Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 11. 7

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 11.7. Статья Брюсова В.Я. «Из жизни Пушкина» (1903 г.)


     Выписка сделана из источника: Брюсов В.Я. «Из жизни Пушкина» // «Новый путь», июнь 1903 г., стр. 84-102.

                Из жизни Пушкина*

     Нам трудно представить себе Пушкина как человека, как знакомого, с которым встречаешься, разговариваешь. Его жизнь столько раз была предметом мёртво-учёных изысканий, и мы тоже так вчитались в эти изыскания, что для нас Пушкин – какое-то отвлечение, нарицательное слово, имя, объединяющее разные прославленные произведения, а не живое лицо. Между Пушкиным и нами поставлено слишком много увеличительных стёкол – так много, что через них почти ничего не видно. Но слава Пушкина и значение его столь же, как позднейших исследователей, ослепляли и его современников, сверстников, писавших свои воспоминания о нём. В большинстве этих воспоминаний Пушкин тоже не живой, тоже отвлечённый. Приходится чутьём, вдохновением выбирать из рассказов и показаний современников, что в них верно до глубины и что только внешне верно, – угадывать Пушкина.
     Пушкин был некрасив лицом. Он сам называл себя – «потомок негров безобразный». А.В. Никитенко так записал свои впечатления от первой встречи с Пушкиным: «Этот человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного». То же, другим словами, сказал о Пушкине после первой встречи А.Я. Булгаков: «рожа ничего не обещающая». Л.С. Пушкин, «Лёвушка», боготворивший брата, поклонявшийся ему, говорит о нём: «Пушкин был собою дурён; ростом он был мал». И.С. Тургенев дважды в жизни видел Пушкина. Первый раз он успел рассмотреть только белые зубы и живые, быстрые глаза. Второй раз он долго смотрел на Пушкина и ему запомнилось: смуглое небольшое лицо, африканские губы и оскал белых, крупных зубов. Некрасивость Пушкина особенно выделялась рядом с его красавицей женой. В своё время эту пару называли Вулканом и Венерой. Одна светская дама тотчас после смерти Пушкина говорила, что он погиб поделом: урод – и женился на красавице. Художники, писавшие портреты с Пушкина, поддавались очарованию его имени, старались изобразить великого поэта, придать значение чертам его лица, смягчить его некрасивость.
     При всём том Пушкин был резок и порывист в движениях, «живчик», «непоседа». «Необыкновенно живой в своих приёмах человек», – пишет о нём В.П. Горчаков. «Его живость во всём проявлялась», – пишет И.И. Пущин. А.В. Никитенко подметил, что губы Пушкина постоянно вздрагивали. За его живость Пушкина в «Арзамасе» звали «Сверчком», а у Смирновых – «Искрой». Пушкин поминутно вскакивал с места, на котором сидел, бросался на колени, хватал у дам руки и целовал их; он больше бегал, чем ходил. Эта порывистость многим не нравилась. «Пушкин не имел ничего грациозного в манерах», – вспоминает В.И. Сафонович. Итак, вот каким мы должны представлять себе Пушкина: невысокий, вертлявый человечек, с порывистыми движениями, с нисколько не замечательным лицом, смуглым, некрасивым, на котором поминутно оскаливались большие зубы.
     С самого раннего детства Пушкин бредил женщинами. Ещё до лицея он прочёл всю библиотеку французских эротиков XVIII века. Обстановка лицея не могла отучить его от настроений этого круга. Из окон лицея был виден Баболовский дворец… Лицеисты ухаживали за барышнями, жившими в Царском Селе, засматривались на крепостных артисток местного театра, целовались в тёмных коридорах с горничными. «Пушкин, – рассказывает его товарищ по лицею, С.Д. Комовский, – был до того женолюбив, что, будучи ещё 15-ти или 16-ти лет, от одного прикосновения к руке танцующей, во время лицейских балов, взор его пылал, и он пыхтел, как ретивый конь среди молодого табуна». В старших классах лицеисты получили возможность свободно выходить из лицея; они бывали на попойках у знакомых молодых людей и возвращались лишь под утро. Впрочем, дядьки доставляли им вино и ром и в дортуары. Тот же С.Д. Комовский пишет: «Вне лицея Пушкин знаком был с некоторыми отчаянными гусарами, жившими в то время в Царском Селе (Каверин, Молоствов, Саломирский, Сабуров и др.). Вместе с ними, тайком от своего начальства он любил приносить жертвы Бахусу и Венере». Первый выпуск лицея был ускорен именно потому, что лицеисты обнаружили «слишком раннюю зрелость».
     Жизнь Пушкина долго после лицея была сплошным кутежом. Он сам называл себя «повесой». Это выражение отнюдь не преувеличено. Кутежи и нервное расстройство дважды за два года доводили его до горячки, и он чуть не умер. В кружке весёлых сотоварищей Пушкина устраивались ухищрённые попойки с театральными представлениями: например, изображали изгнание Адама и Евы из рая или гибель Содома и Гоморры. В одном письме 1819 года А.И. Тургенев называет Пушкина «беснующимся». Скандалы не раз доходили до полиции. По отношению ко всем встречным Пушкин держал себя надменно, почти нахально. И.И. Лажечников рассказывает, как однажды Пушкин в театре шумел, так как пьеса ему не нравилась. Сидевший рядом штаб-офицер, человек пожилой, сделал ему замечание. Пушкин вызвал его на дуэль. Насилу помирили их. Офицер протянул Пушкину руку. Пушкин руки не подал, кивнул головой, сказал «извиняю» и вышел.
     Пушкин считал себя в те годы важным политическим деятелем. В сущности, он только перелагал на стихи ходячие идеи тогдашнего вольнодумства. Политические стихи Пушкина 1817-19 годов – самое слабое, что он написал. В оде «Вольность» едва пять-шесть истинно прекрасных стихов, а остальное – подражание Рылееву. «Деревня», так понравившаяся государю, совершенно неинтересна. «Noёl» (если только это пушкинская вещь) всех живее. Пушкин нисколько не скрывал своего фрондёрства, но настойчиво выставлял его на вид. В театре он показывал портрет Лувеля с надписью «урок царям». Когда в Царском Селе сорвался с цепи медведь и побежал в аллею, где мог встретиться с Государем, Пушкин повторял всем свою остроту: «Нашёлся один человек, да и тот – медведь». Впоследствии Пушкин уверял, что делал это нарочно: ему будто бы хотелось навлечь на себя настоящее наказание и тем опровергнуть слухи, что он был высечен. Однако, когда наказание действительно разразилось, Пушкин скорей испугался, чем обрадовался. Н.М. Карамзин писал кн. Вяземскому: «Пушкин был несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм; дал мне слово уняться, и благополучно поехал в Крым месяцев на пять». В то же время кн. Вяземскому писал А.И. Тургенев: «Пушкин стал тише и скромнее и завтра отправляется к Инзову». Когда позже, в Михайловском, Пушкина посетил И.И. Пущин, – Пушкин стал рассказывать ему, будто Император Александр ужасно перепугался, найдя его, Пушкина, фамилию с списке приезжих. Пущин совершенно справедливо заметил ему, что напрасно он мечтает о своём политическом значении.
     Довольно обычно мнение, что Пушкин был замечен сразу всей Россией. «Пушкин выступал, точно восходящий лучезарный бог», – писал о первых шагах Пушкина в литературе профессор И. Жданов. Это – легенда. За всё время до ссылки на юг было напечатано в журналах немногим больше тридцати стихотворений Пушкина, иные притом без подписи. Конечно, его нецензурные, особенно политические стихотворения, расходились в списках, но не надо преувеличивать круга такого распространения. Когда Пушкин ехал на юг, он в Екатеринославе расхворался. Встретившие его там Раевские послали к нему доктора Рудниковского. Прописывая рецепт, доктор спросил фамилию пациента. Пушкин отвечал: «Пушкин». «Фамилия незнакомая», – пишет доктор в своих записках. А это было в мае 1820 года, в самый месяц появления «Руслана и Людмилы». А.Я. Булгаков, сам литератор, приятель кн. П.А. Вяземского и А.И. Тургенева, в том же мае 1820 года, упоминая в письме к брату о Пушкине, считает нужным пояснить, что это за Пушкин: «племянник Василия Львовича», «поэт и повеса, говорят». Пушкина заметили только после ссылки, как «опального» человека, когда, по его собственному выражению, он сделался «историческим лицом для сплетниц С.-Петербурга». К этому подоспел успех «Руслана и Людмилы», успех скандала, созданного прежде всего нелепыми нападками «Критика с бутырской стороны». А.Я. Булгаков тогда дал прочесть поэму жене. «Наташа любит стихи, – писал он, – а особливо les contes des fees; она очень хвалит поэму, но жалеет, что есть кое-где вольные стихи».
     В Кишинёве Пушкин прославился своими чудачествами. Он никогда не умел противиться набегающим впечатлениям. Мгновение имело над ним неодолимую власть. Он прямо переходил от восторга к отчаянию, от добродушия к крайним взрывам гнева. Позднее он боролся с этим свойством своего характера. В Кишинёве же, увлекаясь Байроном, он свободно отдавался всем порывам страстей. Быть во власти мгновения – он возводил в принцип. Однажды, проезжая по городу, Пушкин увидал в окне хорошенькую головку; тотчас он дал шпоры лошади и въехал в дом верхом. Когда его послали в степь с каким-то служебным поручением, он примкнул к цыганскому табору и ушёл с ним. Впрочем, и много позже, уже будучи женатым, Пушкин, живя в Царском Селе, пошёл однажды прогуляться и пропал на двое суток: ушёл в Петербург с обозом. Дважды в Кишинёве Пушкин дрался на дуэли. Несколько раз давал пощёчины важным местным вельможам. А.Ф. Вельтман, живший в Кишинёве одновременно с Пушкиным, говорит, что у него было «несколько странностей, быть может, неизбежных спутников гениальной молодости». Это сказано скромно. В Кишинёве же Пушкин стал увлекаться картами и играл часто ночи до утра. Тот же А.Ф. Вельтман рассказывает: «Чаще всего я видал Пушкина у Липранди. К нему собиралась вся военная молодёжь, в кругу которой жил более Пушкин. Живая, весёлая беседа, ;cart; и иногда, pour varier, «направо и налево», чтобы сквитать выигрыш». Жил Пушкин в полуразрушенном землетрясением доме. Одевался причудливо: то турком в широчайшие шаровары, сандалии и феску, то греком, цыганом, евреем, то в длинную мантию, одну полу которой волочил по земле. Неудивительно, что «ходили смотреть Пушкина».
     При всём том Пушкин был беден. На дорогу ему было выдано 1.000 р. Затем, вскоре после отъезда сколько-то денег (кажется, тоже 1.000 р.) послал ему отец. Но то было в июле 1820 года! После того Пушкин побывал в Крыму, на Кавказе, в Каменке и, конечно, 2.000 р. были истрачены. И.Н. Инзов, испрашивая ему в гр. Каподистрии жалованье, писал с трогательным простодушием: «Пушкин, лишившись жалованья, и не имея пособий от родителя, при всём возможном от меня вспомоществовании, терпит однакож иногда некоторый недостаток в приличном одеянии». Может быть, Пушкин и не стал бы так охотно рядиться турком, будь у него хороший фрак. Около того же времени Пушкин писал брату: «Если средства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать свои нужды; лучше впадай в другую крайность: выставляй их». В том же письме Пушкин отечески советовал брату не брать взаймы. Сам Пушкин, как известно, не следовал этому совету. Но в годы кишинёвской жизни ему приходилось просить о ссуде грошами. Возвращая Инзову в 1823 году из Одессы 360 р., занятые давно, Пушкин писал, что не смеет извиняться за замедление, но он всё это время «пропадал от бедности – «je me crevais de mis;re».
     В Одессу Пушкин переехал в конце июня или в начале июля 1823 г. (точно неизвестно). Гр. М.С. Воронцов взял его к себе на службу, «чтобы спасти его нравственность» и «дать таланту досуг и силу развития». В Одессе Пушкин прожил год. Это было время его любви к Ризнич. Конечно, список «цариц сердца» и раньше достигал у Пушкина значительных размеров. Были связаны с ним и трагические воспоминания. Цыганка Стеша подстерегла однажды Пушкина на свидании со свей соперницей и чуть не убила её. Говорят, позднее Стеша утопилась… Но любовь к Ризнич была первой (а, может быть, и единственной, не исключая Н.Н. Гончаровой) всепоглощающей страстью Пушкина. Он сам сознаётся – «я был окован». Известен факт, как в бешенстве ревности Пушкин пробежал пять вёрст, с обнажённой головой, под палящим солнцем, по 35-градусной жаре. Когда позднее в Михайловском приходили письма от Ризнич, Пушкин запирался у себя в кабинете и старался весь день не видаться ни с кем. Ризнич посвящены лучшие стихи Пушкина о любви. Он вспоминал о ней до последних лет своей жизни. Незадолго до свадьбы он написал к ней, к её памяти: «В последний раз твой образ милый…»
     Пушкин считал Ризнич итальянкой, генуэзкой… В действительности она была родом из Вены и не без примеси еврейской крови. Она была молода, стройна, высока ростом, у неё были пламенные глаза, удивительно гибкая и прозрачная шея, чёрная коса до колен. Она одевалась в необыкновенные платья, носила мужскую шляпу и длинную амазонку, – последнее, чтобы прятать слишком крупные ступни своих ног. Она любила танцевать, играть в карты. В одесском обществе её не принимали, но у Ризничей каждый день толпились гости. Пушкин увивался около неё, как котёнок, «као маче» – по выражению г-на Ризнич. У Пушкина было много соперников, и самым видным из них был пожилой, но богатый князь Яблоновский. Ризнич была кокетлива и «соблазнительно-развратна». Пушкин сам не был убеждён, что один пользуется её взаимностью. Его стихи того времени переполнены «ревнивыми мечтами». Впрочем, Ризнич назвала родившегося у неё ребёнка Александром. Муж, вскоре после этого, услал её из России. Были слухи, что она умерла в нищете… Но говорили также, что князь Яблоновский последовал за ней за границу и пользовался там её расположением. Пушкин написал ей на прощание – «На языке тебе понятном». Ризнич очень удивилась, узнав, что Пушкин сам сочиняет свои стихи.
     Переход от жизни в Кишинёве и Одессе к заточению в Михайловском был очень чувствителен для Пушкина. Кишинёв в те годы, когда там жил Пушкин, был международным базаром. В него съехались из Молдавии и Валахии местные князья и бояре. Его население удвоилось. Одесса была полуевропейским городом. В ней был театр, французские рестораны, кое-какое общество. Михайловское было мёртвым затишьем. Пушкину пришлось жить в одной комнатке. Остальной дом зимой даже не отапливался. «Я высидел два года глаз на глаз с няней», – говорил после Пушкин. Любовь прекрасной «генуэзки» заменили ласки крепостной швейки (строчку о которой сохранили нам «записки» И.И. Пущина). Правда, по соседству с Михайловским было Тригорское. Пушкин проживал по целым суткам в деревянном приземистом домике Осиповых, ухаживая поочерёдно за всеми молодыми обитательницами дома. Но слишком не по плечу ему была эта провинциальная, захолустная, стоячая жизнь, и слишком чуждой осталась ему и сама Прасковья Александровна Осипова, «смешная, маленькая женщина» с невозможным французским языком. Пушкин жил только письмами и уединённым творчеством. Сохранилось несколько описаний внешности Пушкина, каким он был в Михайловском. Пущину прежде всего бросилось в глаза, что он оброс бакенбардами. А.П. Керн говорит, что Пушкин ходил всегда с большою, толстою палкою в руках, в сопровождении больших дворовых собак (chien-loup). Иногда Пушкин приезжал верхом. Н.М. Языков говорит в стихах, что ездил он «на вороном аргамаке», но А.Н. Вульф называет это поэтической вольностью; на самом деле у поэта никакого аргамака не было, а езжал он на дрянной и старой лошадёнке.
     Быть может, самое драгоценное, что осталось нам о Пушкине, это – воспоминания А.П. Керн. В них много лжи; многое в своих отношениях к Пушкину А.П. Керн скрыла, многое постаралась представить иначе, чем оно было. Но Пушкин любил своё «мимолётное виденье»; хоть недолго, но любил. Перед другими он стоял феноменальной стороной своего существа. А.П. Керн видела самую сущность его души – того Пушкина, какого мы знаем в его творчестве. Вот почему в полу-лживых рассказах Керн так много подлинного Пушкина. «Пушкин был очень неровен в обращении, – пишет она, – то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, и нельзя было угадать, в каком он будет расположении через минуту. Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи». – «Однажды, явился он в Тригорское со своею большою чёрною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что принёс её для меня. Мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Я была в упоении, как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения». – При отъезде Керн из Тригорского Пушкин подарил ей автограф посвящённых ей стихов: «Я помню чудное мгновенье». «Когда собиралась, – рассказывает Керн, – спрятать в шкатулку поэтический подарок, Пушкин долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать, насилу выпросила я их опять». Керн сохранила и несколько фраз, сказанных ей Пушкиным. Когда раз они катались вдвоём, он сказал: «Мне нравится луна, когда она освещает красивое личико». Потом он ещё сказал ей: «У вас такой девический вид; не правда ли, на вас надето что-либо вроде крестика?» Вот тон, каким Пушкин говорил с женщинами.
     Вечером 3 сентября 1826 года Пушкин был увезён фельдъегерем Вальшем в Москву. Пушкину едва дали время накинуть шинель и захватить деньги. В Москве Пушкина ждали прощение государя и народные овации. Е.В. Путята рассказывает, что когда Пушкин впервые появился в партере театра, мгновенно пронёсся по всему театру говор, повторявший его имя, и все взоры обратились к нему. В тех же выражениях рассказывает об этом П.Д. Киселёв: имя его повторялось в каком-то общем гуле, все лица, все бинокли были обращены на одного человека. Ещё большее впечатление произвёл Пушкин в литературных кругах. В целом ряде гостиных, у Вяземского, у Веневитовых, Пушкин читал «Бориса Годунова», и везде это чтение потрясало. Никто не ожидал ничего подобного. Пушкин, которого все помнили больше, как автора «Кавказского пленника» и «Бахчисарайского фонтана», вдруг стал тем Пушкиным, каким мы его знаем. «Цыгане» и последние главы «Онегина» ещё не были написаны; «Пророк» только что написан. Это было время наибольшей славы Пушкина.
     Начался московский период жизни Пушкина. Впрочем, он бывал и в Петербурге и часто уезжал в деревню. В Москве он останавливался или у приятеля-кутилы Соболевского, или в меблированных комнатах. В Петербурге трактир Демута прославился тем, что в нём часто стоял Пушкин. Позднее, когда Пушкин женился, А.Я. Булгаков удивлялся, что у Пушкина, который «жил всё по трактирам», вдруг завелось хозяйство. Московская жизни Пушкина была возвращением к разгулу его ранней юности. Он набросился на столичные удовольствия, как давно голодавший. В декабре 1826 года М.П. Погодин записал в дневнике: «У Пушкина. Досадно, что свинья Соболевский свинствует при всех. Досадно, что Пушкин в развращённом виде пришёл при Волкове». А осенью 1827 года, когда Пушкин уехал из Петербурга в Михайловское, записал в своём дневнике А.В. Никитенко: «Поэт Пушкин уехал отсюда в деревню. Он проигрался в карты. Говорят, что он в течение двух месяцев ухлопал 18.000 рублей. Поведение его не соответствует человеку, говорящему языком богов». К этой же эпохе жизни Пушкина относится характеристика графа М.А. Корфа: «Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в близком знакомстве со всеми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкин представлял тип самого грязного разврата… У него господствовали только две стихии: удовлетворения плотским страстям и поэзия, и в обоих он – ушёл далеко».   
     В марте 1828 года Пушкин впервые встретился с Н.Н. Гончаровой. 18 февраля 1831 года, в среду, он женился. Сватовство тянулось долго. Многие потеряли веру, что свадьба когда-либо состоится. Ещё 16 февраля 1831 года А.Я. Булгаков писал: «В городе опять начали поговаривать, что Пушкина свадьба расходится. Это скоро должно открыться: среда последний день, в который можно венчать. Невеста, сказывают, нездорова… Я думаю, что не для неё одной, но и для него лучше было бы, кабы свадьба разошлась». Тотчас после свадьбы А.Я. Булгаков писал: «Ну, да как будет хороший муж? То-то всех удивит, никто не ожидает, и все сожалеют о ней». 22 февраля был маскарад в Большом театре, на котором были и молодые Пушкины. Любопытные собирались толпой посмотреть на них. В марте был у Пушкиных В.И. Туманский. Он писал в письме о Н.Н. Пушкиной: «Что у неё нет вкуса – это видно по безобразному её наряду. Что у неё нет ни опрятности, ни порядка – о том свидетельствовали запачканные салфетки и скатерти и расстройство мебели и посуды».
     Переселившись в Петербург, Пушкины стали бывать «в большом свете». Пушкин далеко не блистал в нём. В гостиной он был неинтересен. «Беседы ровной, систематической, сколько-нибудь связной, – пишет о нём бар. М.А. Корф, – у него совсем не было, как не было и дара слова; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль; но всё это лишь урывками, иногда, в добрую минуту, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание». Кн. П.А. Вяземский, написавший резкие возражения на «Записку» Корфа, решительно отвергает только «тривиальные общие места», но соглашается, что «беседы систематической, может быть, и не было». Брат «Лёвушка» рассказывает: «Редко можно встретить человека, который бы объяснялся так вяло и так несносно, как Пушкин, когда предмет разговора не занимал его. Но он становился блестяще красноречив, когда дело шло о чём-нибудь близком его душе… Когда он кокетничал с женщиною или когда был действительно ею занят, разговор его становился необыкновенно заманчив». А.А. Муханов, напротив, говорит о Пушкине: «Он стократ занимательнее в мужском обществе, нежели в женском, в котором, дробясь беспрестанно на мелочь, он тогда только делается для этих самок понятным». Эти суждения не так противоречат друг другу, как может казаться. Пушкин умел говорить только в своём кругу, в обществе ему было говорить не о чем. Но всегда его речь шла только порывами. Проповедей и лекций, какие записаны у Смирновой, он, конечно, произносить не мог.
     В.И. Сафонович оставил нам описание Пушкина на вечерах у Н.К. Загряжской: «На вечера являлся по временам поэт Пушкин. Но он не производил особенного там эффекта, говорил немного, больше о вещах самых обыкновенных. Пушкин составлял какое-то двуличное существо. Он кидался в знать и хотел быть популярным, являлся в салоны и держал себя грязно, искал расположения к себе людей влиятельных и высшего круга и не имел ничего грациозного в манерах и вёл себя несколько надменно… Избалованный похвалами своих современников и журналистов, он вносил в своё общество какую-то самоуверенность, которая отталкивала от него знакомых. Он не принадлежал к числу людей, которые могут увлечься откровенностью и задушевностью: всегда в нём видно было стремление быть авторитетом. В высшем кругу это ему не удавалось. Там обыкновенно принимают поэтов и известных артистов совсем с другою целью, и не столько им желают угождать, сколько сами требуют от них угождений. К сожалению, многие подчиняются этому требованию, и едва ли не было заметно это в Пушкине».
     На придворных балах Пушкину очень мешало его неумение подчиняться этикету. Ему пришлось выслушать резкий выговор от графа А.Х. Бенкендорфа за то, что на балу у французского посла он был во фраке, тогда как все присутствующие были в мундирах (26 янв. 1830 г.). Другой раз он явился в Аничков дворец в мундире, когда следовало во фраке (23 янв. 1834 г.). Большое смятение наделал он ещё, приехав однажды в треугольной шляпе, когда следовало в круглой (16 дек. 1833 г.). Впоследствии А.О. Смирнова сообщала ему каждый раз особыми записочками, что надевать: мундир или фрак. Впрочем, Корф был прав, говоря, что у Пушкина часто не оказывалось «порядочного фрака». В новом звании камер-юнкера Пушкин представлялся в мундире с чужого плеча, купленном для него после князя Витгенштейна.
     Известно, что Пушкин был под особым покровительством императора Николая. Бенкендорф писал ему: «Государь заботится о вас совершенно отечески и поручил мне, не как шефу жандармов, а как человеку, которому ему угодно доверять, наблюдать за вами и руководить вас своими советами». Это руководительство состояло, между прочим, в том, что Бенкендорф послал Пушкину письменные наставления «быть благомыслящим, почувствовать в полной мере великодушное монаршее снисхождение и стремиться учинить себя достойным оного» (22 ноября 1826 г.), или «вести себя благородно и пристойно» (13 мая 1827 г.). При случае Бенкендорф запрашивал Пушкина (14 октября 1829 г.): «Покорнейше прошу вас уведомить меня, по какой причине не изволили вы сдержать данного мне слова», или (17 марта 1830 г.): «Поступок (ваш) понуждает меня просить вас о уведомлении меня, какие причины могли вас заставить изменить данному мне слову? Мне весьма приятно будет, если причины, вас побудившие к сему поступку, будут довольно уважительны, чтобы извинить оный». Дело о «Гаврилиаде», возникшее летом 1828 г., едва не стоило Пушкину новой ссылки. Он спасся только тем, что отказался от своего авторства и назвал автором поэмы тогда уже покойного, стихотворца князя Д.П. Горчакова. Летом 1834 года Пушкин вздумал было выйти в отставку. Это решение вызвало целую бурю. Пушкин смутился и должен был взять отставку обратно. Бенкендорф тогда докладывал государю, что Пушкин «сознаётся, что просто сделал глупость». Государь положил резолюцию: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы ещё раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения».   
     По возвращении Пушкин из ссылки, ему заявили, что сочинений его никто рассматривать не будет. «На них никакой цензуры», – писал ему Бенкендорф. «Государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших, и цензором». Действительно, Пушкину возвращали его рукописи с собственноручными пометами государя, и он был убеждён, что это мнения Николая Павловича. На деле же, рукописи рассматривались в канцелярии Бенкендорфа. Кто-то (имя нам неизвестно) писал на них маленькие, но бойкие и острые рецензии. Попадались в них, например, такие выражения: «Литературное достоинство («Бориса Годунова») гораздо ниже, нежели мы ожидали… Некоторые сцены истинно занимательны и народны, но в целом составе нет ничего такого, которое показывало бы сильные порывы чувства или пламенное пиитическое воображение. Прекрасных стихов и тирад весьма мало». В этой же канцелярии был выработан и совет, сообщённый Пушкину, как личное мнение самого государя: «с нужным очищением переделать комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта». О «Цыганах» было здесь решено, что «это – лучшее произведение Пушкина в литературном отношении, вроде Байрона». Государь в своих резолюциях обыкновенно слово в слово повторял эти суждения, иногда только позволяя себе несколько изменить выражения: так, вместо слов – «чтение сего изящного пиитического творения доставило великое удовольствие», он приказал написать – «изволил читать с особым удовольствием». В одном тайном донесении Бенкендорф, не скрываясь, писал государю о Пушкине: «Он всё-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и речи, то это будет выгодно».
     Наряду с официальными отношениями, другим постоянным источником неприятностей для Пушкина, в его петербургской жизни, были его денежные дела. Он не только взял жену без приданого, но должен был дать ей приданое. Жизнь на большую ногу стоила дорого. Уходили деньги ещё к тёще и к тестю. В 1832 года Пушкин получал жалованье в 5.000 р. ежегодно. В 1834 г. ему было дано правительством в ссуду, на напечатание «Истории пугачёвского бунта», 20.000 р. В 1835 г. ссуда была ещё не уплачена, и Пушкин опять просил у государя денег, говоря, что у него долгов на 60.000 р. Ему дали ещё 30.000 р. в ссуду, без процентов. С 1834 года настойчиво и даже нахально стал вымогать деньги муж сестры Пушкина – Н.И. Павлищев. Сначала он спрашивал долг Л.С. Пушкина, потом стал требовать, чтобы им выделили из Михайловского часть О.С. Пушкиной-Павлищевой. Сам Павлищев при этом указывает, что Пушкин заплатил за брата 18.000 р. Михайловское Павлищев оценивал в 70.000 р. и требовал на долю Ольги С. – 13.700 р. «Я хлопочу о законной, справедливой оценке, – писал Павлищев, – потому что действую не за себя, а за Ольгу с сыном и за Льва Сергеевича». Какова была оценка Павлищева, можно судить по тому, что впоследствии Михайловское было куплено опекой для детей Пушкина за 20.825 р. В ряде бесконечных, то жалобных, то обидчивых писем, Павлищев всё сбавлял цену и, наконец, согласился на оценку в 40.000 р. «Теребят меня без милосердия», – писал тогда Пушкин. Он любил разыгрывать роль умелого хозяина, но совершенно терялся в денежных делах. Жена называла его в этом отношении «подурушей». Когда Пушкин умер, во всём доме нашлось едва несколько десятков рублей.
     В последние два года жизни Пушкин издавал «Современник». С ним, к неприятностям по службе и денежным, присоединились ещё неприятности журнальные. Цензура всячески притесняла Пушкина. Статьи, которые проходили в других журналах, у него зачёркивались. Сам Пушкин жаловался князю М.А. Дондукову-Корсакову: «Все статьи, поданные мною, пропущены были единственно по вашему снисхождению, ибо А.Л. Крылов (цензор) со всеми статьями, поступившими с моей подписью, относился в Комитет, не решавшись пропустить, что бы это ни было… Двойная цензуры отымает у меня так много времени, что журнал мой не может выходить в положенный срок». А.В. Никитенко писал в своём дневнике: «Пушкина жестоко жмёт цензура. Он жаловался на Крылова и просил себе другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили Гаевского. Пушкин раскаивается, но поздно. Гаевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел восемь дней, что теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия вроде того, что такой-то король скончался». «Современник» не имел никакого успеха. У других журналов было тогда по несколько тысяч подписчиков, а у Пушкина не было и двухсот. Впрочем, и дело велось довольно беспорядочно. Книжки (четыре в год) страшно запаздывали. «Да объяви ради Бога, – писал Пушкину Д.В. Давыдов, – в газетах, где подписываться на «Современник». Ведь ты от молчания своего об этом много теряешь, особенно в провинциях: я знаю многих, которые не подписались на твой журнал от незнания, к кому прибегнуть».
     Надо представить себе, в каком настроении был Пушкин в эти последние годы и месяцы жизни, чтобы понять историю с Дантесом. Кредиторы теснили, бриллианты жены были заложены. То и дело наступали «сроки» разным векселям. По службе, с которой нельзя было и бежать, оставалось ждать новых неприятностей. Читатели к Пушкину остыли. Бойкая критика 30-х годов бранила все его новые произведения. Белинский писал о «закате пушкинского таланта». «Современником» не интересовались… И в это-то время стали приходить к Пушкину анонимные письма о неверности его жены. Никто не возьмёт на себя оправдывать Дантеса. Но «смягчающие обстоятельства» в его преступлении были. По свидетельству всех современников, Пушкин был «вспыльчив до бешенства». Даже в его эпиграммах часто больше брани, чем остроумия. В личных столкновениях он был, вероятно, нестерпим. Наконец, то письмо, которое Пушкин послал Геккерну-отцу, требовало одного ответа – вызова.
     Совершенно в стороне от всех этих тревог стояла жена Пушкина. Она предпочитала блеск и бальную залу всей поэзии в мире, и исподтишка немного гнушалась тем, светская женщина par excellence, привязана к мужу, a homme de lettres (это слово бар. М.А. Корфа). Она была так чужда всей умственной жизни Пушкина, что даже не знала названий книг, которые он читал. Прося привезти ему из его библиотеки Гизо, Пушкин объяснял ей: «синие книги на длинных полках». Пушкин дважды изобразил нам свои интимные отношения с женой:

Когда в объятия мои
Твой стройный стан я заключаю,
И речи нежные любви
Тебе с восторгом расточаю, –
Безмолвно, от стеснённых рук
Освобождая стан свой гибкий,
Ты отвечаешь, милый друг,
Мне недоверчивой улыбкой…

     Но это ещё слабо. В другом стихотворении Пушкин говорит, что он не дорожит «мятежным наслажденьем… стенаньем, криками вакханки молодой».

О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительней тобою счастлив я,
Когда, склонясь на долгие моленья,
Ты предаёшься мне нежна, без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,
И разгораешься потом всё боле, боле –
И делишь, наконец, мой пламень поневоле!

     Разве не страшно думать о тех «долгих молениях», с которыми Пушкин должен был обращаться к своей жене, прося её ласк, о том, что она отдавалась ему «нежна, без упоенья», «едва ответствовала» его восторгу и делила, наконец, его пламень лишь «поневоле»!
     Когда Пушкин умер, и об этом сказали его жене, она бросилась к телу с криком: «Пушкин! Пушкин! ты жив?» Даже в эту минуту у неё не нашлось для него другого имени. Он и после смерти был для неё тем же, чем всю жизнь, – поэтом Пушкиным, только Пушкиным!

     * Предлагаемая статья, конечно, не имеет притязаний быть сколько-нибудь полной характеристикой Пушкина. Её цель только выставить на вид некоторые черты его жизни и духовного облика, которые при обычном изложении остаются в тени. Поэтому обо всём общеизвестном в ней или умолчано, или сказано бегло. В статье нет точных указаний на источники, но все упомянутые здесь факты взяты из современных свидетельств и могут быть подтверждены ссылками.