Запах чёрного снега

Завод был таким огромным, что, казалось, откуда ни взгляни из деревни — всё равно увидишь его. Местные, даже старожилы, уже и не помнили, когда он был построен — казалось, он был здесь всегда. Чёрное, мрачное здание с трубами, уходящими, кажется, прямо в облака. Иногда из них выходил густой, тёмно-серый дым, но чаще — ничего. Пустота. Безмолвие.

Петька выглянул в окно. Там, разумеется, был виден завод и часть улочки, уходившей вверх по оврагу.
Поздняя осень будто выскочила из-за угла, разбрасывая краски по деревьям — разрисовав оставшиеся немногие листья вычурными, почти театральными цветами. Они казались чужими среди общей тусклой серости.

— Ты сегодня снова допоздна? — услышал он голос матери, обращённый к отцу.
— Да, — недовольно буркнул отец.

Дверь скрипнула, потом захлопнулась. Наступила звенящая тишина — настолько густая, что в ушах словно зашумело. Завод, несмотря на свой огромный размер, был почти бесшумен. Ни гула, ни вибраций — только ощущение, будто он слушает.

Петька знал, что отец пошёл туда. Вся деревня работала на заводе. Скоро и он подрастёт — тоже пойдёт. Правда, он не знал, что там делают. Да и вообще, ему пока было не очень понятно, зачем нужна работа. Зачем уходить на целый день, чтобы возвращаться злым, угрюмым, недовольным, а утром — снова туда?

Осенью было хорошо — она хоть немного красила мир вокруг. Все остальные времена года были серыми. Даже лето. Хотя казалось бы — цветы, зелёная трава, деревья… Но и они были серыми. Всегда. Будто мир забыл, как быть живым.

На фоне этой серости всё было таким же: серые дома, серое небо, серые люди.

Внезапно пошёл снег. Точнее — сначала показалось, что это пепел. Это было странно: ещё рано для снега, никто его не ждал. А он всё падал и падал, кружась, не спеша, будто нехотя, почти лениво.

Петька слышал, что снег должен быть белым. Он протянул руку — снежинки были плотные, резкие, как будто кристаллики соли. Они обжигали холодом. Снежинки не таяли на ладони сразу, а оставляли чёрные маслянистые пятна, будто копоть въедалась в кожу. От них пахло гарью. Не как от костра — как от перегретого железа. Воздух будто заржавел. Этот запах был тяжёлым, вязким, он въедался в нос, в одежду, в кожу. Петька поморщился. Он не знал, как должен пахнуть снег, но точно — не так.

Он поднял голову: миллионы снежинок летели вниз. Было тихо — ни ветра, ни звуков. Только редкий шорох — как будто кто-то рассыпал угольную пыль. Снег ложился на землю, на крыши, на заборы, не тая. Земля становилась чёрной, словно выгоревшей.

Он огляделся. На улице никого. Пусто. Серые дома, чёрный снег. Пустота. Время шло, а Петька стоял с вытянутой рукой — не понимая, что происходит. Было странно, что никто не вышел. Никто не замечает. Никто не говорит.
Он отряхнул ладонь и бросился в дом.

— Там снег… но он… чёрный! — сказал он родителям, сбивчиво. — И пахнет… странно. Похоже на гарь.
Они переглянулись. Мать махнула рукой:
— Ну вот если конфетки посыпались, тогда бы да, — улыбнулась мама.
— Чудит природа, всякое бывает, — пробормотал отец, не отрываясь от газеты.

Петька снова вышел. Снег шёл всё так же. Уже укрыл землю тонким слоем. Он хрустел под ногами.

Он оглянулся. Всё это казалось неправдоподобным. Так не должно быть. Казалось, что сам завод испускает этот снег. Но ведь такого быть не может…

Мальчик шёл по пустынной улице, а вокруг всё падал снег. Он свернул на другую улочку, потом на третью. Шёл долго. Наконец впереди замаячили силуэты — люди.

Однако, казалось, никого не интересовало, что именно падало с неба. Все торопились по своим делам. Кто-то поскользнулся на снегу, чертыхнулся, поднялся и пошёл дальше. Петька шёл дальше, озираясь.

Внезапно улицы заполнились людьми. Снег шёл. И шли люди. Снег казался ярче, чем они — хотя был чёрным. А люди казались бледно-серыми, почти бесцветными. Как будто сделанными из бумаги.

Незаметно для себя он оказался на краю посёлка. Дальше начинался лес. Было ещё не темно, и Петьке вдруг захотелось пройтись туда. Он бывал здесь нечасто. Но сегодня что-то тянуло — хотелось уйти от кирпичей, железа, стекла… Хотелось почувствовать что-то живое. Что-то, что дышит.

Лес был небольшой, и Петька знал: зверей здесь не водится. Он шёл спокойно.

Здесь дышалось легче. На удивление, снег почти не шёл — лишь редкие снежинки перелетали меж деревьев, и тот снег был другим. Более лёгким. Почти настоящим.

Вдруг Петька заметил странное строение — землянку. Было непонятно, что это: склад? нора? чья-то хижина? Наверное, бомж. Хотя в посёлке таких не бывало. Это уже было странно. Пришлый?
Из трубы вился тонкий дымок. Значит, кто-то был внутри. Петька замер.

Из землянки вышел старик с седой бородой. Он был одет в выцветшую синюю фуфайку, коротко остриженный, борода — лопатой, аккуратная. Штаны были простые, а на ногах — чёрные резиновые сапоги. Вид у него был не бомжеватый — скорее, деревенский, чистый, но чужой.

— Ты тоже заметил? — спросил он сразу, без приветствий. Глаза под густыми бровями блестели живо. Старик внимательно смотрел на мальчишку.
— Снег?.. — неуверенно спросил Петька.
— Ну, снег, конечно, — усмехнулся старик.
— Но… его как будто никто не видит.
— А зачем им его видеть? — спокойно сказал тот. — И главное: зачем ты видишь?

Старик молчал, будто ждал, пока Петька сам осмыслит вопрос. Затем медленно кивнул — будто принял его молчание за ответ.
— Заходи, — сказал он. — Раз уж пришёл.

Внутри было неожиданно тепло. Пахло дымом, старым деревом и чем-то чуть горьким — может, корой. На стене висела керосиновая лампа. Печь, кровать да маленький столик с табуретом.
— Ты не из наших, — тихо сказал Петька, оглядываясь.
— Я был. Очень давно. Но потом… перестал быть. Старик налил себе чай из видавшего виды чайника.
— А почему ты ушёл?
— Потому что я однажды спросил, — сказал он и посмотрел на Петьку, — зачем. Зачем каждый день ходить туда, — он кивнул в сторону завода, — чтобы становиться всё более пустым.
Петька кивнул. Он это чувствовал. Но никогда не говорил. Ни с кем.
— И что ты сделал?
— Ничего особенного. Просто не пошёл. Сначала было страшно. Потом странно. А потом — уже никак.
— Это из-за завода?
— Не только. Завод — это форма. А снег — следствие. Он — как дым от костра, которого никто не видит.

Петька замолчал. Смотрел в пол. В голове не укладывалось: почему все ходят, живут, работают… и никто не спрашивает?
— Почему я его вижу? — спросил он.
— Потому что ты пока не сломался. Не поддался. Не стал таким, как они. Или — стал, но ещё вспоминаешь, каким был до.
Старик подошёл к полке и достал небольшой свёрток. Подал его Петьке.
— Эта вещь поможет тебе, если ты пойдёшь дальше. Не сейчас и не сразу. Но когда решишь.
Петька взял свёрток. Он был тёплым и чуть шершавым на ощупь.
— А если я не решу?
Старик пожал плечами.
— Значит, вернёшься. Забудешь. Станешь как все. Хуже не станет. Но и лучше — уже не будет.
Петька смотрел в огонь. Старик молчал.
— Ты ведь знал, что будет, — выдохнул мальчик.
— Знал, — просто ответил старик.
— Почему тогда?.. Почему ушёл?
Старик усмехнулся. Он подошёл к двери, распахнул её — и в хижину ворвался воздух. Не свежий. Не мертвый. Просто честный.
— Потому что знал: если останусь, каждый мой день будет не мой. Даже мысли — не мои. Там, в Посёлке, всё устроено так, чтобы ты ничего не выбирал. Чтобы жил не хуже, а как надо. А я, видишь ли, предпочёл жить плохо, но по-своему. Даже если это путь в одиночество, даже если снаружи он выглядит, как провал.

Петька отвернулся. Старик подошёл ближе.

— Они говорят: «Делай добро — будет хорошо». Но они забыли сказать кому. Поступки не становятся правильными от того, что от них потом кому-то легче. Ты либо живёшь по совести, либо по результату. А результат — он всегда чужой.
— Но ты один, — прошептал Петька.
— Это да. Потому что правду нельзя разделить — можно только нести. А правда моя такова: я не стал частью механизма. За это и заплатил. Ты спрашиваешь, стоило ли? А ты спроси себя: хочешь ли ты прожить жизнь, как правильный винтик, или как ошибка в схеме, из-за которой кто-то впервые подумает: «А что, если не всё обязательно?»

Старик замолчал. Ветер хлопнул дверью. Огонь в печи чуть угас, но не исчез.
— Если выберешь путь вне системы, ты не будешь героем. Не будешь победителем. Ты будешь собой. А это куда опаснее.
Петька поднял голову и пристально посмотрел на старика.
— И всё же... ты один. Живёшь в нищете. Тебя никто не помнит. Разве это не поражение?
Старик медленно поднял взгляд и долго смотрел сквозь Петьку, будто сквозь время.
— Если жить — значит быть частью толпы, тогда да, я проиграл. Но если жить — значит не врать себе, не затыкать трещины в душе чужими правилами, тогда, может быть... я всё же жил.

Он вздохнул, глаза его блестели, но не от слёз.

— Я не стал счастливым. И, может быть, ничего не изменил. Но я был. Был сам. Без плёнки. Без чужого языка. Просто — был.
Мальчик медленно поднялся. Свёрток в руке казался тяжелее, чем был на самом деле. Он чувствовал, как внутри него что-то меняется, словно трещина, по которой начал просачиваться воздух.
Он не спросил, что в свёртке. Не спросил, почему старик ни разу не предложил ему остаться. Ответы были внутри, витали в горьком запахе коры и старого дерева, в тишине землянки. Петька знал: он вернется в посёлок, где улицы уже стали чёрными, а люди — бледными силуэтами. Он снова увидит родителей, которые так и не заметили чёрного снега, никогда не чувствовали его запаха. Он вернется в мир, где все делали вид, что ничего не происходит, и этот обман въедался в них глубже, чем сажа в лёгкие.

Идя обратно по темнеющему лесу, Петька чувствовал, как чёрный снег хрустит под ногами. Раньше казалось этот хруст был похож на счётчик дней в тюрьме. Теперь он понимал: тюрьма — это не стены и не решетки. Тюрьма — это выбор не видеть, не чувствовать, не спрашивать. И цена этого выбора была ясна: всё, что должно было умереть — умерло не снаружи, а внутри.