Не трескучий мороз

                НЕ ТРЕСКУЧИЙ МОРОЗ
       Деревню речка делила на две неравные доли: на нижнюю – Слепынь и верхнюю – Зырницу. И правда, нижние, слепынцы-то, жили с края поля, потом роща полосой разрослась, раскустилась до самой дороги – шоссейке, ведущей в город. Из нижней деревни дорогу не разглядишь, а с верхней Зырницы – всё, как на ладони: речка Узейка, Слепынь, поле и роща, и дорога. На большом холме расселилась Зырница, зри во все стороны. Холм здесь назывался горкой, а обе половинки деревни на карте области, в документах именовались одним общим названием село Бесхрамное. Вот чудеса! Да где же видано, чтобы в селе храма не было? Откуда эта глупость появилась? Храм-то, вот же он! Правда, новый, недавно отстроенный на былых руинах старинного, ещё в революцию разрушенного. Батюшка Михаил, молодой и горячий, даже в областной центр ездил, поднимал вопрос о переименовании села в Храмовое. «Храм ведь есть! Есть! А к нему какой-то бес прилеплен! Не должно так быть!» Странно получилось: храм на горке, а во всей Зырнице осталось только три жилых дома, приютились они на плечиках склонов – у хозяев усадеб огороды, сады покатые, неудобные. Ещё два дома на склонах – дачами стали называться, их городские потомки былых хозяев весной, летом да месяц осени посещают, в отпусках там живут. Ну, это понятно… Речь не о том. Деревни русские пустеют, исчезают с лица земли. Молодые бегут в города – к работе денежной, к жизни весёлой, к удобствам и картинкам телевизорным – соблазнам современным. Потому молодёжь только в гости и приезжает к дедкам-бабкам, а родители внучат тоже тут не задержались. 
       В Слепыни народ есть – полеводческая бригада выезжает в поля, скот держат, хотя по большинству все они пенсионеры. И вот, – о, чудо! – в Зырнице один молодой житель оказался – Ваня Мельников. Парень странноватый, с дефектом: у него детский паралич был, ноги при ходьбе как бы заплетаются, но он приспособился к своей хромоте: в раскачку, а бодренько так передвигается. Живёт он с бабушкой Татьяной, матерью мамы его Марины, давно живёт. Его в четыре годика мать привезла и уехала с новым ухажёром в Краснодар. Такая вот лихая дочка у Татьяны оказалась, и Ваня без мужа у неё завёлся, и уехала – ни писем, ни звонков, как сгинула. Но Татьяна знала, что жива дочка. Матери – ни словечка, а деревенской подружке Светке нет-нет да позвонит по этому, как его… ну, сморкатому телефону. Светка прибежит к бабе Тане, сядет на гостевое кресло, и давай поливать подружку по-всякому: по-уличному и по-матерному, мол, сволочь Маринка, шалава подзаборная, про мать и сына ни словечка не спросит… А там, кто их знает? Может и спрашивает, что-то и передаёт, да Светкина зависть не пропускает в материнские уши. Эта девка своё в Москве отгуляла до тридцати семи своих женских лет, никому не пригодилась, да и приехала назад, в Слепынь, в бабкину опустевшую хату. Родная мать её в городе не приняла, у той свой хахаль стал проживать. «Ой! Одна грязь кругом!» – вздыхала Татьяна, а потом себя же стыдила: «А Ванечка наш? Это же чистое золото! Добрый, спокойный, умный такой, всё книжечки читает, помощник мой, слова грубого не скажет, а мат и слышать не может, не то чтобы ругаться! Слава Богу! Вот и батюшка Михаил им не нахвалится, обещает к себе в храм забрать, подучивает понемногу. Счастье бы пареньку!..»
Сказал как-то батюшка Михаил: «Где народ, там и грех живёт!». А почему сказал? Да потому, что слепынцы не жили без самогонки. Варили, на травках-ягодах настаивали, ею за работы всякие платили, с ней на именинах, свадьбах, крестинах и похоронах отмечали все события. Откуда свадьбы спросите? Какие такие крестины, скажете? А вот так заведено: дети, внуки, младенчики – все, кто слепынские корни имеют, непременно в родное село приезжают со своими горестями и праздниками, с требами в храм идут к отцу Михаилу, а потом всем селом за одним столом заливают горе и радость. Надо сказать, всегда Зырянских приглашают, но те всё особняком держатся, гордятся что ли? И то, Тятьяна дюже верующая, посты соблюдает, спиртное в рот не берёт и Ванечке не даёт приучаться. Дед Мокей, хозяин самого большого дома иногда присоединяется к гуляющим, но в последнее время одышка его замучила, всё больше дома сидит, особенно в непогоду да зимой.  А в третьем доме Анька Потешина живёт, так эта ни одной гулянки не пропустит: там не одну стопочку в себя пропустит – любит это дело! А на подколы отвечает весело и бодро: «Мне что ли пьянка нужна? У меня этого пойла наварено, всё подкроватье заставлено. Мне кумпания нужна!»
       Зима наступила сразу, в одну ночь. Снег летел, потом сыпал, потом падал лавиной. Утром село не узнать: белым-бело, празднично, светло!.. Каждый хозяин свою дорожку откапывает, споро, весело! Слепынь голосами полна, перекликаются соседи, в Зырянке потише, издалека кланяются люди друг другу, пара словечек прозвучит… Храм тоже откапывается: священник молодой и резвый лопаткой помахивает. Скоро к нему Ванечка присоединился, они с бабой Таней рано встали, уже управились. Хорошо работается, воздух чистый, душистый – арбузом пахнет. А морозец есть – небольшой, не трескучий, а щекотный, наждачком протирающий лицо и руки, по шее скользящий, бодрящий всякую работу.
       — Что, Ванюша, пойдёшь в Слепынь на Марусины именины? Звали вас с бабушкой?
       — Звали, отец Михаил. Но бабаня не пойдёт, она эти застолья не любит. На похороны ходит из уважения, а праздники пропускает. Я тоже. Но баба Аня уже приходила к нам, просит меня, чтобы вместе пойти, смеётся, мол, похромаем вдвоём. У неё коленка распухла, болит. Она одна боится идти.
       — Ага. Боится, а стремится, – как частенько в рифму пошутил батюшка.– И меня звали. Отказался я, как всегда. Тоже не до гулянок мне. А ты пойдёшь, так рюмками не увлекайся, лучше по сторонам гляди, девушку себе присматривай. Что закраснелся? Не завтра жениться тебе, а дружить бы надо, узнать человека прежде сватовства.
       Откопали тропку в храм, и пошёл Ваня домой, а батюшка его спину перекрестил – Господь с тобой, дитя чистое!
Баба Анюта за свою калитку вышла, руки рупором сложила и завизжала на всю округу:
       — Ванятка-а-а! Ваня-а-а!
И пошли, похромали в гости: худой, как тростиночка, высоконький паренёк да маленькая, кругленькая, юркая старушка.
       — Тебе, Ванятка, есть семнадцать годков?
       — Не, пока ещё шестнадцать. Семнадцать в январе будет двадцать третьего.
       — И что ты себе думаешь дальше? Учиться будешь или работать?
       — Учиться хочу. Девять классов окончу и в колледж попробую поступить.
       — И кем стать собираешься?
       — А… говорят – это девчачья профессия, да я о ней мечтаю. На библиотекаря хочу выучиться, книжки люблю. И ногам моим такая работа подходит.
       — Ага, это правильно. Я вот, дура неучёная, только и знаю в земле копаться. А и то люблю это дело. Зима только наступила, а уже по земельке скучаю, только про грядки да семена и думаю…
       Так в беседе и доковыляли до Марусиной хаты, чуть не первые пришли. Баба Аня к кухне не допускалась, там хозяйка и две невестки хлопотали, да так уж повелось в Слепыни, что Анюта оставалась посуду мыть. Застолье получилось хмельное и сытное, песни потом пели, кто смелые, плясали под Николаеву балалайку, он лихо на ней бренчал. Анна везде поспевала – весёлая после рюмки делалась, шутки скабрёзные отпускала, хохотала громко, с повизгиванием… А Ваня скромно сидел с краю, смотрел на людское веселье, улыбался, помалкивал.
Ранний вечер на небе звёздочки, а в хате лампочки зажёг. Начинали праздновать в обед, а время уж к ужину подошло. Скоро и расходиться пора, кому к скотинке спешить, кому к детям или старикам своим. Аня посуду вместе с бабами помыла, тоже домой собралась, а Ване уже наскучило застолье, ждёт свою попутчицу.
Вышли из хаты, воздуха, как воды ключевой, глотнули. Свежий он, вкусный, морозный. Не сильный мороз, не трескучий, а задирает, по щекам колючей рукавицей поглаживает. Тьма ещё не сгустилась, вечер прозрачный, нежный. Пошли двое к своей горке – старая да малый. Анна смеётся:
       — Ну, Ванёк, мы с тобой парочка – гусь да гагарочка! Бабка с жердинкой, ха-ха-ха! А всего-то две хромоножки! Э, ты мне руку-то подай, на мосток всходим. Ой, склизота какая! А я ск`ользи не боюся, затанцуюся! Я с молодчиком пройдуся, поцалуюся! – завопила частушку Анечка, ножкой больной дрыгнула, вроде танцуя, оступилась, заскользила с мосточка, руку-то Ванину отпустила и – бух! В воду и рухнула, фонтан выше головы взбрызнул! Ещё и тонкого ледка нет на воде. Неглубоко, а в ледяной воде малорослая Нюта по самые плечи! Иван на мосток лёг, руку бабе подал, вытянул через силу на край моточка, а потом, так и не отпуская попутчицу, на обрывистый берег вскарабкался, бабку за собой кое-как втащил. Слава Богу! Она вся мокрая, застучала зубами. Иван куртку с себя снял, на спину ей натянул, и сразу холод обоих, как короста на теле, обхватил, зажёг.
       — Давай, баба Аня, быстрей беги! Замёрзнем на дороге!
       — А куды ж быстрее-то! Коленка вихляется. Боли-и-ить! Ох, силушки нету… Юбка ноги залепила, ох, батюшки-светы! Дай, дыхнуть, сыночка! Сердце обрывается!
Постояли с полминуты, затряслись в ознобе, пошли, как могли. А по снегу не разбежишься. Ну, добрели до Анютиной хаты.
       — Зайди, Ванёк, обогрейся.
Ваня зашёл, а тепла в хате не так уж достаточно, Анна сразу к печке кинулась, стала разжигать в ней огонь.
       — Я домой пойду, баба Аня! Там погреюсь. Не болейте сами!
       Он шёл, как мог скоро, оскальзываясь на снегу, торопясь изо всех сил. Вбежал в свой дворик, потом на крылечко взошёл, запыхался, аж в груди закололо. Присел на лавку крыльца. Присел на секунду, а подняться нет сил. Вроде от бега жарко стало. Куртка его с мокрой подкладкой, прилипла к спине, как вторая кожа. В тело, словно мелкие колючки вонзились, а в голове пустота, истома.
       Бабушка Таня компот из печи достала, в сенцы вынесла для остывания. Холодно там, скорее в хату, в тепло забежала. Присела на лавку. Весь вечер про внука думала, какой он прекрасный да несчастный: «Ни матери, ни отца не знал, болезнью покалеченный живёт. А сама-то я не вечная. Как ему одному придётся? Детонька моя родная! Как же старался быть хорошим: учился усердно, и то – погода-непогода, а каждое утречко в Слепынь шёл, там, спасибо, Николайка-Балалайка его со своими девчонками до школы в райцентр подвозил и обратно, дай Бог ему здоровья! А Ванюшечка уроки поделает и всё старается помочь мне по дому, с поросёнком, с курями… Бобика любит, не забудет дружочка своего подкормить, угостить…» Вдруг Татьяна за грудь схватилась, там за грудиной защемило, будто в рану соль попала. «Да где же мой Ванечка? Ночь на дворе! Ой, не подпоили бы его там! Мороз не трескучий, а всё ж-таки мороз! Анютка непутёвая уговорила парнишку на гулянку дурную!» Она накинула телогрейку, вышла на крыльцо – так испугалась, задохнулась будто.
       — Внучек мой родной! Ванечка! Ты что же удумал! На морозе спать? Встань, детонька, пробудись! Господи, спаси, помилуй! Прости, с`ыночка! – стала хлестать его по щекам.
На лежанку кое-как взобрался Ванечка, мёду ложечку проглотил, горячим компотом запил и, то ли в сон впал, то ли в беспамятство. Татьяна всю ночь рядом сидела, слушала хрипнущее его дыхание…
       Назавтра из района «скорая» приехала. Фельдшерица на горку пешком взобралась, в двух хатах больные с температурой под сорок, у бабушки кашель мокротный, хрипы в лёгких. Надо в больницу везти. Парень охрипший, горло воспалено. Уколы им обоим поставила, расспросила, мол, что за инфекция могла к ним прицепиться?
       — Простуда это, доктор, в речку бабушка соскользнулась, а парень её вытащил.
       — Герой, значит, ваш паренёк. Молодец, Иван!
Лекарства на столике, морозные узоры на стёклах, иногда солнышко проблёскивает, в печке огонь искры рассыпает, супом куриным пахнет... Хорошо дома. Только хлопотно Татьяне: на два двора надо поспевать с делами – варить, кормить-поить больного внука, лекарства давать, курочек, поросят, собак кормить своих и Аниных… Батюшка Михаил в райцентре был, Анюту проведывал, Татьянины и церковные гостинца ей передал. Выкарабкивается из болезни соседка. Крутится Татьяна без передышки всю эту неделю. Дел невпроворот, а счастье в душе поёт: живы мои дорогие, поправятся. Слава Богу!