веселья, только глубокая, задумчивость. Илана сжала в кармане платья крошечный мешочек с тремя оставшимися ягодами рябины. "Чистое сердце", - подумала она, глядя на Лайне. И почувствовала, как по спине снова пробежали мурашки. Дар или проклятие? Спасение или погибель? Ответа не было. Только ледяное дыхание Равы и чёрная руна на лице шамана, пылавшая в ее памяти как клеймо сомнения.
В одну из ночей, когда луна, холодная и равнодушная, плыла над стойбищем, а сытое племя спало мирным сном, Нёраш проснулся от кошмара. Он видел Лайне. Мальчик стоял у родника Живой Воды, того самого, что бил из второго осколка сердца Кима. Но вода в нем была черной, как деготь, а из темноты за спиной ребенка протягивались тенистые щупальца, похожие на корни ядовитого растения. Они обвивали его тонкие лодыжки, ползли вверх, а лицо Лайне было искажено немым криком, его глаза – те самые, чистые, как родниковая вода, – заволакивала мутная пелена. Ярость, подавляемая отчаянием и чувством долга, вскипела в Нёраше, как смола в огне. Нет. Этому должен быть конец. Он не позволит. Не для себя – для Лайне. Для этой искры, которая, возможно, и была истинной надеждой племени.
Он встал, не глядя на спящих. Его тело ныло от ран под рунами, разум был затуманен усталостью и потерей снов, но решимость горела холодным, ясным пламенем. Он накинул плащ, и не застегивая, вышел в ночь. Мороз ударил в лицо, но он его не чувствовал. Чувствовал только жгучую пульсацию рун и ледяную ярость в груди. Путь к камню был знаком до боли. Снег хрустел под ногами, тени сосен ложились на тропу, как черные ручьи. Лес молчал, но Нёраш ощущал на себе десятки незримых взглядов – лесных духов, настороженных, испуганных той силой, что витала вокруг шамана и камня. Волки не выли – затаились.
Валун стоял, как и всегда, огромный и немой под луной. Снег вокруг него растаял, обнажив мерзлую, потрескавшуюся землю. Трещина в центре камня казалась глубже, чернее, словно зияющая рана. От нее веяло тем же запахом, что сопровождал видения Духа. Нёраш остановился перед камнем. Он не стал проводить ритуал, не стал молить. Он заговорил, и его голос, хриплый от гнева, разрезал ночную тишину, как нож: – Довольно! Эхо раскатилось по лесу, заставив сонных птиц встрепенуться. Нёраш шагнул вперед, его тень легла на валун, сливаясь с его чернотой. – Я сказал, довольно! – повторил он громче, ударяя кулаком по холодной, шершавой поверхности прямо над трещиной. Боль от удара прошла по руке, сливаясь с болью рун. – Ты взял достаточно! Мои сны, мою память о завтрашнем дне… Ты пьёшь их до дна! Рыба приходит, племя живет, а я… я становлюсь пустой скорлупой! Договор разорван. Слышишь? РАЗОРВАН!
Он ждал. Тишина. Только его собственное тяжелое дыхание, парящее в морозном воздухе. Камень молчал. И это молчание было издевательством. Нёраш почувствовал, как ярость закипает в нем с новой силой. Он выхватил из-за пояса крепкий охотничий клинок. Лезвие блеснуло в лунном свете. – Ты думаешь, я шучу? – прошипел он, прижимая острие к самой трещине. – Я выскоблю твои руны! Вырежу твое имя из этого камня и брошу осколки в Раву! Ты не получишь больше ничего от меня! И от него – тем более! Последние слова он выкрикнул, мысленно видя перед собой Лайне.

Воздух над трещиной дрогнул. Холод, куда более пронзительный, чем зимний, обжег лицо Нёраша. Из черной щели выполз туман – густой, багрово-черный, пахнущий гнилью. Сгустившись, он приняв форму, которая заставила шамана отступить на шаг, стиснув нож до побеления костяшек пальцев.
Высокая, сутулая, с массивными, ветвистыми рогами, как у исполинского лося, но изломанными, как сухие корни. Где должно было быть лицо – лишь две точки, пылающие холодным, мертвенным голубым огнем. Тень не имела четких границ; она колыхалась, как холодное пламя. От неё исходил не голос, а скрипучая какофония шепота сотни голосов – старческих и детских, звериных и почти человеческих, слитых воедино в леденящем душу хоре.
ДОВОЛЬНО? – пронеслось в голове шамана, заставив его вскрикнуть от внезапной боли. Голос был насмешливым и ядовитым. – Ты пришёл с криком и жалким ножом, думая, что можешь приказывать мне? Ты, который добровольно стал моим свитком? Чья плоть теперь – моя летопись, а душа – врата в ваш мир?
Тень качнулась вперед. Холодные огни-глаза пристально впились в Нёраша. Он почувствовал, как руны на его теле вспыхивают, отвечая на присутствие Духа, прожигая кожу ледяным огнем.
– Я не твой раб! – выдохнул Нёраш, пытаясь подавить страх, накатывающий волной. – Я отказываюсь! Забери свою рыбу, свои угрозы! Уйди!
ОТКАЗЫВАЕШЬСЯ? – Голос зазвенел ледяным смехом. Казалось, засмеялся весь лес, каждое дерево, каждый камень. – ХОРОШО.
Тень внезапно сжалась, затем рванулась, но не на Нёраша, а… мимо. Она пронеслась сквозь него, как порыв ледяного ветра, оставив ощущение осквернения, и устремилась в сторону поселения, туда, где струился родник Живой Воды. Перед внутренним взором Нёраша возникло видение, повторяющее его ночной кошмар. Лайне стоял у самого края родника, где тонкая струйка пробивалась сквозь лед. Он смотрел в воду, искрящуюся радугой, его лицо было спокойным, задумчивым. Вдруг вода в роднике заклубилась и потемнела. Из нее, как из чернильной лужи, стали подниматься тени – тонкие, липкие, похожие на водоросли, но живые. Они потянулись к ногам мальчика. Лайне вздрогнул, попытался отступить, но тени схватили его за лодыжки, холодные и неумолимые. Они ползли вверх по его ногам, обвивали талию. Мальчик открыл рот в беззвучном крике, в его глазах застыл ужас. Он не боролся. Он позволял тьме втягивать себя в черную воду родника, которая теперь казалась бездонной пучиной. И в тот момент, когда тьма должна была поглотить его целиком, чистый свет в его глазах сменился... чем-то древним, холодным, и насмешливым, вспыхнув двумя знакомыми мертвенно-голубыми огоньками..
Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Нёраш стоял, дрожа всем телом, пот струился по его вискам, смешиваясь со слезами ярости и беспомощности. Он едва не уронил нож. – Нет... – прошептал он. – Нет! Оставь его! Тень медленно вернулась, снова зависнув над трещиной камня. Голубые огни мерцали с откровенным злорадством.

Он искра – прошипел Голос. – Чистая надежда, а это так редко среди вас, и так... вкусно для меня. Он прикоснулся к моей воде без разрешения и выжил. Он увидел то, что не должен был. Он – искра, которую можно задуть... или захватить. Ты хочешь отказаться? Отлично. Мне не нужен твой  истощённый разум, когда есть его... НЕТРОНУТЫЙ. Я заберу его. Я войду в него. Стану его голосом, его мыслями, его "ДАРОМ". Его чистота станет моим проводником в ваш мир. Представь: ребёнок-пророк, говорящий устами древней тьмы. Какой ужас внесёт он в ваше хрупкое племя? Как быстро разрушится ваша "Ким-Ра"?
– Ты... не смеешь... – хрипло вырвалось у Нёраша, но в его голосе уже не было силы, только отчаяние.
Не смею? – Голос засмеялся, и этот смех сводил Нёраша с ума. – Ты вызвал меня, разорвать договор. Я предлагаю сделать так. Твоя свобода... за его душу. Выбирай шаман, сейчас, или я иду к роднику. Тень сделала движение, будто собираясь снова устремиться к поселению. Багрово-черный туман заклубился интенсивнее.
– Стой! – крикнул Нёраш, бросая нож на землю. Звук падающего ножа был жалким в этой тишине. Он опустился на колени перед камнем, перед этой кошмарной тенью. Ледяная вода, смешанная с грязью просочилась сквозь одежду. Его спина согнулась под невидимой тяжестью. Ярость испарилась, оставив после себя лишь ледяную пустыню поражения и горькое осознание своей полной, абсолютной зависимости. – Не трогай его, – прошептал он, и его голос сорвался. Голос воина, шамана, хранителя племени превратился в голос сломленного старика. Не трогай мальчика.
Выбираешь продолжение нашей... дружбы? – Голос звучал сладко, ядовито, как шипение змеи. Нёраш не смог произнести слова согласия. Он лишь кивнул, уткнувшись лбом в мерзлую землю у подножия камня. Позор и бессилие жгли сильнее рун. Он продал не только свои сны. Он продал свою волю. Навсегда.
Мудрый выбор. – Тень начала рассеиваться, втягиваясь обратно в трещину камня. Голубые огни медленно угасали. – Но запомни, свиток: отказ или не выполнение – и он мой. Его чистота станет моим ключом. А ты... ты будешь смотреть на это. Последние слова повисли в воздухе, как тяжелые камни. Тень исчезла. Багровый туман рассеялся. Только трещина в камне зияла чернотой, глубже, чем прежде. И холодный, мертвенный голубой отсвет на мгновение мелькнул в ее глубине.
Нёраш лежал ничком, его тело сотрясали беззвучные рыдания. Не от физической боли. От боли души, навеки закованной в каменные оковы договора. Он поднял голову, смотря сквозь пелену слез на едва начинающийся рассвет. Он спас мальчика, ценой вечного рабства и вечной угрозы. Его руны пульсировали, напоминая о долге, который теперь был проклятием. Он поднялся, шатаясь. Подобрал нож, сунув его за пояс. Нужно было вернуться и притворяться. Делать вид, что он все еще шаман, все еще защитник. Смотреть, как растет племя, как зеленеет ячмень, как смеются дети. И знать, что один неверный шаг, одна его слабость – и чистая душа Лайне станет вратами для древней тьмы.
Он посмотрел на свои руки. Черные ногти сливались с темнотой. Теперь он был не просто проводником Духа. Он был его заложником и стражем его будущей жертвы. Самая страшная зима прошла для его племени, но поселилась внутри него. И весна не могла ее растопить. Он медленно побрел обратно к частоколу, к своему племени, неся на плечах невыносимую тяжесть молчания и новую, страшную тайну. Он спас Лайне сегодня. Но какова цена будет завтра?

ГЛАВА 6: ЗЁРНА НАДЕЖДЫ И ТЕНЬ ЧУЖОЙ ВЕРЫ

Зима, сжимавшая Ким-Ра ледяными клещами, наконец-то дрогнула. Не сразу, не без последних конвульсий из метелей и стужи. С каждым днём солнце — настоящее, жёлтое, а не бледное зимнее пятно — задерживалось дольше над вершинами сосен. Воздух, ещё вчера звонкий от мороза, наполнился влажными запахами: прелой листвы, оттаявшей хвои, сырой земли, пробивающейся сквозь снеговую корку. Рава, освобождаясь ото льда, зашумела с новой силой, неся мутные потоки талой воды и обломки старого льда, похожие на панцири ледяных чудовищ. Казалось, сама земля вздохнула полной грудью после долгого удушья. Влажный ветерок, несущий обещание тепла, шевелил прошлогоднюю траву, на проталинах.
Племя, бледное, исхудавшее, но живое, радовалось тёплым лучам солнца. Тени прошедшего голода ещё бродили в запавших глазах, особенно у стариков и детей, но их оттеснял новый свет — свет надежды. А потом прилетели птицы. Сначала робкие стайки свиристелей, облепивших рябину Иланы, чьи редкие ягоды, пережившие зиму, стали спасением для пернатых странников. Потом — громкие, ликующие крики журавлей, вернувшихся на своё болото за северным холмом. Их клинья, рассекающие пронзительную голубизну мартовского неба, были живой музыкой, от которой у Иланы щемило сердце от счастья, а у Лемпо невольно распрямлялись плечи. Даже угрюмый частокол, вкопанный в мёрзлую землю с таким отчаянием, теперь казался не только защитой, но и границей их нового, выстраданного мира. Дети, окрепшие на солнышке, бегали по стойбищу, их смех, как первый ручеёк, пробивался сквозь тишину.
Настало время «Встречи Солнца» — главного весеннего обряда. На вершине холма, где стоял идол Нуми-Торума с жемчужными глазами, теперь блестевшими под лучами, собралось всё племя. Даже Мора, опираясь на посох, вырезанный для неё Лемпо, вышла, вдохнув полной грудью воздух, пахнущий жизнью и оттаявшей хвоёй. Урто, казавшийся за зиму ещё более сгорбленным, но с новым огоньком в глазах, стоял в центре. Перед ним, на расчищенной от остатка прошлогодней листвы, лежали предметы, ради которых племя голодало. Люди не тронули их даже в самые чёрные дни: берестяные туеса, туго перевязанные верёвками из лыка.
— Духи неба, воды и леса! — Голос Урто, хрипловатый, но сильный, разносился по поляне. — Мы пережили Зиму-Ледяную Волчицу. Мы выстояли. Мы сохранили то, что дала нам земля предков. Сохранили «семя жизни»! — Он медленно развязал лыко и снял крышку с первого туеса. Внутри, переливаясь на солнце золотистыми искорками, лежали зёрна ячменя. Каждая зернинка была бесценна. Воздух наполнился тихим гулом — смесью благоговения и радости. Илана прижала руки к груди, вспоминая горсть полбы, брошенную в Раву в начале пути. Теперь они будут сеять надежду здесь, в новом доме. Солнце, лаская племя теплом, казалось, благословляло каждое зерно.
Нёраш, стоявший чуть поодаль, в тени сосны, поднял свой бубен. Лицо его, как всегда, было непроницаемой маской, но чёрная руна — спираль с клыками, шедшая от виска к подбородку — казалась сегодня глубже, контрастнее на бледной коже. Его чёрные ногти барабанили по краю бубна не ритмичный бой, а тихий, мерный стук, похожий на капли талой воды. Он запел. Не громкий призыв, а тихое, монотонное бормотание, обращённое к земле, к спящим силам плодородия, к духам предков, чьи «кости земли» лежали теперь у основания идола Нуми-Торума. Его голос сливался с журчанием воды где-то внизу, под холмом.
— Проснись, Земля-Матушка! — продолжил Урто, зачерпнув горсть зёрен. — Прими дар крови и пота наших детей! Прими семя жизни, сохранённое в темноте и холоде! Дай ему силу твою, силу Солнца-Отца и дождей-братьев! Пусть взойдёт оно густой стеной, щитом от голода, ковром изобилия! Золотые зёрна сверкали в его натруженной ладони, как крошечные солнца.
Мужчины взялись за дело. Лемпо, сжимая в руках мотыгу, чьё древко было отполировано за зиму его же ладонями в минуты тоски и бессилия, первым вонзил остриё в землю. Земля поддалась неохотно, тяжело, пахнула сыростью и древней силой. За ним — другие. Зазвенел металл о камни, зашуршала переворачиваемая пластами почва. Это был не просто труд. Это был священный акт, обряд союза с землёй, которую они назвали домом. Пот градом катился по лицам, но это был пот возрождения, а не отчаяния. Даже дети, с серьёзными лицами, таскали мелкие камешки, очищая будущую ниву. Женщины двигались по полю вслед за мужчинами, сея зёрна во вспаханную землю. У многих руки ещё дрожали от слабости, но глаза горели. Золотистые зёрна падали на возделанную почву, исчезая в её черноте, как звёзды в ночном небе. Илана шла, ощущая под ногами податливую мягкость земли, и казалось, слышала, как земля стонет от прикосновения плуга и вздыхает от приёма семян.
Нёраш наблюдал. Его песня смолкла. Глаза, глубоко запавшие, скользили по лицам соплеменников, по их рукам, впивающимся в землю, по золоту зёрен на чёрной пашне. В его взгляде не было радости. Была привычная тяжесть и... настороженность. Он чувствовал пульсацию руны на щеке, тупую, ноющую боль в местах, где под одеждой скрывались новые знаки, выжженные Духом Камня за долгую зиму — плата за рыбу, за отсрочку голодной смерти. Знаки, смысл которых он лишь смутно угадывал и которые связывали его с трещиной в сердце Кима незримой, ядовитой нитью. Его взгляд невольно искал Лайне. Мальчик шёл рядом с Иланой, помогая ей разбрасывать зерна. Его лицо было сосредоточенным, большие глаза внимательно следили за тем, как золотистые точки исчезают в тёмной влаге. Он выглядел крепче других детей, та загадочная жизненная сила, что позволила ему пережить зиму и делиться последним с птицами, казалось, цвела в нём. Но Нёраш видел и другое: ту же глубокую, недетскую задумчивость, что была в его глазах в день улова. Видел, как Лайне иногда отводил взгляд от поля, устремляя его куда-то за частокол, в сторону густого леса на южной границе их владений за каменной речкой — туда, где по преданию лежали непроходимые болота, о которых кричали нападавшие с обрыва. Взгляд мальчика был устремлён в туманную даль, как будто он видел то, что скрыто от остальных.
Дни текли, наполненные трудом и тихой радостью. Поле было вспахано и засеяно. Над чёрными полосами пашни уже виднелись первые робкие побеги ячменя, похожие на зелёные щетинки земли. Почки на берёзках у ручья Живой Воды набухли и вот-вот готовы были лопнуть изумрудными листиками. Илана каждый день навещала свою рябину. Деревце ожило, выпустило нежные листочки, и казалось, благодарно шелестело ей в ответ на ласковые прикосновения. Она чувствовала незримую связь с ним и с Матерью Леса, что явилась ей во время болезни. Аромат молодой зелени смешивался с запахом влажной земли у корней.
Надежда, хрупкая, но упрямая, как первый подснежник, пустила корни в сердцах людей. Лишь Нёраш был хмур и сосредоточен. Он всё чаще уходил к камню. Валун стоял, как и прежде, немой и загадочный. Снег вокруг него растаял, обнажив потрескавшуюся землю по берегам родника, льющегося возле него. Трещина в центре казалась глубже и чернее. От неё по-прежнему веяло холодом и тем самым слабым запахом серы и мокрого пепла. Нёраш не проводил ритуалов. Он просто садился напротив, скрестив ноги, и смотрел. Смотрел в черноту трещины, вслушиваясь в тишину. Иногда ему казалось, что в глубине камня мелькает мёртвенно-голубой огонёк, или слышался шёпот на незнакомом языке — тот самый, гортанный, как шум падающих камней. Каждый такой поход заканчивался тем, что на его теле, под грубой рубахой из лосиной кожи, проступала новая руна. Они жгли, как раскалённое железо, когда появлялись, а потом ныли тупой, постоянной болью. Знаки были чужие, острые, пугающие. Один напоминал сломанное крыло, другой — глаз с вертикальным зрачком, третий — переплетённые змеи. Он не понимал их смысла, но чувствовал их тяжесть. Это была цена. Цена за спокойствие племени, за рыбу, за то, что Лайне пока был свободен. Договор. Вечный и невыносимый.
Со временем Нёраш стал замечать всё больше изменений в мальчике. Лайне по-прежнему был тих и немногословен, но в его глазах, таких ясных и глубоких, появилась какая-то новая, сосредоточенная глубина. Он чаще уединялся, уходил к ручью Живой Воды или просто сидел у частокола, глядя в лес, а не играл с другими детьми. Иногда Нёрашу казалось, что Лайне что-то шепчет, но не себе под нос, а как будто... кому-то невидимому. Тень от частокола ложилась на мальчика длинной полосой, делая его фигурку одинокой и загадочной. Шаман ловил себя на мысли, что следит за мальчиком, как хищник за добычей, и ненавидел себя за это. Но страх перед Духом Камня, перед угрозой, нависшей над чистым сердцем ребенка, был сильнее
Однажды, ближе к полудню, Нёраш возвращался от камня. Новая руна — на этот раз на внутренней стороне предплечья, похожая на запертую дверь — пылала огнём. Он шёл по краю стойбища, стараясь не попадаться никому на глаза, как вдруг заметил Лайне. Мальчик осторожно огляделся, словно проверяя, не следят ли за ним, а затем быстрым, ловким движением юркнул в узкий проход между двумя брёвнами частокола. Сердце Нёраша ёкнуло. Куда? В лес? Туда, куда племя не ходило, считая чащу за южной границей непроходимой и, возможно, опасной? Инстинкт шамана, охотника и... раба договора сработал мгновенно. Отбросив усталость и боль, Нёраш бесшумно, как тень, последовал за мальчиком. Ему пришлось использовать всё своё умение двигаться в лесу незаметно: он обходил хрустящие ветки, замирал за стволами, сливался с узорами света и тени под только распускающимися кронами. Лайне шёл быстро и уверенно, словно знал тропу. Он не петлял, не оглядывался, а целенаправленно двигался вглубь чащи, туда, где деревья становились старше и толще, а воздух — плотнее, наполненный запахом хвои, мха и чего-то ещё... незнакомого, сладковато-терпкого. Они шли долго. Солнце уже начало клониться к западу, отбрасывая длинные тени. Нёраш чувствовал, как руны на его теле реагируют на что-то: боль усиливалась, становясь почти невыносимой, особенно та, что на спине — похожая на сплетённых гадюк. Лес менялся. Сосны и ели уступали место могучим дубам и вязам, чьи ветви сплетались в почти непроницаемый свод. Земля стала влажнее, появились первые признаки болотистой почвы — кочки, покрытые бледно-зелёным мхом, заросли багульника с одурманивающим запахом. Но Лайне уверенно обходил трясины, видимо ходил здесь не раз. Наконец, мальчик остановился на небольшой, скрытой от посторонних глаз поляне. Посередине её бил крошечный, но удивительно чистый родничок, огибая корни древнего, засохшего дерева. Воздух здесь был особенно чист и звонок, а странный сладковатый запах — сильнее. И вот тогда Нёраш увидел «Его».
Это была не тень с рогами и не жуткий кошмар из трещины камня. На опушке у родника, под сенью засохшего великана-дуба, стояла низкая, почти сросшаяся с корнями и замшелыми валунами хижина. Перед ней, на обтёсанном чурбаке, сидел Старец. Он был невысок, сгорблен, будто сам вырос из корней древнего дерева. Одежда его была странной: соткана из грубого льна, выцветшего до землистого цвета, с заплатками из кусков дублёной кожи. На ногах — лыковые лапти, почти истлевшие. Лицо, изрезанное глубокими морщинами, словно кора старого дуба, было цвета опавшей листвы, загорелое и иссушённое ветрами. Длинные седые волосы и такая же борода спутанными прядями спадали на грудь. Но глаза... Глаза Старца светились тихим, тёплым светом, как два кусочка янтаря, вобравших в себя солнце за тысячу лет. В них не было угрозы, лишь глубокая, спокойная мудрость и печаль. Лайне подошёл к нему без тени страха, даже с доверием, которое редко видел Нёраш на его лице среди соплеменников. Мальчик сел на корточки напротив Старца, положив руки на колени. Запах дымка от тлеющего костра висел в воздухе, смешиваясь с ароматом влажной земли и каких-то сушёных трав, висевших под навесом хижины.

 Пришёл, птенчик? –  Голос Старца был похож на шелест сухих листьев под лёгким ветерком, тихий, но отчётливый. Он не звучал в ушах, а возникал прямо в сознании, мягкий и успокаивающий. Снова пришёл с вопросами, что жгут твоё чистое сердце? Лайне кивнул. Его большие глаза смотрели на Старца с недетской серьёзностью.
 Видел... снова видел тень, Лайне говорил тихо, но Нёраш, затаившийся за толстым стволом сосны, ловил каждое слово. Сердце шамана бешено колотилось, смешивая страх с жгучим любопытством. Она плыла по Раве. Чёрная. С железным носом, но... не одна. За ней шли другие. Меньше. С парусами цвета... цвета заката. Старец медленно кивнул, его янтарные глаза стали глубже, словно в них отразилось далёкое море.
Видение верное, дитя. Тень погибели ищет. Ищет истоки. Ищет слабые места. А те, что с парусами...  Он покачал седой головой, и его взгляд стал отрешённым.  Они идут следом. С иной верой. С иным богом на устах и железом в руках. Он вздохнул, и воздух наполнился запахом прелых листьев и далёкой грозы. Они тоже принесут перемены. И боль. Им нужна земля. Любая. Им не важно, чья она была до них. Жажда новых берегов... она сильнее страха перед чужой водой. Их бог велит нести свой свет. Даже если этот свет сжигает чужие очаги. Старец замолчал, его взгляд вернулся к Лайне. Ты чувствуешь их? Чувствуешь холод их железа и жар их веры? Лайне поморщился.  Да. Жар... как от костра, но он не греет. Он жжёт. И... пустота. Там, где должны быть духи леса и воды... у них пустота. Хотя нет... шум. Как много-много голосов, говорящих одно и то же.
 Они прогнали своих древних духов, пояснил Старец, и в его голосе прозвучала горечь. Или загнали их глубоко внутрь. Железом и словами из свитков. Но прогнав старых, они тут же приняли новых. Духов власти и звонкого серебра. Эти духи громче. Они заглушают шёпот камней и пение ветра в листве. Он замолчал, его взгляд скользнул мимо Лайне, будто видя что-то за горизонтом. Но и у нас здесь не всё спокойно. Трещина растёт. Тень у истока жаждет вырваться. Она чует приближение чужаков. Чует их жажду завоеваний и их железо. И ей это... по вкусу. Тьма питается страхом и раздором.
Нёраш сглотнул ком в горле. Тень у истока. Его руны заныли в унисон, особенно та, что на спине — сплетённые гадюки. Он инстинктивно прижался спиной к дереву, пытаясь заглушить боль. Старец говорил правду. Дух Камня питался страхом и раздором, и приход чужаков был для него пиром. Он видел, как Лайне напрягся, услышав о Тени у истока.
 Что делать? –  спросил Лайне, и его голос дрогнул. –  Как защитить... наш дом? Бабушку Морену? Илану? Её рябину? --- Он произнёс последние слова с особым теплом. Сердце Нёраша ёкнуло. Её рябину. Мальчик переживал за деревце. Старец повернул голову к мальчику, его янтарные глаза мягко светились.

; Рябина... Произнёс он с нежностью, как имя ребёнка. Тонкое деревце у ручья Жизни. Посаженное чистой рукой, с верой и надеждой. Ты чувствуешь её, птенчик?  Он наклонился чуть ближе, и Нёраш заметил, как по-человечески знакомо сложились морщины вокруг его глаз.
Лайне кивнул энергично. ; Да! Она... как маленькое солнышко. Тёплое. Особенно когда Илана рядом. И когда птицы на ней поют.
; Она твой якорь, Лайне, ; сказал Старец убедительно. ; И якорь для твоего племени. Пока жива рябина, посаженная с любовью на этом берегу, пока о ней заботятся и помнят — связь с этой землёй крепка. Она — как живой узел на поясе Моры, хранящий память места. Но узел этот нужно беречь. ; Его голос стал серьёзнее, строже. ; Тень у истока боится такого света. Боится чистоты, что в ней живёт. Рябина — не щит от железа, птенчик. Но она — щит от тьмы, что хочет проникнуть в сердца. Она напоминает о договоре с землёй. О том, что вы здесь не просто гости, вы — часть этого места. Как ручей — часть Равы. Как корни дуба — часть земли. Он обвёл взглядом поляну, старый дуб, родник. Сила земли — в её цельности, в памяти корней. Ваша рябина — живой корень вашего народа здесь. Её корни сплетаются с корнями этих древних деревьев, с жилами камней под ногами. Пока она цела, цела и связь.
Старец протянул руку. На его ладони, морщинистой, как кора старого дерева, загрубевшей от труда, но удивительно чистой, лежала одна-единственная, необычно крупная и яркая, почти огненная, ягода рябины. Она светилась изнутри мягким рубиновым светом, как та, что явилась Илане во сне.
; Возьми. Это ягода с самой старой рябины в этих лесах, что растёт на островке посреди Тихого Болота. Не ешь её. Храни, как хранят тепло очага в самые холодные ночи. Если тень будет рядом, и подступит страх — сожми её в ладони. Она напомнит тебе о свете. О тепле рук Иланы. О песне птиц на ветках. Она укрепит твою душу. Помни: чистое сердце и память о свете — лучшая защита от тьмы, что шепчет из трещин и плывёт на лодках. Но будь осторожен, птенчик. Не всем по нраву такой свет. И тень у истока... она уже знает о тебе. Чует чистоту. Как чует волк слабого оленёнка. ; В его янтарных глазах мелькнуло беспокойство.
Лайне осторожно взял ягоду. Она была тёплой, и словно пульсирующей в его маленькой ладони, как живое сердце. Он сжал её в кулачке и прижал к груди. ; Спасибо, дедушка, ; прошептал он.
Старец мягко улыбнулся, морщины на его лице сдвинулись, как кора на старом дереве под солнцем. ; Иди, птенчик. И помни о рябине. Защищай её. Ибо пока она зелена, пока её ягоды горят, как угольки надежды — у вашего племени есть шанс пустить корни глубоко, вопреки тени и чужим богам. Иди. Тебя ждут. ; Он сделал едва заметный жест рукой в сторону тропинки, ведущей обратно.
Лайне встал, ещё раз кивнул Старцу и, оглядевшись тем же внимательным, но теперь более спокойным взглядом, зашагал обратно по тропинке. Нёраш замер, вжавшись в ствол. Его ум кипел. Дедушка. Человек? Но кто? Откуда? Как он выжил здесь один? Хранитель древних знаний? Или... ещё один соблазнитель в этой опасной игре духов? Его слова о рябине, о свете, о корнях... Они звучали искренне, мудро. Но они были «другими». Чужими. Этот старец говорил о связи с землёй, но по-своему, не так как их духи предков. Он не призывал Нуми-Торума или Мать Леса. И он дал Лайне дар. Сильный дар, связанный с деревом Иланы! Что это? Благословение знающего человека или... приманка? Что он хочет от мальчика? Почему именно он? Нёраш почувствовал, как новая руна на предплечье заныла с новой силой, словно предупреждая.
Нёраш затаился. Он ждал, пока шаги Лайне затихли вдали. Старец не растворился, как дух, а медленно поднялся с чурбака, по-стариковски кряхтя, и скрылся в низком проёме своей хижины. Лишь тонкая струйка дыма продолжала виться над крышей, растворяясь в вечернем воздухе. Только тогда шаман выдохнул и, чувствуя, как руны на теле утихают до привычного нытья, поплёлся обратно к стойбищу. Теперь к страху перед Духом Камня и чёрными лодками добавился страх перед этим новым, таинственным покровительством Лайне. "Чужой свет... Чужая вера... И мальчик в самом центре". Загадка отшельника повисла в воздухе тяжелее вечернего тумана.
Солнце уже садилось, окрашивая частокол в багряные тона, когда Нёраш вернулся в поселение. Запах дыма очагов и варева смешивался с весенней сыростью. Радостные крики детей, гонявших по двору стойбища, резали слух шаману после тишины древнего леса и тяжких мыслей. Нёраш искал глазами Илану. Нашёл он её у рябины. Она стояла на коленях у подножия деревца, осторожно разрыхляя землю у корней, подсыпая горсть перегноя из берестяного короба. Листочки рябины, ещё мелкие и нежные, уже отливали изумрудной зеленью в косых лучах заката. Илана что-то напевала тихо — старую песню о ветре-женихе, искавшем невесту среди сосен. Её движения были полны нежности и заботы. Нёраш подошёл молча. Тень от него легла на Илану и рябину, и девушка вздрогнув обернулась. Увидев шамана, его измождённое лицо, чёрную руну, пылавшую на щеке в последних лучах солнца, и особенно — тяжёлый, тревожный взгляд, она встала, смахнув землю с рук.
;Нёраш? Что случилось? ; спросила она тихо, интуитивно чувствуя его тревогу. Шаман молчал несколько мгновений, его взгляд скользил с её лица на рябину, потом обратно. Глаза Иланы, чистые и глубокие, как лесные озёра, казалось, видели больше, чем он хотел бы. Запах земли с её рук смешивался с тонким ароматом молодой рябины.
; Лайне, ; наконец выдохнул он, хрипло и резко. Ты... следи за ним. Илана нахмурилась, её рука инстинктивно легла на тонкий ствол рябины, как бы ища опоры.
; За Лайне? Почему? Он тихий и добрый. ; В её голосе звучало недоумение.
; Именно поэтому! ; отрезал Нёраш, и его голос сорвался. Он сжал кулаки, чёрные ногти впились в ладони. ; Его доброта... его чистота... Она как маяк во тьме. Но не всякая тьма боится света, Илана. Некоторым он... нужен. Как ключ. Как проводник. Он сделал паузу, собираясь с мыслями, с болью, которую не мог объяснить до конца. Как рассказать о Духе Камня, о договоре, о цене? Как рассказать о Старце, не вызвав панику или, что хуже, нездоровый интерес?
; Он ходит в лес, ; продолжил Нёраш тише, наклоняясь к ней, чтобы никто не услышал. Его дыхание пахло дымом и горечью полыни. ; Туда, за южную черту, в чащобу. Туда, где болота. К... человеку. Отшельнику.
; Болота? Человеку? ; переспросила Илана, бледнея. ; Зачем? Он же знает, что туда нельзя! Кто этот человек? ; Её пальцы впились в кору рябины.
; Он не боится, ; перебил её Нёраш. ; Или... его зовут. Он встретил... Старца. Живёт там. Один. Лайне называет его Дедушка.
Илана широко раскрыла глаза. ; Старец? Отшельник? Добрый? Злой? Как Владыка Леса или... как тот, у камня? ; Она инстинктивно коснулась маленького мешочка с ягодами рябины у пояса, и её сердце бешено забилось.
; Не знаю! ; признался Нёраш с отчаянием. ; Он... другой. Не наш. Не злой, кажется. Он говорил... о свете. О защите. О... ; Шаман запнулся, его взгляд упал на рябину. ; О рябине. О твоей рябине.
; О моей рябине? ; Илана обернулась к деревцу, как будто видя его впервые сквозь призму слов шамана. Листочки рябины, освещённые закатом, казались прозрачно-изумрудными. ; Что он сказал?
; Что она... якорь, ; выговорил Нёраш с трудом. Слово было чужим для него, но точным. ; Что пока она жива, пока о ней заботятся — связь с землёй крепка. Что она щит от тьмы, что хочет проникнуть в сердца племени. ; Он помолчал, глядя, как Илана нежно проводит пальцем по молодому побегу. ; Он дал Лайне дар. Ягоду. Сказал хранить. Сжимать, когда тень рядом. Чтобы помнить о свете. О... о тебе. ; Голос Нёраша стал совсем тихим, почти шёпотом.

Илана замерла. Весть была ошеломляющей. Её рябина — не просто деревце, не просто символ надежды. Она стала частью чего-то большего. Частью духовной защиты племени? И Лайне... её маленький тихий птенчик... он был избран этим таинственным отшельником? Охранителем света? Хранителем якоря? Мысли путались.
; Это... хорошо? --- спросила она неуверенно, ища в глазах Нёраша подтверждения, надежды. Но там была лишь всепоглощающая тревога и тяжесть.
; Не знаю, Илана, ; прошептал он. ; Я не знаю! Этот старец... его вера, его знание — они чужие. Не как у духов наших предков. Он говорит о свете, но... какой свет? Чей свет? И почему именно Лайне? Почему связал его с твоей рябиной? ; Он схватился за голову, пальцы впились в седые виски рядом с пульсирующей руной. ; Духи ревнивы, Илана! Дух Камня... он уже хочет мальчика. А теперь этот... этот «Дедушка» даёт ему силу, связанную с деревом у твоего ручья! Он втягивает его в свою игру! Делает мишенью! ; Голос Нёраша сорвался на шёпот, полный отчаяния. ; Игра сил, которые мы не понимаем... она страшнее любых чёрных лодок. Они сотрут его, как зерно между жерновами! Или... или его чистота станет оружием в их руках. Против нас. Против всего. Он выпрямился, и его глаза горели лихорадочным блеском в сгущающихся сумерках. ; Следи за ним! За каждым его шагом! Не отпускай далеко, особенно к болотам. И... за своей рябиной смотри. Удвой заботу... ; Он не договорил, но Илана поняла. Если рябина погибнет — ослабнет защита, о которой говорил старец. И Лайне станет ещё уязвимее. Цена её деревца внезапно возросла до небес.
; Я... я буду, --- тихо сказала Илана, обнимая ствол рябины, как будто пытаясь защитить его своим телом. Кора была прохладной и шершавой под её щекой. ; Я буду беречь её. И... и за Лайне присмотрю. Он... он ко мне тянется. ; В её голосе прозвучала решимость, смешанная с материнской тревогой. Она видела странности в мальчике, его задумчивость, уединения. Теперь они обрели для неё новый жутковатый смысл.
Нёраш кивнул, и его плечи опустились под невидимой тяжестью.; Хорошо. И... если увидишь что-то странное. Если он заговорит о Дедушке, о видениях... особенно о чёрных лодках или... о тени с рогами... ; Он сглотнул, вспоминая кошмарное видение у родника. ; Сразу ко мне. Не спрашивай. Не пытайся понять сама. Ко мне. Он повернулся, чтобы уйти, его фигура в лосиной шкуре казалась вдруг очень старой и сломленной. Но Илана окликнула его:
; Нёраш! А... а ягода? Что Лайне дал старец? Она... опасна?
Шаман остановился, не оборачиваясь. ; Не знаю. Он сказал не есть. Хранить. Как знак света. ; Он помолчал, в раздумье. ; Но любая сила... она может быть обоюдоострой. Следи. И... молчи. Никому. Ни о старце, ни о даре. Ни о том, что я тебе сказал. Страх... он тоже пища для тьмы. И для чужих духов. Он зашагал прочь, растворяясь в сгущающихся сумерках, направляясь к своему уединённому шалашу на краю стойбища. К тени, и боли рун, к невыносимому грузу молчания.
Илана осталась одна с рябиной. Она обняла её ствол, прижавшись щекой к прохладной коре. Деревце отозвалось, лёгким шелестом листьев, будто успокаивая. Но покоя не было. Слова Нёраша висели в воздухе, тяжёлые и холодные, как вечерняя роса. Якорь. Щит. Чужая вера. Игра сил. Лайне — мишень. Она посмотрела на нежную зелень листьев, на едва наметившиеся бутоны будущих соцветий. Её рябина. Её маленькое чудо, посаженное с надеждой на новую жизнь. Теперь оно стало центром неведомой битвы, разворачивающейся в мире, куда был втянут осиротевший мальчик с чистым сердцем и таинственный отшельник из глухой чащи. Илана сжала веточку так, что пальцы побелели.
; Я буду беречь тебя, ; прошептала она, и деревцу, и невидимому в темноте наступающей ночи Лайне. ; Мы будем беречь друг друга. Как и завещала Мать Леса. Как бы ни было страшно. ; Но страх, холодный и липкий, уже заползал в её сердце, смешиваясь с любовью и жалостью к мальчику. Тени от частокола сгущались, превращаясь в подобие чёрных лодок.
Долгожданная весна принесла надежду людям. Но вместе с ней пришли и новые тени, новые загадки, где рябина у ручья и сердце ребенка стали неведомыми ставками в игре сил, неподвластных пониманию людей. Илана почувствовала, как ягоды рябины в мешочке у пояса отозвались слабым, едва уловимым теплом, словно пытаясь прогнать холод сомнений. Но хватит ли их света против наступающей тьмы смутных пророчеств, чужих богов и таинственного старца из глухомани? Воздух стал прохладнее, предвещая ночь, полную неразгаданных тайн.

ГЛАВА 7: ХРАНИТЕЛЬ КОРНЕЙ

Тяжесть видений у камня и ощущение вечности договора с Духом, гнали Нёраша прочь от стойбища. Его душевные силы были на исходе, и он шёл. Не на охоту, и не за травами – он шёл прочь. От людских взглядов, от детского смеха, от Лайне, от самого себя – вечного узника тени. Лес встретил его безмолвием. И он, не выбирая дороги, просто углублялся в чащобу за северным холмом, туда, где вековые сосны стояли, как тёмные стражи, а воздух звенел от вечной тишины и полумрака. Позади уже осталось место, где по зиме, Лемпо с охотниками встретили старого вожака волков. Но, нечто большее, чем просто тревоги и заботы,  вело его вглубь, но шаман не замечал этого.
Минула большая часть дня. Солнце клонилось к вершинам, отбрасывая длинные, искажённые тени, когда он вышел на поляну, поразившую его своей первозданной загадочностью. Она была окружена кольцом исполинских валунов, покрытых толстым слоем мха и лишайников, будто серыми шкурами. В центре поляны росло дерево. Огромное и древнее. Его ствол, толщиной в пять обхватов, был изрезан глубокими трещинами, как лицо столетнего старика. Крона, даже по прошествии зимы сохранила часть тёмно-зелёной листвы, создавая шатёр, под которым лежал ковёр из прелых листьев.
Даже воздух здесь казался иным ; спокойным, насыщенным запахом прелой листвы, хвои и чего-то неуловимого, древнего, как сама земля. Тишина казалась абсолютной, Нёрашу на миг показалось, что он слышит стук собственного сердца. Он разглядывал необычный пейзаж, а когда взгляд его вновь сосредоточился на центре поляны, увидел Его. У самых корней дерева, спиной к нему, сидел Старец.
Нёраш замер. Он не услышал его шагов, не почуял приближения ; Старец словно вырос из земли, как один из её корней. Он был облачён в одежду, сшитую из множества лоскутов шкур ; волчьих, лосиных, медвежьих. Седая, спутанная борода покрывала грудь, сливаясь с мехом одеяния. В руках, похожих на корни старого дуба, он держал посох из тёмного дерева, увенчанный кристаллом дымчатого кварца, тускло мерцавшего в скупом свете. Но больше всего поражали глаза. Когда Старец медленно повернул голову, Нёраш увидел глаза, в которых мудрость старости соединялась, переплетаясь с любопытством молодости. Взгляд был ясным, глубоким, как небо, и казалось видевшим сквозь века. В нём отражались камни, деревья, и сам Нёраш ; до самого дна его израненной души.
; Я ждал тебя, ; голос Старца был тихим, но звучал с невероятной чёткостью и красотой, словно музыкой наполняя поляну. Слова его повисли в воздухе, смешавшись с ароматом прели и древней древесины. Нёраш стоял молча, пытаясь понять, как ему поступить. Мысли путались в голове. Перед ним был тот самый Старец, что разговаривал с Лайне. Но тогда это было совсем в противоположной стороне, в южном лесу, и Нёрашу казалось, что там этот Старец и обитает. К тому же, тогда он показался шаману лишь старым отшельником, не представляющим особой тревоги и опасности.
; Долго же ты шёл к этому разговору – сказал Старец, не дождавшись ответа. ; Присаживайся, шаман. Долгий путь позади, но ещё более долгий предстоит. Старец указал рукой на старый корень перед собой.
Нёраш, преодолевая оцепенение, словно сквозь густую паутину, подошёл и опустился на корень дерева напротив Старца. Он не стал спрашивать, откуда тот знает его имя. Здесь это казалось естественным, как дыхание леса.
; Кто ты? ; спросил шаман. Его собственный голос показался чужим и грубым после тихих, негромких слов Старца. Тот улыбнулся, и морщины на его лице углубились, как русла древних рек.
; Хранитель… Страж – Старец пристально посмотрел на Нёраша. Корень, уходящий вглубь – он слегка повел посохом по земле и кристалл бросил на мох призрачный малиновый блик. – Я тот, кто помнит, и следит. – продолжал Старец подняв посох над собой. Кристалл вновь вспыхнул, но теперь ярким, почти ослепительным  светом, на миг озарив поляну. – Тот, кто следит за Равновесием.  ; Между тем, что растёт вверх, к солнцу, ; помолчав кивнул Старец на могучий ствол дерева, ; и тем, что ползёт вглубь, к камням. Между дыханием зверя и шепотом духов. Между... вами, людьми, и всем остальным. – У этой земли много имён, а у меня... меня зовут так же, как и её. – закончил он, посмотрев словно прямо в душу шамана.
Нёраш молча слушал, напряжённо теребя чёрными ногтями кору корня, на котором сидел. Он понимал, что встреча с необычным Старцем не случайна, но что она сулит ему? Ещё недавно он учил Илану, как сберечь маленького Лайне, от влияния незнакомого отшельника. Рассказывал, в какой он опасности, как он может стать разменной монетой в чужой игре. Сейчас же подумал, что сам становится такой разменной монетой. В то же время шаман чувствовал, как голос и необъятная глубина глаз Старца, словно растапливают лёд сомнений и страхов в его душе. Он почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Тишина поляны вдруг показалась звенящей. Слова Старца резонировали с его глубочайшими, невысказанными догадками, как эхо в пустой пещере.
; Равновесие нарушено? ; спросил Нёриш, чувствуя под одеждой пульсирующую руну. В голосе шамана звучал скорее не вопрос, а горькое утверждение, выстраданный урок.
; Нарушено, и давно ; подтвердил Старец, и его взгляд, ясный и всевидящий, стал печальным, как осенние тучи. ; Вижу, ты знаешь легенду о Киме, дух камня показывает его всем, кто хочет укорениться на этой земле, ; в глазах старца вновь появилась прежняя глубина и свет. – Но это не вся история, шаман. Слушай её продолжение, о том как в сердце горы, что была великаном, вползла Тень.
Когда молнии «гнева богов» раскололи сердце Кима на два осколка, прошив его насквозь, то пробили и землю, уйдя глубоко в её недра. Так случилось, что они разбудили древнего духа, заточённого туда в начале времён, за его безудержную злобу и ярость. И это древнее зло вырвалось из недр.; Старец замолчал, будто прислушиваясь к голосам земли, к тихому шелесту листьев в высоченной кроне. ; Пришелец из Тёмных Глубин, что лежат за краем снов, даже моих. ; Камень с рунами у родника под дубом... он, не просто осколок сердца Кима. Он ; Дверь. Точка соприкосновения миров. Место, где ткань реальности тонка. Таким он стал, когда Ким сделал свой выбор, чтобы Сила текла, как кровь по жилам земли, давая жизнь людям на этой земле. Но Дух, вырвавшийся из глубин, нашёл щель, шрам гнева богов, оставшийся на одном из расколовшихся кусков, как незаживающая язва. Через неё он вполз в сердце Кима, как червь в плод. Исказил его руны. Начал травить родники. Не убивать сразу, а соблазнять. Пугать и сеять раздор. Чтобы люди, пришедшие сюда, сами губили себя и друг друга. Чтобы их страх и боль питали его. Чтобы осколок сердца Кима стал не источником жизни, а вратами для его тьмы.
Нёраш слушал, затаив дыхание. Каждое слово падало в его сознание тяжелым камнем, складываясь в ужасающую мозаику. История, рассказанная Старцем, раскрывала новые, грани легенды о Киме. Она объясняла и леденящие видения, и холод рун на его собственной коже, и ненасытную, хищную жажду Духа камня.
; Он... Дух камня... ; Нёраш сглотнул ком в горле, его пальцы сами собой сжались в кулаки, а ногти впились в ладони. ; ...он хочет Лайне, ; прошептал он, и образ мальчика, его светлый смех, встал перед мысленным взором шамана, оттеняя горечь слов. ; Говорит, его чистота... вкусна. Что мальчик может стать его ключом.
Старец долго и пристально смотрел на Нёраша, затем медленно кивнул. Его ясные глаза, мгновение назад печальные, стали суровыми, как гранитные скалы. ; Вижу его печати на тебе шаман. Вижу цепи договора. Ты стал его орудием по неведению, по отчаянию. В голосе Старца не было осуждения, только глубокая печаль. ; Лайне... дитя необычное. В нём горит искра иного Света. Не солнца над головой, а того, что светит изнутри Мироздания. Дар Высших Сил, тех, что старше даже первых земных богов. Дар чистого видения, чистого сердца. Он прошёл Испытание Водой не просто так. Он ; надежда. Возможность новой гармонии. ; Старец сделал паузу, и шаману показалось, что ему приоткрыли завесу, за которой бездна. ; Или... ...совершенный проводник для Тьмы, если дух сумеет его сломить, осквернить, войти в него. Его чистота ; это и сила, и уязвимость. Она желанна для Тени.
; Дух камня сказал... ; Голос Нёраша был полон мрачного отчаяния, тяжести, давившей на плечи. ; ...что, может его уничтожить.
; Не может «напрямую», ; поправил Старец, и в его голосе была непреложность. ; Законы Равновесия, даже искажённые его присутствием, связывают ему руки здесь, в явном мире. Он ; сущность Тёмных Глубин, ему нужен проводник. Мост. Как камень. Как... ты. Или кто-то другой. ; Взгляд Старца стал пронзительным, устремлённым в самое сердце шамана. ; Она будет действовать чужими руками. Искушением. Обманом. Страхом. Будет сеять подозрения среди вашего племени. Будет нашептывать тем, кто слаб духом, кто полон гнева или отчаяния. Будет манить силой, знанием, спасением... ценой души мальчика. Будет пытаться спровоцировать насилие над ним. Или заставить его самого совершить поступок, который осквернит его чистоту, и откроет дверь. ; Старец наклонился вперед, и тень от его фигуры легла на Нёраша. ; Особенно она будет пытаться использовать тебя, шаман. Ты связан с ним. Ты его "свиток". Твоя боль, страх, ревность, отчаяние ; это его пища и его оружие. Он будет давить на тебя, искушать возможностью разорвать договор, угрожать Лайне... чтобы ты сам сделал шаг, который погубит его.
Холодный ужас сковал Нёраша. Перед глазами поплыли картины: Лемпо, лицо которого искажено яростью и подозрениями; Илана, бледная и дрожащая от запугавших её видений; он сам, доведённый до края, с безумием в глазах, поднимающий руку на ребёнка... или, что было еще страшнее, подталкивающий Лайне к черным водам родника «Суда» в отчаянной, безумной попытке "проверить" или "спасти". Руны на его теле заныли, напоминая шаману о связи с кошмаром.
; Что делать? --- вырвалось у него, голос сорвался на шёпот, едва различимый в напряженной тишине поляны. ; Как защитить его? Как... как сдержать Тень?
Старец долго смотрел на него. Его взгляд казался проникающим в самые потаённые, темные уголки его сердца, выворачивающим наружу все страхи и сомнения. Время тянулось, измеряемое лишь мерцанием кристалла на посохе.
; Бдительность, ; сказал он наконец, и слово это прозвучало как набат. ; Бдительность ума и сердца. Защити свет мальчика. Не физической стеной, тут ты бессилен, да и Тень не может пойти против того, кто зажёг эту искру, даже при все свой ярости и злобе. Окружи его стеной доверия, понимания, любви внутри вашего племени. – Старец обвёл посохом круг, очерчивая невидимую границу.
; Раскрыть ему его дар пока рано, и опасно. Но ты, шаман, должен научить его «различать». Чувствовать фальшь в шепоте ветра, в журчании воды. Укреплять его дух. ; Старец пристально посмотрел на Нёраша, и в этом взгляде был вызов для шамана. ; И... ...тебе нужно научиться «владеть» своей связью с Духом камня. Поступать не как раб, а как... страж порога. Твои руны -- не только его метки. Это и связь с тем, что ты не можешь пока понять. Если ты сможешь очистить свой разум, укрепить волю, ты сможешь чувствовать его приближение, его намерения. Так ты сможешь стать щитом, а не орудием. ; Он покачал седой головой. ; Это трудно. Очень. Твоя душа ранена, сны украдены. Но искра в тебе ещё тлеет. Иначе ты не забрёл бы сюда.
Старец поднялся с земли с неожиданной лёгкостью, будто его поднял сам воздух. Казалось, он не встал, а выпрямился вместе с дубом, став его продолжением.
; Иди, Нёраш. Неси это знание. Оно тяжёлое, как камень сердца Кима. Но оно ; теперь твой ориентир. ; Он указал посохом в сторону, откуда пришел шаман. ; Защищай дитя. Наблюдай и чувствуй. И помни о Равновесии. Уничтожить Тень в камне я не могу, не разрушив Якорь, не погубив эту землю.
Моя задача ; сдерживать, не давать ей прорваться окончательно. Ваша задача... выжить. Сохранить свет. Возможно, Лайне... ключ к будущему равновесию. Или к окончательной гибели. ; Голос Старца стал совсем тихим, словно шелест листьев. ; Выбор... как всегда, за живущими здесь людьми.
Старец повернулся и сделал шаг к дубу. Его фигура, казалось, слилась со стволом, растворяясь в тенях и узорах коры, как вода впитывается в сухую землю. Через мгновение Нёраш остался один на таинственной поляне. Лишь легкое колебание воздуха, осталось на месте, где сидел Старец.
 Новые знания, и откровения о масштабах угрозы, и роли Лайне, обрушились на Нёраша с новой, почти невыносимой силой. Он поднялся, ощущая невероятную усталость во всем теле, но и странную, осторожную ясность в уме, как после долгой.
Путь назад к стойбищу казался еще длиннее. Каждый шаг отдавался эхом в душе: "Он будет действовать чужими руками... Особенно твоими... Защити его свет...". Он смотрел на свои руки – чёрные ногти были теперь не просто клеймом, а инструментом, страшным и необходимым. Щитом, который мог в любой миг обернуться оружием против того, кого он должен был защитить любой ценой. Тень знала его слабости, но и он теперь знал её. Игра вступала в новую, смертельно опасную фазу. Озадаченный грузом открывшихся знаний, Нёраш медленно шагал обратно, к стенам стойбища, к мальчику, ставшему центром этой битвы битвы, и к своему невыносимому долгу стражника на краю бездны.

ГЛАВА 8: ТКАНЬ КОШМАРА И ЗЁРНА ГНЕВА

Лето шло к концу. Воздух, тёплый днем, по утрам становился прохладным и прозрачным. Листья на берёзах у ручья Живой Воды начали золотиться по краям. Ячмень на поле налился тяжестью, его колосья, уже клонились к земле под собственной тяжестью, обещая щедрый урожай. Племя готовилось к жатве, точили серпы, плели большие корзины. Радость предвкушения витала в воздухе, смешиваясь с запахом спелых яблок дикой яблони, найденной на опушке.
Казалось, земля приняла пришельцев, и племя обрело новый дом. Племя строило планы на будущее: возделать ещё одно поле, сплести больше сетей. Но вместе с первыми прохладными ночами в стойбище прокралось и нечто иное. Сначала Илане приснилось, что рябина у ручья плачет кровавыми слезами, а ее ягоды превращаются в черных жуков, которые ползут к стойбищу. Она проснулась в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. На следующую ночь Лемпо увидел во сне черные лодки, бесшумно всплывающие из Равы прямо у частокола. Из них выходили фигуры в железных масках с рогами и уводили детей, молча и без сопротивления. Он вскочил с постели с диким криком, разбудив всех в срубе. Потом приснилось старому рыбаку Кузьме: он ловил рыбу в Раве, и вытащил вместо рыбы... почерневшую, скрюченную руку Нёраша с длинными ногтями. Старуха Мора увидела во сне, как поле ячменя за одну ночь покрылось инеем, а колосья стали сухими, как пепел, и рассыпались от малейшего ветерка.
Сны были разными, но в них было общее: чувство леденящего ужаса, бессилия, гнетущей неизбежности. И тень – высокая, с рогами, наблюдающая со стороны, или ощущаемая, как холодное дыхание за спиной. Просыпались люди разбитые, с тяжестью на душе. Страх, отступивший за лето, вернулся, тихий и липкий, как болотная тина. Люди стали переглядываться, шептаться между собой. Особенно когда речь заходила о Лайне и Нёраше, которые все чаще уходили к южному лесу.
Однажды утром Тойво, молодой воин, обычно жизнерадостный, не вышел на лов рыбы. Его нашли в срубе, бледного, с лихорадочным блеском в глазах. Он дрожал, забившись в угол сруба. – Они пришли! – бормотал он, глядя в пустоту. – По Раве... черные, как смоль... Маски... Глаза горят! Они знают про мальчика! Знают! Он приведёт их! Он – приманка! – Он схватил Урто за рукав. – Надо... надо его убрать! Пока не поздно! Пока он не открыл им ворота!
Слова эти, как искра, упали в сухую траву. Страх, копившийся неделями, нашел выход. Шепот стал громче, перерастая в ропот. Женщины прижимали детей, бросая испуганные взгляды в сторону хижины Нёраша на краю стойбища. Мужчины сбивались в кучки, их лица были мрачны. Даже Лемпо, обычно защищающий сестру и, ее подопечного Лайне, хмурился, теребя рукоять ножа. Он помнил слова Нёраша о чистоте сердца и опасности.
Урто понимал: назрел совет. Ночью, когда луна, круглая и холодная, как серебряный щит, плыла над стойбищем, он велел развести большой костер на центральной поляне. Пламя, яркое и жадное, отбрасывало гигантские, пляшущие тени на лица собравшихся. Все племя было здесь. Даже Нёраш с Лайне стояли чуть в стороне, в кольце настороженной тишины. Шаман был непроницаем, как скала, лишь руна на щеке казалась в свете костра особенно глубокой, почти живой. Лайне жался к Нёрашу, крепко держа его руку. Его чистое лицо было бледным, но казалось спокойным. Он смотрел не на испуганную толпу, а на огонь, будто ища в нем ответа.
– Племя собрано! – Голос Урто прозвучал громко, перекрывая треск поленьев. – Страх вернулся в наши дома. Не вороги с копьями, а тень в снах. Тень, что шепчет о беде. Мы должны обсудить это у огня, как делали предки. Пусть каждый скажет, что лежит на сердце.
Сначала говорили тихо, сбивчиво. Женщины делились своими кошмарами – о плачущей рябине, о засохшем поле, о черных жуках. Мужчины – о черных лодках, о железных масках, о чувстве неотвратимой беды. Тойво, все еще бледный, но уже пришедший в себя, снова заговорил о мальчике как о приманке, о его связи с южным лесом и камнем, который "дышит злом". Слова "чистое сердце" теперь звучали не как благословение, а как обвинение. "Он видит то, что не должны видеть люди! Он привлекает их внимание!"; "Дух камня хочет его, а Нёраш его прячет здесь, среди нас!"; "Пока он здесь – нам снятся кошмары! Он – словно щель в нашем частоколе!"
Ропот нарастал. Страх должен был найти виноватого. И самый беззащитный, самый непохожий оказался мишенью. Лемпо встал, его лицо было искажено внутренней борьбой.
– Может... может отослать его? – проговорил он с трудом, не глядя на Илану, которая стояла рядом с Лайне, положив руку ему на плечо. – Не навсегда. Просто... пока. Чтобы проверить. Если кошмары уйдут...
– Нет! – Голос Иланы прозвучал резко, как удар бича. Она шагнула вперед, к костру, увлекая за собой Лайне. – Вы слушаете шепот страха, а не голос разума! Лайне – дитя племени! Он делился последним с птицами, когда мы умирали! Он предсказал рыбу! Его чистота – наш дар, а не проклятие! Кошмары... – она обвела взглядом испуганные лица, – ...они от страха, который вы носите в себе! От памяти о прошлом! От недоверия к этой земле! Лайне здесь ни при чем!
– А Нёраш? – крикнул кто-то из толпы. – Он сам сказал – чистота опасна! Он сам связан с тем камнем! Может, это его тень насылает на нас кошмары? А мальчик – лишь проводник?
Нёраш не шелохнулся. Но Лайне вдруг вырвал руку из руки Иланы и шагнул к самому краю света, отбрасываемого костром. Его лицо, освещенное снизу пламенем костра, казалось совсем взрослым.
– Я не боюсь, – сказал он громко и четко. Его голосок звенел в тишине. – Я видел... видения. Но не злые. Там, в лесу... за болотами... есть другие люди. Не в железных масках. Они... несут свет. Другой свет. Не как у нас. Но кошмары... они не от них. Они... – он указал пальцем в сторону камня с рунами, – ...оттуда. От черной трещины. Она... боится. Боится света. Вот и шлет тени.
Его слова повисли в воздухе. Кто-то ахнул. Кто-то зашептал: "Он сумасшедший!". Кто-то испуганно прикрывал своих детей. "Другие люди"? "Несут свет"? Это звучало еще страшнее черных лодок. Чужая вера? Чужой бог? Это было за гранью понимания.
Урто поднял руки, пытаясь утихомирить поднявшийся гул.
– Тише! Ребенок говорит то, что чувствует! Но... – он посмотрел на Нёраша, – шаман. Что скажешь? Твой ученик видит "других людей". Видит трещину, которая боится. Что это значит?
Нёраш медленно вышел из тени. Его глаза, отражающие пламя, были полны нечеловеческой усталости и... принятия.
– Он говорит правду, – произнес он глухо. – Трещина боится. Боится его чистоты. И боится... того света, что идет с юга. Но страх камня – он как болезнь. Он заражает слабые души. Заражает снами. – Он обвел взглядом толпу, и в его взгляде была бездна печали. – Вы выбрали. Страх победил разум. Вы хотите избавиться от страха, изгнав его источник. По вашему мнению, это – Лайне.
– Да! – раздались голоса. – Пусть уходит! Пока не навлек беду! – Мы не можем спать! – Он чужой нам! – Пусть шаман уходит с ним, если защищает!
Илана зарыдала, прижимая Лайне к себе. Лемпо отвернулся, сжав кулаки. Урто закрыл глаза, а когда он заговорил, голос его был надтреснутым:
– Племя... племя решило. Лайне... должен покинуть стойбище. Ради... спокойствия всех.
– Нет! – Илана бросилась к Урто. – Он не виноват! Это несправедливо!
– Закон племя выше справедливости одного, – жестко сказал Урто, хотя самому ему было невыносимо больно. – Ради многих... жертвуют одним. Так было. Так есть.
Нёраш подошел к Илане и Лайне, и положил свою огромную руку с черными ногтями на голову мальчика.
– Он не  уйдет один, – сказал шаман, и его голос прозвучал с неожиданной силой и окончательностью. – Я ухожу с ним. Мой долг – защищать его. И мой договор... он не должен касаться вас. Мы уйдем. В южный лес. Туда, куда вы боитесь ходить.
Тишина стала абсолютной. Даже костер будто притих. Уход шамана – это как отрубить руку племени. Но страх был сильнее. Никто не встал на их защиту. Никто не произнес слова протеста. Лишь Илана рыдала, бессильно опустившись на колени. Лайне смотрел на Нёраша, потом на плачущую Илану, потом на безмолвное, отвернувшееся племя. В его глазах не было страха. Было горькое понимание и... прощение.
– Собирайся, мальчик, – сказал Нёраш тихо. – Нас ждет новый дом.

ГЛАВА 9: В ЧЕРТОГЕ ДРЕВНЕГО СТРАХА

Они ушли на рассвете, когда туман стелился над Равой, как призрачное покрывало. Никто не вышел их проводить. Только Илана, с опухшими от слез глазами, сунула Лайне в руки маленький берестяной туесок – в нем были сушеные ягоды, кусок вяленой рыбы и три ярко-красные ягоды рябины с ее дерева. Она молча обняла мальчика, ее плечи снова затряслись. Лемпо стоял поодаль, его лицо было каменным, но в глазах бушевала буря. Нёраш взял свой посох, тотемный мешок с травами и костями, и небольшой сверток с самым необходимым. Больше им ничего не дали. Старый шаман и мальчик вышли за ворота частокола и скрылись в серой пелене тумана, направляясь к мрачным силуэтам южного леса.
Только они зашли в южный лес, как мир изменился кардинально. Густой, преимущественно хвойный лес (ели, сосны) здесь стоял угрюмый и неприветливый. Солнце пробивалось скудно, длинными косыми лучами, в которых танцевала пыль. Воздух был насыщен влагой, запахом хвои, прелой листвы, грибной сырости и... чего-то древнего, затхлого, как дыхание глубокого подземелья. Чистый лес быстро сменился, уступая место бурелому, заросшему мхом валежнику, и кочковатым участкам, где нога проваливалась в вязкую жижу. Комары и мошкара вились тучами. Здесь царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь редким стуком дятла, шелестом ящерицы в прошлогодней листве или внезапным, леденящим душу криком невидимой птицы.
Нёраш вел уверенно, словно знал дорогу. Он остановился у небольшого выступа, частично скрытого свисающими корнями огромной ели и завесой колючего ежевичника. За выступом оказалась неглубокая, но сухая ниша – как землянка, созданная самой природой. Рядом струился маленький, прозрачный ручей, вытекавший из-под корней ели.
– Здесь, – сказал Нёраш. – Наш дом. Пока….
Обустроились они быстро. Накрыли нишу навесом из жердей и елового лапника. Развели небольшой очаг у входа, дым от которого отгонял насекомых и немного просушивал воздух. Потекли дни их отшельничества. Ловили рыбу в Раве, здесь она была пугливой, но ловилась. Собирали грибы (крепкие боровики, маслята, сыроежки), ягоды (кислую клюкву на болотных кочках, бруснику), съедобные коренья и крапиву. Нёраш показал Лайне, какие растения можно использовать для чая (иван-чай, листья смородины, душицу), какие – для лечения ран (подорожник, тысячелистник). Жизнь была суровой, аскетичной, но в ней была своя, дикая свобода и глубокая связь с окружающим миром, лишенная страха осуждения.
Их беседы у вечернего костра продолжались, но приобрели новую глубину и откровенность. Страх племени был позади, остались только они, лес, река и тень Договора.
– Почему они нас боялись? – спросил однажды Лайне, помешивая угли тонкой веточкой. – Разве чистота – это плохо?
Нёраш в это время чинил порвавшуюся сеть, его черные ногти ловко вязали узлы.
– Чистота, Лайне, – это как яркий свет во тьме. Она ослепляет тех, кто привык жить в полумраке. Она показывает то, что они не хотят видеть – свою собственную грязь, свой страх. И вместо того, чтобы очиститься, люди часто предпочитают погасить свет. Удобнее жить в знакомой тьме, чем меняться. – Он бросил взгляд в сторону стойбища, скрытого лесом. – Они боятся не тебя. Они боятся правды, которую ты несешь. Боятся того, что их мир – не единственный. Боятся ответственности за свой страх.
– А тот свет... с юга? Тот, что видится мне? Он – правда?
Нёраш замер.
– Правда бывает разной, ученик. Как разные тропы ведут к разным вершинам. Их свет... он чужой. У них свои боги – Он покачал головой. – Наши боги – в ветре, в воде, в камне, в звере. Они живые. Вечные. Но... – он посмотрел на Лайне, – если их свет несет добро, если он не требует жертв, кроме веры... может, он не так уж страшен? Страшно то, что с ним придет. Это люди. С их страстями, жадностью, желанием переделать мир под себя. Вот чего боится племя. Вот чего боюсь я…
 Однажды они пробирались по краю обширного, зловеще красивого болота за южным лесом. Кочки, поросшие багровой клюквой, плавали в черной, маслянистой воде. Странные, хищные растения – росянки – раскинули липкие щупальца в ожидании добычи. Воздух звенел от комариного звона и был напоен сладковато-гнилостным запахом сфагнума и векового ила. Над трясиной вился туман, принимая причудливые формы. Вдруг Лайне остановился.
– Здесь... много ушедших, – прошептал он. – Не злых. Заблудившихся. Затянутых тиной. Они тоскуют.
Нёраш кивнул, его лицо было напряжено. Он чувствовал то же самое – эхо давних смертей, застрявших в этом месте.
– Болото – врата в Нижний Мир, Лайне. Но не все души находят дорогу. Некоторые блуждают. Становятся частью трясины. Их тоска... она как яд. Отравляет это место. – Он сорвал веточку багульника, его резкий, дурманящий запах перебил болотную вонь. – Вот почему здесь опасно. Не только из-за трясины. Здесь скопилась энергия горя, страха, безысходности... она притягивает тех, кто питается ей. Таких как мой... друг из камня – с горькой усмешкой проговорил Нёраш. Уважай мертвых. Не тревожь их покой. И проходи быстро такие места.
Однажды вечером, они возвращались в свою землянку. Тропа проходила вблизи от валуна с рунами, и Лайне неожиданно спросил:
– Ты мог разорвать договор? Если бы очень захотел?
Нёраш резко остановился, и долго молчал, пристально рассматривая ученика.
– В тот раз... когда я попытался... он показал мне тебя. Поглощаемого тьмой из родника. Голос шамана был едва слышен. – Я не мог допустить этого, Лайне. Твоя чистота... она последний свет в нашей тьме. Цена твоей свободы – моя душа. И я... я заплатил. Стал его рабом. Чтобы ты был свободен. Чтобы твой дар не стал оружием тьмы. – Он приблизился к лицу мальчику, и в его глазах горела страшная, бездонная мука. – Это и есть жертва, ученик. Не всегда жертва это кровь. Иногда – это душа. Иногда – вечная неволя. И я сделал её не для богов. Для... человека.
Лайне смотрел на него, и в его чистых глазах не было страха, лишь глубокая, безмерная печаль и понимание.
– Я постараюсь... быть достойным твоей жертвы, учитель, – прошептал он.

ГЛАВА 10: ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Недели текли, сливаясь в одно зеленовато-золотое полотно позднего лета и ранней осени. Воздух по утрам уже звенел от заморозков, покрывая серебристым инеем паутины и пожухлую траву. Листья на березах у их ручья пожелтели окончательно и начали опадать, кружась в медленном танце. Лесные ягоды отошли, зато грибов стало еще больше – крепких, пахнущих осенью подберезовиков, подосиновиков, рыжиков. Они заготавливали их, сушили на растянутых над очагом веревках. Нёраш учил Лайне заготавливать корни, распознавать по птичьим стаям приближение ненастья, читать знаки на небе.
Их связь крепла. Нёраш, сквозь толщу своей боли, находил в мальчике отголосок собственной, давно утраченной чистоты и жажды знания. Лайне видел в суровом шамане не только учителя, но и жертву, мученика, добровольно взявшего на себя тяжесть, чтобы защитить его. Их беседы были тихими, наполненными пониманием без лишних слов. Лайне рассказывал о своих видениях – уже не только о далеких людях с другим светом, но и о простых вещах: где найти гнездо глухаря, когда пойдет дождь, что приснилось старой Море в стойбище (ее сон о белой птице, несущей в клюве зеленую ветвь). Нёраш слушал, и его каменное лицо иногда смягчалось. Он видел, как дар мальчика расцветает, как тонкая нить его чистоты тянется сквозь мрак его собственного существования.
Однажды утром, когда первые холодные лучи солнца, только начали пробиваться сквозь хвойную чащу, окрашивая паутину в алмазные нити, Нёраш проснулся от непривычной тишины. Рядом, на подстилке из сухого мха, где всегда спал Лайне, было пусто. Его небольшой мешочек с личными вещами (деревянная птичка, гладкие камешки, засохший цветок иван-чая) лежал нетронутым. Чашка для воды из бересты стояла на своем месте.
– Лайне? – позвал Нёраш, его голос, хриплый от сна, прозвучал неестественно громко в тишине. Ответа не было. Только шелест опавших листьев за пределами их землянки.
Шаман выскочил наружу. Утро было морозным, трава хрустела под ногами. Очаг потух. Ручей звенел по камням с ледяной ясностью. Нигде. Ни у ручья, где они обычно умывались. Ни у небольшой заводи на Раве, где ловили рыбу. Ни на тропинке, ведущей к краю болота за ягодами.
Сердце Нёраша сжалось ледяным комом в предчувствии беды.
– Лайне! – его крик, хриплый и отчаянный, сорвался с губ и разнесся по лесу, заставляя сонных птиц встрепенуться и с криком взметнуться в небо. – ЛАЙНЕ!!!

Ответом ему была тишина. Глубокая, зловещая, полная немого укора. Лес, их приют, внезапно стал чужим и враждебным. Тени между деревьями казались глубже, холоднее. Воздух замер, будто затаив дыхание.
Нёраш метнулся к краю выступа, вглядываясь в чащу. Его взгляд, затуманенный паническим поиском, упал на землю у входа в их шалаш. На влажной, примятой траве четко отпечатался след. Маленький след босой ноги Лайне.
И в этот миг черная руна на щеке Нёраша вспыхнула адской болью, пронзив его мозг видением: Лайне, спящего мирно на своем ложе... и темную фигуру, склонившуюся над ним. Фигуру в плаще, с лицом, скрытым капюшоном. Длинные, бледные руки протянулись к мальчику. И в момент прикосновения Лайне... растворился. Он не был унесен. Лайне просто растворился, как будто его стерли из реальности.
Видение схлынуло, оставив после себя ледяную пустоту и ужас. Договор? Дух камня забрал его, несмотря на всё? Или... те "другие люди", о которых он рассказывал? Тот "иной свет"? Или нечто иное, о чем он даже не подозревает?
С грохотом падая на колени, Нёраш вцепился руками в мерзлую землю. Его тело сотрясали беззвучные, страшные в своей безнадежности рыдания. Он потерял его. Потерял свой последний свет. Потерял смысл своей жертвы. Черные ногти впились в кожу ладоней до крови, но эта боль была ничтожна по сравнению с бездонной пропастью, разверзшейся у него в груди.
– Верни его! – прохрипел он в безмолвие леса, в пустоту, в лицо невидимому врагу или безжалостному духу. – Верни! Он не твой! ЗАБЕРИ МЕНЯ! ВЕРНИ ЕГО!
Лес молчал. Только Рава текла себе вечно, равнодушная к человеческому горю, унося смутные отражения сосен и багровеющего от ужаса и бессилия лица шамана, в чьих глазах горел теперь только огонь безумной решимости. Шаман поднялся, подобрав посох. Его глаза, словно лишенные последних проблесков разума, метались по чащобе. Он не знал, куда идти. Не знал, кто враг. Но он знал одно: он найдет Лайне, или умрет. Или заставит весь мир содрогнуться от боли. Переждав, пока успокоятся первые волны страха, паники и гнева, шаман молча взял свой посох, и отправился  – к камню с рунами. К источнику своего рабства. Он шагнул вглубь леса, и его силуэт быстро растворился в сумраке вековых елей, как тень, поглощенная еще большей тьмой.
Каждый шаг по знакомой тропе, ведущей к Проклятому Камню, отдавался в его груди глухим ударом. Воздух, еще недавно наполненный запахами хвои, грибов и морозца, теперь казался тяжелым, вязким, пропитанным зловещим безмолвием. Деревья, столетиями хранившие тайны леса, стояли немыми свидетелями его отчаяния, их ветви сплетались в черные арки, напоминающие оковы. Мысли кружились вихрем в его голове.  Предательство Духа... Договор был железным обручем на его душе, и он надеялся, что тень не обманет! Он принес себя в жертву, став свитком  Камня, чтобы ОХРАНЯТЬ! Чтобы защитить беззащитное. И вот теперь Дух Камня, его господин и палач, нарушил договор? Забрал Лайне. Значит, вся его жертва – ложь? В глубине души, Нёраш понимал, что рано или поздно тень обманет, но всё время загонял эту мысль в самые дальние уголки разума. Вся боль, отречение от себя и человеческого тепла – напрасны? Значит, он не страж племени и чистого сердца Лайне, а просто глупец, обманутый темной сущностью? Ярость, черная и липкая, как смола, поднималась в горле. Он хотел вцепиться в Камень, разбить его, вырвать его чёрное сердце, даже если это последнее, что он сделает в этом мире.
А если не Дух? Если это ТЕ? Те, о которых видел Лайне в своих видениях? Люди несущие иной свет? Зачем им мальчик? Он – дитя, его дар только пробуждается... Или как раз потому? Чтобы использовать его чистоту, его связь с миром? Чтобы сделать его орудием в чужой, непонятной войне? Эта мысль была еще страшнее. Против Духа Камня он хоть знал правила игры, пусть и жестокие
Или... или это нечто иное? Не Дух, не "другие люди"? Что-то древнее, дремавшее в глубинах этой чащи, пробудившееся от чистого света души Лайне? Как мотылек привлекает летучую мысль? Сущность, для которой мальчик – лишь искра жизни, которую нужно поглотить? Мысль о том, что Лайне больше нет, заставила Нёраша споткнуться. Он упал на колени, вцепившись пальцами в замёрзшую за ночь хвою. Сухой, надрывный стон вырвался из его горла. Нет... Нет, не может быть... Лайне... Где ты?
Из этой бездны вины и отчаяния поднималось нечто иное – холодная, как осенняя вода Равы, безумная решимость. Он ничего не знал. Не знал врага, и не знал цели. Не знал пути, но знал конец. Он найдет Лайне. Вернет его, или узнает имя того, кто его забрал, и вцепится в него мертвой хваткой, даже если для этого придется разорвать ткань миров. Он готов умереть, но умирая, вырвет из пасти тьмы хотя бы клочок надежды для мальчика. Шаман ускорял шаг. Его глаза, лишенные разума, горели фанатичным огнем. Посох в его руке был уже не опорой, а оружием. Он шагал к Камню – источнику всех своих бед и единственной нити, за которую он мог ухватиться.
Или это я? – едкая, как змеиный яд, мысль впилась в самое сердце. Я привел его сюда. Я, носитель проклятия, прикоснулся к его чистоте. Я, шаман, не сумел защитить своего... ученика? Глупец! – мысленный крик рвал его изнутри. Я ослабел. Позволил себе поверить, что этот уголок леса, эта землянка, этот мальчик... что они могут быть убежищем. Расслабился. И враг – воспользовался этим. Я подставил его под удар своей слабостью.
Забери меня! Верни его! – его отчаянный крик разорвал мрачную тишину леса. Пустые слова, брошенные в безразличную пустоту. Только ледяное безмолвие и осознание собственного бессилия. Он шел к источнику этого бессилия, к камню, что пил его боль и волю, как паразит. Шёл, не зная, что найдет. Шёл, готовый на всё – на новую сделку, на вечное проклятие, на разрушение камня и себя вместе с ним, лишь бы вернуть мальчика. Мысль о том, что Лайне мог погибнуть, вызывала в нём невыразимую, животную ярость, смешанную с таким отчаянием, что хотелось выть на застывшее небо.
Тропа вилась меж вековых елей, их темные, мохнатые лапы сжимали узкий проход, словно пытаясь преградить ему путь. Воздух становился гуще, холоднее, пахнущим не просто осенью, а древностью. Знакомая поляна. И в её центре – он. Рунический Камень. Тёмная глыба, испещренная знаками, казалось, впитывала в себя последние лучи угасающего дня.
Нёраш замер на краю поляны, сердце бешено колотилось, страх внутри него, смешивался с надеждой и ненавистью. Взгляд его метнулся по поляне... и остановился.
У подножия камня, спиной к нему, сидел Лайне.
Мальчик сидел, скрестив ноги, в своей простой одежде из грубой ткани. Он был цел. Физически. Но его поза была неестественно неподвижной, словно его вырезали из дерева и поставили перед камнем. Голова была слегка наклонена, взгляд устремлен не на сам камень, а чуть выше, туда, где в воздухе над глыбой колыхался и мерцал, как над раскаленным костром Дух Камня. Тот самый, с кем Нёраш связал свою жизнь и судьбу племени.
Нёраш инстинктивно шагнул вперед, рука сжала посох словно для удара, но... что-то сковывало его. Невидимые путы, исходившие от самого Духа или от камня, пригвождали его к месту у края поляны. Он мог видеть, мог слышать, но не мог вмешаться. Ужас и ярость слились воедино. Лайне здесь! Он жив! Но что с ним делает этот тварь?
Голос Духа зазвучал в уме Нёраша. Очевидно, шаман слышал то же, что и Лайне. Вибрация, проникающая прямо в сознание, холодная, как лед, и сладкая, как гниль. В нём не было привычной для Духа насмешки или требовательности, с которыми он обращался к Нёрашу. Теперь звучали уговоры, обещания, соблазн.
– ...маленький светильник во тьме, – вибрировал голос. – Ты видишь? Ты чувствуешь силу? Она здесь. В камне. В земле. В самой крови этого мира. Она может быть твоей. Вся.
Лайне не шевелился. Его лицо казалось сосредоточенным, но не испуганным. Скорее... настороженно-внимательным.
– Не бойся своего дара, – продолжал Дух, колыхалась, словно пламя чёрной свечи. – Он лишь ключ. Ключ к двери, за которой – истинное могущество. Тот, кто зовётся твоим учителем... он лишь страж у порога. Жалкий раб, запертый в клетке собственного страха и глупого договора. Его путь – путь самоистязания и тщетной жертвы. Твой путь может быть иным. Сияющим!
Нёраш стиснул зубы до боли. Раб. Жалкий страж. Слова духа, как нож, резали его самолюбие, но ещё страшнее было то, что они обращены к Лайне. К его чистоте. К его неискушенности.
– Посмотри на него, – голос Духа стал мягче, убедительнее. – Изломанный, опустошенный, вечно балансирующий на краю бездны. Его сила – это боль, его мудрость – отчаяние. Разве ты хочешь такой участи? Быть вечным страдальцем, отдающим себя на съедение тьме ради призрачной защиты тех, кто даже не знает твоего имени? Ради племени, которое боится его, а вскоре будет бояться и тебя?
Лайне слегка повернул голову, и его взгляд скользнул в сторону, где стоял Нёраш. Взгляд мальчика был полон... не страха, а скорее глубокой печали. Понимания.
– Я могу дать тебе иное, – Дух наращивал нажим. Его фигура стала плотнее, светящиеся точки – ярче. – Богатства невиданные – не золото и камни, но знание. Знание звездных путей, языков ветра и камня, тайн жизни и смерти. Власть не над людьми, но над стихиями. Силу творить и изменять. Стань сосудом. Разреши мне войти. Сотрём старые цепи, разобьём этот камень – символ рабства! Мы станем новым началом. Ты будешь не шаманом, страдающим за других, но... Богом. Для этого жалкого племени. Для всего этого леса. Для миров, которые ты видишь во снах. Я дам тебе крылья, Лайне. Крылья истинной силы.
Соблазн витал в воздухе, тяжелый и сладковатый, как дурман. Нёраш пытался кричать. «Откажись, дитя. Услышь ложь в его сладких речах. Власть? Знание? Он даст тебе лишь иное рабство, горше моего! Он поглотит тебя, как поглощает все живое!». Но крик остался в его горле, сдавленный невидимыми узами.
Лайне медленно поднял голову. Взгляд его был устремлён прямо на мерцающую тень Духа. Его голос, когда он заговорил, был тихим, но удивительно твёрдым, звонким, как утренний ручей, пробивающий лед.
– Нет.
Одно слово. Простое. Окончательное. Оно прозвучало на поляне с силой удара колокола. Мерцание тени Духа на мгновение замерло.
– ...Нет? – Голос Духа потерял всю сладость. В нём звучал холодный металл. – Ты отказываешься? Отказываешься от дара? От будущего? От силы, которая сделает тебя свободным?
– Ты говоришь о свободе, – сказал Лайне спокойно, – но хочешь войти в меня. Разве это свобода? Когда кто-то другой живет внутри тебя? Ты называешь Нёраша рабом. Но если я разрешу тебе войти, кто тогда станет рабом? Я? Или ты будешь моим рабом? – В его юном голосе прозвучала недетская проницательность.
– Это... союз! – зашипел Дух. Тень заколебалась сильнее, края её стали рваными, как клочья грозовой тучи. – Симбиоз! Я даю силу, ты даешь форму!
– Ты даешь обещания, – возразил Лайне. – Но я вижу, что ты делаешь с силой. С Нёрашем. Ты берешь. Ты пьешь боль. Ты кормишься страхом и отчаянием. Ты называешь это договором, но это ловушка. Я не хочу такой силы. Я не хочу быть богом, построенным на чужой боли. Даже если это боль одного человека. Особенно если это боль... – он снова чуть повернул голову в сторону Нёраша, – …того, кто стал мне отцом.
Нёраш почувствовал, как что-то горячее и острое сдавило ему горло. «Отцом». В этом слове была и боль, и невыразимая нежность.
– Глупец! – Голос Духа взревел, уже без прикрас, обнажая древнюю, бесконечную злобу и жажду обладания. – Глупый щенок! Ты думаешь, у тебя есть выбор? Ты думаешь, твой "отец" сможет защитить тебя? Или себя? Или ваше жалкое племя?
Тень Духа вдруг рванулась вперед, сжимаясь, уплотняясь в устрашающий коготь из тьмы и мерцания, нависший над Лайне.
– Ты отказываешься по доброй воле? Хорошо. Тогда я возьму силой! Твоя чистота слишком ценна, чтобы оставить её гнить в этом болоте человеческих страданий! Твоя душа станет искрой, что разожжёт мое новое пламя! А твоё тело... твоё тело будет первой жертвой на алтаре нового мира! И пусть твой учитель смотрит! Пусть видит, как гаснет последняя надежда!
Коготь из леденящей тьмы устремился вниз, к груди Лайне. Мальчик зажмурился, но не отпрянул, его маленькие руки сжались в кулаки. Нёраш рванулся вперед с немым криком ярости, но невидимые путы держали его с железной хваткой. Он мог только смотреть, как гибель его света, его искупления, его... сына, происходит с неотвратимостью судьбы.
В тот миг, когда ледяной коготь должен был коснуться груди Лайне, пространство вокруг камня... изменилось.
Не было ни гром, ни вспышки. Просто внезапное, абсолютное затишье. Воздух перестал вибрировать от гнева Духа. Коготь тьмы замер в сантиметре от мальчика, словно вмерз в невидимый лёд. А рядом с Лайне и нависшей тенью появилась... фигура.
Она возникла не из камня и не из леса. Она просто появилась там, где мгновение назад было пустое пространство. Это был Старец. Нёраш сразу узнал его. Это был тот самый старик, который разговаривал с ним на поляне в чащобе. Сейчас он не казался могущественным. Он просто был... частью всего вокруг. Камня, леса, воздуха, самого течения времени.
– Достаточно, – произнес Старец. Его голос был тихим, но он наполнил собой всю поляну, как наполняет собор органный аккорд. В нем не было ни гнева, ни угрозы. Была лишь непреложная констатация факта, не терпящая возражений. – Ты переступил черту, Хранитель Теней. Равновесие нарушено.
Мерцающая тень Духа Камня отпрянула, как ошпаренная. Коготь рассыпался на клочья черного тумана. В светящихся точках-глазах вспыхнула ярость и... страх. Его голос, обращенный теперь к Старцу, потерял всю свою надменность, став шипящим и полным ненависти.
– Ты! Вечный Соглядатай! Привратник Застоя! Какое тебе дело до наших игр? Он сам пришел! Его душа зовет силу! Я лишь предлагаю путь!
– Путь поглощения, – возразил Старец спокойно. Кристалл на его посохе излучал ровное сияние, от которого тень Духа съёживалась. – Путь нарушения изначального Закона. Душа этого дитя не зовёт тебя. Она отринула тебя. Ты же попытался взять силой то, что не дано тебе. Это не игра, Хранитель Теней. Это посягательство на Свободу Воли. На священное Право Выбора. На саму ткань Бытия, которую я призван блюсти.
– Право Выбора? – зашипел Дух с язвительной насмешкой, но в его голосе слышалась неуверенность. – Посмотри на этого шамана! На его рабство! Разве это выбор? Разве это свобода? Я лишь хотел...
– Он выбрал, – перебил Старец, и его взгляд на мгновение скользнул в сторону Нёраша, и шаман почувствовал, как взгляд старца проникает в самые потаённые уголки его души, видя всю боль, всю вину, всю историю его договора. – Он выбрал жертву, чтобы его народ жил. Пусть его выбор был отчаянием, пусть он привел к мучениям, но это был его выбор. Ты воспользовался им, ты извратил суть договора, превратив служение в пытку. Но это не дает тебе права посягать на того, кто не связан с тобой узами. Кто сказал тебе "Нет". Твое время здесь, у этого камня, не вечно, Хранитель Теней. Не искушай Равновесие.
Тень Духа колыхалась, как пламя на ветру. Ярость и страх боролись в ней. Казалось, она вот-вот ринется в атаку на Старца, но мягкий свет кристалла, казалось, сдерживал её, как невидимая стена.
– Он... особенный, – прошипел Дух, и в его голосе прозвучала неутолимая жажда. – Его дар... он может изменить всё! Открыть двери!
– Возможно, – кивнул Старец. – Или стать ключом к новой катастрофе. Это не твоё решение. И не моё. Это его путь. И путь его учителя. Твоя роль – хранить границу, а не ломать её. Уйди. Вернись в свою тень. Пока еще есть куда возвращаться.
Последние слова прозвучали как тонкая, но недвусмысленная угроза. Тень Духа Камня сжалась в плотный, мерцающий шар. Яркие точки-глаза еще раз метнули ненавистный взгляд на Лайне, на Старца, на Нёраша.
– Это не конец, Соглядатай, – прозвучал последний шипящий посыл. – И ты, маленький строптивец... ты пожалеешь о своём отказе. Когда придёт тьма. Когда гибель будет стучать в двери твоего племени. Ты будешь молить о силе, которую отверг сегодня. И я приду. Но цена тогда будет... неизмеримо выше.
Сгусток тьмы схлопнулся и втянулся обратно в рунический камень. Мерцание рун на мгновение вспыхнуло ярко-багровым светом, затем погасло, вернувшись к своему обычному, зловещему тусклому свечению. Поляна погрузилась в тишину, теперь уже не гнетущую, а тяжелую, словно после бури.
Старец повернулся к Лайне. Мальчик смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых смешались страх, изумление и невероятное облегчение. Старец улыбнулся. Это была улыбка древних гор или спокойных океанов – безмятежная и всё понимающая.
– Встань, дитя, – сказал он мягко. – Опасность миновала. На время.
Лайне встал, пошатываясь от напряжения. Он посмотрел на то место, где стоял Нёраш, и шаман почувствовал, как путы, сковывавшие его, исчезли. Он шагнул вперед, двигаясь как во сне, не сводя глаз со Старца. Его сердце бешено колотилось – от облегчения, что Лайне жив, от ярости к Духу, от благодарности к этому старцу и от ледяного страха перед его последними словами.
– Кто... кто вы? – выдохнул Нёраш, подходя ближе. – Как ваше настоящее имя?.
Старец повернул к нему свое морщинистое лицо. Его взгляд был все тем же – спокойным, проницающим.
– Имена – лишь тени, бросаемые сущностью на стену мира, – ответил он. Голос его был подобен шуму далеких водопадов или шелесту листьев вековых деревьев. – Некоторые зовут меня Стражем Порогов. Другие – Наблюдателем Равновесия. Третьи – Старцем Леса или Хранителем Скрижалей. Суть не в имени, Нёраш. Суть в предназначении. Я наблюдаю. Я напоминаю. Я... сглаживаю острые углы, когда они грозят проткнуть саму ткань Бытия. Когда нарушается Великое Равновесие.
– Равновесие? – переспросил Нёраш, его ум, привыкший к конкретике шаманского пути, боролся с непонятными объяснениями. – Между чем? Светом и тьмой? Жизнью и смертью? Старец слегка покачал головой, и кристалл на его посохе мягко замерцал.
– Гораздо сложнее, шаман. И проще. Между Порядком и Хаосом? Да, но не только. Между Созиданием и Разрушением? Между Свободой Воли и Предопределением? Вечный выбор. Но главное... – он сделал паузу, его взгляд скользнул по камню, по лесу, по небу, – ...между «Возможностью» и «Необходимостью». Мир – не стоит на месте. Он дышит. Он растет. Он меняется. В нем рождаются новые возможности, как ростки из земли. Но есть и Необходимость – законы, по которым существует само мироздание. Время, причины всего... и более глубокие, незримые законы. Равновесие – это не застывшая точка. Это состояние движения, позволяющее Возможностям проявляться, но не разрывая при этом ткань Необходимости. Твой Дух Камня... он – проявление одной из древних Возможностей. Силы, стремящейся к обладанию. Он необходим как часть Хаоса, как противовес излишнему Порядку, ведущему к окаменению. Но когда он пытается поглотить чистую Возможность, представленную в этом дитяти, – он нарушает Равновесие. Он пытается превратить Возможность в свою личную Игрушку, в Орудие. Это ведет к перекосу. К катастрофе.
Нёраш слушал, стараясь вникнуть. Его мир всегда был миром конкретных духов, договоров, защиты племени от голода, болезней, зверей. Слова старца были для него новыми, пугающими.
– Лайне... его дар... это и есть та "чистая Возможность"? – спросил он, глядя на мальчика, который стоял рядом, притихший, внимательно слушая.
– Частично, – кивнул Старец. – Его душа – редкий кристалл. Она способна видеть иные миры, иные возможности бытия. Она не замутнена грузом предрассудков и страхов в той мере, как души большинства. Это делает её... притягательной. Как маяк для тех сил, что жаждут выйти за пределы своих нынешних границ. Для Хаоса, жаждущего поглотить Порядок. Для Порядка, стремящегося уничтожить Хаос. Для сущностей вроде Духа Камня, видящих в ней ключ. И для... других.
– Других людей? – тихо спросил Лайне. – Тех, кого я видел? С "иным светом"?
Старец посмотрел на мальчика с мягкой печалью.
– Возможно, дитя. Миры бесчисленны. И силы, их населяющие, разнообразны. Не все они благосклонны. Не все понимают или ценят Равновесие. Некоторые видят в таких, как ты, лишь возможность. Инструмент. Дверь. – Старец вздохнул, и этот вздох был похож на шум ветра в кроне старого дуба. – Сегодня я вмешался, потому что нарушение было грубым, прямым. Дух Камня действовал в порыве алчности, забыв осторожность. Но он не единственный. И он не отступил. Он затаился. Его угроза не была пустой. Он будет искать иной путь. Более изощренный. Через тебя, Нёраш. Через слабости твоего племени. Через страхи самого Лайне. И... другие силы могут проснуться, учуяв его неудачу и почуяв дар мальчика.
Нёраш почувствовал, как сжимается его сердце.
– Что нам делать? – спросил он, и в его голосе звучала не мольба, а решимость воина, готовящегося к последней битве. Старец внимательно посмотрел на шамана, потом на Лайне.
– Быть наготове, – сказал он просто, но весомо. – Это первое. Знать, что битва не окончена. Она лишь сменила форму. Второе: учиться. Обоим. – Его взгляд остановился на Нёраше. – Твой путь, шаман, был путем жертвы и отчаяния. Ты закрыл свое сердце, опасаясь боли, опасаясь слабости. Но истинная сила часто рождается не в броне, а в открытости. Учись у своего ученика видеть мир не только как поле битвы, но и как чудо. Учись доверять. Не только ему, но и себе. Твоя связь с ним – не слабость. Это твоя новая сила. Опора. – Он повернулся к Лайне. – А ты, дитя, обладаешь даром, но не обладаешь знанием. Знанием о мире, о его опасностях, о хитросплетениях воли и силы. Учись у своего учителя бдительности. Учись различать истинные намерения за сладкими речами. Учись защищать свой внутренний свет. Не только от внешних угроз, но и от собственных страхов и сомнений. Ваши пути сплелись. Ваша сила – в единстве. В принятии друг друга. Со всеми ранами, страхами, светом и тьмой.
Он помолчал, давая им время осмыслить свои слова.
– Третье:  – Старец кивнул на темную глыбу. – Он – якорь Духа в этом мире, но также и его ограничение. Дух не может уйти далеко от него. Знай это, Нёраш. Изучай его руны, и не становись его рабом по привычке. Ищи способы... пересмотреть ваш договор, раз уж ты его заключил. Но не с позиции слабости, а с позиции силы, которую тебе даёт твоя новая связь с Лайне, твое новое знание. Возможно, придет время, когда этот камень станет не цепью, а щитом. Но это путь долгий и опасный. Идти по нему нужно вместе.
– А вы? – спросил Лайне, глядя на Старца с доверчивым любопытством. – Вы будете помогать нам?
Старец улыбнулся своей безмятежной улыбкой.
– Я помогаю Равновесию, дитя. Не отдельным душам, какими бы яркими они ни были. Моё вмешательство сегодня было исключением, вызванным грубым нарушением. Дальше ваш путь – ваш. Я могу лишь... наблюдать. И иногда, если Равновесие вновь окажется на краю, напомнить. Но не жди моей помощи в каждой буре. Учитесь полагаться друг на друга. На свою силу. На свою связь. На мудрость земли, леса, ветра – они старше любых духов и договоров. Он поднял посох, и Кристалл на его вершине вспыхнул ярче.
– И последнее: Ваше племя ; очаг. Физический и духовный. Стойбище – не просто убежище. Это место силы, которое вы создадите вместе. Оно будет хранить ваше прошлое, и вашу связь с этой землёй. Укрепляйте его. И... будьте готовы к тому, что тьма придет не только в виде теней. Она придет в виде искушений. В виде сомнений. В виде потерь. Помните о Равновесии. Помните о выборе. Помните друг о друге и учите этому своё племя.
Свет кристалла стал ослепительным, заливая поляну мягким, но нестерпимо ярким сиянием. Нёраш и Лайне зажмурились. Когда свет угас, Старца на поляне не было. Словно его и не было. Лишь рунический камень стоял как мрачный страж, да легкий запах свежести, как после грозы, витал в воздухе.
Нёраш и Лайне стояли рядом, ошеломленные, освобожденные, но теперь отягощенные новым знанием и предчувствием грядущих бурь. Они посмотрели друг на друга. В глазах Нёраша читались остатки ярости, глубокая усталость, но также и что-то новое – облегчение, что Лайне здесь, цел, и... признание. Признание его силы, его выбора. В глазах Лайне светились остатки страха, но также и твердость, рожденная только что пережитым испытанием, и безмерное доверие к человеку рядом.
Без слов Нёраш протянул руку. Лайне взял ее. Рука шамана была крупной, шершавой, покрытой шрамами и старыми ожогами. Рука мальчика – маленькой, но удивительно крепкой. Они стояли так, держась за руки, у подножия камня, олицетворявшего их прошлые кошмары и, возможно, будущие испытания. Молчание между ними было не пустым, а наполненным всем, что произошло, всем, что было сказано Старцем, всей глубиной их теперь уже нерасторжимой связи.
– Пойдем домой, – наконец тихо сказал Нёраш. Его голос был хриплым, но в нем не было привычной суровости. Была усталость и... что-то похожее на заботу.
Лайне кивнул. Он не отпускал руку учителя.

ГЛАВА 11: ТЕПЛО ОЧАГА

Солнце, уже низкое и золотистое, целовало вершины сосен длинными тенями, когда Нёраш и Лайне покинули поле. Воздух был напоен вечерней свежестью, смешанной с запахом влажной земли и молодой хвои. Тишина леса, нарушаемая лишь шелестом пробуждающейся жизни и далеким плеском Равы, казалась благословением после трудового дня.
Они шли молча, шаман и мальчик, по тропинке, ведущей к их скромной землянке. Нёраш шагал тяжело, его взгляд был устремлен внутрь себя, в лабиринт тревог и невысказанных предостережений. Лайне же, напротив, казался умиротворенным. Его большие глаза впитывали краски вечера: багрянец заката на западе, первую вечернюю звезду на востоке, трепет листвы на  ветках ольхи.
– Нёраш? – тихо нарушил мальчик тишину. Шаман вздрогнул, словно очнувшись.
– Да, дитя?
– Земля... она пела, когда племя сеяло ниву. Ты слышал? – Лайне посмотрел на него с той странной, недетской проницательностью, которая часто пугала Нёраша. – Когда зёрна падали в темноту. Глубоко. Она вздохнула. И запела тихую песню. О тепле и дожде.
Нёраш остановился, глядя на мальчика. Пугающая ясность его слов резала сердце. Он «знал». Чувствовал душу земли так, как не чувствовал даже шаман.
– Земля всегда поет, Лайне, – ответил он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Просто не все умеют слушать. Ты... ты умеешь. Это дар. И... и большая ответственность. – Он с трудом подобрал последнее слово. Лайне кивнул, серьезно, будто приняв незримое бремя.
– Я буду слушать, – пообещал он просто. – И беречь песню. Чтобы она не смолкла.
Они снова пошли. Тень от деревьев уже легла на тропинку. Их землянка, низкая, почти сливающаяся с землей, крытая дерном и ветками, виднелась впереди, у самого подножия старой, скрюченной сосны. И тут Нёраш увидел, что кто-то стоит возле их убежища. У входа, опираясь на посох, вырезанный из корня, стоял Урто. Его фигура в потертой лосиной шкуре казалась особенно сгорбленной в сгущающихся сумерках, но глаза, устремленные на приближающихся, горели знакомой, непреклонной силой. В них читалось не просто ожидание – решение.
– Старейшина, – приветствовал Нёраш, слегка склонив голову. Лайне неловко потупился.
– Нёраш. Лайне, – кивнул Урто. Голос его был суховат, но не враждебен. – Вы вернулись поздно. Земля уже стынет под ногами.
Нёраш сделал шаг ко входу в землянку.
– Завтра рано вставать, старейшина. Надо отдохнуть. Лайне устал. – Он пытался отгородиться, отложить разговор. Одиночество землянки было его щитом, от сомнений племени.
Урто не двинулся с места. Его посох уперся в землю тверже.
– Отдых подождёт, шаман. Племя собралось у огня. У главного костра. – Он сделал паузу, глядя прямо в глаза Нёрашу, словно пытаясь проникнуть сквозь маску отрешенности. – Они ждут тебя. Ждут слова. Ждут... твоего возвращения к ним. И мальчик... – его взгляд мягко скользнул по Лайне, – мальчик должен быть среди своих. Среди детей у огня, а не в тени камня. Идите. Оба. Племя зовет. Последние слова прозвучали не как приказ вождя, а как мудрость старейшины, знающего, что целостность племени важнее личных обид и разочарований, даже шаманских. Нёраш почувствовал, как подступил ком к горлу. Идти туда, к теплу, к взглядам, к людям, которые их прогнали... Это было пыткой. Но взгляд Урто не оставлял выбора. И в глубине души шаман понимал: старик прав. Лайне нужен был этот свет. Ему самому, возможно, тоже, даже если он обжигал.
– Хорошо, старейшина, – глухо ответил Нёраш. – Идём.
Путь к стойбищу был недолог, но для Нёраша он казался бесконечным. Запах дыма становился гуще, смешиваясь с ароматом варящейся ухи из сегодняшнего улова. Слышался гул голосов, смех детей, редкий, но такой желанный после стольких невзгод. Лайне невольно ускорил шаг, его глаза загорелись в предвкушении тепла и знакомых людей.
Когда они вышли на освещенную костром поляну, на мгновение воцарилась тишина. Все взгляды устремились на них – на шамана с его зловещей руной, отчетливо видимой в пламени, и на мальчика, прижавшегося к его боку. Затем раздался радостный, звонкий крик:
– Лайне! – Илана вскочила с бревна, на котором сидела рядом с Лемпо. Ее лицо, освещенное огнем, сияло чистой, безудержной радостью. Она бросилась вперед, обняла мальчика так крепко, что он ахнул, но тут же засмеялся, прижимаясь к ней. – Ты вернулся! Я волновалась! – Она отстранилась, чтобы посмотреть на него, ласково поправляя его спутанные ветром волосы. В ее глазах стояли слезы облегчения и счастья. Для Иланы, пережившей болезнь и отчаяние зимы, возвращение этого тихого, странного мальчика было живым символом надежды, чудом, которое она связывала со своей рябиной и Матерью Леса.
– Учился... потом с Нёрашом... – пробормотал Лайне, смущенно улыбаясь под пристальными, но добрыми взглядами соплеменников.
– Молодец! – громко одобрил Лемпо, поднимая деревянную чашу. Его лицо, обычно хмурое, сейчас было расслаблено сытостью и теплом костра. – Иди сюда, садись рядом! Держи, попробуй ухи! – Он подвинулся, освобождая место возле себя и Иланы. Другие дети тут же потянули Лайне к себе, наперебой рассказывая о чем-то.
Нёраш стоял на краю света, отбрасываемого костром. Его фигура в лосиной шкуре казалась темным изваянием на фоне танцующих языков пламени. Радость, окружавшая Лайне, была искренней, теплой, и она больно ранила его душу, отгороженную договором. Он чувствовал тяжелые взгляды старейшин, сидевших по другую сторону костра: Урто, Моры, других. Ждали его слова.
Урто кивнул ему, приглашая подойти ближе. Нёраш сделал несколько шагов, остановившись так, чтобы огонь освещал его. Все разговоры стихли. Даже дети притихли, чувствуя значимость момента. Лишь костер трещал, выбрасывая в темнеющее небо снопы искр.
– Племя Ким-Ра, – начал Нёраш, и его голос, обычно тихий и хриплый, нашел какую-то внутреннюю силу, чтобы прозвучать над костром. – Мы пережили Зиму-Ледяную Волчицу. Мы прошли сквозь голод и холод. Мы всколыхнули спящую землю и вложили в ее черную грудь семена жизни. – Он обвел взглядом лица, освещенные пламенем: усталые, исхудавшие, но живые, полные упрямой надежды. – Мы сделали это не только силой рук. Мы сделали это силой духа. Силой памяти предков, чьи «кости земли» лежат у ног Нуми-Торума. Силой договора с этой землей, которую мы назвали домом. – Он коснулся пальцами руны на щеке, и все невольно проследили за этим жестом. – Земля приняла наши зерна. Она приняла наш пот и нашу надежду. Теперь... – он сделал паузу, и в его глазах, отражавших огонь, мелькнуло что-то глубокое, почти болезненное, – теперь мы должны ждать. Ждать дождя. Ждать солнца. Ждать... и верить. Верить, что земля сдержит свое обещание. Что ростки всегда будут пробиваться к свету. Что колос на нашем поле всегда будет налит зерном. Как верили наши отцы и деды у теплого моря. Как верим мы здесь, в верховье Равы. Эта вера... она – наш щит и наше оружие теперь. Больше, чем копья и стены.
Он замолчал. Тишина повисла густая, наполненная смыслом его слов и треском костра. Люди переглядывались, кивали. В словах шамана не было обычной загадочности или угрозы. Была суровая правда и... странная уязвимость. Урто внимательно смотрел на него, его старые, мудрые глаза видели больше, чем говорилось. Видели боль за каждым словом. Но он лишь кивнул, подтверждая сказанное.
– Слово шамана – правда, – произнес старейшина твердо. – Мы верим. Мы будем ждать и беречь наш хлеб, как зеницу ока. Как берегли зерно в долгом пути. Огонь жизни горит в нашем очаге, племя Ким-Ра! – Он поднял свою чашу. – За первый круг жизни на новом месте! За нашу землю! За жизнь, что пробивается сквозь тьму!
– За жизнь! – подхватили голоса вокруг костра. Чаши и кубки поднялись вверх, сверкая в огненном свете. Радостный гул снова заполнил поляну. Кто-то запел старую, еще морскую песню о богатом улове – медленную, напевную. К ней присоединились другие голоса.
Нёраш отступил в тень, позволив волне общего ликования прокатиться мимо него. Его миссия была выполнена. Он дал племени имя, укрепил веру. Ценой очередной тени на своей душе. Он увидел Лайне, сидящего между Иланой и Лемпо. Мальчик слушал песню, его лицо было спокойным, почти счастливым в оранжевом свете пламени. Илана положила руку ему на плечо, оберегая, любя. Этот свет, эта защита... они были реальны. Они были сильнее трещины в камне и шепота Духа в ночи. Пока были сильнее.
Шаман глубоко вдохнул запах дыма, земли и вареной рыбы. Запах жизни. Он посмотрел на звезды, загоравшиеся в темно-синем небе над вершинами сосен. Жизнь продолжалась. Со всеми ее надеждами, страхами и страшной ценой. Он остался стоять в тени, охраняя этот хрупкий огонек радости своим молчанием и своей проклятой связью с камнем. Пока мог.

ЭПИЛОГ:

Жизнь в Ким-Ра вошла в спокойное русло, подобное неторопливому, но уверенному течению самой Равы в летнюю пору. Первая, страшная зима осталась горьким, но поучительным воспоминанием. Новая зима пришла, но встретила уже не голодных беглецов в утлых лодках, а хозяев земли. Срубы, утепленные мхом и землей, хранили тепло очагов. Полные амбары – вяленая рыба из щедрой теперь Равы, коренья, грибы, запасы ячменя с первого, скромного урожая – говорили о мудрости и трудолюбии. Частокол, некогда возведенный в отчаянии, теперь стоял как символ обретенной силы, обрастая хозяйственными постройками. Люди встретили стужу не со страхом, а с достоинством. Они знали цену теплу и хлебу, знали силу своих рук и стен. И когда весна вновь растопила снега, в глазах людей горели не искры отчаяния, а спокойные огоньки уверенности и даже, робко, счастья. Они пережили. Они укоренились.
Вторую весну пашню расширили. Звон металла о камни вновь разносился по холму, но теперь это был звук не борьбы за выживание, а созидания будущего. Лемпо, плечи которого стали шире, а движения увереннее, вел за собой других молодых мужчин. Илана, ее рябина у ручья пустила новые побеги, сеяла ячмень вместе с женщинами, ее лицо, озаренное солнцем, светилось тихим удовлетворением. Дети, окрепшие за год, не знавшие ужаса бегства, смеялись, гоняясь друг за другом по расцветающей земле. Даже старый Урто, наблюдая за работой с порога своего сруба, позволял себе редкую, морщинистую улыбку. Казалось, тень прошлого окончательно отступила перед светом нового дня.
Как-то на заре, когда мир был окутан хрустальной тишиной, предшествующей пробуждению, Нёраш поднялся на вершину холма. Он стоял у подножия идола Нуми-Торума, чьи жемчужные глаза лишь начинали ловить первые, робкие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь восточную чащу. Воздух был чист и прохладен, пахнул хвоей и влажной землей. Внизу, у подножия холма, Рава катила свои воды, скрытые густым, молочно-белым покрывалом утреннего тумана. Туман стлался по воде плотно, как живой, заволакивая дальний берег, превращая мир в таинственный, зыбкий океан. Тишина была абсолютной, нарушаемой лишь далеким криком чайки да едва слышным шелестом пробуждающихся листьев. Нёраш закрыл глаза, вбирая в себя этот покой. На миг пульсация черных рун на его теле, вечное напоминание о цене договора, казалось, стихала. На миг тяжесть уступала место странному, хрупкому ощущению... мира.
; Вот мы и обрели новый дом, – пронеслось в его уме, тихо и почти беззвучно. Слово "обрели" отозвалось в памяти долгим путем против течения, потерями, страхом, ледяным дыханием голода. Но сейчас, в этой тишине, под взглядом деревянного лика бога, оно звучало как факт. Как свершившаяся истина. Они проросли сквозь камни и холод. Они стали частью этой земли у слияния рек, этой земли Ким-Ра.
И вдруг... звук. Резкий, чуждый, выбивающийся из симфонии утреннего покоя. Металлический лязг? Приглушенный удар весел о борт? Нёраш нахмурился, не открывая глаз, пытаясь определить направление. Звук повторился. Снизу. С реки. Оттуда, откуда они сами приплыли когда-то, из туманных низовий.
Он медленно открыл глаза. Взгляд его, острый, привыкший вглядываться в сумерки и знаки, устремился вниз, туда, где белая пелена тумана над Равой клубилась особенно густо. И замер.
Кровь похолодела в жилах, руны на щеке и под одеждой вспыхнули ледяным огнем, заглушая болью миг покоя.
Из-за поворота реки, медленно, неумолимо, как призраки из кошмара, выплывали силуэты. Длинные, низкие, зловеще бесшумные в утреннем мареве. Носы, острые и темные, рассекали туман, как клинки. Черные лодки. Те самые, что мерещились в видениях у камня, чей обломок весла принесла река прошлой зимой. Они плыли вверх, против течения, как когда-то плыли они сами. Плыли медленно, но с неотвратимостью судьбы.
Нёраш не шелохнулся. Лишь пальцы его, скрытые в складках плаща, судорожно сжались, ощущая под ногтями все ту же, неподвластную времени, холодную черноту. Тишина вокруг стала звенящей, враждебной. Туман над Равой вдруг показался ему не покрывалом, а саваном. А черные лодки в его разрывах – вестниками иного конца. Они пришли.