Marco preto. Глава 8

Коренной белый лебедь.
Дед был в том же  настроении, в каком его оставила тетка.  Ее он  встретил едкой, саркастической фразой, и теперь я рисковал получить подобную в ответ.   Как его растормошить?
Семь лет назад я сбежал из этой квартиры в брак по расчету. Точней, от трех женщин нашей семьи, тетки, кузины и матери,  вцепившихся в меня на фоне собственных рухнувших картин мира. Общественницу Римму вытурили на пенсию, от кузины ушел муж, у матери, начальницы отдела  лег на бок  ее завод, флагман электронной промышленности,  и она осталась не удел. И от нечего делать все они занялись мной,   дембелем с   крыльями за спиной и жалостью ко всему сущему. Ну, для них-то я    был не дембель, а прежний   дурачок, нуждающийся в опеке.  Коварная вышла история. И поучительная. Утешая своих дам, вытирая сопли кузине, снисходительно соглашаясь с теткой, не настаивая на своем, не говоря, что и я   чего-то в жизни уже повидал, и могу сам за себя решать,  я и не заметил,  как из всесильного   атланта  превратился в неврастеника. И я сбежал. Абы куда. Лишь бы отсюда. Ну, точнее, в брак. С женщиной  на 12 лет старше себя.   А два года назад     вернулся с «окончательной девой»,   модельной внешности и поразительного ума,    с которой я планировал умереть в один день. Дед тогда  открыл двери сам. Он был  пепельно-бледный,   уже сильно больной, но еще держащий себя в руках, в  синем тренировочном костюме и овчиной тужурке без рукавов. Не сказал ни слова, развернулся и ушел к себе в комнату.  Неделю мы жили под одной крышей. Предок ходил в больницы, мы куролесили в моей комнате, выбираясь по вечерам в злачные места. Питались одним шампанским. Потом моя половина сбежала к любовнику, который наконец-то решился сделать ей предложение,  а я – остался у деда.  Вскоре дед      начал тихо угасать. Вставал редко. Я  иногда   помогал ему спуститься по лестнице в палисадник под окнами, где он сидел на скамейке и молчал, глядя на бабулины розы.   Тетка Римма приходила и читала ему газеты, или включала политические передачи по телевизору.  Бывало, он  тяжко курсировал по квартире,  шершаво поводя рукой по старым обоям.  Я ездил в командировки, виделись мы мельком. По ночам он тоскливо шептал, звал смерть,  чувствуя  приближение немощи. Злился и страшно ругался, когда она вдруг обнаруживалась. 
Мылся он сам, я его только отводил до ванной, помогал раздеться и залезть внутрь лохани,  делал теплую воду, оставлял мыло и полотенце. Минут двадцать я слушал шум воды. Когда раздавался двойной удар, обозначающий, что дед грохнул душевой лейкой о дно, я возвращался к нему, помогал обтереться,  надеть халат и дойти до кровати. Потом дед с неприязнью отправлял меня от себя. Ему предстояло облачиться в нижнее белье – кальсоны или черные семейники, в которых он со своими исхудавшими ногами был похож на футболиста пятидесятых, и белую майку. Переодевался, откидывался на кровать и затихал.
Последнее время  его мыла тетка, как мне казалось, торжествующая от его беспомощности. Она покрикивала, без нажима и нервов перебирая наболевшее, все что она раньше хотела сказать, да так и не решалась,  на что дед глухо ворчал о том, что   скорей бы ему  уйти к покойной жене.
На ветру щелкнула фрамуга. Из комнаты в кухню, где я сидел в раздумьях,  снова потянуло сладковатым запахом, и это был не дух  «старости», это уже был   следующий… дух.
Прежде   его не слышалось. У воздуха был привкус старой кладовки, в которой сгрузили старые газеты. Душноватый, немного приторный. Было видно, что квартира запущена. Обои пожелтели,   белая краска   облупилась на прямоугольных дверных филенках.    И вдруг   появился этот запах, что было непривычно, и больно, потому что подтверждало предупреждение   Гавриловны. То есть,  дед уйдет, а я останусь в дураках. А еще ведь и с теткой его мыть надо будет вечером  - тоже хорошенькая тема. Буду его мыть с ней, отмолчаться не удастся. 
И тут в голову пришла совершенно очевидная  идея: а зачем ждать тетку, с которой профукаешь ритуал?    Вымой старика сам!  Ну да! Это же просто! И по правде!  И попытайся заодно завести разговор! Да-а! Смотри, как все складывается! 
Я откинул тряпье в дверном проеме и зашел в комнату к деду, присел на корточки. Предок лежал, свернувшись калачиком, плечи под простыней тихонько дрожали.
- Деда, поедим? Ты же голодный, наверно?   Только   сначала, может,  в душ сходим? Ты мыться сам будешь.
Дед не отвечал.
- Опередим тетку, дед? А то она вечером с тем же припрется.  А я не буду тебя мыть, только доведу до ванны. А дальше сам. Давай дед, как раньше? – и повторил, - Давай,     доведу тебя до ванны,  а дальше сам, да?
Я говорил тихо и убедительно. Вскоре, дед открыл глаза и прошептал одними губами что-то типа: «оставь, дай уже умереть»
Тогда я возвысил голос и   в шутливой форме потребовал   соблюдать партийную дисциплину. Дед застонал, завздыхал, снова было принялся за проклятия, но тут я уже прикрикнул, «разговорчики в строю! А если бы тебя увидели подчиненные? А если бы к тебе   адмирал Горохов в парадном снова   пожаловал? Представляешь, как он был бы доволен? Мы в дерьме, а у него  все в порядке. Он    же   книжки пишет   как они  здорово шпионов ловили.   А про остальное   - ни слова, про ваш разговор, я имею в виду.  Я вот все хотел   спросить, правда, что   был план по развалу?  Ты вот говорил «орднунги», «смена населения». Это же по плану, да? Вы же об этом   спорили?
Дед открыл глаза, поднял седые редкие брови. На лице  теперь читалось недоумение. Потом он  вдруг приподнялся на локте, потащил ноги  вниз и, с моей помощью,  сел. Покачался, привстал и позволил себя довести до ванны. Там я  помог  ему раздеться и поудобней устроиться в ванне. Открыл кран, пустил на дедово плечо струю теплой воды и как обещал, оставил его одного.  И там долго ничего не происходило. И через десять, и пятнадцать, и двадцать минут слышался только ровный шум воды.    Тихонько заглянув в ванную, я увидел сидящего   деда,   слабо опирающегося рукой о бортик и обреченно опустившего голову. Когда я его позвал, он попытался протестовать: уйди,   прошу, уйди!   
-  Нет, деда, так не пойдет, здесь не надо косую ждать. Давай  помогу, потом поедим и на улице посидим. В палисаднике, как раньше. Давай, дед, не спорь. Подышим воздухом.
В общем, я его намылил, обдал из душевой сетки, вытер полотенцем,  помог одеться в чистое и дойти до постели. Ее я перестелил загодя, пока он   медитировал над сочащейся душевой лейкой.  Согрел на плите   пшеничную кашу на молоке, помыл его тарелку, положил кашу,  полил маслом, сильно посолил, как он любит, воткнул ложку и торжественно внес в комнату. Дед приподнялся на кровати, оперся спиной о стену,   тихо сказал: «благодарю».
Поев,  прикрыл глаза – и я уже решил, что он будет спать, но он вдруг открыл их  и энергично принялся шарить   руками возле себя, нашел носовой платок и очень тщательно вытер губы и попросил принести   съемное зеркало,   которое, когда я его притащил, попросил поставить подальше, к шкафу, чтобы видеть себя целиком. Чуть приподнялся на руках, сильно щурясь, повернул голову,   его жидкие брови озабоченно сошлись на переносице: «Когда  звонил Горохов?» - и тут же вяло поднял и опустил руку – «ах, да, что это я»…
И   замолчал, закрыл глаза, плавно сполз головой на подушку и сложил руки на груди. Закрыл глаза.
-  Ладно,  спи,  деда. – я развернулся, подхватил под мышку зеркало  и вышел.
Не заладилось.
***
Следующие часы я провел бестолково – сидел на бревне, ходил по роще, рассеянно соображая как быть с первым пунктом,  или может, вообще на все забить, потом вспоминал вал чудесных открытий   и отгонял мысли об отмене. Или мира два – и у тебя есть шанс, или вот – обреченность, гнилая судьбина. Чем я, собственно, от деда отличаюсь? Только здоровьем. А в остальном мы равны. Оба ничего не можем, ничего не имеем, оба ни на что не влияем, оба обречены тащить свою немощь к предсказуемому финалу. Только арифметически он у предка ближе, зато  мучиться мне – дольше, а ведь, если верить предзнаменованиям и ритуалу – можно войти в жизнь с другой стороны.  Только надо получить в свои руки добро. 
«О, как тосклива моя жизнь!» - возопил я в мыслях своих, подняв кулаки к небу.
И вернулся домой. Отодвинул тряпки  в дверном проеме –   решил заглянуть к деду без всяких намерений – и обнаружил пустую кровать и смятое комком одеяло. Деда не было. В тревоге, думая, что он опять упал, я заскочил в комнату – но и   на половицах цвета высохшей глины тоже не было его тела.  Один рулон зеленого половика под ребристой желтой батареей.   Где же дед?! Я сунулся в ванную, потом в кухню, не веря себе, толкнул дверь гостиной и замер:  дед, аккуратно подпоясанный, в атласном коричневом халате, сложив ладони одна на другую,   сидел  за «большим» полированным столом на мягком стуле с красным   велюровым сиденьем. Он был спиной ко мне и смотрел прямо в окно, на огородный пейзаж с наливающимися соком яблоками, остролистыми вишнями, огуречными парниками и грядками с зелеными, луковыми перьями…  Головы не повернул.  Я   тихо   сел напротив. «Деда, ты как?» «Нормально» - с акцентом на «о»   ответил дед и потер руки. Предложил: «Давай на улицу сходим?» - и   пожилой собеседник сухо кивнул. Дед,  с силой опираясь о стол руками в широких раструбах коричневого халата, поднялся. И мы пошли на улицу. Тихо спустились по лестнице, с опозданием я вспомнил про мобильник, что кинул на свой диван – а если позвонят с работы? А если нет?
-   Ай, на …     – и хлопнул себя по губам,  хотел сказать: «ай, на фиг, будь что будет»
Так,  чтобы я нарушил обет и взял трубку, звонить мне некому. А работу я предупредил…
«И чтобы летали над «немью» в те дни лишь лебеди-гуси. И только они»
***   
Ох, ну и что в итоге сказать… Славного же лебедя я «связал»! Пока мы сидели   на старой лавке, доске на двух пнях, я тихо и размеренно рассказывал деду о   «плане» и его «исполнении». То есть,  рассказывал про жизнь, которую нам обещали, и про то, что вышло в действительности. Про людей, которые мне открывали глаза, про то, как они сами у меня открывались при виде откровенного воровства, замаскированного под красивые слова. «Акционирование», «приватизация», «оптимизация». Про то, что все чаще и чаще,   я мысленно обращался к  разговору, после которого дед замкнулся в себе, и мечтал лишь об одном – спросить, о чем они спорили. Неужели, о том, почему  страна будет развалена?   Промышленность пущена по ветру.  И почему он тебя убедил? Потому что человек как вид – плох? И не достоин простого счастья? 
- Помню,   ты сказал родителям     отдадите свою правду -   последнюю рубаху снимут. Это когда они начали Сталина поносить. Ты как в воду глядел  – все снимают и снимают, и рубахи, и трусы. Знаешь, после армии я горы мог свернуть, а  разменял годы на какую-то фигню.   Мне ведь уже не двадцать, а тридцать два.  Я был на десяти работах, шесть раз меня выкидывали. И работы сейчас знаешь какие? Перепродажи импорта. Своего-то не производим.  Вон, льнокомбинат   бомбят, делают торговый центр.  Лен больше не растим, не перерабатываем.  Я сам торговый агент в конторе купи-продай. Зарплаты – хоп и нет. И еще работу фиг найдешь.  А на работе мало того что бессмыслица, так еще тебе постоянно внушают, что ты виноват. Или говорят – ты молодой пробивной, еще успеешь. Беги – пробивай. Ага. Стены из бетона. И вот ходишь с чувством вины, грызешь себя – ты можешь, ты можешь. Надо искать.   Ты что-то не так делаешь, поэтому нищий.  А потом приглядываешься, кому на Руси жить хорошо и с удивлением обнаруживаешь:  а хорошо-то именно тем, кто и был наверху. Или кто по природе бандит.   А ты и тебе подобные чистоплюи выше потолка   не прыгнут. Рылом не вышли.  Короче, дошло, что я не виноват в неуспехе. Просто   по условиям игры нужно внушить нищим вину. Иначе  взбунтуются, если они сами не виноваты. И не в лучшую жизнь нас звали в перестройку, а в лучшую для себя. Верхушка  звала нас в лучшую для себя жизнь, а нам определили скачки с место на место, за гроши. Нас надули, деда. И это в голове не укладывается, как так можно с людьми?  Ты знаешь, я долго не верил в обман, да и сейчас верю с трудом. Но надо верить, иначе с ума сойдешь. И потому что только так пазл и складывается. Накололи сознательно.  И главное, если был такой план – что там дальше? Ты ведь, кажется, сделал запись   беседы. Ты же   на следующий день  что-то долго-долг писал…
Дед не отвечал. Он молча смотрел на нашу пятиметровую делянку с  заброшенными грядками клубники, где теперь заправляли белые шарики одуванчика…  . Сбоку высилась трапеция соседского парника, справа – свежевскопанная земля  соседей, другой надел. Они выбрали петрушку и укроп, пропололи сорняки и теперь, в осень, посадили что-то новое. Мне показалось, что дед заинтересовался огородом… Прежде он ухаживал за яблонями, они  через двадцать метров у живой ограды малины, под кирпичным дровяным сараем. А за цветами и клубникой – они сразу перед скамейкой – ухаживала бабуля.  Но вот уже десять лет за огородом никто не смотрит. Я подумал, что он сейчас скажет, как когда-то в начале девяностых,   когда я дембельнулся и он еще пару лет просил меня перекапывать гряды – чтобы было не стыдно перед соседями за простаивающую землю.  Может быть,  сейчас тоже сделает замечание?
В нашем открытом окне кухни на втором этаже послышались настойчивые пиликанья «моторолллы» - кто-то мне звонил.
-  План?  - вдруг откликнулся дед,  – Не план…  Идея….что? – он заговорил натужно, отрывисто, но и осмыслено, -   От   искажения? -  сухо сглотнул, острый кадык дернулся вверх-вниз на тонком горле, и последний слог он зажевал, сказал – «от «искажня» -    Она – реакция. У них… А – нет. Но… как же?  - дед вздохнул и заговорил вдруг отчетливей и мягче, - А…  в человеке. В нем   источник. Поддержи…. поверь…  - дед положил ладони одна на другую и с силой сжал, -    Почему… не поймут? Неспособны?
Мой мобильник засигналил снова, и я в досаде стукнул кулаком по   коленке.
Дед разжал ладони и медленно приложил их к лысой голове, подержал мгновение – опустил на доску, и так же цепко сжал ее края. Он словно снова наливался силой и сейчас испытывал   руками вещи казалось бы, навсегда ушедшего от него мира.  А я вдруг с томительным  восторгом понял, что начался  настоящий, долгожданный, предельный разговор! И заторопился, словно он  мог встать и уйти, и заговорил с новой энергией,   повторяя свою мысль о его записях.    Если они есть, то где они? В стенке, в баре с откидной дверкой-столиком, где у других хранится алкоголь, а у нас архив дедовых записей.  Я помнил, там лежала сиреневая картонная папка с белыми тесемочками. Но содержимое  давно  было мной  просмотрено. Я его даже распечатывал   по дедовой просьбе. Там еще пачка писем  первой жены, умершей в блокаду, бабушки Фаи. (Бабушка! До 20 не дожила!)  Может, еще где-то были его бумаги? Может, у тетки? Или у кого-то из друзей? Хотя друзей он бы не стал просить, мало ли что. Может быть, он их спрятал. Тогда где? На чердаке? В кладовке? Но, главное, были   они, эти записи-то?  Ответа дед не давал, он был теперь нахмурен и озабочен.  В своих мыслях. Иногда лишь коротко   спрашивал   про родственников.
-  Отец… он?
- А, отец. Он рули КБ у себя на заводе.    Завод только чахнет, хотя   благодаря папе,  выжил. Начал ширпотреб производить. Зажигания замки  штампует к «жигулям», петли мебельные. А мамин флагман  закрыли.  Наши  ЭВМ никому не нужны. Там теперь мелкие фирмочки. А на промзоне их  – стоянка. Мама, там, где раньше отделом командовала, теперь моет лестницы. А про записи,  деда, ничего не скажешь?
-  Жена?
-   Был женат, сейчас развожусь. Третий год…
-  А та… женщина?
-  Расстались. 
Предок замолчал, не сказав ничего. И я решил прекратить допрос. За спиной была желтая, облупившаяся стена дома, слева от скамьи – взрыв зеленой сирени – двухметровый широкий куст закрывал от нас левый фланг огородов, а от тропинки справа – высокая, поставленная на попа метелка жасмина и длинная, во весь огород,  живая ограда шиповника, плюс несколько раскидистых слив.  А в метре от качающегося на босой ноге кожаного дедовского тапка, из перекопанной грядки – за цветами тетка еще  ухаживает – на нас смотрели невысокие, темно-красные бутоны розового куста и зеленые лопушки колокольчиков с заостренными верхушками, под которыми  кое-где  чахлой веренице еще белели цветочки. Цветы навели на идею, что деда  надо   просто развлечь, поговорить о хорошем. И я начал говорить о нем говорить,  что все же имелось, несмотря ни на что. О набитых тряпьем магазинах, о расплодившейся там и сям колбасе, о свободе всех от всего, о том, что можно ездить куда хочешь, если ты при деньгах. О том, что иностранцы шляются на каждом шагу и нет никому до них дела. Да и в общем-то, нормальные люди, и я даже знаю таких, благодаря «твоей внучке».   Я рассказал о кузине, обосновавшейся в Москве, похвалил ее. Она была дедовой любимицей, но здесь   редко его навещала. Сказал «мы плохо ладим, но   на мой день рождения она устроила мне поход на «Норд-Ост», отличный музыкальный спектакль в бывшем московском ДК. «Там дух  времен передан.   Ваших, тридцатых.   Романтика, летчики, музыка. Красота! Даже самолет на сцену выкатывается, реально,  планер   с потолка опускался  под грохот мотора, и полное впечатление, что в зал самолет залетел.  Патриотичная  вещь. Даже  странно., что выпустили. Сейчас ваше время принято хаять.  А спектакль идет каждый день. Я   еще раз на него поеду». Продолжая же тему добра, подумал, что можно поговорить о делах в стране, что вроде бы пошли на поправку,  о молодом начальнике, который угомонил террористов и поставил у горцев лояльную власть, но потом решил – рано.  Вон как с Хасавюртом вышло. В 96-м в Грозном  боевики   оказались в ловушке, их бы еще тогда задавили,  а приехал другой начальник – и нате,   еще пять лет тихого ужаса. Похищения, грабежи, взрывы домов.  Теперь  новая кавказская компания, но – куда, как,  что? Куда она приведет? Вспомнилась  встреча с одним посвященным, бывшая в дни Хасавюрта. Этот громила двухметрового роста,  убежденно, даже буднично, шлепая полными губами на квадратном лице, уверял меня,  что войну не закончат ни в жизнь, что она  золотое дно. «Никто  не даст ее остановить.   Это музыка будет вечной.  Если закончат, только для вида, чтобы потом новую начать. Война это   такие бабки!».  По его логике  война, что сейчас  угасает,   только кажется, что угасает. Не дадут ее закончить.
-  Ладно, Тамерлан-Талейран, молчи уже.
И потом, во всем остальном ничего хорошего нет. Просто в жопу не летим,   а катимся.  Одним словом,   к черту политику. Не за что хвалить эти подлые времена. 
Мы посидели еще,  может, час.  Я бубнил о том,  о сем,   о случаях  своих неудач, провалов,  связанных с непониманием  новых времен.  Их убогих правил. Ворчал, что если бы нам объяснили,   хрен бы кто старую жизнь дал отменить.    Посмеивался над собственной наивностью, когда полагал, что старт для  всех одинаков и что капитализм выбирает лучших. «Ага, сейчас. В корпорациях точно также нужен блат. Если умеешь работать, корпорация тебя по максимуму использует, а потом на твое место ставит блатного. Это называется «принцип ракеты». Отстрел ступеней. Я уже   так место терял.     Наработаешь клиентуру – а ее раз – и другому, своему».   Упоминал про встречи с  собственными «адмиралами» - были и у меня знаковые встречи,   особенно в поездах, с их безответственной купейной болтовней.
Упоминал о них разумеется с тем же  посылом – деда, открой скорей тайну! Открой! Но старик молчал – и я махнул рукой. Вскоре  он начал ежится под своим   коричневым халатом с блестками, и я  предложил пойти домой, выпить  чаю. Дед согласился,  кивнул. Я помог ему подняться,  и мы вернулись в дом, где предок,  зайдя в прихожую,     опираясь о стену, направился в гостиную, и пройдя по мягкому коричневому ковру приземлился обратно на красный велюр гарнитурного стула, к трем собратьям, торчащим из под блестящего прямоугольника столешницы.   Я пошел   заварил чай в  любимом дедовом стакане с медным подстаканником – и понес к нему с несколькими пряниками на блюдце.   Толкнул белую застекленную дверь – и снова здорово – отодвинутый стул теперь пустовал!   
В общем, из-за  длиннополого  халата я не сразу опознал его в на фоне стенки такого же цвета – и меня вновь окатил ужас. Понимаете, он уже несколько лет всегда  был там, где его оставляли.   Ходил редко и с трудом. И взгляд находил  его сразу.   А тут он    словно обрел дар телепортации!  Вышел из образа и стоял  ко мне спиной, медленно, неуверенно крутил в одну и в другую сторону ключ откидной  полированной дверцы архива.     Наконец, вспомнил, потянул ключ, служивший заодно и ручкой – на себя, плавно опустил дверцу, ставшую столешницей на складную тягу и замер перед открывшимся  развалом папок, конвертов с письмами и дядькиных каталогов значков и    кулинарными рецептами бабушки.   Он запустил туда руку – отвисшая манжета   зацепилась за ключ,  и его тонкая, бестелесная теперь рука обнажила натертый сухонький локоть и  открылась почти до плеча. И было в этом что-то настолько беззащитное и символичное, что мне показалось, словно он сует руку в пасть странному полированному чудищу.  С минуту он вяло  перебирал бумаги, на миг задерживая в своей руке то одно, то другое, а потом…   достал потрепанную зеленую тетрадь, которую я   прежде не видел, или  видел, но не запомнил.       А дед вытащил руку с тетрадкой из бара – подвернутая манжета   вернулась на запястье и повернулся ко мне.  Губы сухо разошлись, тихо и отрывисто в мою сторону прошелестело.
-  Что же…  так…. - он качнул рукой с трубкой тетрадки, - нужно ли?
-  Конечно, нужно, дедуль! Очень нужно!  –  я поставил чай с тарелкой на стол и подскочил к нему, с максимальным уважением потянул тетрадь из его кулачка, - они же  из нас дураков сделали.  Нельзя чтобы им все с рук сошло. Им надо счета предъявить потом.     Мало, что все потырили,   но  они ж еще  жизни учат. Представляю, что их детки потом скажут. Мол, сами виноваты, шансы упустили, ага.      Или скажут, что это судьба! А какая на фиг, судьба? Мошенники и  предатели их папашки, предали и обобрали. Вот что самое подлое.    Дай   правду, деда. Дай правду, пожалуйста!
Вытянул трубку из  кулачка деда,  я шумно выдохнул, унимая сердечный набат, раскрыл и пролистнул тетрадь, ожидая увидеть в переборе мелькающие аккуратные дедовы прописи. Но там были лишь  тонкие сиреневые клетки на тронутой желтизной бумаге.     Остановился, стал листать тщательней … и ничего не понял. Тетрадь   была пуста!
-  Фома Фотич, тут же нет записей, - я недоуменно показал на  пустой разворот, на что  дед   сделал два припадающих на правую ногу шага,   опустился на красную обивку и степенно подвернул на руках манжеты халата. Потом замер, покачивая головой и поводя глазами по темной столешнице. Потом поднял ладонь, протянул ее к тетради в моей руке. Это было похоже на священнодействие, которому нужен ассистент, посвященный алтарник. Я    живо положил тетрадь   и раскрыл на первой странице. Но дед поступил по-другому, опять же, после паузы, покачал головой, перелистал тетрадь на середину, где видно скобы, развернул ее вертикально, как альбомный лист. Положил на верхний край сжатые пальцы, словно в них была ручка.   И начал тихонько озираться в поисках очков.
Можно было уже ничего не объяснять – он собирался работать! 
Я побежал к нему в комнату,  порылся в ящике могучего серванта с развалом давно  неиспользуемых им вещей, нашел футляр с очками, нашел даже два, взял их оба, заодно прихватил шариковую ручку – скребанул стержнем о ладонь – синяя полоска. Пишет, хорошо! Еще раз = хмыкнул – и дополнил пробник до знака «V», потом  прибежал к деду, вложил ручку и показал на два футляра. Из первого он  надел перламутровую роговую оправу на нос... пожевал губами... протянул руку ко второму...  Я подал новый синий футляр, открыл его и хотел помочь снять первую оправу - но дед качнул головой и неожиданно для его слабости ловко усадил вторые очки поверх первых.  Отстранил голову... Бледное лицо его с натянутой кожей теперь начало приобретать здоровый оттенок. Немного покраснело. И тут же  быстро, отрывисто, чуть дергая сжатой ладонью,  он начал писать,  изредка хмуря поредевшие  белые брови. И было видно, что это приносит ему удовольствие.  Он словно помолодел на  пятнадцать лет. В нем была та же энергия, с какой он отчаянно спорил   с большим человеком в черном адмиральском мундире и галифе с золотыми лампасами. 
Окончив,   в изнеможении откинул ручку,  ровно и глубоко дыша, словно выполнил важнейшую миссию. Положил сухую  ладонь на бумагу. Потом оперся о стол и встал. Кивком попросил  отвести его до дивана. Я взял его под руку, мы медленно пошли в коридор и в этот момент в квартиру, с шумом и тяжелым рывком двери,  ворвалась моя   тетка. Она была в синей, широкой джинсовой юбке ниже колен и желтой кофте. Выражение лица у ней было злое.  Видимо,   звонила тоже она. Я же совсем забыл про телефон. Но  даже если бы не забыл – молчанье, молчанье!  Тетка же замерла на пороге. Ее подведенные тушью глаза под тяжелой шапкой волос изумленно уставились на меня и на деда.  Наконец, тяжелые бульдожьи щеки дрогнули.
-  Ты что?!  Ты зачем его  беспокоишь? Куда ты его водил?!
Дед опирался на мою правую руку. Левой, повернувшись к тетке, я изобразил знак молчания - приложил палец к губам, а потом ткнул им на двери уборной.
-  Вы что,   мылись?  Вы мылись?! Постой! – я остановился, при этом еще раз повернувшись к ней и тихо кивнул.
-  Помылись, значит. Надел на него свежее белье?
Я опять кивнул.
- А постельное? Ты менял постель?
Зачем-то отрицательно помотал головой, хотя постель я тоже перестелил.
- Ну вот! Ничего вам доверить нельзя! – тетка   всплеснула руками и ринулась мимо нас в дедову опочивальню, забыв зафиксировать тряпки. Через секунду высунулась из-за одеял назад, -  ты почему не сказал, что вы мылись? Зачем я приперлась?
Одними губами я слепил слово «сюрприз».
-  Чего?! – нагнулась тетка и снова сделала страшные глаза, - Почему ты сказал, что не менял простыни? Я же вижу, что они свежие!  Давай папу сюда, подводи… - мы с дедом аккуратно, бочком прошли под одеялами и сели на кровать. Дед был сильно утомлен, глаза его были полузакрыты. – Почему ты   не позвонил?!
Я отошел от дивана к двери, приобнял наличник словно молодую березку, и пару раз стукнулся о дерево лбом.
-  Хорошо живете! На все  у вас есть оправдания! Молодцы! – буркнула тетка и принялась  порхать   жовто-блокитным шмелем вокруг прислонившегося спиной к обоям отца. Ни на секунду не умолкая, она принялась стаскивать с него с него халат, потом закинула его ноги на свежие простыни, поправила подушку… Дед  как-то сразу обмяк, словно вместе с ней вернулось его бессилие…
Я же вышел. Сначала в комнату  - взять телефон. Потом пошел на кухню. Там  посмотрел на мобильник – действительно, тетка. Глянул на часы – было полшестого. Что ж, уберемся отседова от греха подальше. Нас ждет вещее бревно и продолженье обряда.   И тетрадь! Конечно, тетрадь!
Я взял тетрадь со стола в гостиной  и отправился на заветное дерево, ждать   гуся-лебедя из городских теплосетей. Еще  нужно было купить пиво и чипсы.    Но   что  написал дед? И было ли там что-то связное?
***
Итак, в тетради, уже не тем идеальным, близким к печатному почерком, но все тем же ровным,  старомодным,     с изящными хвостиками над «д», и «т»  там было написано.
"Дорогая  Фаина. Помнишь, когда я увез тебя от родителей, наш комиссар мне сказал:   " Никогда не используйте политическую борьбу в личных целях.  Не играйте  с народом, он нам этого не простит. Он не для того нас возвысил над собой, чтобы мы стали новыми господами».  Тогда его слова ударили в самое сердце.   Я понял, что   хочу  также научиться внушать верные мысли, чтобы и мои слова  как его, могли повлиять на чью-то судьбу."
  Дед напоминал о случае, когда еще служа в  НКВД,    он   вместе с сослуживцами    белой питерской ночью увез под видом ареста на черном «воронке»        свою будущую жену от ее старорежимных, мещанских   родителей. Девушке было 16 лет и ей не давали встречаться с молодым человеком из госбезопасности. За самовольство   ему тогда   влетело по комсомольской линии,  но  в итоге он перевелся в политучилище  и уехал из Ленинграда во Вселенск. Что же дальше?
"Не играть   с людьми. Не играть с народом. Не использовать политическую борьбу в личных целях". 
Это были пророческие слова. Комиссар уловил  главный соблазн, способный погубить  наше дело. Впрочем,   если ты убежден в   его правоте  преодолеешь и соблазн.     Игра же новых господ зашла    так далеко, что  страшно представить,  когда она  началась. Я часто думаю: сообрази вовремя  куда клонят "игроки",    вытащи правду на свет - может, и не случилось бы рокового исхода? Найди верные слова – остановились бы они?  Думаю – нет. Эти люди и до соблазна являлись врагами. Они и шли в партию,  чтобы удовлетворить  господский соблазн.
Теперь важно понять ошибку. Почему мы не увидели признаки измены.  Ведь сигналы были. Саботаж идейного поиска, начетничество вместо учебы,  отмена дискуссии по вопросам теории, обуржуазивание  трудящихся масс, косность     и страх отойти от инструкции,   особенно в наших,    партийных кругах. Чванливость и спесь   и одновременно заискивание перед Западом. Важно и то, что  здесь нам виделась  причина пробуксовки, а не следствие чего-то более  зловещего.   Казалось, устрани недостатки,    и  мы пойдем дальше.  Почему так казалось? Что не позволило сопоставить факты?   Думаю, мы были во власти гипноза от наших побед. Не представлялось возможным, что под маской преданности побеждающему делу   скрывается  холодный расчет,  и уже вовсю идет многоходовая игра, и не для народа, а НАРОДОМ, и играют в нее   люди, поставленные  народу служить. И служа напоказ,  исподволь      они душат  дискуссию,    продвигают мещанские, а     преданных революции устраняют  с пути.   Это они завели себе отдельные   магазины,   дачи и курорты,    отдельную от народа жизнь.  Ей ничего не угрожало, кроме морали нашего государства, которое они возглавляли.    Но  ради гарантии ее  сохранения     они снесли  и мораль, и   само   государство.   
Мы проморгали врага. И нам  нет оправдания.  Враг он на то и враг,   он должен   обманывать. Но вот за то, что ты - обманулся -   вина на тебе. Рыба гниет с головы,   стоило  помнить народную мудрость. Стоило признаться   в   существовании причины, той самой «гниющей головы», поверить еще до того, пока она сама не явится в облике одного из адептов  и не начнет перед тобой бахвалиться, как и почему разгромит наше дело.   Признались бы в ее существовании – все бы поняли сами.  Но – не   решились.    Верили в   способность к самоочищению партии.
И как же выправить дело? И можно ли? Думаю, можно, но не теперь.   Но все же я верю, что  враг,   коварно победивший   сегодня - он будет повержен впоследствии. Порукой тому наш народ. Он  поймет однажды, в какую игру ИМ сыграли.  Ему будут мешать,  его будут дурачить, он будет следовать лжи, но  однажды дойдет до конца и увидит их сущность. Он будет искать, потому что  не убить в человеке жажду правды и смысла. Этому учил   Ильич, этого не понимали его оппоненты, что  под завесой теории     желали с народом играть.   «Говорите массам правду,  и  они     оборят любое зло». И говорил, и обарывали.   Но  пока не нужна и правда.    Когда же  захотят правды,  боюсь,  меня оставят последние силы.     Как передать ее?  Где сохранить?  Только тебя,  родная, могу я  об этом просить.     Тебе не впервой. Ты  найдешь способ.  Смогла же   под домашним арестом  известить  меня безнадежным письмом?   Значит, известишь и сейчас. Мешает  лишь   смерть - но что большевикам и она?»
Я закрыл тетрадь.  Посидел с минуту. В голове пульсировало: «ну вот, ну вот, ну вот… Получил что хотел?!» «Получил». «Но здесь ни слова про разговор». «А   почему – ни слова? Есть слово! Про «гниющую голову» - мало тебе?! Дед же не просто подтвердил твои догадки, он же – и попытался извиниться и оправдаться. Он за весь этот чмошный уклад «Расея-оле» свою вину чувствует, он не снял ее с себя! Вот это человек!»
И вместе с радостью и покоем, вошедшим в душу от стопроцентного исполнения замысла, пришла легкая растерянность   – и это писал полуживой, изможденный старик?! Какая четкость мысли! Какая связность, какая глубина!  О возможном нездоровье говорило лишь обращение к покойной бабушке (что не дожила до двадцати лет, умерла в блокаду),, но и тут  было объяснение. В отставке он  часто писал   обширные статьи как улучшить жизнь отправлял их  в главные газеты и в  ЦК, а когда  на его настойчивые письма   перестали отвечать,  он начал писать для друзей, но подписывал их непременно витиевато:  «В штаб такой-то армии от» - в правом верхнем углу листа. Типа, он на  службе и  написал докладную, а его друзья, словно полномочные генералы, сейчас заслушают и возьмут на заметку. И его  друзьям это нравилось. Я помню, я видел как они собирались по праздникам  в нашей гостиной и после общего застолья,   домочадцы уходили, и он  оставался с фронтовиками с глазу на глаз. И там озвучивал свою «крамолу». Я же спрятавшись  под скатертью  под столом, гадал, что   значат эти письма, их торжественное  с первых слов чтение:  «в штаб армии» и довольное гудение стариков на диване в ответ.   Что он имел в виду на самом деле? Трудно понять. Хохма? Ну да. А может быть,  имея четкий адрес, ему лучше думалось? Не знаю.  А теперь вот он написал в строчке «кому» «Дорогой Фаине». Ну что ж,  вполне в его стиле.   
На часах было  без пятнадцати шесть.     Пятнадцать минут чтобы успокоиться и связать «гуся», а еще надо было успеть сходить за «топливом», пивом и закуской для Пашки, но я словно приклеился к  могучему, опрокинутому стволу со вздыбленной  короной   корней. У меня кипели мозги. Я не мог поверить, что снова на пустом месте, чисто из интуиции, чисто от желания  прорваться, жестом не вытекающим  из  логики жизни  я продвинулся, точно продвинулся!   И со мной оказалось добро. Оно наполняло разум уверенностью, а душу – необычной силой. Ее не должно было быть, а она была!  Его не было – и теперь оно здесь. Блин, но как это важно! Как был прав Гурий! «Это важно, добро на первом месте» -  сухая теория … блажь! С виду же чистая паранойя – обернулась ошеломительной явью, после которой я уже не буду прежним. Все понятно! Теперь окончательно! Последние остатки сомнений ушли! Да,   не ты болен, а жизнь – нездорова! Ее сделали специально больной для нас, но лакомой  для себя эти уроды!  Сомнения прочь! Можно перестать сомневаться! И показал это свалившийся из ниоткуда, пришедший из области предчувствий порядок!  Твердый порядок, словно консервный нож,  вспорол крышку видимости и показал  суть.  И теперь понятно, что все можно узнать. Все, что захочешь.  Просто оно  спрятано   в толще жизни. В людях. Рядом. В   белом свете, пусть, черт возьми, я и сам не понимаю до конца, что он такое!  «Место смысла», «пространство смысла» - хрен с ним, главное, он, смысл,  всегда –   есть! Твое добро, твоя норма, твое условие жизни в счастье – оно всегда есть, если ты ее ощущаешь и веришь в нее. И если разум твой чахнет  - делай свой порядок, налаживай мистический нож – и вскрывай реальность! И получай полноту жизни!
Я сидел, сжимая трубку тетради,   и не мог прийти в себя. Это было давно ожидаемое, лелеемое в страстных мечтах ощущение. Проход за барьер сухих слов.  Словно каменные изваяния на древних барельефах, с их сплетенными конечностями, подобными непроходимому бурелому, вдруг ожили, увидели тебя и в почтении расцепили руки, делая услужливый жест  - «проходи». И ты проходишь между ними в каменную стену. Так я это почувствовал - божества пропустили  меня  в мир тайн, мир отгадок!   
«Иди! Следуй пути!»
Я обхватил голову руками и начал покачиваться как тренер Лобановский,  не будучи в силах унять эмоции. Волны восторга накатывали на мозг,  мысли мешались, я был словно парализованный. А минуты бежали, тонкая  стрелка в серебристых часах делала круг за кругом…  Да, случилось, случилось, случилось – но нужно продолжать. Ведь если так дальше пойдет…     А ведь как интересно,    нужно просто произнести слова. А  ведь оказывается, тут столько эмоций! Такое облако могучее… воздушный шар… это действительно критическая масса! Тут что хочешь,  полетит!  Даже этот – я посмотрел вниз, на желтый ствол с облезлой корой – даже этот Вещий клен окрылится, как лебедь или гусь! Ух! Ведь произошло чудо. Сложное, многогранное, многослойное чудо.  Составилось, сцепилось, сработало!  И в этом мне увиделось обещание новых чудес. Самых смелых чудес!
 Ну ладно – я сжал голову,      потом резко встал и повернулся лицом  к   спрятанному за завесой зеленых крон двухэтажному дому,  на втором этаже которого, под коричневым скатом железа, за обращенным к роще окном лежал сейчас на диване источник моих надежд,   мое обещание на новую жизнь.    Когда ни с того, ни с сего, в  августе-декабре 91 года отменили старую жизнь, где  в целом все было неплохо, по крайней мере, в нынешнем дерьме это ясно как божий день,  может быть теперь, когда столько оснований отменить нынешнюю  – она  и отменится?! И вернется  старая норма?! С заводами, работой. с гордостью за страну, за свой голос, без шлюх в телевизоре, без «окон», без «домов» с идиотами, без шишек,  вставших со свечками,     без этих ****ей, которые только и трясутся как бы подлизнуть янки?  А там  к ней приложим и магазины, и туры, и все что угодно! И без братков, бомжей, без дерьма. Б-б-б!
-   А вдруг и вернется?
Я свернул тетрадь в трубку, взял ее в правую руку,  встал с дерева, и направил ее словно скипетр  в сторону дома. 

День как день.
И день не как день. 
Он – кудель.
Ниточку тяни-потяни
Ни   жемчуга,  ни   клубочка,
Ни милой дарить, ни дорогу искать -
Крылья вязать.
Кому?
Счастью-добру – правде-истине:
Кокнули твою страну
Те, кто ее охранял, кто ей управлял.
Уморили ее, не сама она. 
Правда-истина, добро нелукавое.
Оперись, окрылись, полети, утвердись
Коренным,
Белым-белым…