Тишина

   Каждый день начинался с хруста костей. Василий Петрович просыпался, медленно перекатываясь на бок, чтобы спустить на пол одеревеневшие ноги. Он мог ходить, но каждое движение давалось как подвиг: ступни волочились по линолеуму, руки цеплялись за стены, оставляя на обоях потёртости от дрожащих пальцев. Артрит сковал суставы, но не сломил упрямства — он отказывался от коляски, бормоча: "Ещё не труп, Маринка". Дочь молчала, глядя, как он, согнувшись, плетётся к столу, будто старый жук, застывший в янтаре.

   Сегодня на обед она приготовила жидкий суп — прозрачный бульон с редкими кружками моркови, капустой, разваренной до тряпки, и парой крошечных кусочков говядины. Василий Петрович сидел, уткнувшись в тарелку, его руки дрожали, как листья на ветру. Ложка клацала о край посуды, когда он пытался зачерпнуть хоть что-то, кроме воды. Морщинистая шея напрягалась, голова тряслась в такт неуклюжим движениям. Наконец, ему удалось зацепить малюсенький кусочек мяса. Он поднёс его ко рту, губы сложились в подобие воронки, но рука дёрнулась — мясо упало на колени, покатилось по полу, оставляя жирный след.

   "Опять!" — вырвалось у Марины. Она вскочила, швырнула на стол тряпку, чтобы он вытерся, и отвернулась к окну. Глаза её были сухими, но плечи вздрагивали, будто под кожей бились птицы. Василий Петрович молча наклонился, пытаясь поднять еду, но спина пронзительно заныла, заставив его застыть в полусогнутом положении. "Не надо, я сама", — бросила Марина, подхватывая кусок мяса и выбрасывая его в мусорное ведро. Он смотрел, как она моет пол, шаркая тряпкой у его ног, и пробормотал: "Прости..." Но она уже не слышала.

   Вечерами, когда Марина мыла посуду, он слышал, как она разговаривает с кем-то по телефону. Голос ее дрожал: "Нет, я не могу прийти... Он не может один". Потом — долгие паузы, всхлипы, заглушаемые шумом воды. Однажды ночью он увидел ее в дверном проеме: она стояла, обхватив себя за плечи, и смотрела на него так, словно пыталась запомнить. Или забыть.

   Перелом случился в дождливый четверг. Василий Петрович, спотыкаясь о край ковра, упал, ударившись виском о дверной косяк. Марина вбежала на звук, подняла его, впиваясь пальцами в его костлявые бока. На этот раз он заплакал — тихо, стыдливо, прикрывая лицо руками. Она не утешала. Отвела в кровать, принесла таблетки, но в глазах её читалось что-то чужое, ледяное.

   Ночь накрыла квартиру тяжёлым покрывалом. Марина проснулась от собственного крика, зажатого в горле. Три часа. Тишина гудела в ушах. Она вошла в его комнату, не включая света. Луна выхватывала из темноты его лицо — рот полуоткрыт, слюна блестела на подбородке, грудь поднималась прерывисто, как у рыбы на берегу.

   Подушка пахла стиральным порошком и старостью. Она накрыла ею его лицо, прижала изо всех сил, чувствуя, как бьётся его тело, слабея с каждой секундой. "Прости..." — выдохнула она, но говорила это себе.

   Утром врачи констатировали смерть от сердечной недостаточности. Марина стояла в дверях, сжимая в руке его очки с потёртыми дужками. "Скорая" увезла тело, соседи шептались на лестнице, а она варила кофе, будто ничего не произошло. Лишь когда на глаза попался застрявший в раковине волосок Василия Петровича — седой, скрученный в петельку, — она разрыдалась, скользя по стене на пол.

   Квартира опустела, но его тень осталась: в царапинах на обоях, в следах чашки на столе, в привычке оставлять дверь в ванную приоткрытой. Марина курила на подоконнике, глотая дым, как надежду. Иногда ей казалось, что за спиной раздаётся шарканье шагов. Она оборачивалась — никого. Только ветер качал занавески, словно кто-то невидимый дышал на них.