Не опоздает грустный дилижанс

Квартира Перескоковых, 09.01.1925, 19:43

Перескоков склонил голову и его скулы ушли в тень в тусклом свете прихожей.

– Конечно, проще нарываться самому… – и осёкся.

– Ты знаешь меня…

– Послушай, ведь я не безмозглый эсер. И не студент, вопящий у стенки строчки любимых поэтов, таких же неумных. Мы – продавцы азарта. Мы даём прибежище соблазнам человека. Мы не зло, которое стоит наказывать.

– Разумеется, всё хорошо. Ночи подряд ты проводишь со своими добрыми бандитами. Ты куришь там до хрипоты. Ты перестаёшь видеть людей и без зазрения берёшь деньги у вчерашних палачей и их распутниц. А потом ты приходишь и трогаешь меня; сходящую с ума все эти бесконечные часы.

– Ты ведь даже не просыпаешься, когда я прихожу, – он виновато усмехнулся.

Она хотела ответить, но они стали смотреть друг на друга. Её глаза скользили в его взгляде, жалостно прыгая, пристально пытаясь рассмотреть в нём настроения.
– Андрей, меня замучили предчувствия…

– Ну, Таня, пойми ты, лучше переждать в сытости и страхе, чем сдохнуть на помойке в безопасности. Да чекисты ведь сами с нами играют!

– Почему ты не найдёшь нормальную работу? Ты окончил университет, у тебя была работа до революции, ты молод и мог бы вполне хорошо зарабатывать. Зачем тебе лезть на рожон в подпольном притоне…

Перескоков яростно обмер.

– А то ты не знаешь, что я никогда не буду работать на красных, за свой бред уложивших наших родителей? Ты не знаешь, да? – он с болью потупился. Замолчал, сглатывая ненависть обратно. – Давай просто дотянем, – добавил он тихо. – Уверен, удержаться им не по зубам. Нужно дотянуть…

Она почти плача упала ему на плечо. Гладя её, Перескоков говорил, уже спокойно:

– А если выйдет по-иному, я буду писать тебе из Сибири. На сколько б ни упрятали, мне только двадцать девять – всё равно мы снова встретимся, пусть даже к шестидесяти. Я же тебя никогда не оставлю.

Перескоков с грустью посмотрел куда-то далеко.

– Нет, не так. Представь, однажды к нам заскочит меценат, сядет за мой стол и, ослепнув от азарта, проиграет состояние, бриллианты и именья; забросает меня купчими… А наутро мы с тобой уедем в Монте-Карло. В Монте-Карло… Навсегда… Я буду играть там. Дальше я и ты, и наши дети никогда не будут знать нищеты и рабства.

– Андрей, этой несбыточной мечте столько же, сколько твоему желанию повесить в коридоре полочку…

Перескоков хохотнул. Потом нежно провёл губами по её лбу:

– Я добыл нам заграничные паспорта. Тань, скажи: всё будет хорошо.

Они целовались; она прошептала:

– Всё… будет… хорошо…

Перескоков открыл дверь, взял шляпу. Стуча по ступенькам, махнул на прощанье:

– Жди. Моя радость…

Жёсткость и надменность всё никак не застывали на лице, когда он покидал тёмный подъезд…

------------

Проспект, 09.01.1925, 20:03

Катран начинался ещё по дороге в катран. Каждый раз, проходя этот путь, Перескоков забывал про честность заново. В опиумном кругу плохим мухлежом своротить клиента – уголовники не простят, с ними не случается. Руки сразу изо льда, какие уж тут карты под ножом. Дрожать он переставал всегда одинаково: замирал, чтоб не колотило, устанавливал внутреннюю тишину и вспоминал.

Вспоминал одно и то же – лето, деревня, терраса. Голос деда с бегущей водопадом рубашек колодой. Золотое правило: сел играть – забудь про честь и совесть. Делай из партнёра дурачину. Приказывай пальцам расслабленную плавность, за плавностью приходит незаметность. Не останавливай обманное движение, что бы ни случилось. Отнесись к процессу зло. Но будь готов парировать улыбкой любое подозрение. Ничего лишнего. Никакой резкости. Проиграй по памяти пару простых фокусов…

Отлично. Спокойного не тронут…

– Да что ты за напасть такая?!

Резко зазвенели монеты в талом снегу тротуара. Купюры удалялись и кружили, размываясь, как волчки. Перескоков посмотрел из-за плеча на старика. Старик хотел согнуться и вернуть серо шелушившиеся деньги в ранее раскрытый кошелёк. Быстро обессилев, кошелёк он выронил.

Перескоков опомнился и спешно присел. Он подбирал медяки и бумажки, наскоро тёр их об рукав. А старик над его головой нахально покашливал:

– Смотри, как бы себе ничего…

– И в мыслях нет, дедушка, – Перескоков уже был в бесперебойном равновесии.

Он собрал всё, что видел поблизости.

– Дайте сюда, – Перескоков ссЫпал мелочь по кармашкам кошелька. Поверху протиснул мятые червонцы. – Больше не роняйте.

Перескоков пошёл дальше, но неожиданно старик твёрдо процедил ему вдогонку:

– Эй, стой!

Перескоков встал и обернулся.

– Собрался уйти без награды?

Его голос был лишён благодарного почтения.

– В этой жизни нас ничто не остановит от рокового шага. Но я обещаю тебя оберегать. Прощай.

Свет фонарей замигал с замыканием; через секунду фигура, похожая на старика, исчезала в другом конце улицы.

Перескоков свернул с проспекта. Он входил во всё более глубокую тьму. Вскоре он осмотрелся и приник к двери с выломанной ручкой. Кулаком отбил по ней «Интернационал»:

– Перескоков, катала. Пароль – «Фраера Октября». Федька, открой!

Стукнул засов, шорох прошёлся по дереву, крюк крутанулся, щёлкнул замок. Потом опустился цинично наставленный браунинг Федьки. Лестница вилась в бледный подвал.

------------

Катран, 09.01.1925, 20:23

Перескоков понимал, вырываясь здесь из общего для всей страны безденежья, что своим приходом он повинуется жертвеннику. Всё: порог; содрогнулся – на душе зарядило, зал впереди стал тупиком мироздания. По вспученной моче штукатурки гуляли мёртвые тени, лампада наводила на контуры грязь. Лампада стала бы мученицей, если б не была забуревшей керосинкой.

Перескоков просачивался сквозь сброд к своему месту у угла, и его суровый вид превращался в обезвоженный. Пыль приставала к губам, пот проступал. Глаза раззуделись, не проморгаться.

Добренький простачок с политически левыми взглядами и косоглазием от природы хотел оболваниться, сразу заняв право игры. Сразу задвигался параллельно, минуя заторы столов:

– Андрюха, чего припозднился! У меня, понимаешь, получка, заначивать я не умею, так лучше рискнуть. В двадцать одно, угу?

– Да без проблем, – с выдержанной ноткой профессионализма ответил Перескоков, расстегнув пальто и бросив сигареты на свой край. После подогнал к переносице пенсне. Колода пропустилась призрачной гармошкой.

– На меченые будешь проверять? Давай на берегу, а то деньги тискать я тебе не дам. Проигрыш отдаём тут же. Вроде больше правил нет.

– Пожалуй, начнём.

– Ну и отлично, – Перескоков не глядя вскрыл обоим по одной, мгновенно подняв три собственные карты.

Он косился на поднесённый стакан виски между ними; в виски плавала мелкая белая щетина. Стакан плохо прополоскали, на нём осталась не смытой помада. Она рассеклась на гранёном ребре, зияя восковым переливом. На дне плескались буквы с цифрами – «С.-Петербургъ 1905 г.» Мятеж в тот год привел его семью к негаданной трагедии. Его родителям выпало не жить первым из бесчисленных – как выяснилось позже. Хорошее напоминание о судьбе, раздавленной дугой колеса истории.

– Девятнадцать! – выкрикнул партнёр с надеждой.

– Двадцать, – Перескоков показал. – Ставка та же самая?

Левому шли мелкие, Перескоков выдавал снова и снова. От нужды он прозябал там, где ничего – кроме пьяного угара и понятий. Там, где узкой улочкой шатается веселье. Всемогущество иллюзий и обмана доказывают выигрыши, а дОма, перетряхивая куртку, ты чувствуешь, какое ты ничто, набитое деньгами.

– Так, у меня двадцать. У тебя?

– Двадцать… одно. Ещё?

Не к чему примкнуть, повсюду лишь кабак и голый вася. Беда заедает под галстучный узел. Время настигает сбавляющих шаги, время не оглядываться… «Феня» безутешно выползает кисейной соплёй интеллигента. Сквозь дешёвый дым блатные воры и их спутницы жеманятся наколками. В этих синих, зелёных, чёрных цветах, они – пауки, змеи, гиены. Без зла приглашают, без зла обчищают, а высунься – порежут: все двери заперты – то же, что и на нарах.

– Девятка, тройка – двенадцать. Карту!

– Пожалуйста… десятка – двадцать два – и отдыхай…

– У тебя первая – пять? Десять, четыре, туз – карту!

– Получай… Двадцать пять…

– Пятнадцать!

– Семнадцать!..

– Делю десятки на две ставки! Двадцать – оставляю, девятнадцать – оставляю.

– Двадцать одно…

Многие по жизни без стоп-крана – проходимцы иногда, даже частенько, могут расшвырять в один присест их незначительное всё. А барины – ни-ни, после охоты и вина они за лохотроном добродушны и в меру расточительны. Революция обчистила карманы богатеев, но не здесь, в катранах. Приходится опрастывать таких же люмпенов…

Перескоков прочитал в лице напротив удручённую усталость.

– Десять-туз! Очко!! – радостно воскликнул косоглазый левый.

– Ты смотри-ка, – не трудясь над театральностью, хмыкнул Перескоков. Разгибая маленький шалашик толщи выигрыша, выложил червонец.

– Вы случайно уходить не собираетесь? – вдруг осведомился левый.

– Я ещё, можно сказать, только пришёл, – Перескоков опечалился, тасуя. Посмотрел куда-то прочь.

Все в подвале неожиданно обернулись к входу. Толстый усач у порога тряс снег с огромных плеч шубы. Все знали, что он – нэпман, один из крупных хищников, жирующих в кровавой тайге новой жизни.

Перескоков ни разу с ним не играл, только помнил, как между собой блатные называли его Фанычем – что-то из тюремного жаргона. Фаныч заходил сюда с большими перебоями и, в основном, проигрывался кому-то одному.

Перескоков преспокойно продолжал раздачу: Фаныч был при нём пять или шесть раз, но его тут же учтиво занимали. Через весь зал до дальнего угла ему было не дойти.

К Фанычу мгновенно потянулись, любезно под рукав стаскивая шубу. Нэпман не снял с шеи воротник из норки, видимо страшась внезапных потасовок с ударами в кадык. Безусловно, беспричинно – со столькими рублями ему это не грозило. Если на него вдруг нападут и отпинают, то бережно, стараясь не отбить пристрастие к игре.

Фаныч пробирался вглубь рядов и казался отдалённо несколько безумным. Отовсюду, из улыбок и заискиваний, тянулись подхалимы к его строгому костюму. Однако он неумолимо проходил. И вот напротив Перескокова он чуть ли не снял с табуретки тощего левого.

– Ну-ка пшёл! Я сейчас рассчитаюсь с этим.

Перескоков сидел и сомневался.

Нэпман рыгнул:

– Чего уставился? Забыл, сколько огрёб?

– Вы ни с кем меня не спутали? – хоть и осторожно, но бессмысленно молвил Перескоков.

– Будто я не помню твою рожу! Для себя ты отхватил тогда сверх меры, не считаешь? Раздавай деберц!

– Раз вам угодно, – Перескоков протащил по столу ребро колоды, и все рубашки встали друг за другом. В нём не утаились торжество и изумление.

– А ставка? Вы забыли ставку.

– Длинный деберц до пятисот одного? Что ж, победителю – по рублю за каждое набранное очко.

Цена разминки отняла у Перескокова дыхание… Фаныч беззаботно наблюдал за опускавшимися картами; Перескоков, не меняя выражения, сбил колоду дважды в одном и том же месте – в мерцавших сытых глазках он увидел, что сопернику и дела нет до крапа.

Всё обман, в руке уже пророс волосок до смерти – привычно натянувшийся. Поэтому доходы, получаемые здесь, не смущали никогда. Незадачливых мухлежников водили убивать на ночной мороз. Заведение поддерживали чистым.

Перескоков уследил две крестовых у обоих, под корень ногтя подоспел распушившийся валет, отправляющийся к Фанычу. Наш герой подвинул нижнюю, приподнял ладонь, и валет сошёл ему в рукав. Козырем раскрылась трефовая семёрка. Обратился к Фанычу:

– Прошу.

Перескоков оберёг его от быстрых марьяжей.

Фаныч, после паса еле успев отказаться от комбинаций, начал с мелочёвки и милейше не забрал ни одного очка за первые пять взяток. Перескоков не давал себе не знать у оппонента более двух карт, предупреждая неустойки по мастям. Под конец у Фаныча прорезался полтинник на четыре бубны – внушительный просмотр.

Зашедши наобум, Перескоков безвольно отыграл свой ход. Однако нэпман внезапно перебил бубновую десятку, свернув свой ряд до терца. Но в последний момент терц получилось добрать Перескокову. Осталось выставить «рост», где карты Фаныча уступали по старшинству. Больше с комбинациями он не возникал.

С перевеса ему жалованы были завершающих три взятки, плюс десять очков за последнюю из них. Но и те очки прибавились в пользу Перескокова за победу в партии. Выигрыш составил порядка трехсот. Фаныч углубился в бланк с треском завершившейся для него игры.

Перескоков спешил приготовить всё к продолжению. Его слегка коробило то придурковатое доверие, когда соперник пять минут подслеповато пялится в бумагу, закрывшись ей от сдатчика. В это время Перескоков напихал ему всю дрянь и рассчитал ход партии.

Они снова взяли карты. Фаныч спасовал. Перескоков отложил полусотенный марьяж, докидываясь взятками. Захаживал и сеял разнобой. Рубашками отыгранных отбоев отбрасывались в сторону попытки Фаныча сравняться с Перескоковым. Фаныч наскрёб сорок очков случайной «Беллой» – комбинацией единственно пришедших к нему короля и дамы.

Фаныч продолжал быть с отстранённым выражением, будто бы раскладывал пасьянс, не понимая, кого ждёт разгром. Перескоков в кураже преобразился и влепил свернувшиеся карты, которые держал:

– Отыграться, к сожалению, не вышло.

Фаныч как не от мира сего стал собирать колоду.

– Всё точно было честно? – негромко спросил он, подгоняя уголки.

– Если что не нравится – положИте карты. Можете идти и потаскать «Акулину» с тёлками, – Перескоков находил в себе силы смотреть прямо.

– Может, в Безик сыгранём?

– Как хотите. Воронин, нам колоду!

Фаныч, потупившись, скатывал занозу с острия карандаша, ровняя и вытачивая грифель. Перескоков взглядом блуждал по сторонам, цепляя краем глаза усатую маску физиономии Фаныча с гладким, болезненно белым, доверчивым лбом.

Воронин в то же время затерялся в очертаниях дурманящего дыма. Служа барменом, он к полуночи косел за стойкой, но владел талантом прицельно наливать из любого состояния. Основной хозяин наведывался редко – будучи вторым по полномочиям, Воронин зачастую расценивался главным.

Бармен сполз с высокого круглого стула прямиком под обожжённую тумбочку. Появившись снова, выставив вперёд зажатую колоду, он поплыл, как будто слепой мальчик и уморительным нарциссом ковырялся в ухе гарной спичкой.

Вне игры. Перескоков поправил узел галстука и пенсне на намокшей переносице. Он испытывал тоску среди всеобщей крутости. С глупой улыбкой Воронин тряхнул из коробки тридцать две карты для преферанса.

– Теперь я с благодарностью прошу тебя проваливать, – глухо велел Перескоков, сличая узоры на крапах.

– Проваливать?! С чего это? Сейчас возьму и выдам твои фокусы, – Воронин, давясь смехом, забухтел у уха Фаныча.

– Слушай, затыкАйся и кати отсюда, а то тебя придётся огорчить, – Перескоков сдавал карты, однако неестественно задерживал, вертел, почти переворачивал, пробрасывал и прятал их. Фаныч ни секунды не был во внимании под весом опиравшегося на него Воронина, орущего какую-то ахинею.

Фаныч отодвинул его резко, в руках у Перескокова на миг мелькнули карты раскрывшейся колоды и встали рядом с козырем. Оттолкнутый Воронин исчез, заметив это; в продолжение попытки устоять.

– До скольких очков?

– До тысячи, за каждое так же по рублю, – раздражился Фаныч.

– Начинайте! – навалившийся на локоть Перескоков состроил честный взгляд наискосок.

Все карты из раздачи были ему известны. Полтысячи очков улеживались в памяти, как раз под утроение ночного гонорара.

Перескоков стал не в силах всерьёз воспринимать комбинации меньшие, чем в сто очков. Ему игралось легко, руки забивал крупняк. Среди прочего, Фаныча сильно обделили козырями. И его лидерство развеялось, когда у Перескокова возникла долгожданная пятьсот.

Фаныч только сделался более недвижимым и со спокойствием крыл мелочью, будто бы задался целью больше не брать взяток. А Перескоков побледнел: у Фаныча прорисовалась «Мажорная квинта» – комбинация на тысячу очков.

В глазах поплыло: постеснявшись устроить квинту себе, он привёл противника до шага от неё: не доставало последнего туза. Мучительно забылись все краплёные отметины. Проигрыш навешивал бы долг, выплатить который можно только жизнью.

Выбивавшийся из неразобранных остатков рваный край в колоде – прошил, проколотил сознание, как швейная машинка. В поле зрения, в трусливый мутный взгляд пришибленного пса не попадало, как Фаныч реагирует на эти его действия. Тянулась бесконечно бесконечная рука с ненужной своей картой за ладонью. На кончиках она, подцепляя хирургически, просунула карту на подмену. Он ожидал вопроса, ожидал пырка – никто и не возник бы: за такое можно замочить без предупреждения. Локтем и плечами он прикрывал сердце и горло.

Обман был откровенным; но комар пока что не точил об него носа. Фаныч поправлял рукав. Легко перекатился, дабы жирным брюхом не стеснять руке движения. Получилось резко – и Перескоков дрогнул, сустав дёрнулся. Слепяще мирным мигом усыпляла нервы тишина.

Перескоков замер в положении, острейше выдававшем нечистую игру. На краю стола громыхнула бритва. Ею точили карандаши. Бритва сорвалась Фанычу под ноги.

Фаныч взбудоражился в переплясе эха толстой стали на досочном полу.

Он уставился сперва на Перескокова, вцепившегося в карту, лежащую под той, которую положено было добирать. Тот ждал непонимания партнёра; сам, сконфузившись, уже стал беззащитен, ослаблен и унижен. Вместо недотёпы-добряка, глазами нэпмана, отражая лезвие, блеснул каратель-изверг:

– Получая мои деньги, вы что-то неизменно забывали…– сослагательным акцентом молвил Фаныч.

– Что же?

– Спета твоя песенка! – поднимая бритву, Фаныч ринулся вперёд, сопроводил её, ударив с силой снизу, зацепляя основание кисти – где, как он прикинул, заканчивались рёбра. По квадратной рукояти на кулак выползала кровь.

Миг расправы медленно покинули несколько секунд. Расправляя пальцы, распрямляясь, он выпустил оружие и навис на стол, будто комиссар, требующий реплики для спора.

Перескоков попытался приподняться. Выпало пенсне, разбившись там, где было сыро, судя по глухому звону. Он непонимающе успел извлечь из тела во все красные оттенки окрашенную бритву. Осмотрев её, как нечто, он рухнул лицом набок.

Рана смертоносно и обильно сочилась на ладони. Перескоков не предполагал – насколько рано проколет его сердце этот поединок… Как маниакально не хотел он умирать – нелепо, на окурках.

Карканьем гортани у него не получалось звать к себе врачей. Он уже белел, пот остановился. Сонная апатия умяла.

Перескоков выдыхался.

Но его вдруг подхватили мясистые пальцы, будто кулачки уносящихся ангелов. Какой-то накрахмаленный халат придержал его за шею. Ему делалось всё проще, но кто-то бешено маячил красными крестами, беснуясь перед ним. Откуда-то скрипящим голосом вздохнули, что невозможно сделать невозможное. Сильно оттянув, некто вскинул Перескокова, бубня про осторожность, лишь просыпав молнии в размытой густоте потустороннего тумана…

------------

Катран, стол Перескокова и Фаныча, 09.01.1925, 21:08

Пальцы отползли, и вот у Перескокова снова восемь карт – с отчаянием, с безумством, но мухлёж удался. «Мажорной квинте» не было дороги, и она зависла у Фаныча, словно «обрубленный» дуплет в домино.

Стало нельзя представлять комбинации – колода закончилась. Фаныч – без козырей, с четырьмя последними картами масти, с другой шелухой, без взяток.

Перескоков собрал восемьсот очков на жалкие двести у Фаныча. Он побыстрее начал вторую партию, сдав относительно честно.

Всё завершилось молниеносно. Перескоков умыкнул в рукав два короля, не удержался, – он изнемогал скорее ухватить шальные большевистские деньжата. Король ему свалился своевременно удачно. Перескоков, показавши комбинацию, поднял восьмую карту.

Две швырнул на стол. Козырные семёрки.

– Восемьсот плюс двести. Тысяча. Победа.

Фаныч кисло уставился перед собой, не смутившись:

– Теперь давай в Буру. Только из-за четырёх карт не зови того идиота…

Перескоков поспешил отыскать четыре карты в колоде у дремлющего шулера за соседним столиком. Мгновенно пересчитал.

– Ставочка – пять тысяч, – Фаныч посмотрел на него жёстко, неприязненно. – Я-то вот достану столько, а тебя, учтивый мой, если проиграешь, зароют, дорогой интеллигент. Что, играешь?

– Почему бы нет? – Перескоков смешал последнюю шестёрку и уже не отводил холодный взгляд.

По три карты опустились незаметно в визуальной перестрелке. Перескоков хлопнул козырь:

– Как всегда, вы начинаете.

Фаныч беспрекословно запустил партию одолженной шестёркой, и это получилось единственным успехом. Пять из шести козырей оказались у Перескокова. Разномастный ряд стоял в руках Фаныча, а через него с захода проволакивали всю придворную рать: валетов, дам, королей. Ему не пришлось больше ходить, он отвечал только мелочью. Очков ему не перепадало, как будто «болвану». [1] Быстро был достигнут рубеж в 31 очко.

Перескоков задымил первой сигаретой. «Профессиональная месть». За насмешку в свой адрес он позволил себе бить наголову, строго. Ни к чему искать скандала, пробовать дать в морду, если ты умеешь разделывать всухую:

– Сколько тыщ заказываем? Десять? Нет, пятнадцать? Кстати, Ленин вам лично их присвоил?

– Ой заткнись ты, а… Двенадцать тысяч. И, отдай, – Фаныч сгрёб колоду. – Ты хреново мечешь банк.

Он долго растасовывал…

Перескоков урывал всё, что только можно. Постоянно отставал на четыре-пять очков, с тех пор как первой взяткой Фаныч отбивался королём. Шансов не предвиделось.
Прошлый кон со злостной подтасовкой совершенно извратил игровой процесс.

Перескоков суеверно испугался: а что если лимит смертных грехов стал вдруг исчерпан, и Бог не потерпит его на этой земле больше пяти минут? Ловкостью рук возместить было нечего. Чёрные фокусы мало мешали натиску Фаныча; птица его удачи звенела.

Правда, пожалуй, не так уж и дешево всё же, размышлял Перескоков – купить себе нож под ребро за двенадцать тысяч рублей…

Последние три карты. Он знает их все. И всё равно закрывает глаза…

Двадцать пять – двадцать пять. Десять пик Фаныча…

– Бью королём!

Баста.

Фаныч заёрзал от упущенной победы.

– Теперь я даю тридцать тысяч! – выкрикнул он.

– А знаете ли вы, что стоимость французской булки – два рубля? – с любопытством остерёг его Перескоков.

– Плевать! Тридцать тысяч, и я сдаю!

Карты нервно завертелись, выпадая от азарта.

Фаныч лудил по одной. Перескоков даже с удовольствием сыграл пять ходов «на ноль».

– Хотите покажу, что такое «Мазанка»? – Перескоков млел от возможности деклассировать Фаныча.

Далёкий от терминов катрана, нэпман распрямился, сомневаясь.

На столе перевернулись загадочные лица короля, дамы и валета.

– Это также называется «Бурой», и за сей ликбез я с вас прошу совсем немного – тридцать тысяч!

Фаныч подобрался.

– Ты вправе уклониться от пятидесяти тысяч…

– Уклонюсь, а то вам пломбированный вагон надо будет пригонять, чтобы расплатиться.

Фаныч был не против раскошелиться.

– Двадцать тысяч ведь для вас большие деньги? – спросил он.

– Сейчас? Наличкой?

– Да, и потом ещё доплата.

Двадцать тысяч Фаныча грудой оказались на столе… Деньги еле помещались во вместительный внутренний карман. Перескоков не без вкуса оставлял свой уголок, отягощённый гонораром с презираемого противника. Подозвал официанта, положив десяток тысяч на поднос.

Он потерял нужду желать себе чего-то, потерял нужду вообще и потерял все обязательства. Хотелось избегать набившее оскомину подвальное болото. Проспект там наверху, снаружи, козырял ему радостью никогда больше не заниматься непорядочными приёмами. Предстоял ночлег без планов нарушать уголовный красный кодекс. Сполна получен хлеб, пропитанный презрением к гидре уголовщины и страхом перед ней.

Он, взлетев по лестнице, махнул деньгами Федьке. Перескоков теперь по другую сторону прослушал дрязг засова, скрип крючка, замка. Этот злой дракон выплюнул его, не раскусив. И погрузился дальше в свой страшный дымный сон.

Уже виднелся заветный проспект…

– Андрюха, ищу тебя.

Дверь катрана ещё не скрылась из виду.

Пауза. Обращение не повторилось. Из подворотни прошагала фигура в капюшоне, ростом приблизительно с Перескокова, и встала на дороге. Как назло, свет падал ей на спину. Перескоков видел лишь лобастый череп. Голос в капюшоне неестественно басил и сухо шепелявил, словно у него стояли гвозди в горле – поэтому слова оборванно глушились.

Хулиганистый присвист зазвал из-за угла ощутимо сильных пятерых… Они неторопливо окружали, предлагая ему выкупить пощаду. Перескокова минувшая удача теперь не окрыляла. Вся добыча вечера как ахнула в трубу. Не было горячности, чтоб сдерживать удар.

Пивным смешком в шестёрке хулиганов прозвучал совет для Перескокова – не распарывать бумажником карман.

– А точно такой суммой вы хотите поживиться? – неохотно огрызнулся Перескоков, но ужесточения просьбы он не встретил.

Острие щелчком в солёном мраке оборвало улицу. Хулиган не медлил, занеся раскрытый нож змеиной похотью, над сжатой немотой оледеневшей жертвы. Решимость прочиталась Перескокову. И только тут вступила, отдавши оплеуху нападавшему, фигура с белыми бровями подо лбом в морщинах:

– На кой он тебе сдался, Димитрий?

– У него по ходу столько денег, что мы можем, наконец, прекратить харчеваться в участке!

Нож не терявшего жадности парня не спешил опускаться.

Крутанувшись винтом, главарь хрястнул носком ботинка Димитрию в подбородок.

– Я, кажется, выразился ясно: я против того, чтобы эта облава продолжалась! – он добавил второму хулигану под дых, и тот, падая, надрезался об нож. – Ещё кто хочет поскрести об Андрюху финку?

Выслушав молчание, главарь повернулся Перескокову. Сжал ему плечо:

– Ты неудачно появился; в темень по округе всегда навалом тех, кто заберёт и жизнь, и деньги. Воровской час пик. Не вовремя ты вышел. Не вовремя, – и с его словами пронёсся и свернулся зловещий вид разбоя тротуаров.

------------

Катран, 09.01.1925, 21:19

Фаныч подобрался.

– Ты вправе уклониться от пятидесяти тысяч…

– Я так не поступаю. Согласен на пятьдесят. Согласен даже десять оставить в долг до следующей встречи.

Фаныч в третий раз раздал просто отвратительно, и это Перескокову ужасно не понравилось. Уже на первом прикупе он потянулся, чтобы снять карту, однако лишь провёл по ней пальцами. У него было по-прежнему две карты. Фаныч, не увидев, добрал недостающую себе.

– Я не взял карту. За чужой подъём вы должны расстаться с вашей ставкой, – с безапелляционным сожалением вставил Перескоков.

– ?!... Сволочь, гад. – Фаныч стал угрюмо собирать по новой. – Сто тысяч.
Тут же он припух, выдав себе лишнюю.

– Да что ты будешь делать…

Перескоков восседал в оцепенении, после того, как сорвал пятьдесят тысяч рублей, не меняя позы.

– Ну что. Промоталась наличка. Ставлю ларец с бриллиантами.

– И каким он весом? – Таня как принцесса расцветала в жемчугах где-то в Баден-Бадене…

– Да не откажешься ты от ларца, – с хриплой усмешкой выдавил Фаныч, закончив раздачу.

После двух взяток Перескокову вскрылась «Колодка».

– Вам «Письмо», милейший, – перед Фанычем ударились туз, король и десять – он покрыл их, как и раньше, хронически – шестёрками.

С новым тузом Перескокова всё было кончено.

Фаныч алчно и подавленно дышал.

– Открою государственную тайну, – он понизил голос подхалимски. – Играем на имение за городом. Выиграешь – я выдам тебе купчую, с деньгами при расчете, – произнес он это с угрожающим оттенком.

Перескоков неясно понимал, что на сегодня гонорар становится избыточным. Жадность всё труднее обманывала страх. Но выход был – довериться громилам, давно уже не трезвым; на худой конец, Федьке с пистолетом, когда Фаныч, наконец, соизволит рассчитаться. Можно потерпеть – утром светит заграница…

Не смущаясь, он подмял контроль, мир в катране впервые был прекрасен, мир карточной баталии вертелся благодатно. И пальцы Перескокова вращали микрокосмос, который Фаныч видел как молекулу. Редким вдохновением окутал его ангел, нечаянно принявший криминальный облик. Сто тысяч, и 21 – 10 в партии, где Перескоков играет на имение…

– У меня 31, – нагло сплюнул Фаныч.

– Ты охренел, – парировал беспечно Перескоков.

– Я добрал 31, только что взяв тройку.

– А у меня что, скажешь, был ноль? – Перескоков в уме сложил счёт, вникая в нелепую фразу партнёра.

Фаныч ненавистно треснул кулаком:

– Перепутал! Я караюсь за это поражением? – он помедлил. – Я не знаю, что еще мне предложить, но играть я не заканчиваю. Лучше сам придумай. Скажи, чего ты хочешь. У меня есть два билета до Монте-Карло.

Молчание озвучило взаимопонимание. Над столом, освободившимся напротив, настенные часы повергли в изумление. С начала игры минуло сорок минут. Сорок минут беспокойства. За две трети оборота стрелки почти удалось повернуть себе навстречу планету.

И не думалось уже, в состоянии ли Фаныч заплатить, отпустят ли его блатари. Отпали неудобные, занудные вопросы.

Снится ему это или нет? Просто безотчётно получалось, проходило всё, вселяя ужас от азартной аномалии. Буря превосходства над сознанием карточной безнравственности. И существование в целом представляло необъятную победу…

Перед последней взяткой Перескоков убрал со стола левую руку, сжав рукоять складного ножа в кармане. Он продолжал делать ходы, сбрасывая нужную карту сдвигом большого пальца. Обычная мера; предосторожность для ставки в особо крупных размерах. Иногда должники бывают строптивыми. Внимание опять приковала партия.

Очередь за Фанычем.

– Получай именья! – увесистым кулаком Фаныч с размаху смёл Перескокова в скулу. Тот, повалившись на стену, в смятении понимал, что ему прилетело с другого края стола.

– Остановите его! Он шухер поднимет! – слабо выкрикнул он, тряся головой и мечась в желании сдачи.

Фаныч близился к выходу, сокрушая встревоженные пьяные морды. Все, кто мог его остановить, уже лежали. Со стульев привставали поздно и с трудом.

Перескоков в ярости перемахнул через столешницу. Раскрыл нож с остервенением. Перекинув в правую руку, метнул Фанычу в спину; через десяток метров, на излёте, нож скользнул по плотному воротнику из норки и уткнулся в низ дверного косяка.

– Федька – шухер!!! – заорали Перескоков и другие голоса.

А Фаныч наверху по лестнице карабкался на Федьку, который, растерявшись, снимал двумя руками предохранитель с браунинга, щёлкая курком попеременно. С первого удара Фаныч снёс его с прохода, а вторым отправил по ступенькам, вслед за пистолетом. Уходя, он снял с дверей засов и забрал с собой.

Перескоков посмотрел на растерянных коллег; снаружи вопил Фаныч, взывающий к милиции. Все вокруг притихли и в печали принимали инцидент, не шевелясь. Где-то нервно раскурились.

Под действием выпивки и трав пришла всеобщая подавленность, депрессия в расшатанных умах, не дававшая валить отупевшим сорвиголовам. Перескоков ждал со всеми, вздыхая тяжело:

– Может мы попробуем убраться, пока этот урод не привёл сюда легавых?

– Сколько он был должен? – безучастно спросил бородатый катала, чеша голубое запястье.

Перескоков направился к выходу вместо ответа. За ним потянулись. Нехотя, мёртво – ЧП есть ЧП. Чифиристы, методично слив напиток по баночкам, рассовывая по пазухам, вытекали на выход.

Перед Перескоковым треснулась пинком открываемая снаружи дверь. На фоне тёмной улицы вылезла чекистская рожа с наганом.

– А ну-ка назад! – рыча, исказилась рожа, сапогом в грудь отбросив Перескокова на шатких коллег, поднимавшихся следом. – Эко вас собралось тут! Человек десять еще приведите, а то эти вдруг заартачатся, – приказал чекист четверым за ним. – Все живо вниз!

Перескоков с цепочкой народа понуро спустились обратно. Воры, не покидавшие зал, скалились, высунув кортики. Кто-то отрабатывал стойку с браунингом Федьки. Блатари уже не наблюдали берегов и собрались обороняться. Трезвый Перескоков уплёлся в тихий угол к гостям и старикам.

– Посмотри-ка, что творится у нас за отделением! – подмога на арест нашлась без промедлений. Пять типов в кожанках гремели сапогами в помещении. Они будто старались погрозить наганами персонально каждому.

– Руки за спину, по одному выходим, – приказал легавый в каске, заглушив своим басом две еле слышимые осечки в оттопыренном кармане каталы у стены.

Воронин вдруг опомнился, почувствовав согласные моменту полномочия. Он запританцовывал, смеясь:

– Ты знаешь хоть, кого вообще накрыл??? Кого ты накрыл, краснопёрый? Да я же вас всех потом придушу! Да я же вас в говновоз покидаю!!! – упавши за стойку, он увернулся от пущенной пули, разнесшей буфет. Сразу возник снова, из-за табуретки.

– Ты какого хрена распустил свою херню? Я ведь тебя, собака, и со стволом твоим зарою! Подойди сюда! Откручу башку!!!

Чекист подошёл деловито и сломал бармену нос. Тот отполз за тумбочку, замолчанный. Все, бывшие решительными, бросили ножи.

И послушно дали выводить себя наверх по одному…

------------

Отделение ОГПУ, 00:13

Перескоков сидел на краю нар – как и тогда, когда он был оставлен. Глаза запали в душу из приоткрытых век. Руки трогали за пазухой – безвольно находили острие, коловшее в боку: с неизменяемым лицом он вытащил огрызочный свинцовый карандаш, пропущенный при обыске.

Карандаш навёл его на мысль. Капнула вода, пронёсшись в тишине, в мутном блике из покатого окна. Он отчаянно склонился и припал к стене. Шершавые белила под тоскливой краской. Перескоков снял кусок, осколком и рельефом призывавший быть сковырнутым. Натрескавшийся мел вымел от колен подальше. Прищуром, прильнув, он проводил воображаемые линейки.

«Моя радость, Таня!
Всё завершается; ты извини, если найдёшь здесь лишь бульдожьи улыбки заспанных фараонов. Много раз я говорил тебе: сидеть не страшно – страшно то, что всё ещё не сел.
Ты, конечно, укоришь меня в распущенности… Я так и не связал нас семейными узами. Я бесконечно повторял: мы не расстанемся… И вот моих со мной по-глупому накрыли, и мне уже похвастались, как оперативно у них здесь всё решают. Понимаешь? Понимаешь, как решают? Даже не Сибирь…
Но, так или иначе. Я почти насильно волок себя под пулю: за тебя. Я почти забрал тебя в Монте-Карло. Там почти пригодились мои умения. Я этим вечером поиздевался над твоими просьбами и над твоими страхами, расстроил тебя, милая…
Живи. Помни лишь одно после меня: удача доверчивых не любит. И всё же… Я одерживал победы, уносил достаточные суммы, однако, как сегодня – никогда. Я получил богатого соперника, взвинтившего игру до самого предела… А какая карта! Да, я перемахнул вершину. Да, я захлебнулся, так и не поняв – то ли закончилась реальность, то ли закончилась чудесная фантазия. Игра – она такая. Щипач – он ведь тоже скрипач.
Возьми немного денег под ковриком в прихожей. Прости, я даже не знаю, что с тобой будет. Не оглядывайся – все, кто вокруг, не помогут тебе. Можешь выйти когда-нибудь за большевика, не оскверняя моей памяти. А мне – шаги конвоя в коридоре. Вот и всё!!
Коммунистический привет.
Андрей».

Дверь камеры залязгала. Не входя, ему выкрикнули насмешливо и сурово:

– Пошли. Твой выход.

Перескоков встал. В коридоре, попытавшись не резко повернуться, чтоб не вызвать упреждающую грубость, сказал конвою кратко:

– Дайте прочитать ей, когда она придёт.

В ответ ему поддали под лопатку:

– Коне-ечно. Пошёл!

Они ступали в тусклом освещении. Страх перед законом мнил исход неправильным, тщился растолкать – да мало ли! – вовсе не незрячую, а спящую Фемиду. Грязно-жёлтый цвет, переходы из отравленных тонов, вынимали силы из изнанки. Безнадёжность. Всё подсвечивалось одинокой лампочкой – трепещущей, искрящей; которая, не ровен час, погаснет от своего предсмертного лопнувшего вскрика.

Верится – что можно заканючить, вызвать адвоката: вернут обратно в камеру; хотя бы будет время – а не быть растоптанным поспешно и бессмысленно. По длине тюрьмы, до места приговора, расходился иногда протяжный бом металла, будто бы к кому-то подкрадывалась судорога, дёргая цепями – очевидность узнавалась с содроганием: как ломались люди.

Горестно выходит, если вдруг сметают козырей, кладя другую масть, прописанную в трёх леденящих кровь мазках: стенка, залп и яма.

Перескокова вели в вонючий поворот, за которым замерзали два десятка заключённых.

Сквозь стужу обдало кисловатой гнилью. Из-за выстроенных спин виднелась темнота, осыпанная взвившейся порошей. Через неё фонарь на вышке освещал заднюю стенку, на которой даже издали виднелись растекшиеся пятна. Все ждали и молчали. На лицах, на пробившихся щетинах облетал блестящий иней. Храбрость ничего не стоила: настолько это всем было понятно, что старались не выказывать её. Встречали гибель одинаково смиренно, с угрюмой арестантской стойкостью.

Они устали от безмерных разложений – на улицах, на бывших полях брани, на дорогах деревень. Их сентиментальность в пламени безумных войн нагрелась и погибла, как цыплёнок в сваренном яйце. Конвой пролаял, и колонна, понурившись, потянулась вдоль стены.

Шеренга на расстрел готовилась вобрать в себя свинец. Перескоков, покидаемый всеми, сообща, среди общей же беды, думал, что товарищам, даже самым преданным друг другу, погибая, не расстаться здесь по-братски. Здесь нечего делить – лишь соседство в пофамильных строчках, в обречённом списке.

Они выстроились напротив взвода, занятого чисткой и зарядкой ружей.

Перескоков встал вплотную к стенке, с руками за спиной, которыми дрожал, трогал и царапал выступавший в кирпичах цемент. Палачи захлопали затворами. Срывающийся трепет против боли. Надо перестать льнуть к стене лопатками, привалишься – дадут еще вдогонку по заряду и точно всё, и точно без вариантов. Но шаг вперёд бездейственно пульсировал в районе поясницы.

Стеклянный посверк неба в безвоздушном оседании сменялся на фанеру, обитую гвоздями звёзд. Агонизирующий купол должен был обрушиться безгласно… Закутавшийся комендант читал приказ, прохаживая перед ними, называя по порядку из блокнота.

Перескоков отчаивался смертью миновать неумолимо приближающийся срыв. Его трясло неприкасаемой беззащитностью. Но он знал – удар не хватит, не подкосит сердце, не выдавить и не суметь разжалобить кого-нибудь прохладной рвотой. Подпирала к горлу неизбежность, но там и застревала.

– Перескоков Андрей Терентьевич, 1895 год рождения! – с беспрерывным паром прогундосил комендант. И подойдя к нему, вместо статьи вдруг спросил о профессии.

Не хотелось тянуть:

– Катала.

И тут ему навстречу приподнялась ладонь. Он оторопело отстранился. Каждая секунда убеждала, что рукопожатие предложено настойчиво. Однако Перескоков мог только во вращении глазами выразить мольбу непонимания. С досадой комендант выбросил блокнот, другой рукой расстегнув ушанку. Чернила расплывались от снежинок.

На ворот упала борода, скрываемая за шарфом.

– Руку дай, дурак!

Это был старик, которому Перескоков помог собрать с тротуара деньги. На ответное движение руки тюремный двор исчез. Чуть дольше растворялось бесстрастное лицо седого незнакомца…

------------

Катран, столик Перескокова и «левого», 09.01.1925, 20:56

Катран: зажата та же сумма, колода так же преданна – вплоть до гроба или слепоты.

– Вы случайно никуда не собираетесь? – вдруг осведомился левый.

Все в подвале обернулись к входу…

Половина перепутья из принятых решений скрывалась в беспорядочных чекистах, исполняющих расстрел. Тупик теперь доподлинно известен…

– Спасибо, мне действительно пора, – Перескоков бросил карты, надевая шляпу. – С другими поиграйте, до свидания!

Он отправился в проход с витавшим духом пАдали, впервые покидая переполненный катран. Никто не окликал, никто не распознал – кто же уходит? – обобранный бедняга или мастер.

Фаныч уже сошёл с порога, собираясь избавляться от мук шальных финансов. Перескоков с ним столкнулся, но не расправляя горбатой незаметности, протиснулся сквозь дверь. Спотыкаясь в нерешительности – нужно достичь лестницы и пробежать её… Федька, не полюбопытствовав ни словом, выпускал его из чёртового клуба к небу без коммерции. Вперед, освобождайся!

Замалчивать алчность бесполезно, она любит говорить, не выплёвывая кляпа. С полчищами мыслей он прослушал стук копыт по мостовой, на которую сошел.

Колёса грохотали не совсем опасно. Перескоков костенел, обречённым разумом почувствовав тревогу. Тело отнялось, выключая ноги – они еще бродили в такт раздумий. Лишь безоглядной близости к летальному исходу сделалось достаточно.

Поздно заблажил, забыв стегать, ошалелый кучер – крича убраться Перескокову с дороги.

Оба стали слишком велики, чтоб разминуться.

Точно из стены в ближайшем доме прыгнул метеор, тут же превратившись в человека. Придержав неудержимость дробления хребта раскинувшего руки Перескокова, он стал тем самым старцем-покровителем, сбивая его с точки неминуемой гибели. Секунды не хватило, они кубарем вертелись инерцией вдвоём.

Перескоков рассмотрел расширенный зрачок с отражением нацеленного в лоб ему копыта. Распрямил с надеждой локоть – хватка успокоила его. В растворяющемся взгляде, однако, задержалась укоризна вслед за тем…

Старик опять забрал его в воронку времени.

------------

Катран, столик Перескокова и Фаныча, 09.01.1925, 21:39

Фаныч должен был ходить.

Окрик Перескокова сразу затушил коварные намерения:

– Воронин!

Перескоков перекинул ножик-кнопарь Воронину, когда бармен оказался у их столика. И снова по галантному обратился к Фанычу:

– Позвольте соблюсти предосторожность… Кстати сказать, ваш ход.

Этой последней картой он праздновал победу.

– Сколько? – Воронин щёлкнул лезвием за спиной у Фаныча.

– Сто тысяч, именье, ларец и два билета.

Воронин фыркнул, изумлённо надуваясь:

– Удивляюсь, как вы не сыграли на луну на блюдечке. Пусть он, сколько может, выплатит немедленно. И надо бы найти ему стража под долги…

А потом, нахально трепля Фаныча по воротнику:

– Пожалуйста, не пробуйте что-то утаить, мы притягиваем деньги очень хорошо. Ну, вы знаете, о чем я, – рукоять ножа крутнулась.

Фаныч стал расстегивать карманы, будто под гипнозом. По столу взошла внушительная кучка из банкнот.

Горстями перещупывая выигрыш, Воронин поспевал отсчитывать по тысячам, сумевши насчитать их сорок пять. Он разбил всё пополам. Как оказалось, обделяя Перескокова на треть.

– Мог бы уступить мне и побольше. Ну её, делёжку… Главное, пусть этот господин отдаст мои билеты. Наличные остатки, имение, ларец – я не претендую, сами разберётесь. Будьте благородны, не лишайте душу щедрости. Уж не пожалейте семьянину самолётного круиза.

– Да уж… После твоих выигрышей и летать-то незачем, – над денежными кипами лежали два билета, как бежевый знак равенства. Два маленьких листка переработанной бумаги.

Благосклонность родных стен, теперь родных, как каждый закоулочек России, не оставила возможность Перескокову скрыть свою простую лучезарность.

------------

Аэродром, 10.01.1925, 07:47

Таня и Андрей шагали под руку, пытаясь попрощаться со страной, пытаясь безуспешно захотеть остановить неудержимость расставания. Алебастровое поле растворяло тоску неуловимо.

Самолёт их ожидал.

– Воронин стал любезен, – говорил, усмехаясь, Перескоков. – Напросился провожать меня сегодня… Таня, я, знаешь, ощутил себя так гадко, ещё больше виновато, перед столькими хорошими людьми в таком безумно жутком месте. Волей случая… Воронин вот – ведь он самостоятелен только напоказ. Он служит, и бесправно, едва не поломойкой, хуже сдатчика. Он прослыл хозяином у некоторых, но не у катал. И – отдав себе отсчёт, что я, например, знаю его эту ничтожность, всё равно идёт садить на самолёт извечного, «заклятого» товарища по цеху. А сам он до скончания века будет слушать «подай и принеси». Я странно не жалею остатков состояния – тех, что по частям выплачивает Фаныч – невозможность мне их выслать непонятно облегчает… Мы не заскучаем, жирком не заплывём.

Таня была неулыбчива. Она заговорила:

– Андрей, меня трясёт. Мы вырвались! Мы вырвались, не ставя на карту ничего, кроме нашего сиротства, поэтому нам всегда быть изгоями. Помнишь, как мы вместе говорили, что всё будет хорошо? И помнишь, что ты первым сказал это? Я вспоминаю этот вечер и сейчас не знаю, чего боялась больше. Но перестать бояться не могу…

– Почему же у меня нет опасений? – Перескоков недоумевал и повернулся; только дрожь её, и бледность, тяготили, отнимая постепенно от странствий, опьянения успехом.

– Потому что у тебя есть твоё дело. Но мы этому времени не нужны – оно спешно убило наших родителей, а нас не убило лишь потому, что мы с ним общаемся только деньгами.

Он сжал её ладонь. Больной борьбе с гордыней помогало то привычное, проникавшее со встречей глаз доверие:

– Не хочешь ли остаться, с целью кончить нищей старушонкой за стиральной доской? Так будет; ты ещё не большевичка? не врожденный пролетариат? Здесь больше не дом; не наше государство. Наше государство, какое бы оно не было ничтожное, успело умереть. Впереди – морЯ… – примолк – Ты прости меня, прости меня за то, с чем мне не свыкнуться, – я вспыльчив, когда думаю о прошлых поколениях…

– Андрей, мне правда стыдно. У нас победа на двоих, но победил-то ты. Всё, что мне остаётся – не мешать, беречь тебя…

– Тань, тебя преследует что-то иногда. Ты переживаешь за обоих, а я тебя зачем-то заставлял держать всё при себе. Я больше не хочу так поступать.

Они видели уже размах крыла, точно прикрывавшего проекцией Воронина, стоявшего под ним, миловидного в своём одиноком ожидании.

– Пожаловали. Да здравствует первая пара, что сочлась на наши средства! Андрей, у нас в Монте-Карло есть люди, поможем с подъёмными. Если на пелёнки понадобится, всем катраном будем слать червонцы в конвертах, – лицом не настояв принимать себя всерьёз, Воронин с фотоаппаратом, активно оттеснявшим ему шею, молодецки, по-хмельному хлопнул Перескокову плечо; затем зацеловал у Тани руку. – Ваша чета превосходно выглядит на фоне равнины!

– Безгранично рад тебя видеть сегодня, но тебе, наверное, надо было бы выспаться, вместо шатаний с беженцами к взлетной полосе. Ещё и спозаранку, – с нажимом вставил Перескоков, среагировав на Танин не глухой смешок от элегантных ужимок Воронина.

Следом разразилась новая нелепица в духе торжества. Юмор изливался как из шланга:

– Извините, что скажу, опережу формальность в близком будущем: господин и госпожа Перескоковы, встаньте как подобает. Разрешите произвесть ваш последний снимок на Родине.

Надорванность в левом боку поразила немедля. Сковал паралич одностороннего холода, однако Перескоков уже был увлекаемым Таней, первой вставшей у фюзеляжа. Сердце нестерпимо зажалось.

Оставался лишь отлёт, и в справедливость его он был готов уверовать до гробовой доски. «Возьмите пистолет ваш, граф, я буду и через два века прав…» Закрывая глаза, он словно позволил отбегать слякотной земле, опускаясь замертво, как был, рядом с Танинным локтем.

– Андрей!! – обескуражено воскликнула она, подвернувшись как случайная опора его полусогнувшимся ногам.

– Что случилось? – солидно, пока навеселе спросил Воронин, отрывая, наконец, скос взора с объектива. – Андрюхе плохо?? Чёрт меня возьми!.. – встрепенулся он, заметив, как бессильный Перескоков держится за сердце.

Тотчас соскочив с кабины раньше, чем мощным махом распахнутая дверь вернулась на проём, вырвался навстречу им кожаный пилот. Посторонив Воронина и Таню, со шлепком сорвал он с себя маску. Борода качнулась на комбинезоне. Снова старик из вчерашнего вечера.

– СтОит пособить твоим мечтам, как тебя вдруг начинает ужасающе болтать. Хоть святых выноси, – зло проворковал пилот и снял перчатку. – Чего завалился, балбес; вытащу я тебя, пусть ты и до смерти утомил меня своей тупой нелёгкой. Руку подать сможешь?

Перескоков, приподнявшись, не мог его увидеть; синь равнины показалась краешком оврага, угловатой западнёй:

– Оставь меня… Достаточно.

– Да сдохнешь же, недоумок! Давай руку!

Перескоков дёрнулся рывком в бреду, плюнув в старика:

– Не оскорбляй меня… Хотя спасибо… Я не буду выбирать путь назад сейчас – из продолжений лучше не найти… Ты понимаешь…

Он бесплотно потянулся, приближая плечи Тани и скрытое в ладонях горько заалевшее лицо.

– Лети одна. Я своего добился.

…Его слуха уже не достигал приглашающий окрик запоздавшего механика вдали.



Сноски:
[1] В карточных играх – несуществующий игрок при игре на двоих, когда раздают на троих, чьими картами распоряжается кто-то из участников.