Между Востоком и Западом Глава 9 Отказ города

Глава 9
Отказ города

1.

– Кто по жизни откажет в просьбе быстрее всех? – справедливо размышлял Хранитель. – Тот, кому ты менее всего знаком. Друг или брат не откажут никогда. А потому начну-ка я не с того, кто ближе (ближе-то на тот момент лес Озгуда располагался), а с того, кто скорее других на горе мое сквозь пальцы посмотреть может: с Аллемании да столицы ее, Шварцхерца, начну.
Обескураженный отказом Эллеи росич к озеру Русалочьему и не думал возвращаться. Да и не обескуражен он был вовсе; скорее недоволен немного и разочарован слегка.
– Баба – она баба и есть, – думал Лесосолав. – Что с нее возьмешь, хоть и умная с виду и ученая? Что ей проблемы мировые, что погибель народов целых, если на своем огороде плетень покосился? Вот будет у нее все в порядке: мужик справный, хата добром полная, детишки здоровые да присмотренные, – вот тогда и на чужие беды можно поглядеть, пообсуждать их да посудачить промеж подружек. Но и тогда, встревать делом – ни-ни: только языком! А коли непорядок в доме у ней, то и вовсе помощи не жди: так, одно злословье.
– Все зло мира от вас! – махнул росич в сторону оставшегося за поворотом дороги уютного домика на лесной опушке. – Веришь-веришь вам, надеешься-надеешься, а на поверку пшик один выходит. А туда же: «Илленари, сестрица!». Тьфу! Вот тебе и «подруженька», вот тебе и «сестрица»!
Так, размахивая руками и возмущенно бормоча под нос, он прошагал с добрых четыре версты, и, наверное, не скоро бы остановился, однако на любой дороге свойственно попадаться камням, веткам, бугоркам всяким. И что характерно, погруженный в мысли путник сталкивается с ними много чаще путешественника внимательного. Наш герой исключением в этом правиле не оказался. Стоило отвлечься, и, пожалуйста: носом в пыль, рубахой в грязь! Да еще и колени в кровь сбил в придачу!
– Нет, так дело не пойдет! – буркнул Лесослав, сокрушенно прикладывая рваный лоскут штанины на место. – Теперь и Лета, поди, раздосадуется: штаны-то совсем еще новые.
Странно, странно устроен человек. Глобальное и простое, смешное и великое уживаются в нем с легкостью. Еще вчера ночью с замиранием сердца внимал пророческим речам призрачных пращуров, а сегодня сокрушается о коленке содранной да штанине рваной. Подумал обо всем этом Хранитель и невольно улыбнулся, а еще подумал, что пора волшебством пользоваться и к Шварцхерцу переноситься.

* * *

Приземлился осторожно, прямо у самых городских ворот. Бывал он здесь только один раз: почти сразу после победы памятной, под стенами Даркнесса. Тогда Фастфут его с собой на большое торжище взял.
После гибели короля Хенрика жители Шварцхерца при поддержке возвратившейся из Подземелья армии передали управление государством десяти самым уважаемым жителям города, назвав свой совет Советом старейшин, хотя при этом старшему из них едва минуло пятьдесят пять. Войсковые легаты, магистры цеховых гильдий, просто богатые горожане взяли бразды правления на несколько месяцев, пообещав вручить власть впоследствии одному из двух племянников короля Херберга. Однако ни богатый, тщеславный и презирающий всех Гонорий, ни почти разорившийся весельчак и пьяница Вайнерт не казались избранному Совету достойными королевского трона. А может быть, отцы города посчитали неправильным, выпускать из рук только что доставшиеся им вожжи: власть очаровывает и развращает незаметно, но быстро. И возведение на престол нового монарха как-то вдруг задержалось.
Мрачным Лесославу город тогда показался, тесным, неуютным, чужими запахами полным. Не понравился, в общем. Не понравились и сами старейшины. Важные, горделивые в сознании доставшейся власти, вершители чужих судеб. Доступные в первые месяцы правления и отделившиеся затем от простых аллеманцев шеренгами городской стражи. Они уже тогда бросили в народ зерна недовольства и сомнения в правильности выбора. И тогда же Хранитель подумал: «У таких не то, что милости, без злата снега зимой не выпросишь!». Подумал и махнул рукой: хорошо хоть в Заповедном лесу все по-другому.
Однако делать нечего: тогда – не сейчас. Хотя сегодня громада пограничной стены виделась росичу еще более отталкивающей и опасной. К тому же тихо как-то вокруг было и странно. Мост через ров опущен, а на нем никого. Ворота распахнуты, а стражи не видно. И гарью несет, а еще смрадом сладким.
Хранитель шагнул по настилу моста осторожно взвешенно. Постоял немного и еще шаг сделал. Подумал и меч из ножен на всякий случай вытащил. Прошел с десяток саженей и, очутившись у самой арки, осмелился крикнуть вполголоса.
– Эй! – и чуть громче. – Эгей! Есть кто?!
И тишина была ему ответом. Только скрипнула вдруг на ветру дверца в караульную, пропела заунывно и хлопнула с размаха, лязгнув петлей засова. Зябко стало Лесославу между лопаток:
– Неужто опередило меня зло неведомое?! – подумал и сам себе возразил. – Быть того не может. Ведь яснее ясного видения все в первую голову лесу Заповедному погибель пророчили. Тогда здесь что произошло? Отчего тишина непонятная? Поветрие моровое приключилось или иная напасть неведомая?
Он поддел дверь в околовратную башню краешком острия, в очередной раз выслушал ее скрипучую песню и осторожно просунул в проем голову. Караульная была пуста. Опрокинутый стол и лавки, осколки глиняной посуды и бурые пятна на камнях пола. Росич медленно опустился на колено, царапнул коричневый налет клинком и поднес его к носу. Ноздри тотчас же вдохнули знакомый запах пролитой крови.
– Давно, – рассудил Лесослав. – По запаху кровь довольно давняя.
Внутренняя дверь караульной вела по винтовой лестнице на стену. Все также осторожно он двинулся с места, выставив меч перед собой. Выход из башни оброс густым слоем паутины. Росич опустил глаза вниз. Сапог! Нога в сапоге, и она шевелится. Живой! Забыв об опасности, Хранитель перепрыгнул остающиеся до площадки ступени, и нос к носу столкнулся с полусгнившим скелетом. Съехавший на бок шлем стражника упирался в оперенное древко стрелы, острие которой уходило глубоко в глазницу. Другая стрела, пробив кожаные доспехи, торчала в груди, прямо из того места, где у живого человека бьется сердце.
– Нет, это не мор и не болезнь, – только и успел сообразить Лесослав, как сапог на ноге скелета снова шевельнулся, выпуская наружу острую крысиную морду.
– Фу, мерзость! – меч рубанул сам собой, окрасив плиты площадки алой кровью злобно пискнувшей крысы. – Неужели снова подружки Раттин?!
Он выпрямился и огляделся по сторонам. Нагромождение черепичных крыш то здесь, то там прерывалось прогалинами площадей и высокими сводами храмов неизвестных ему аллеманских богов. Видимое глазу пространство узких улочек казалось пустынным. Над мощеными мостовыми царила тишина: ни скрипа телег, ни лая собак, ни, тем более, человеческой речи. Ничего, только слепые проемы с наглухо затворенными ставнями окон и плотно прикрытыми щелями дверей. Мертвый город. От подобной мысли росичу сделалось не по себе, а потому, заметив вдалеке поднимающийся вверх столб дыма, он вздохнул с заметным облегчением: горит – значит, кто-то жив, ибо просто так пожары не возникают; их разжигают.
Сбежав по ступеням, Лесослав, быстро зашагал в избранном направлении. Он торопился к неизвестности, однако при этом осторожно прощупывал каждый поворот улицы выставленным вперед острием меча. Лыковая поступь плетеных лаптей даже в этой могильной тишине казалась бесшумной, и, тем не менее, Хранитель постоянно ощущал чье-то присутствие впереди и за спиной, и еще со всех сторон.
Очередной угол дома оборвался внезапно раскрывшимся провалом маленькой площади, посереди которой, весело разрывая сумерки, полыхал небольшой костер. Три фигуры в красно-белых куртках ломали остов телеги, то и дело подбрасывая пищу ненасытному пламени костра. Каждая новая порция досок вздымала в воздух волшебный сноп искр; их оранжево-малиновые сполохи отражались на лицах суетившихся фигур и на обнаженном металле их оружия.
– Люди, – облегченно подумал Лесослав и призывно крикнул. – Эй!
Клинки мечей вздрогнули и моментально устремились в сторону Хранителя. Трое молчали, зато заговорил ранее не замеченный им четвертый. Бородатый, коренастый мужчина скрывался в тени глубокой арки ближайшего дома. Теперь он выступил вперед, поводя взведенным в боевое положение арбалетом.
– Стой на месте и не двигайся! – скомандовал бородач. – Хельмут, проверь-ка, что за птица, и из каких краев!
Самый высокий из троих воинов сделал шаг вперед, выставив перед собой наконечник алебарды. При этом росич буквально ощутил исходящий от четверки страх. Их было больше, но они явно боялись. Кого? Его, но он совершенно один. Лесослав спрятал меч в ножны и протянул раскрытые ладони.
– Я безоружен.
– Это ты, – проворчал длинный. – А сколько с тобой?
– Нисколько. Только я сам.
– Ты что, за дураков нас держишь?! – разъяренно выкрикнул бородач. – В наше время в Шварцхерце по одному не ходят. Признавайся, ты Гонория или Вайнерта человек?!
– Ни того, ни другого я не знаю. И вообще я в вашем городе всего полчаса. Я чужеземец.
– И чего же ты у нас позабыл, чужеземец? – издевательски захохотал бородатый воин, дружно поддержанный остальной троицей.
– Мне нужно во дворец, к Совету старейшин.
– Кого?! – присвистнул арбалетчик. – Эва, хватил! Старейшин! Да, почитай, вся Аллемания знает, что старейшин твоих уж лет десять как на воротах вздернули! Нынче же у нас междоусобица: брат на брата, сын на отца. Кто за Гонория, кто за Вайнерта кровушку льют, и все не напьются. И ни тебе правых, ни тебе виноватых, одни страдальцы невинные. Народу-то в столице, почитай, вдвое против прежнего меньше сделалось. Кого убили, кто уехал от греха подальше. А дворец твой теперь ровнехонько на две половины поделен: одна за Гонорием, вторая за братом его. Днем-то они друг на друга зубки скалят, зато по ночам вовсю орудуют, так что только трупы по утру успевай собирать. Ба-альшой урожай бывает. Так тебе к которому из них попасть хочется?
– Не ведаю, – пожал плечами росич. – Может, ни к которому, а может, и к обоим сразу.
– Ты это брось, зубы нам заговаривать! Хельмут, а ну, пощекочи-ка его палкой своей! Авось разговорчивее станет.
Драка вовсе не входила в планы Хранителя: он пришел за помощью. Однако, что делать, если перед твоим лицом пляшет остро отточенное смертоносное лезвие? Росич уклонился в сторону от направленного удара, примирительно подняв руку, но тут же получил выпад с другой стороны. Уклонился снова, а когда ощутил дуновение ветра у самого уха и увидел медленно опускающуюся к земле срезанную прядь светлых волос, понял, что это уже не игра.
Поднырнув под алебарду, он выпрямился, перехватывая древко возле ладоней Хельмута, и крутанул пику против движения заходившего солнца. Долговязого развернуло, прикрывая противника от подоспевших солдат; он ойкнул и медленно осел к ногам Лесослава. Из шеи Хельмута, прямо пониже затылка, торчало оперение арбалетной стрелы: бородатый промахнулся. Отныне счет времени измерялся мгновениями. Перешедшая в руки росича алебарда парировала удар двух клинков и, со свистом рассекая воздух, стремительно понеслась вперед. Обладатель густой бороды и язвительного голоса перезаряжал арбалет, а потому не сумел ни уклониться, ни парировать этот смертельный полет. Он только схватился за пробитую грудь и захрипел, упав на колени. Тупой конец древка уперся в землю, удерживая умирающего. Его глаза остекленели, однако горло еще довольно долго продолжало толчками выплевывать на мостовую густеющую алую кровь.
Двое против одного – не так уж и много для умелого и опытного бойца, но Хранитель – это не бретер и не гладиатор, это только Хранитель. К тому же меч росича почти на треть был короче солдатских клинков аллеманцев, и один из них оказался левшой. Поэтому двое наседали, а он защищался, как умел. Располосованный рукав, царапина на щеке, кровоточащий порез на груди.
– Ну, вот, – успел подумать Лесослав. – Сначала штаны, теперь рубаха. Что скажет Лета?
А еще он подумал о том, что дядька Кукиш был большим провидцем, и не зря обучил его спасающему жизнь волшебству тени.
Оба меча, пронзив видение, с размаху врезались в каменную стену. Конечно, удар сзади не совсем то, что достойно честного боя, однако и не тогда, когда речь идет о спасении жизни. Третий враг рухнул с рассеченными шейными позвонками, а четвертый просто не успел обернуться. Росич обхватил его рукой, приставив клинок вплотную к горлу.
– Ты сам-то, чей будешь? – зло бросил Лесослав.
– Вайнертов мы, из его гвардии, – прохрипел солдат.
– Вот и прекрасно! Однако ты не оставляешь мне выбора, – с расстановкой выговорил росич, делая резкий рывок к себе, чтобы меч мог сполна утолить жажду крови. – Значит, завтра пойдем к Гонорию!
И прибавил, аккуратно вытирая ладони и меч об одежду поверженного противника:
– Ну почему вы, иноземцы, всегда такие невежливые? Хотел же по-хорошему все сделать, как лучше хотел.

2.

Если по траве прошел один человек, то об этом может догадаться лишь очень опытный следопыт. Сотня сапог порождает тропу, десять тысяч – хорошо утоптанную дорогу, миллион ног оставляют после себя безжизненную пустыню.
Армия двигалась медленно, нарочито медленно. На растопку солдатских костров мгновенно уходили редкие деревья и кустарники, былинки сухой травы исчезали в зубах полуголодных лошадей, вода попадавшихся на пути войска колодцев, чахлых речушек и неглубоких озер словно испарялась без всякого следа. Фэн намеренно вел солдат так, чтобы позади них оставалась лишенная соков растрескавшаяся земля, густо устланная пеплом, конским и человеческим навозом, остатками пищи и трупами. Заболевших и утративших силы добивали без всякой пощады. Жалобно ревели лишенные привычных пастбищ яки, громко кричали припадающие к пустым материнским грудям младенцы, робко жались друг к дружке дети постарше, втихомолку всхлипывали женщины, ворчали старики, но огромная черная волна неудержимо катилась вперед, к намеченной цели.
О том, что обратного пути нет, вожди догадались слишком поздно, спустя пять-шесть дневных переходов, тогда, когда опустился на колени и не встал первый як. А потом умер первый ребенок и скончался первый старик. Тогда глаза мужчин вспыхнули яростью, однако, завоеватель заметил этот взгляд. Он порадовался в душе, потому что всегда радовался чужим страданиям, он усмехнулся уголками губ, так как любил чужую боль, и он добился, чтобы вожди кочевников сгрудились возле его походного шатра. Ситуация повторилась с точностью до наоборот: они снова противостояли глаза в глаза, но теперь уже условия диктовал он.
Фэн-хэн продержал заносчивых предводителей кланов больше получаса, а потом отдернул полог. Отразившиеся от золоченых доспехов императора яркие лучи утреннего солнца пересеклись с всплесками ярости и заставили их гореть едва заметным тусклым светом. Да и как иначе?! Фэн был свеж и подтянут, он казался на мгновение сошедшим с небес богом. А вожди? Одинаковые серые от пыли халаты, заострившиеся изможденные лица, провонявшие потом сальные волосы. Сейчас вожди кочевников мало отличались от простых воинов своих племен. И сейчас именно за их спинами выстроились обнажившие мечи солдаты императорской гвардии.
– О, доблестные воины степей! – ирония слов завоевателя растворилась в его лицемерном радушии. – Что в столь ранний час привело грозных и непобедимых вождей к моему шатру? Нас атаковал превосходящий силой противник? Или вы просто пришли приветствовать своего императора? Нет?! Тогда что? Неужели вам опять что-то не по нутру, и вы решились покинуть меня? О, какая же это будет потеря!
Фэн всплеснул руками, спрятав лицо в ладонях, и отвел их, как только заметил шевеление в рядах кочевников.
– О, источник мудрости, Темуч-хан, я внимательно слушаю твои речи.
Вряд ли пухлые щеки Темуч-хана, избранного предводителем кочевников после гибели Дженгис-хана, свидетельствовали о его мудрости, и уж тем менее они говорили о смелости, мужестве или его силе. В жизни часто бывает так: после внезапной гибели достойного перед лицом грозной опасности стадо избирает своим вожаком тщеславного и, следовательно, глупого. А тому и невдомек, что он вовсе не герой, а всего лишь жертва заклания, однако для любого из стада это еще один день отсрочки.
– Ты звал нас с собой за богатством и славой, – пропыхтел, отдуваясь, Темуч-хан. – А пока что наши люди бесславно гибнут в изнурительных переходах, трупы наших лошадей и яков устилают остающуюся позади дорогу. Мы то и дело хороним наших детей и стариков. В наших шатрах больше не слышно песен, в них – слезы и стон. А впереди иссушающий жар пустыни. А за спиной умершая земля, в которую нет возврата. Где справедливость и что же дальше?
На лице императора не дрогнул ни один мускул, его голос звучал вкрадчиво и тихо, однако каждое сказанное им слово резало, жгло и било, лишая отчаявшихся последней надежды.
– А ведь ты, Темуч-хан, грешишь против истины. Вовсе я и не звал вас с собой. Я только любезно пригласил племена кочевых народов разделить со мной славу моих завоеваний. Ваша нищета тронула мое любвеобильное сердце настолько, что уговорила позволить вам приобщиться к завоеванию богатых земель. Да, там впереди вас ждет трубный глас грядущих побед, там звенит золото, там сгибаются покорные спины рабов. Однако, и ты прекрасно это знаешь, боги ничего не дают задаром. За их будущие щедроты следует также щедро заплатить страданиями и кровью: небожители не терпят скупости. И потом, о какой это справедливости ты ведешь речь? Разве голодают и терпят тяготы перехода только твои люди? Разве сам я не глотаю тот же душный и пыльный воздух грязных степей?
Лицемерию и лжи нет границ в этом мире, как, впрочем, нет их и для других пороков: среди людей ограничены лишь благородные чувства и святые порывы. Конечно, Фэн лгал и лицемерил. Наделенный мудростью травы ган и силой подземного бога он каждый вечер творил довольно простое заклинание, пополнявшее запасы съестного в заплечных мешках его солдат и количество воды в их флягах, а потому армия императора не голодала ни одного дня. Мало того, сотворенная пища полностью восстанавливала силы воинов Фэн-хэна. Но зачем об этом знать каким-то жалким кочевникам?! Пусть пожинают плоды своей негостеприимности и несговорчивости!
– Так вот, хан, – продолжал завоеватель. – Все мы находимся в совершенно равных условиях и страдаем абсолютно одинаково. Однако мои солдаты переносят тяготы пути молча, и подвывание жалких трусов и маловеров я слышу только с вашей стороны!
– Что-то за все недели пути мы ни разу не видели, чтобы кто-нибудь из твоих воинов падал от усталости, – едва слышно произнес стоявший за спиной Темуч-хана хан Кучум.
– Просто все мои люди сильны и выносливы, – тут же отреагировал Фэн-хэн и предостерегающее поднял руку. – И довольно! Я не держу никого. Решайте сами: или вы прекращаете стенания и продолжаете путь, и тогда обещаю, что в первом же сражении поставлю вас впереди, дабы ваши люди смогли получить обещанную добычу, или вы тотчас же убираетесь назад, к растрескавшейся земле столь милых вашему сердцу степей!
Окрик ударил Темуч-хана словно бичом. Толстяк попятился назад. Кочевники угрожающе молчали. Но что это были за угрозы? Фэн лишь криво усмехнулся: сегодня хозяйничали он и зловещий блеск клинков его гвардии.
– Мы остаемся, – наконец-то выдавил из себя Темуч-хан.
– Это очень и очень разумное решение, – подчеркнуто сухо заметил император и махнул рукой Лангу. – Пропусти их.

* * *

Пески появились постепенно, сначала узкими полосками между былинками сухой серой травы, затем обширными сверкающими на солнце озерами и, наконец, бескрайним бело-желтым хрустящим на зубах морем. Армия остановилась на послеполуденный отдых.
Благодаря Шижоу Фэн хорошо знал, что пустыню можно преодолеть всего лишь за три перехода и что прямо за ней открывается огромная равнина, рассеченная надвое полноводной рекой, по берегам которой расположились утопающие в полях горстки крестьянских домиков. Мирные сельские жители, и никакого сопротивления. Отлично, но недостаточно для того, чтобы лишить кочевников последних сил и желания бороться. Ему же хотелось измотать независимое племя, довести до полного изнеможения, чтобы, в конце концов, заставить бояться и трепетать перед его, императора, волей. И Фэн-хэн решил удлинить маршрут.
Десять дней между раскаленных барханов дались нелегко даже ему, не говоря о тысячах присыпанных песком лошадиных крупов и сотнях человеческих тел. На каждую павшую лошадь набрасывалось по десять-пятнадцать человек. Взмахи кинжалов, и загустевшая от недостатка влаги кровь создавала иллюзию утоления жажды. Иллюзию, потому что после соленой крови пить хотелось еще больше, чем до нее. А еще у людей трескалась кожа и губы, и появлялись язвы, и вспухали животы, особенно у детей.
Первым не выдержало племя молодого Кучума. Словно сошедшие с ума кочевники бредили только одной мыслью: «Пить!». Мужчины, женщины и даже немощные старцы с обезумевшими глазами шли на выставленные пики и острия мечей, и умирали, хрипло шепча: «Пить…, пить…, пить…». Их вырезали всех, больше тридцати тысяч. Это отрезвило остальных, и Фэн почувствовал, что в людях зарождается страх, однако одновременно он ощутил и рождение лютой ненависти.
– Прекрасно! – император был удовлетворен. – Вот теперь можно сказать, что мы в расчете; и теперь эти сумасшедшие возьмут любую преграду голыми руками. Десятки тысяч одержимых – это не шутка. Только бы довести их до цели.
– Эй, вы! – выкрикнул завоеватель. – Ройте здесь, здесь и здесь, и вы отыщете воду!
При слове вода люди сразу же пали на колени. Поднимая тучи песчаной пыли, они остервенело разгребали зыбучую почву. В ход шли руки, посуда и даже клинки кинжалов и мечей. Одни лишь безумные могли поверить столь откровенному обману, но Фэн все же дал им воду. Внезапно она заструилась между пальцами, голубая, прозрачная, холодная и совершенно пресная.
Кочевники отталкивали друг друга, затаптывали ослабевших, катались, сцепившись в смертельных объятиях, копошились в мутных лужах и пили, пили, пили до отвала. В этот момент они перестали быть людьми, они не казались даже скотами, они выглядели грязной глиной, из которой можно лепить все что угодно.
– Мразь! – передернул плечами Фэн. – Мразь и мерзость! И эти ублюдки еще смеют именовать себя гордым понятием человек! Жалкие твари! Стоит только лишить вас самого необходимого – еды, воды, сна, и вы готовы лизать сапоги любому убожеству, сумевшему возвратить вам утраченные блага хоть на одно мгновение.

* * *

Ночь – царица всех ненужных сомнений, коварных страхов и мрачных мыслей. Именно ночью человек совершает самые большие в своей жизни глупости: терзает свою душу настоящим, опасается будущего, стыдливо вспоминает о прошлом. Именно под неверным светом луны он идет на насилие, воровство и убийство. А в это время темнота с одинаковой услужливостью прячет и омерзительную похоть, и предательские заговоры, но при этом она же таит в себе боль тщательно скрываемого при свете дня страдания и ужас грядущего раскаяния.
Они вышли из пустыни и остановились на последний ночлег перед вторжением в неведомые, но такие манящие чертоги Запада. Наверняка завтра их ожидают ярость сражений, кровь и стоны жертв и, наконец-то, долгожданная добыча. А что ждет его?
Фэн-хэн лежал на спине с широко открытыми глазами и всматривался в темноту походного шатра. Ему не спалось; уже которую ночь завоеватель был не в силах сомкнуть глаз и забывался тревожной дремотой лишь под самое утро. Нет, он не терзался ни видом разрушенных городов, ни запахом дымных пожарищ, ни воспоминаниями о нагроможденных грудах мертвых тел. До исступления императора Поднебесной доводили две мысли. Во-первых, подземный бог дал ему ясно понять, кто же на самом деле является хозяином существующего положения. Конечно, Фэн не был настолько глуп, чтобы даже помечтать о возможности верховенства над Ямой. Однако он не предполагал, что повелитель ада станет вмешиваться в его, Фэна, земные дела. «Богу – богово, – размышлял завоеватель. – Тебе, великий, вполне хватило бы просторов небес и почитания под сводами бесчисленных храмов. Мог бы позволить мне решать земные проблемы и без твоего участия».
Вторая «заноза» напрямую сочеталась с первой, проистекала и втекала в нее, ибо другой сверлящей голову и сердце мыслью была Мэйню. Любовь? Даже, если бы это оказалось и так, Фэн никогда не признался бы себе в этом. Нет, настоящая любовь – чувство светлое: тихое, как дуновение ветра, глубокое, как просторы океана, крепкое, как одиноко стоящая на ветру скала; истинная любовь – нежна и жертвенна, и она не приносит страданий. А потому скорее это была страсть, дикая, всепоглощающая и испепеляющая страсть. Так решил про себя Фэн, но от этого ему не стало легче. Игрушка, его любимая игрушка оказалась на свободе, мало того, вполне возможно, что ею играет сейчас кто-то другой. Невыносимая мысль! Как смеет она?! Как посмел этот неведомый кто-то?! И Фэн-хэну приходилось успокаивать себя видениями грядущих страданий и пыток, которыми он удостоит, в конце концов, и неблагодарную игрушку и ее нынешнего обладателя. Упиваясь грезами, он забывался дремой, вздрагивал, широко распахивая глаза, терзался вновь и вновь и опять забывался, чтобы с первыми лучами солнца оторвать тяжелую голову от пропитанного потом ненавистного ложа. Так проходили его ночи. Но зато он многое мог позволить себе днем.

* * *

Уже в течение утра потрескавшаяся почва с сухой травой сменилась под ногами солдат и копытами лошадей ласковой зеленью. Редкие холмы щетинились обильными зарослями усыпанного яркой ягодой кустарника. Сочно пахло благодатным покоем. Фэн остановил войско, собрав вождей кочевников на краткий совет.
– Ну что же, мы практически у цели. Там, за линией холмов большая река, на берегу которой много людских поселений. Может быть, они не богаты золотом, зато в них достаточно еды и здоровых и крепких рабов. Я обещал вам добычу, и вы ее получите. Готовьте воинов к победе. Она покажется вам легкой прогулкой, ибо там нет солдат и оружия: это всего лишь мирные крестьяне. Но не для нас; для нас это враги и иноверцы, которые недостойны пощады и жалости! А потому – все втоптать в грязь, разорить и уничтожить, и взять с собой лишь то, что можно унести или увести за колесами наших повозок! Вперед! Положим достойное начало нашим грядущим успехам!
Он ожидал восторгов, но вожди угрюмо молчали. Да, все они радовались окончанию тяжелого перехода, однако позади, в раскаленной пасти пустыни, остались тела почти половины их соплеменников и трупы более двух третей их верных четвероногих товарищей, ибо кочевник воспитывает коня с юношеских лет, вскармливая его с ладони и провожая в последний путь (хотя иногда бывает и наоборот).
– Вперед! – еще раз вызывающе громко повторил Фэн-хэн, и только тогда суровые воины двинулись к своим поредевшим кланам.
 
3.

– Прости, волшебница, но перед уходом он взял с нас слово молчания, – почтительно произнес предводитель душ.
– И что в результате?! Ни Эга, ни твоих товарищей! – Эллея сорвалась на крик, на что хозяин Даркнесса ответил спокойным молчанием: из прежней жизни он хорошо знал – женщинам свойственно срываться даже по пустякам, не говоря уже о серьезных вещах. – Ну, что же ты молчишь?!
– Знаешь, волшебница, он не выглядел несмышленым младенцем, а взрослый мужчина имеет полное право принимать решения и отвечать за них.
– Даже, когда не в состоянии предугадать последствий своих глупостей?!
– Уважения достойно любое принятое мужчиной решение, и пускай при этом могут иметь место, как ты изволила выразиться, любые глупые последствия.
– Это еще почему?
– Потому что, к сожалению, в нашем мире осталось так мало мужчин, способных принять решение.
– Ничего, зато всегда найдутся готовые на это женщины.
– Возможно. Однако решение есть удел мужчины, а доля женщины – стоять за спиной ее господина, но не впереди него. Цивилизация, в которой право принятия решений переходит к женщинам, катится в пропасть!
– Неужели?! – злость, раздражение и обида еще не покинули Эллею, ей хотелось не просто возразить, ей хотелось оскорбить, задеть или хотя бы вывести чрезмерно рассудительного собеседника из себя.
– Да это так, – теперь в голосе вожака послышались нотки скорби. – Начиная решать за мужчину, женщина быстро забывает, что именно на ней лежит ответственность за воспитание будущей женщины… и мужчины тоже.
Хрупкие пальцы Эллеи сжались в кулаки и тут же бессильно легли вдоль складок платья. Сейчас она была готова заплакать, и потому кусала губы, чтобы не разрыдаться. Предводитель душ выдержал тихую паузу; годы научили его не замечать минутной слабости так же, как, впрочем, и прощать внезапную злость.
– Они, действительно, не вернулись, но разве это означает, что они погибли?
– Наверное, нет, – тихо прошептала Эллея.
– Вот именно! Надо верить, ибо неверие – залог неудачи. Я дам тебе в сопровождение с десяток душ…
– Зачем, – пожала плечами волшебница. – У меня еще достаточно сил, чтобы в мгновение ока перенестись в любое нужное мне место; а твои души лишь замедлят мое продвижение к цели.
– Послушай меня, не перебивая. И снова ты мыслишь и говоришь одним только сердцем. Ведь знаешь же: далеко не каждая прямая дорога приводит к должному результату; иногда самым коротким расстоянием до искомого оказывается самый извилистый и запутанный путь. На него уходит больше времени, зато он надежен. Понимаешь, в последние недели, и я это чувствую, в Подземелье изменилось очень и очень многое. Похоже, даже самый воздух здесь пропитался магической злобой и подозрительностью; сейчас здесь следят все и за всеми. Так стоит ли раскрывать свое присутствие неведомому раньше времени: магия отслеживается лучше, чем простые шаги и поступки? К тому же в отличие от Эга ты время от времени сможешь посылать душ назад, в Даркнесс. Чтобы противостоять приближающемуся злу, мы тоже должны быть в курсе происходящего. Так мы договорились?

* * *

Эллея почувствовала зло раньше, чем увидела воочию, и намного раньше, чем переполошились остававшиеся рядом с ней блудные души. Это произошло на четвертый день полета, в тот момент, когда хозяйка Эга готовила к отправке в Даркнесс очередного своего гонца. Скалистый рельеф Подземелья позволил странникам мрачных равнин спрятаться, не прибегая даже к самой слабой магии.
В распадок между двумя холмами прямо на их глазах медленно вползала гигантская серая змея, по обоим бокам которой суетливо мелькали бесчисленные зеленовато-красные искорки. В авангарде колонны летел отряд уродливых существ, полностью лишенных нижней челюсти. И вот тут-то души за спиной Эллеи суетливо заохали от страха, так что ей пришлось слегка успокоить своих спутниц.
– Отставить трусить! Вы что забыли, рядом с вами волшебница, причем далеко не из последних: у меня еще достаточно силы, чтобы расправиться с армией и побольше этой.
Между тем, постепенно приближаясь, расплывчатая масса превратилась в стройные колонны пеших обитателей ада; вот только это был не привычный ее знаниям ад страны Мрака, кладбища удбурдов или морозных равнин Дита. Перед Эллеей двигалось чужое и чуждое зло. Оно было настроено убивать, и было подготовлено к убийствам. И еще (волшебница знала это абсолютно точно) его продвижение следовало остановить, остановить во чтобы то ни стало.

4.

Ночь росич провел все в той же караульной у ворот Шварцхерца, вполне резонно рассудив, что лучше скоротать ее со спокойными мертвецами, чем с весьма неугомонными и охочими до чужой крови живыми людьми. Ночной город жил своей, довольно шумной жизнью: то здесь, то там в черное небо взлетали искры очередного костра, сопровождаемые весьма далекими от трезвости выкриками и воплями. Звон оружия раздавался реже, но зато почти всегда в сопровождении страдальческих стонов тех, кому этой ночью не повезло.
Побледневшее на рассвете небо залило бунтующую против самой себя столицу Аллемании краской стыда. Город словно внезапно обретшая совесть блудница, опустив веки ставен, постепенно приоткрывал свои торговые лавочки и мастерские. Их осталось совсем немного, однако вполне достаточно, чтобы аромат свежевыпеченного хлеба, терпкий запах выделанных кож и чуть кисловатая гарь кузниц вытеснили ночной дурман смерти и разбоя. Редкие прохожие торопились по неотложным делам, боязливо оглядываясь по сторонам и старательно огибая пепелища костров на перекрестках и окрашенные бурыми потеками крови мостовые. Организованные мастеровыми гильдиями команды, поругиваясь вполголоса, убирали следы полуночных разборок. Начиналась дневная жизнь столицы.
С каждым шагом по направлению к дворцу надежды Лесослава отыскать союзника Заповедному лесу среди людей стремительно таяли. Когда-то, двадцать лет назад, твердая рука Шварцхерца держала всю Аллеманию в крепком кулаке, обороняя границы от внешних врагов и безжалостно расправляясь с любыми внутренними смутами. Прерванная гибелью Хенрика монархическая ветвь абсолютизма толкнула страну в пучину народовластия. Стадом вообще, а человеческим стадом особенно, управлять довольно трудно, но, давно известно, что лучше это получается у одного пастуха. Большое количество пастырей приводит к тому, что стадо разбредается в разные стороны: управляют все – не управляет никто. А потому за так называемой властью народа пришла междоусобица, и некогда гордый и могучий Шварцхерц принялся методично поедать себя и своих собственных граждан. Аллемания разбежалась по углам. То, что не удалось соседям со стороны путем кровопролитных войн (вспомним хотя бы неудачника Фабриция), запросто сотворили глупость, гордыня и полное неумение самих аллеманцев должным образом управлять собственным государством. И у кого тут, спрашивается, просить помощи и поддержки?! Им бы кто самим помог что ли!
Однако мысли мыслями, а сопровождаемый настороженными взглядами горожан упрямый Хранитель все же дошел до стен королевской крепости. Увиденное поразило Лесослава; оно было лишено всякого практического смысла. Огромный дворец оказался разделен на две равные части, причем в правом его крыле, начиная с внешней окраски стен, доминировали уже знакомые росичу красно-белые цвета Вайнерта, в левом же удручающе навевали тоску черно-желтые оттенки Гонория.
Не рассчитывая на чрезмерно радушный прием последнего, Хранитель подошел к двум гвардейцам, охранявшим левую половину дворцовых ворот. И, тем не менее, в ответ на просьбу отвести его к правителю стражник, пристально посмотрев на Лесослава, ухмыльнулся довольной улыбкой:
– А-а, ты, видать, тот герой, что вчера ночью в одиночку четырех вайнертовских прихвостней положил?
– Видать, – равнодушно произнес росич и тут же уловил идущие с противоположной стороны ворот полные ненависти взгляды двух красно-белых. – Но я только защищался; они напали первыми.
– Все равно – молодец, – воин Гонория ободрительно похлопал Хранителя по плечу. – Пойдем, правителю уже доложили о ночном побоище; думаю, он примет тебя с радостью.
Однако радости постная физиономия Гонория излучала довольно мало: так, вымученная улыбка на болезненно желтом худом лице. Правителя явно снедала скрытая давняя болезнь, и хотя он бодрился, окружающие отчетливо понимали, чего стоит эта показная бравада.
– Откуда ты, чужеземец? – вопрос прозвучал сухо, хотя и с оттенком некоторой теплоты.
– Лес Заповедный.
– Не слышал о таком, – задумчиво, словно что-то припоминая, произнес Гонорий. – Ну, и что же привело тебя в наш многострадальный край?
Собственный рассказ показался Лесославу кратким, но в нем было все: и пророческие видения, и вести о грозном зле с Востока, и просьба о помощи; в нем отыскалось место даже для описания мерзкого стоглаза и вчерашнего приключения на улицах Шварцхерца. Слушая росича, правитель мрачнел. С каждым словом его желтое лицо вытягивалось еще больше: казалось, человека на троне мучает некая внутренняя боль, и все происходящее вовне ему совершенно безразлично.
– Помощь? Тебе нужная помощь? Но какую же помощь мы можем тебе предложить? Ты же видишь, что происходит? – Гонорий, морщась, кивнул на правую половину приемной залы, где стоял точно такой же пока пустующий величественный трон, украшенный красно-белым флагом с распластавшим на нем черные крылья орлом. – Любезный братец не желает уступить мне корону, и пока что ее приходится делить на двоих.
– То же самое я могу сказать о тебе братец, – весело произнес появившийся с правой стороны бодрый толстячок, вместе с которым всю прилегающую половину тронного зала заполнила красно-белая толпа придворных. – Разве я меньше подхожу на роль единоличного повелителя Аллемании.
– Спорный вопрос, – подумал Хранитель, разглядывая одутловатую физиономию Вайнерта: мешки под глазами и покрытый сизыми прожилками нос соправителя Гонория красноречиво свидетельствовали о пристрастии их хозяина к горячительным напиткам.
Братья смерили друг друга неприязненными взглядами, и взгромоздившийся на трон Вайнерт издал язвительный смешок:
– Что, дорогой брат, ты решил воспользоваться услугами наемников? Неужели сил собственной гвардии тебе уже недостаточно? Но зачем же посылать за какими-то там варварами? Обратись к гвердам, по крайней мере, они живут не так далеко.
Постное лицо Гонория сморщилось как печеное яблоко:
– Отнюдь, дражайший брат, этот человек не наемник, а мой гость.
– Тогда зачем он убил моих людей?
– Судя по рассказу, а я склонен ему верить, твои люди задрались первыми, но, как видно, не рассчитали силы.
– Ну, и зачем он приперся во дворец? – передернул губами Вайнерт. – Искать у тебя защиты от моего справедливого гнева?
– Не совсем. Скорее, он пришел, чтобы предупредить нас о грядущих бедах и попросить помощи против некоего надвигающегося зла с Востока.
– Восток? – присвистнул толстяк. – А это где?
– Там, где восходит солнце, – усмехнулся Гонорий.
– Солнце восходит далеко, – подыграл брату Вайнерт. – Очень далеко. И потом, какое ему, солнцу, дело до нас, а нам до него? Светит? Греет? И ладно. А у нас и своих забот предостаточно. Не так ли, дорогой брат?
– Совершенно верно, дражайший братец.
– Так чего же мы медлим? Отдай его мне, и дело с концом? – радостно предложил Вайнерт. – Нет вестника, нет и никакого зла.
– Что ж, – согласно качнул сухой ладонью Гонорий. – Должны же мы хоть иногда вести себя по-братски. Бери.
Солдаты двинулись к одиноко стоящей фигуре Лесослава одновременно с обеих сторон: братья ни в чем не доверяли друг другу и опасались подвоха каждую минуту. Помня о ночном побоище, гвардейцы не торопились; они приближались к Хранителю медленными шажками, выставив перед собой острия мечей и алебард. Так что росичу вполне хватило времени, чтобы произнести слова заклинания переноса. На прощание он бросил обоим правителям Шварцхерца лишь несколько слов:
– Потрудитесь уж ворота города притворить да на стенах его охрану выставить. Страна, раскрытая на распашку и преданная изнутри, – добыча слишком легкая. Народ свой хотя бы пожалейте!