Cercando cosa? La morte che hai perso?

Ария подчинения, или миссия Контраличепцы

Глава I: Мешок и Пачка

Цифры прозвучали как удары метронома, отсчитывающего бессмысленный ритм этой ночи. «Раз, два, три... Надевай!» Голос был лишен интонации, как объявление об отмене поезда. Полковник Нетиняхов проснулся не сразу – сон был тяжелым свинцом, налитым в кости. Сознание пробилось сквозь толщу усталости как раз в тот момент, когда грубый мешковины мешок, пропахший грязными носками, бензином и чем-то невыразимо постыдным, натянули ему на голову.

Он фыркнул. Не от отвращения, а с каким-то извращенным удовольствием. «Ммм… Армейская романтика…» – прошелестела мысль, обволакиваемая знакомой вонью. Это был запах абсурда, запах этой проклятой войны, которая давно кончилась, но так и не отпустила.

Его потащили. Не вели, а именно волокли по бетону каземата. Ощущение было сродни тому, как нежный стейк тащат по наждачной ленте. Сквозь мешковину он уловил смену акустики – из камеры в коридор, из коридора в другую камеру. Потом его грубо усадили. На что-то пружинящее и неустойчивое. На пляжный стул? Ирония судьбы, подумал он, пытаясь унять дрожь в коленях. Сон снова накатывал, как черная волна, глаза слипались под грубой тканью мешка.

И тут – резкий рывок. Мешок сорвали. И свет. Не просто свет, а БАХ! Ослепительный удар в лицо, прожектор из самой преисподней, выжигающий сетчатку. Полковник Нетиняхов зажмурился, слезы брызнули сквозь ресницы.

Когда зрение адаптировалось, перед ним предстало видение, достойное самого сюрреалистичного кошмара. В лучах этого маразматического сияния сидел человек. Вернее, гора мяса в балетной пачке цвета гниющей фуксии. Голова – вылизанный бильярдный шар, увенчанный, однако, генеральской фуражкой с потрепанным кокардой. Лицо – булыжник, изрытый оспинами и прожилками ярости. В огромных, обрубленных руках он держал книгу. Полковник Нетиняхов мельком разглядел обложку: «500 рецептов для домохозяйки». За спиной этого титана абсурда стояли двое вертухаев. Не просто надзиратели – статуи выветривания. Лица – как старые седла. На поясах – кавалерийские сабли, явно прошедшие не одну тюремную школу усмирения. Один из них был знаком. Барон Ржевский. Когда-то гусар, лихой рубака и дуэлянт, ныне – тень с саблей, с глазами, в которых плавала вечная тоска и цинизм выжившего. Он едва заметно кивнул полковнику Нетиняхову, уголок рта дернулся в подобии улыбки, лишенной всякой теплоты.

Наступила пауза. Такая густая, что в ней можно было утонуть. Полковник Нетиняхов затаил дыхание. И в этот самый момент его кишечник, верный союзник в любой стрессовой ситуации, издал протяжный, почти медитативный звук. Он эхом разнесся по камере, наполнив и без того спертый воздух новым, специфическим ароматом. Звук был низким, вибрирующим, как гонг в заброшенном храме, но с отчетливым «запашочком», как выразился бы Ржевский.

– ХВАТИТ ПЕРДЕТЬ, ТВАРЬ! – ревнул балетный генерал. Его голос сорвался на визг. Он хлестнул короткой, толстой плёткой по столу рядом с кулинарной книгой. Удар пришелся аккурат туда, где нарисовано было пирожное «Картошка». – Ты знаешь, почему ты здесь?

Полковник Нетиняхов вздохнул. Усталость брала верх над страхом. «Если честно… вообще без понятия». Голос был хриплым, но в нем пробивалась старая, солдатская ухмылка. Он мысленно поправил свое внутреннее спокойствие, как поправляют помятую фуражку.

– НЕ РЖАТЬ! НЕ СРАТЬ! МОЛЧАТЬ!!! – Генерал орал так, что со стен и потолка посыпалась штукатурная пыль. Ржевский едва слышно крякнул. – Мы можем превратить твою жизнь в ад. Или… – он сделал паузу, пытаясь придать лицу выражение заговорщика, но получилось лишь гримаса пьяного медведя, – …в ад с кофейным привкусом. Он самодовольно крякнул, довольный своим остроумием. – Но, тварь, если ты поможешь нам, может быть, ты останешься жив. Или хотя бы цел.

Полковник Нетиняхов уловил запах. Двойной. Тяжелый, сладковатый запах лжи, исходивший от генерала, и знакомый, кисловатый запах собственного кишечного газа. Смесь была настолько убийственной, что, казалось, даже тараканы, будь они здесь и в противогазах, предпочли бы мигрировать в ближайший унитаз.

Генерал встал. Это было зрелище. Балетная пачка вздыбилась. Из-под тюля показались черные, плотные чулки, натянутые на невероятно волосатые ноги. Ноги, напоминавшие двух удавов, которые не то женились, не то просто запутались в старом скрабере для пола. Он тяжело шагнул вперед.

– А теперь слушай внимательно, мерзавец. Это… песенка-пароль.

Он поднял кулинарную книгу, как священное писание, и начал читать. Голос его пытался звучать торжественно, как на литургии, но срывался на хрип:

Обосрался, обосрался
Никому не рассказал
Обосрался, обосрался
И зашёл вот в тот вокзал
Там сортирчик очень грязный
Весь измазанный говном
Он зашёл и обосрался в нём...

Пауза снова повисла в воздухе, густая, как суп в солдатской кухне. Полковник Нетиняхов моргнул. Единственной связной мыслью в его уставшем мозгу было: «И что это вообще было?..»

– А НА ЧТО ЭТО ПОХОЖЕ, А-А-А, ТВАРЬ?! – Генерал взревел, швырнув кулинарную книгу на пол. Та раскрылась на странице с рецептом «Сельдь под шубой». – Это… это... хоровой каламбур такой... – предположил полковник Нетиняхов, поймав насмешливый взгляд Ржевского.

– НЕ ВАЖНО!– Генерал ткнул плёткой в грудь полковника Нетиняхова. – Это – ПАРОЛЬ. Ты, да, именно ты, будешь направлен в... ПОДМАНДАНТНУЮ ПАЛЕСТИНУ. Он произнес это с такой важностью, будто отправлял на Луну. – Ты найдешь там... КОНТРАЛИЧЕПЦЫ.

– Какие еще... Контра… – начал полковник Нетиняхов и вдруг замолчал. Ледяной палец тронул его позвоночник. Чёрт. Это же уже было. Эхо. Тень воспоминания. Кто-то уже поручал ему их найти. В дыму, в грохоте, давным-давно. Но кто? И зачем их искать снова в этом новом, не менее абсурдном аду? Взгляд Ржевского стал пристальным, изучающим.

– В камеру!– рявкнул генерал. – Пусть подумает о своем дерьмовом будущем! Следующий!

Вертухаи грубо схватили полковника Нетиняхова под мышки. Его снова потащили. Мимо Ржевского. Тот что-то пробормотал себе под ус, глядя куда-то поверх голов.

Глава II: Камера и Призраки

Камера была стандартной коробкой из бетона и отчаяния. Запах плесени, дезинфекции и чего-то невыразимо старого. Но когда дверь захлопнулась, полковник Нетиняхов понял, что он не один. В углу, на нарах, сидел человек. Вернее, существо. Оно курило трубку с длинным чубуком, и дымок вился причудливыми кольцами в луче света от решетки под потолком.

Это был Мессир Баэль. Его появление всегда было необъяснимо, как внезапная боль в старом шраме. Он носил поношенный, но безупречно чистый сюртук времен fin de si;cle. Лицо его было бледным, почти восковым, с острыми скулами и глазами цвета старого коньяка – глубокими, знающими и бесконечно усталыми. Он выглядел как дипломат, застрявший на вокзале в чужой стране навсегда.

– Присаживайтесь, дорогой сосед, – произнес Баэль голосом, в котором скрипел старый патефон. – Наше скромное жилище обрело нового постояльца. И, судя по аромату, пережившего небольшое… волнение?

Полковник Нетиняхов плюхнулся на свободные нары. Усталость снова навалилась всей тяжестью. «Волнение…» – усмехнулся он про себя. Он рассказал. О балетном генерале. О пароле-песенке. О Контраличепцах. О том странном чувстве дежавю.

Баэль слушал, не перебивая, выпуская дымовые кольца. Его лицо оставалось непроницаемым. Когда полковник Нетиняхов закончил, в камере повисла тишина, нарушаемая лишь далекими шагами по коридору.

– Палестина… – наконец произнес Баэль задумчиво. – Интересный выбор. Земля обетованная обетований и разбитых надежд. Идеальное место для поиска… чего-то, что нельзя найти. – Он взглянул на полковника Нетиняхова. – А эти «Контраличепцы»… Вы уверены, что это именно их ищут? Или просто ищут? Во все времена люди ищут. Смысл. Выход. Виновных. Золотое руно. Чашу Грааля. Контраличепцев. Суть поиска редко меняется, меняются лишь названия химер.

– Но я чувствую, что уже слышал это слово! – взорвался полковник Нетиняхов. – От кого-то… во время… там…

– Память, дорогой сосед, – вздохнул Баэль, – самая ненадежная из проституток. Она услужает тому, кто платит ей страхом или тоской. Война… она стирает лица. Оставляет лишь роли: Товарищ. Командир. Враг. Мертвец. Кто давал вам приказ тогда? Возможно, призрак. Возможно, вы сами себе его придумали позже, чтобы оправдать свое выживание в этом безумии. – Он постучал пеплом из трубки о бетонный пол. – А эта песенка… «Обосрался…». Поэзия отчаяния в чистом виде. Гимн маленького человека, зажатого между молотом истории и наковальней собственной физиологии. Весьма… ремарковский, если вдуматься. Абсурд как единственная правда.

Полковник Нетиняхов молчал. Слова Баэля, как кислота, разъедали привычные опоры. Кто давал приказ? Лицо расплывалось в дыму и грохоте артподготовки. Осталось только слово: «Контраличепцы». И чувство безнадежности задания.

– Зачем им это сейчас? – спросил он наконец. – Зачем генералу в пачке эти Контраличепцы? Что они такое?

Баэль улыбнулся тонко, без тепла. – Возможно, это просто пароль к следующему уровню абсурда. Возможно, призраки прошлого требуют новых жертвоприношений. А возможно, – он посмотрел куда-то сквозь стену, – это просто способ заставить вас бежать. Куда угодно. Лишь бы бежали. Война кончилась, но машина должна работать. Без разницы, на каком топливе: идеологии, страхе или бессмыслице. Подмандатная Палестина… – Он усмехнулся. – Прекрасная метафора. Весь мир сейчас – подмандатная территория. Под мандатом Хаоса и Забытья. Контраличепцы… – Он повторил слово, растягивая его. – Звучит как что-то очень важное и совершенно бесполезное. Идеально для нашего времени.

Они замолчали. Дым трубки Баэля смешивался с тюремной сыростью. Полковник Нетиняхов смотрел на решетку окна. Где-то там была Палестина. И призраки. Его собственные и генеральские. Искать то, что, возможно, искал и не нашел, рискуя жизнью. Или то, чего не существовало никогда. Разница была призрачной.

– Бежать? – пробормотал он.

– Всегда есть выбор, – тихо сказал Баэль. – Бежать. Или остаться. Или петь. Иногда петь – это тоже форма бегства. Или бунта. – В его глазах мелькнуло что-то древнее и печальное.

Дверь камеры с лязгом открылась. На пороге стоял вертухай. Не Ржевский, другой. Безликий.
– Полковник Нетиняхов! С вещами! На выход! – крикнул он без выражения.

Время размышлений кончилось. Машина заработала.

Глава III: Оттенки Хаки и Боль

Кабинет генерала был неожиданно роскошен. Не каземат, а будуар какого-то вырожденного сатрапа. Шелковые, цвета запекшейся крови, драпировки. Ковры, по которым тонули сапоги. Зеркала в золоченых рамах, отражавшие искаженные гримасы.
Посередине стоял массивный дубовый стол. И на нем, среди разложенных с холодной точностью инструментов (плётки, наручники с меховыми манжетами, пульверизатор с чем-то резко пахнущим), и в центре этого безумия – Он

Генерал в балетной пачке. Пачка сегодня была цвета запекшейся крови. Фуражка сидела чуть криво, придавая его каменному лицу вид безумного карнавального короля. Рядом, прислонившись к стене с изящной небрежностью, курил тонкую папиросу Барон Ржевский. Его кавалерийская саба была непринужденно закинута за спину. Взгляд скользил по полковнику Нетиняхову с холодным, почти научным интересом.

Полковник Нетиняхов стоял, прислонившись к холодной резьбе колонны. Его привели сюда сразу после объявления «приговора». Страха не было. Была острая, почти щекочущая нервы, смесь отвращения и любопытства. Как перед прыжком в ледяную воду.

– Приблизься, – голос генерала был низким, бархатистым, как поглаживание наждачной бумагой по голой коже. Он не кричал. Власть не нуждалась в крике здесь. Она была в самом воздухе, густом от дорогих духов, перебивающих вечный фоновый запах тюрьмы. – Становись… на колени.

Полковник Нетиняхов медленно опустился. Паркет был холодным и липким под коленями. Генерал встал. Его массивная тень накрыла полковника Нетиняхова. Из-под пачки по-прежнему выглядывали чулки и волосатые икры. Он взял плётку. Не ту грубую, что была раньше, а изящную, черную, с плетеным кожаным хвостом.

– Ты – ничто, – прошелестел генерал, проводя кончиком плётки по щеке полковника Нетиняхова. Прикосновение было холодным, как поцелуй змеи. – Ты – инструмент. Моя собственность. До тех пор, пока я не решу иначе. Твоя воля – мой каприз. Твоя плоть – моя игрушка. Понял?

Полковник Нетиняхов кивнул. Слова текли по нему, не задерживаясь. Его взгляд упал на пузырек суперклея. Предчувствие чего-то нелепого и ужасного сжало желудок.

Полковник Нетиняхов почувствовал, как ноги подкашиваются сами. Не от страха даже, а от этой внезапной смены регистра. Он опустился на колени на жесткий ворс ковра перед столом. Ржевский не спеша затушил папиросу, сделал шаг вперед. Его руки, сильные и ловкие, взяли запястья полковника Нетиняхова и защелкнули наручники с подкладкой из черного бархата. Прикосновение было профессиональным, лишенным лишней жестокости, но и без капли жалости.

– Хорошо, – прошелестел Генерал. Он встал, и его тень накрыла полковника Нетиняхова. Пачка шелестнула. – Ты понял свою ошибку? Непослушание? Неуместную... иронию?

– Я... – начал полковник Нетиняхов.

ЩЕЛЧОК! Плетка – короткая, жесткая, с оплеткой из кожи – легким, почти небрежным движением Генерала хлестнула по столу рядом с рукой полковника Нетиняхова. Звук был сухим и громким в тишине комнаты.

– Я не слышу ответа, тварь. Только признание. Покаяние. – Генерал наклонился. Его дыхание пахло дорогим коньяком и чем-то лекарственным. – Ты будешь служить. Беспрекословно. Ты будешь принимать то, что дано. С благодарностью. Или с болью. Выбор за тобой. Но дисциплина... – он провел кончиком плетки по щеке полковника Нетиняхова, – ...должна быть восстановлена. Ржевский?

Барон кивнул. В дверь без стука вошли пятеро. Они были одеты в странную мешанину: элементы гусарской формы (ментики, лосины), но поношенные, грязные, поверх – кожаные жилеты и нарукавники. Лица – грубые, с туповатой жестокостью в глазах. "Пятеро из полка Ржевского". Тень былого величия, выродившаяся в банду садистов.

– Обнажить, – приказал Ржевский коротко.

Руки в кожаных перчатках грубо стащили с полковника Нетиняхова штаны и нижнее белье. Воздух комнаты ударил по обнаженной коже холодом и стыдом. Его пригнули вперед, лицом к ковру, ягодицы выставлены напоказ.

– Десять, – произнес Генерал, отходя к столу и беря в руки толстый флакон с надписью "Супер Момент". – За неповиновение. Или... – он взглянул на клей, потом на полковника Нетиняхова, – ...мы выберем более... изобретательный путь смирения. Выбирай.

Молчание. Полковник Нетиняхов чувствовал взгляды на своей обнаженной коже. Желание сопротивляться разбивалось о ледяную уверенность в их власти. Он кивнул, уткнувшись лицом в ворс ковра.

– Порка, значит? – в голосе Генерала мелькнуло разочарование. – Ржевский, исполни.

Первый удар. Ржевский бил не со всей силы, но с отточенной точностью. Кожаная плеть оставила жгучую полосу. Второй. Третий. Боль нарастала, волнами, смешиваясь с унижением. Пятеро наблюдали, перешептываясь, кто-то хихикал. Четвертый. Пятый. Полковник Нетиняхов стиснул зубы, пытаясь подавить стон. Шестой удар пришелся точно по предыдущей полосе. Он вскрикнул.

– Тише, – бархатный голос Генерала. – Принимай свою дисциплину достойно. Седьмой. Восьмой. Девятый. Казалось, кожа горит. Десятый удар – самый сильный – заставил тело дернуться.

Наступила пауза. Тяжелое дыхание полковника Нетиняхова, запах кожи, пота, пыли. Генерал подошел с флаконом клея.

– Но дисциплина – это не только боль, – он сказал почти ласково. – Это и... фиксация. Обеспечение покорности. Чтобы непослушная плоть помнила свое место. – Он щелкнул крышечкой флакона. Резкий химический запах ударил в нос.
Холодные, сильные пальцы Ржевского грубо раздвинули воспаленные ягодицы. Полковник Нетиняхов застонал. Генерал аккуратно, с видом аптекаря, нанес толстую каплю прозрачного клея… прямо на анус.

– Ааааргх! – Полковник Нетиняхов дернулся, но Ржевский держал его мертвой хваткой. Холодная жидкость моментально начала нагреваться, схватываясь. Ощущение было чудовищным, инопланетным – нестерпимое жжение, щипание, дикое желание сжаться, которое было невозможно удовлетворить из-за клея.

– Держи, – приказал генерал. Ржевский крепко сжал ягодицы, склеивая их на несколько секунд. Когда он отпустил, полковник Нетиняхов почувствовал, как кожа и мышцы сведены неестественным, жутким стягиванием. Дышать стало трудно. Каждый импульс боли от порки отдавал жгучим спазмом в заклеенной зоне. Он был запечатан. Помечен.

– Нет! – вырвалось у него.

– Шшш... – прошелестел Генерал. – Это не больно. Это... навсегда. Для твоего же блага. Чтобы ты не забывал, кому принадлежит твоя задница. И чтобы она всегда была... закрыта для посторонних мыслей.

Холодная, липкая струя хлынула на кожу, затекла в складку. Ощущение было отвратительным, инопланетным. Пятеро сильнее раздвинули его, удерживая неподвижно. Генерал тщательно, как художник, нанес клей на ягодичную щель, покрывая тонким слоем чувствительную кожу. Клей схватывался с ужасающей быстротой, стягивая кожу невидимыми нитями.

– Держать! Минуту! – скомандовал Генерал. Пятеро впились пальцами в бедра полковника Нетиняхова, не давая ему пошевелиться. Ощущение стянутости, неестественного сжатия, невозможности разомкнуть ягодицы было мучительным и унизительным. Химический запах стоял в воздухе. Ржевский наблюдал с отстраненным любопытством.

– Готово, – наконец сказал Генерал, отпуская. Пятеро ослабили хватку. Полковник Нетиняхов попытался разомкнуть ягодицы. Тщетно. Кожа была намертво склеена тонкой, но невероятно прочной пленкой. Ощущение чужеродного панциря, вечного сфинктера. Стыд и ярость захлестнули его. Он издал хриплый стон.

– Твоя попка надежно упакована, – улыбнулся один из команды Ржевского.
Генерал, отходя и вытирая руки белоснежным платком. – Теперь ты готов принять наш дар. Накормить нашего гостя! По-барски!

Глава IV: Банкет Сквозь Слезы

Кабинет преобразился. Стол ломился от яств: серебряные блюда с румяными рябчиками, черная икра горами, трюфеля, черные как ночь, в изысканной сервировке. Запахи – головокружительные, роскошные – смешивались с химическим шлейфом суперклея и запахом свежей порки. земляной аромат безумия, хрустальные графины с темно-янтарным коньяком и шампанское в ведерках со льдом. За столом сидели пятеро. Те самые «пятеро из полка Ржевского». Лица обветренные, шрамы вместо улыбок, глаза пустые и одновременно жадные. Они были одеты в нелепую смесь военной формы и чего-то барского – поверх гимнастерок наброшены шелковые халаты.

Полковник Нетиняхов сидел во главе стола. Его брюки были застегнуты поверх заклеенной, пылающей боли. Он чувствовал себя идиотом в дорогом костюме на поминках по самому себе. Перед ним стояла тарелка, дымящаяся от жирных кусков оленины под соусом из можжевельника.

– Кушай, барин! – гаркнул один из «пятерых», детина с перебитым носом по кличке Глыба. Он грубо ткнул вилкой с куском мяса в рот полковника Нетиняхова. – Не балуйся! Наш генерал жалует тебя!

Полковник Нетиняхов жевал. Нежный вкус дичи смешивался с привкусом крови от прикушенной губы и всепроникающей болью внизу. Ему вливали в рот шампанское. Пузырьки щекотали горло. Коньяк обжигал. Он ел и пил, как марионетка. Глыба и другие кормили его с преувеличенной, грубой почтительностью, то хлопая по плечу так, что тот вздрагивал от боли в ягодицах, то вытирая ему рот салфеткой с силой, граничащей с удушьем.

– Ах ты наш телепузик наказанный! – ухмылялся другой, тощий как жердь, по кличке Штык. – Генерал тебя метил, метил! Теперь ты наш фарфоровый болванчик!

– Открой рот, телепузик наш, – усмехнулся один из них, здоровенный детина с обрубленными ушами. Он поднес ко рту полковника Нетиняхова ложку с огромной порцией черной икры. – Барин кушать изволит!

Полковник Нетиняхов попытался отклониться, но двое других крепко держали его за плечи. Ложку грубо сунули ему в рот. Соленый, жирный вкус икры смешался со вкусом крови от прикушенной губы. Он попытался жевать, но ему тут же поднесли бокал шампанского.

– Запивай, барчук! Не задерживай! – Золотистая жидкость хлынула ему в горло, вызывая кашель. Смех Пятерых. Генерал одобрительно кивнул.

– А теперь снова рябчик! Наш гость должен откушать дичи! – От нежной тушки рябчика отломили кусок, обмакнули в соус и снова затолкали в рот полковнику Нетиняхову. Ему было не до вкуса. Унижение, неестественная скованность ягодиц, боль от порки – все смешалось. Его кормили, как фаршированную индейку на Рождество. Трюфель, нарезанный тончайшими ломтиками, обладающий земляным, подавляющим ароматом, стал следующим аккордом этого насильственного пира. Он давился, слезы текли по его щекам.

И тут дверь распахнулась. Ворвалась волна музыки – страстной, вихревой, с надрывом. Цыгане! Человек десять, в ярких расшитых одеждах. Мужчины с горящими глазами и гитарами, женщины с звенящими монистами и развевающимися юбками. Они заполнили комнату энергией дикого танца.
Впереди – молодой цыган с хищным лицом и ослепительной золотой коронкой на переднем зубе. Дамирчик. На шее – старый «Полароид» на ремне.

Музыканты заиграли так, что стекла задрожали. Танцовщицы завертелись, юбки взметнулись, как языки пламени. Воздух наполнился пылью, потом, духами и дикой энергетикой.

-Ах! Музыка! – воскликнул Генерал, притоптывая в своей пачке. – Праздник! Нашему гостю – по настоящему! Дамирчик! Гостью водочки! Самой лучшей! До дна!
Дамирчик подошел к столу. Его глаза, как два черных уголька, уперлись в полковника Нетиняхова.

– За генерала! За красавчика! За удачу! – крикнул он хрипло и протянул полковнику Нетиняхову стакан водки до краев. Водка была мутноватой. – До дна, барин! На счастье! И чтоб… внутри все горело ясным огнем
Эх, барин! За удачу! За любовь! За Палестину! Пей до дна, красавец! – запел Дамирчик, и его золотой зуб сверкнул в свете люстр. – Будет тебе счастье! Выпьешь – все плохое выльется! А я сниму, как ты счастлив!

Стакан поднесли ко рту. Полковник Нетиняхов почувствовал странный, чуть горьковатый запах водки. Слабительное. Он понял мгновенно. Но сопротивление было бесполезно. Пятеро держали его. Стакан наклонили. Едкая жидкость хлынула ему в глотку. Он глотал, давился, чувствуя, как обжигающий поток устремляется вниз, к его склеенному, неподготовленному выходу. Стакан опустел. Цыгане взорвались аплодисментами и криками "Любо!". Музыка заиграла громче, быстрее.

И почти сразу же, как химическая реакция, в животе полковника Нетиняхова заурчало, закрутило с нечеловеческой силой. Спазм согнул его пополам. Он застонал. Огромное давление в кишечнике нарастало, но выход был намертво запечатан клеем! Боль была адской, невыносимой.

Ой, барину нехорошо! – с фальшивой заботой воскликнул Глыба. – Наверное, рябчик не пошел! Надо помочь!

Полковник Нетиняхов вскочил, пытаясь бежать, но «пятеро» схватили его. Они повалили его на шелковый диван лицом вниз. Боль от порки и склеенной плоти была невыносимой. И тут началось щекотание. Не щекотка, а пытка. Они вытащили огромные павлиньи перья – синие, зеленые, с гипнотизирующими «глазами» – и начали водить ими по его бокам, подмышкам, шее, внутренней стороне бедер, ступням.

– Ах ты наш телепузик! Ай-яй-яй! Забастовал! – орали они, тыча перьями в самые чувствительные места. Смех, истерический, неконтролируемый, вырывался из груди полковника Нетиняхова вместе с хрипами. Он бился, но его держали. Слезы текли ручьями. А внизу… давление нарастало. Клей не выдержал бы. Он не выдержал бы.

– Щекочем, щекочем! Пока говно не запросится! – визжал Штык.

Вдруг Глыба размахнулся и со всей дури ударил полковника Нетиняхова кулаком в живот, чуть ниже солнечного сплетения.

УУУХ!

Воздух вырвался из легких. Спазм пронзил все тело. И… случилось. Суперклей, мускулы, воля – ничто не устояло перед ударом и диким давлением изнутри. Звук был ужасающим. Запах – немедленным и невыносимым. Позор. Абсолютный, животный, физиологический позор.

В этот момент вспышка ослепила комнату. ЩЁЛК! Дамирчик, стоявший в двух шагах, только что снял этот момент на свой «Полароид». Он выдернул только что проявившийся снимок, помахал им в воздухе. На мутноватом квадратике было запечатлено все: изможденное, залитое слезами и потом лицо полковника Нетиняхова, его тело, скрюченное в унижении, пятно на шелке дивана, и торжествующие рожи «пятерых» с перьями. Золотой зуб Дамирчика сверкнул.

– На память, барин! – крикнул он, суя снимок в карман. – Генералу понравится!

Цыгане играли громче. Генерал, наблюдавший всю сцену с бокалом шампанского, едва заметно кивнул. Ржевский стоял у стены, его лицо было непроницаемым, но в глазах читалось что-то вроде… усталого презрения.
– Веселей, телепузик! – орали они. – Чистим дымоход!

Он свалился со стула на пол, в лужу собственной рвоты, дергаясь в немых судорогах, не в силах вдохнуть. Цыгане заиграли еще яростнее. Дамирчик приседал, снимая крупным планом его искаженное болью лицо, лужу на ковре. Золотой зуб сверкал.

Ржевский отставил бокал. Генерал вытер губы салфеткой. На его лице было выражение глубокого удовлетворения.

Глава V. Пленка Вечности

Темнота. Холодный камень под щекой. Полковник Нетиняхов пришел в себя. Каждый вдох давался с трудом.
Воняло тряпьем, хлоркой и… им самим. Он лежал на голом бетоне, свернувшись калачиком. Задница горела огнем от порки, рваная кожа слипалась под засохшей кровью и остатками клея. Живот болел от удара и слабительного. Душа… душа была вывернута наизнанку, опустошена, покрыта слоем липкого, вонючего стыда. Он видел этот поляроидный снимок перед глазами. Вещественное доказательство его дна.

Дверь скрипнула. Вошел не Ржевский, не вертухай. Вошел Мессир Баэль. Он нес таз с теплой водой и тряпку. Его лицо в полумраке было печальным и бесконечно усталым.

– Интенсивный ужин, – произнес Баэль тихо. Голос его звучал устало, как всегда. – Гастрономическое путешествие... с принудительным возвратом. И финальным аккордом. Как ощущения? Давление... никуда не ушло, верно?

Полковник Нетиняхов только застонал в ответ. Ощущение переполненности, невозможности освободиться было хуже любой боли. Он был живым саркофагом для собственных отходов. Унижение достигло физиологического апогея.

– Они... снимали... – прохрипел он.

– Дамирчик с золотым зубом, – кивнул Баэль. – Он всегда снимает. Запись позора – новая валюта. Вечный памятник унижению. Ты теперь... звезда. В каком-то очень специфичном, извращенном смысле. – Он поставил таз. – Генерал в пачке... он понимает силу образа. Склеенный зад, телепузик, корчащийся в рвоте под щекотку перьями... это сильнее любой порки. Это ломает не тело, а что-то внутри. Дух? Достоинство? Иллюзию свободы воли? Он превратил тебя в абсурдный экспонат своей коллекции. И коллекция эта пополнилась.

Баэль встал. Подошел к полковнику Нетиняхову, смотря сверху вниз. В его глазах не было ни жалости, ни осуждения. Только бесконечная, космическая усталость от наблюдения за человеческим фарсом.
Поднимись, – тихо сказал он. – Дай я… приведу тебя в порядок. Насколько это возможно.

Полковник Нетиняхов не сопротивлялся. Баэль, с удивительной для своей хрупкой внешности силой, помог ему встать. Он осторожно, почти нежно, начал отмывать грязь, кровь, позор. Вода стала бурой. Он не говорил ни слова. Его движения были ритуальными.

– Зачем? – хрипло спросил полковник Нетиняхов, когда Баэль добрался до заклеенной области, пытаясь осторожно размочить и отделить склеенную кожу. Боль была адской.

– Потому что кто-то должен, – ответил Баэль просто. – Потому что даже в самом глубоком дерьме есть крошечная искра, которую нельзя дать потушить. Потому что они хотят сломать тебя полностью. А я… я коллекционер несломленных искр. Как бы ни были они малы.

Он закончил. Полковник Нетиняхов стоял, дрожа, чуть чище, но не менее разбитый.

– Палестина… – прошептал он. – Контраличепцы… Это шанс? Или просто другое дно?

Баэль вздохнул. Он достал из кармана сюртука ту самую поляроидную фотографию. Дамирчик, видимо, «поделился». Он посмотрел на нее, потом медленно, театрально, разорвал на мелкие кусочки и бросил в грязную воду в тазу.

– Шанс? – Баэль усмехнулся, но в глазах не было веселья. – Нет. Это просто продолжение пути. Вниз. Вбок. В никуда. Контраличепцы – такой же мираж, как и все остальное. Как власть генерала в пачке. Как достоинство в этом мире. Но идти надо. Потому что остановиться – значит признать, что этот цирк победил. А ты… ты еще не готов капитулировать. Я это вижу.

– А теперь... музыка, – прошептал он. – Потому что когда слова бессильны, остается только петь о бессилии. О тщетности всего. Даже страдания. Даже позора.

Он откашлялся. И запел. На итальянском. Голос его, обычно скрипучий, обрел вдруг чистоту и силу оперного баритона, наполненную невыразимой скорбью и странной красотой. Ария лилась о боли, о заточении в собственном теле, о вечной записи позора:

"Il Corpo ; una Prigione" (Тело - Темница)
Il corpo ; una prigione... di carne e dolore...(Тело - темница... из плоти и боли...)
La porta sigillata... dal tuo stesso signore...(Дверь запечатана... твоим же господином...)
Che importa la frusta... il banchetto, lo scherno... (Что плеть, что пир, что насмешки...)
Se il veleno pi; atroce... ; qui, dentro... l'inferno? (Если самый страшный яд... здесь, внутри... в аду?)
Ma il vero supplizio... ; dover sopportare...(Но истинная пытка... в том, чтобы выносить...)
Il disonore... immortalato... (Позор... увековеченный ...)
La tua anima... nuda... per sempre... nel fango... (Твоя душа... обнаженная... навечно... в грязи...)
Sono solo maschere... del Vuoto... e dell'Abisso... (Лишь маски... Пустоты... и Бездны...)
La prigione di carne... non avr; mai fine... (Темница из плоти... никогда не кончится...)
La chiave ; perduta... nell'orrore... nel vento... (Ключ потерян... в ужасе... на ветру...)
Canta, dannato... canta la tua pena... (Пой, проклятый... пой о своей муке...)
Finch; la luce... del d'oro...* (Пока свет... золотой...)
Ti spegner;... l'ultimo... respiro...(Не погасит... твое последнее... дыхание...)

Последняя нота арии замерла, чистая и леденящая, как слеза на лезвии ножа. Она висела в спертом воздухе камеры, перекрывая на миг даже мучительное урчание в животе полковника Нетиняхова.

Баэль замолк. Он стоял, глядя в пустоту, будто видя что-то далекое и страшное.
Он подошел к зарешеченному окошку. Где-то на востоке начинал брезжить рассвет. Серый, беспросветный.

– Послушай, – сказал Баэль тихо. – Послушай напоследок. Это… не утешение. Это констатация.

Голос его был низким, разбитым, как старое вино, но в нем жила странная, горькая красота. Ария о дне, который всегда можно найти глубже. О боли, как единственной реальности. О пустоте.

"L'Abisso Chiama" (Бездна Зовет)
Caduto gi;... pi; gi;... nel fango... (Упавший вниз... ниже... в грязь...)
Dove il disonor ti bagna...(Где бесчестье омывает тебя...)
La carne brucia... l'anima piange... (Плоть горит... душа плачет...)
Nel circo della vergogna... (В цирке позора...)
Hanno spezzato ogni valore...(Они сломали всякую ценность...)
Non resta che l'istinto di fuggir... (Не осталось ничего, кроме инстинкта бежать...)
Ma dove corri? Verso l'oriente?(Но куда бежишь? На восток?)
Verso fantasmi, sabbia e niente? (К призракам, песку и ничему?)
Contralicepzi... miraggio spento... (Контраличепцы... угасший мираж...)
Un altro capitolo... un altro tormento! (Еще одна глава... еще одна мука!)
L'abisso chiama... con voce scura... (Бездна зовет... темным голосом...)
Non c'; riparo... non c'; paura... (Нет укрытия... нет страха...)
Solo il buio... e la tua figura...(Только тьма... и твоя фигура...)
Spezzata... persa... senza piu' cura... (Сломанная... потерянная... без  заботы...)
Nessun... futuro... nessuna... paura... (Никакого... будущего... никакого... страха...)
Solo... il... vuoto... (Только... пу...стота...)

Последнее слово «vuoto» (пустота) повисло в воздухе, как последний выдох. Баэль обернулся. Его глаза в сером свете зари были бездонными колодцами той самой пустоты.

– Готовься, – сказал он просто. – Скоро повезут. В Палестину. Ищи своих Контраличепцев. Или ищи дно глубже этого. В конце концов, это единственное, что имеет значение. Насколько глубоко ты сможешь заглянуть в бездну, прежде чем она проглотит тебя целиком.

Он вышел, оставив полковника Нетиняхова одного с болью, стыдом и эхом арии о пустоте. Рассвет за окном не обещал ничего хорошего. Только дорогу. Вниз.

Эпилог: Ария в Пустоте

Поезд шел на юг. Куда – полковник Нетиняхов знал лишь приблизительно. «Подмандатная Палестина» – звучало как диагноз. Вагон был битком набит такими же, как он, пешками в чужой игре: оборванными, пахнущими страхом и махоркой, с пустыми глазами. Он прижался лбом к грязному стеклу. За окном плыли серые, бессмысленные пейзажи побежденной Европы. Руины. Перелески на костях. Заброшенные поля.

Контраличепцы. Слово вертелось в голове, как заевшая пластинка. Кто? Когда? Зачем? Лица не всплывали. Только ощущение ледяного ветра и гул орудий где-то за спиной. Приказ, отданный сквозь вой ветра… кем? Призраком. Баэль был прав. Война стерла лица, оставив только роли: Товарищ. Командир. Враг. Мертвец. А теперь новый приказ – от генерала в пачке. Искать призраков для призраков.

Он закрыл глаза. В ушах стоял гул колес. И вдруг… сквозь этот гул, едва различимо, полилась музыка. Не из вагона. Изнутри. Или извне? Словно радио, настроенное на волну забвения.

Он обернулся. В дальнем углу вагона, на разбитом чемодане, сидел Мессир Баэль. Его не было, когда садились. Он просто… появился. Как всегда. Сюртук был безупречен, лицо – маской вечной усталости. Он смотрел в окно, но видел, казалось, что-то иное, далекое. И пел. Тихо, на красивом, певучем итальянском. Голос был неожиданно сильным, чистым, полным невыразимой грусти и странной, леденящей красоты. Ария лилась, как струя темного, старого вина, заполняя грохочущую пустоту вагона:

"Lacrime Nere" (Черные Слезы)

(Largo, con profonda malinconia)

Nel vagone che avanza, nel cuore che muore
Cerchi fantasmi di un'altra guerra
Contralicepzi... Nomi vuoti, suoni spenti,
Ombre insepolte in questa terra.

(В вагоне, что мчится, в сердце, что умирает,
Ищешь призраков другой войны...
Контраличепцы... Пустые имена, угасшие звуки,
Тени, не погребенные на этой земле.)

(Poco pi; mosso, con amara ironia)

Il generale in gonnella, ridicolo mostro,
Ti manda a cercar nel vento...
La Palestina promessa? Polvere e pianto,
Un altro campo di sterminio, un altro tormento.

(Генерал в юбке, смешной монстр,
Шлет тебя искать  ветер...
Земля обетованная? Пыль и плач,
Еще один лагерь уничтожения, еще одна мука.)

(Recitativo oscuro, quasi parlato)

Ricordi? La neve sporca, il fango, il rombo.
Un ordine gridato... una faccia? Nessuna
Solo la parola: "Contralicepzi!"
Come un chiodo nel cranio, nella fortuna.

(Помнишь? Грязный снег, грязь, грохот,
Приказ, выкрикнутый... лицо? Никакого!
Только слово: "Контраличепцы!"
Как гвоздь в черепе, в твоей судьбе.

(A tempo, con disperazione crescente)

E corri ancora! Fantasma tu stesso,
Inseguendo altri spettri nella notte...
Cercando cosa? La morte che hai perso?
O solo un motivo per non cadere a terra?

(И ты бежишь снова! Сам призрак,
Преследуя других призраков в ночи...
Ищешь что? Смерть, которую ты упустил?
Или просто причину не упасть на землю?

(Largo, morendo, con infinito sconforto)

Lacrime nere... sul viso di fango...
Il treno deraglia... nel nulla... per sempre...
Contralicepzi... solo un'eco...
Nessun respiro... nessun... odore...
Solo... il vuoto...

(Черные слезы... на лице из грязи...
Поезд сходит с рельс... в ничто... навсегда...
Контраличепцы... лишь эхо...
Ни вздоха... ни... запаха...
Только... пустота...)

Последняя нота повисла в воздухе, чистая и леденящая, как сталь. Она перекрыла на мгновение грохот колес, крики, весь ад вагона. Потом растворилась.

Полковник Нетиняхов открыл глаза. Вагон качался. Люди стонали или молчали. В углу, где сидел Баэль, никого не было. Только пыль танцевала в косом луче света.

Он снова посмотрел в окно. Серые поля. Руины. Дорога в никуда. Контраличепцы... Эхо. Пустота. И черные слезы, которые не могли пробиться сквозь грязь на лице. Он усмехнулся. Горько. Как Ремарк.

Поезд мчался вперед. В Подмандатную Палестину. Искать призраков. Потому что бежать было больше некуда. И потому что машина должна работать. Даже на призрачном топливе.
D.L
2025