Вырваться из ада. Доходяги

 

ВЫРВАТЬСЯ ИЗ АДА. Доходяги… 
(по архивным материалам)

Я был одним из сотен  истощенных военнопленных, согнанных в лагерь смерти на хуторе Вертячий под Сталинградом.
- Auf die Knie!- На колени! - рявкнул голос. Людские ряды бухнулись коленями о землю. Зазевавшееся тут же получили от надзирателей щедрые удары - по чем попадя. Те избивали, будто соревнуясь, кожаными плетями и дубинками. Затем били за то, что медленно вставали с коленей.

Так в неволе начиналось каждое утро перед выходом на земляные-строительные работы.

Гоняли нашего брата горбатиться в балки под хутором. Там мы голодные, тягали землю, рыли-долбили укрытия для автомашин, окопы, землянки и блиндажи. Тут чухаться не давали. Не выполнишь за 14 часов назначенную норму, то избивали до полусмерти. А какая там норма - если с утра во рту маковой росинки не было.
Кто доживет до вечера – тому, как курам на смех, лили в посудину малый половник ржаной похлебки и бросали кусочек дохлой конины. Вот и все. Да от такой работы наши колхозные лошади б подохли.

Так не жравши, ждали следующего вечера. Воды пить, считай, не давали – цедили каждому по пол литра в сутки. Так недолго и богу душу отдать. А как же тогда будет жить моя семья, а? Дочушка малая и сынок? И жена Раиса с ними в той нужде, - жгло меня. Хотя она, сноровистая, с детства знала цену куску хлеба и вынесла всякие горести.

Бывало мы, иссушенные зноем, брели колонной по улице и вдруг бросались к колодцу, чтобы глотнуть из него, то по нашим спинам наперебой ходили приклады - так нас охлаждали.

От голодухи кончались раненые и больные, им еда вообще не давалась, другие от издевательств, побоев и виденного сходили с ума. Каждый день в лагере гремели выстрелы – то охрана расстреливала нашего брата. Немцы заставляли нас перебрасывать замученных, с разбитыми головами людей через колючую изгородь в овраг.

Дело шло к осени и холодрыга доставала по ночам, а спали на голой земле, ни клочка соломы под тобой.
На ветру, в ознобе, мы дрогли как те собаки, только зубы мелко стучали.

Чахлые и раненые, некоторые растелешенные, хирели на глазах, загибались. Ибо большинство ходило босиком, в лохмотьях, без головных уборов. Потому что прибывавших в лагерь сразу раздевали напрочь. Отнимали сапоги, гимнастерки, нательное белье.

Колючее ограждение лагеря проходило по двору хуторянки Антоновой Марии. Ее знала охрана, которую она обстирывала. Вместе с сестрой Пелагией и бабушкой, отвлекая часовых, они ухитрились просунуть мне и двум моим знакомцам старые ботинки, галоши, гимнастерки и кепки.

Они все оглядывались и боялись помощника коменданта украинца Николая Фролова. Бабы видели, как он возле плетня избивал корчащегося пленного. А когда занялся светлый день, того, уже мертвого, подняли товарищи и захоронили там же в лагере.

Направили меня как-то во двор комендатуры пилить дрова. Пахло дымом, брехали собаки, квохтала квочка с цыплятами и все напоминало мне далекую семью. Как они там, без меня-то?..

Рука моя простреленная еще полностью не зажила, и сочилась сукровица. Хозяйка дома Анна Глазкова начала перевязывать руку по моей просьбе. Тут на крыльце вывернулся комендант унтер-офицер Хоп. Этот лагерфюрер был какой-то белобрысый, глаза выпуклые. А сам конопатый. Он по-русски чуток лялякал и заорал:

- Русская свинья нельзя перевязывать!
И в шею погнал женщину. Она шепнула мне, что фрицы во дворе бьют пленных в полную волю и видела, как как Хоп избивал розгами тощего хлопца.

Эти садисты убивали нас, пленных, не за что, но сначала зверски издевались. Не раз я был тому ужасу свидетелем, и только внутри гневом закипало, клокотало и верил, что наши отомстят за все и свернут Германии морду набок.

  С нами, военнопленными, вкалывали на рытье ям под блиндажи и  укрытия хуторские женщины.

   - Аufstehen! (Встать!) - раздался голос.

 Зубами скрипел я от бессилия… Стражник Ганс с ухмылкой вытаскивал  из ножен свой  проклятый    обоюдоострый кинжал, которым пытал, подрезал пленных. На нем, говорят, выбита надпись по немецки: «Кровь и честь».

    Недалеко от меня долбила лопатой глинистую землюку, коричневая от зноя, Чеботарева Ирина. Она украдкой подбрасывала мне кусочки хлеба. Неужели этот зверь заметил и идет для расправы с ней или со мной? Живьем не дамся - будет, что будет. И крепче сжал в руках  с кровавыми мозолями железный лом.

 Этот немец недавно застрелил  квелого Василия Ерохина, который свалился с лопатой и не смог встать по его приказу.

 Сейчас Ганс, сузив глаза, минул  нас и нацелился  к «бате», пожилому Василию Николаевичу Левшину. Тот без сил опустился на землю, умучившись от непосильного  махания лопатой  целый день да голодухи. 

         - Аufstehen!

Левшин едва поднял голову, оперся руками о землю, дернулся, но встать не смог.

 Тогда Ганс  скосоротился, зыркнул бельмами на нас, десяток обросших пленных, сплюнул, поправил автомат на плече и…
 Схватил мигом Левшина за нос и  враз отсек  его кинжалом. Бедолага глухо застонал, хлынула кровь. Тут же  палач отхватил ему ухо, затем прогремела короткая очередь и пленник осунулся в выкопанную им яму.

Зверюга! - мелькнула  ярость у меня, задергалась скула. -  Когда  уж мои руки до вас доберутся…

 Что  творилось бы дальше, не скажешь, поскольку в небе появились наши самолеты и бомбы посыпались на вражеские  оборонительные  постройки,на которых  мы  корячились. Охрана дрыснула в блиндажи,   и угрожая  нам, прятаться запретила. Мол, лётчики видят своих пленных и бомбы бросать на них и сооружения не будут.

 - Итить твою мать, ну сдохнешь тут – если не от фрицев, то от своих, - матерились распластанные на пузе и уткнувшись носами в землю в выкопанных  ямах оборванцы. – Дела дерьмовые…


   
 

Продолжение следует…