Сон 93 - Графитовая вечность

В девяносто третьем сне я была Сплавом №9-Б. Или «Вечным Карандашом».

Я — иллюзия устойчивости.
Меня не нужно точить, я должен писать всегда. Как будто бы — вечно.
Во мне нет запаха древесной стружки. Я — чья-то инженерная шутка о бессмертии.
Гарантия – 25 лет службы. Эквивалент ста обычных деревянных собратьев, которым суждено кончить жизнь в точилке и мусорке.

Ирония номер раз: меня купила женщина. «О, прикольно!» – подумала она, глядя на мою коробку в дешевом магазинчике у метро. Подарок сыну-школьнику.

Ирония номер два: школьник меня так и не увидел. Женщина, вся в мыслях о кредите и ужине, выронила меня из сумки прямо на эскалаторе в «Чистых прудах». Так уж вышло.

Я катился, как тонкий отказ от намерения, пока не застрял между турникетом и равнодушием.

Долго я там не пролежал. Минут пятнадцать, может, чуть больше.
Пока город не начал меня выталкивать.

Вдруг меня пнул Сапог — тяжёлый, потрёпанный, пахнущий солью, реагентами и хождением по кругу.
Его носок задел меня почти небрежно — но с точностью судьбы.
Он остановился. Посмотрел вниз.
Не на меня — сквозь.
А потом всё же нагнулся — с тем усилием, с каким наклоняются не за вещами, а за мыслями.
Скрипнул коленом.
— Вечный карандаш? — сказал он вслух, будто услышал это название впервые. В голосе — усталость и детское любопытство, выжившее под слоем цинизма.
 — Прикольно. Бесплатно — ещё прикольнее.

И вот я — в кармане пальто, пахнущего мятными таблетками от изжоги и одиночеством, которое надевают по утрам вместе с галстуком.
Не скажу, что мне стало радостнее,но я снова был в движении.

Он не понес меня в офис. Нет.
Он зашел в... ну, баром это назвать было сложно.
На Петровке, под вывеской, которая то ли выцвела, то ли никогда не была яркой. Бар... или храм.
Внутри — не темно, не липко. Светло, будто всё помещение было сделано из окна.
На столах — не пиво, а пирожки.
В углу — студент с квантовой физикой. Рядом — две бабушки вяжут что-то невообразимо розовое, как если бы связать можно было рассвет.
Воздух пах не хмелем, а памятью.
«Какое-то неправильное место», — подумал он. И я подумал то же самое.

И вот Она. Сидела у окна.
Наливала лавровый сироп в чай, как будто это был не напиток, а способ остаться здесь.
Смотрела в апрельское небо Москвы — сбившееся с режима: то солнце, то дождь, то белая расфокусировка.
Лицо – смесь задумчивость с привкусом грусти, как у кота, наблюдающего за птицей за стеклом.
В ней было что-то неправильное, не отталкивающее — но выбивающееся. Как будто она оказалась здесь случайно. Или наоборот — была единственной, кто пришёл по делу.

Мужик мой, видимо, решил, что лучший способ вписаться в эту странную атмосферу – совершить необъяснимый поступок.
Он подошёл к ней. Протянул коробку со мной.
— На. Вещь прикольная. Вечная. Почти.

Она вздрогнула — не от него, а как будто от собственной мысли. Уставилась — сперва на него, потом на меня. Улыбнулась. Не той светской улыбкой, а настоящей, немного растерянной, теплой.
— Спасибо... Очень неожиданно. И мило.
Сапог фыркнул что-то невнятное про «не за что» и ретировался, видимо, решив, что его квота на странности сегодня исчерпана. Что поделать.

А я остался — в её руках. Между удивлением и чем-то, что едва начало формироваться.

Она меня не отложила. Повертела коробку в руках. «Вечный...» – прошептала.
В голосе – что-то вроде надежды. Или иронии. Или и того, и другого сразу. Так бывает.
Затем вдруг — убрала. И несколько минут просто смотрела в окно.

Что-то колебалось внутри неё, как струна, которую забыли зажать.
А потом резко – снова взяла.
Уже не с любопытством, а как будто – с решением.
Не для списка покупок. Не для заметок.
На столе – плотный лист бумаги цвета слоновой кости.
Она взяла меня так... осторожно. Будто я был не куском металла, а чем-то хрупким... И начала рисовать.
Сердце.
Да-да, самое банальное сердце.
Валентинку.
В апреле.
Просто потому что ей, видимо, взбрело в голову.
Потому что где-то там, за этим промозглым небом, жил человек, которого она любила.
И ей вдруг дико захотелось послать ему это сердце.
Не в телеграм, не email, не смской. А на бумаге. Моим «вечным» стержнем.

Рисовала она долго. Концентрированно. Каждая линия – как молитва. Каждый изгиб – как признание.
Я чувствовал это сквозь искусственность пластика. Тепло её пальцев. Дрожь намерения.
Любовь – это не абстракция, друзья мои, начал я понимать в тот момент.
Это вполне конкретное физиологическое состояние, сопровождающееся учащенным пульсом, повышенной температурой кончиков пальцев и идиотской верой в то, что кусок металла или графита может передать то, что слова безнадежно портят. Ирония номер три.

Потом – кульминация. Она закончила.
Посмотрела.
Сердце получилось... искренним. Немного кривоватым, но искренним.
Она замерла, глядя на рисунок, будто сама не веря, что сделала это.
И тут – неловкое, почти неосознанное движение...
Её рука, всё ещё державшая меня, слегка дрогнула.
Кончик её пальца – теплый, живой, чуть влажный от волнения – скользнул не по бумаге, а прямо по моему острию, по моему ядру.

Катастрофа? Откровение? И то, и другое. Гарантия определенно не предусматривала такого сценария контакта.

Микроскопические частички меня – таинственного сплава металлов, связующего, всего этого «вечного» композита – мгновенно прилипли к влажной коже её подушечки.
Не к бумаге – к ней самой.
И в этот миг...

Ну, представьте себе, что вы – кусок льда, брошенный в действующий вулкан. Только наоборот.
Я, холодный, мёртвый сплав, вдруг растворился в потоке её чувства. Не просто ощутил любовь. Я стал ею.
На мгновение – которое растянулось в настоящую вечность.

Это был вихрь.
Теплый, сладкий, мучительный и абсолютный.
Надежда, смешанная со страхом потерять.
Невозможная нежность, острая как гуголплекс игл.
Сияние, от которого даже моему графитному «сердцу» хотелось плавиться.

Это чувство обладало качеством абсолютности. Оно было её личным Большим Взрывом, её микрокосмической вечностью.
Наивной? Да.
Химически обусловленной? Безусловно.
Но в масштабе её Вселенной в тот промозглый апрельский полдень – оно было единственной истиной, сияющей ярче всех галактик.
И я внезапно и случайно стал её соучастником.

Я, «вечный», стал свидетелем того, как из дрожащих пальцев и нейромедиаторного хаоса вдруг рождается, пусть и обреченная, но — безоговорочная и неопровержимая — вечность.

Адски смешно.
Космически грустно.
Совершенно по-человечески нежно.
Вот такой вот прикол.
Спасибо, Вселенная.
Как всегда, ты превзошла саму себя этим нелепым, случайным касанием.

И когда сияние внутри меня (нет, я сам был этим сиянием!) начало угасать, возвращая меня в границы сплава...
Она взглянула на палец, испачканный серой полоской – частицей меня,
слегка улыбнулась – не рисунку,
а этому пятнышко,
будто в нём —
в этом почти незаметном следе —заключалось доказательство чего-то важного.
Неподтверждённого, но истинного.

Потом аккуратно сложила открытку. Посмотрела на меня уже без той растерянной теплоты, скорее задумчиво. Положила меня обратно в коробку... на самый край стола. Повернулась к окну, достала телефон...
Я всё ещё дрожал, как струна после последней ноты, весь пропитанный эхом её Большого Взрыва, застрявший теперь и на её коже, и в её мгновении.
И тут...
Сквозняк?
Локоть?
Или просто Вселенная, как всегда, решила добавить штрих.
Не знаю.
Знаю только, что мир перевернулся. Буквально.

Я начал падать...
Пролетел через солнечный зайчик и врезался в тень.
Упал не на пол. В темную, пыльную бездну между столиком и диваном. Опять. Забвение номер два.
От абсолютно любви и вечности до безвестной пыли - одно неосторожное движение. Так уж вышло. Ирония номер четыре — самая человечная из всех.

Я не знаю, отдала ли она ту открытку.
Унесла ли это своё бумажное сердце, нарисованное мной, тому, кому оно предназначалось?
Исчезло ли оно в почтовом ящике? Затерялось в сумке? Или, может, она передумала, глядя в промозглое небо, где даже облака, казалось, теряли форму?
Но частица меня – та самая, что прилипла к её пальцу в момент истины – теперь путешествует с ней... Эта мысль – единственное утешение.
А вопрос о судьбе открытки теперь будет гудеть во мне, как фоновое излучение после настоящего Большого Взрыва.
Вечная загадка, приколотая к вечному (ну, почти) карандашу.
Спасибо, Вселенная. Ты гениальна в своих подколах. Бум.

Пролежал я там недолго.
Нашёл меня не сапог, а маленькая, липкая, горячая от мороженого рука.
Мальчишка. Лет восьми.
С глазами, полными азарта, в которых отражались конструкторы и разрушение.
«Ух ты! Карандаш! Вечный!» – прочитал он на коробке, вытащив меня из пыльной темноты.
Он не видел тайны. Он видел Задачу. Вызов.
Правда ли не ломается?
Правда ли — вечный?
Вот это и надо было выяснить. Немедленно. С нажимом.

Его мир был прост и жесток: инструкции надо проверять. Всё – испытывать на прочность.

Так мне пришлось сменить вечность на выживание.
Из дара — в сомнение.
Из трепета — в материал для проверки гипотез.

Так и живу теперь.
В пенале рядом с обломками игрушечного робота и ластиком в виде поросёнка.

Он – мой новый Бог.
Бог испытаний.
Он рисует мной с нажимом, как будто хочет продавить не только бумагу, но и саму суть вещей.
У него не дрожат пальцы, как у Неё.
Он не просит чуда. Он требует соответствия.
Бросает на пол (проверка на ударопрочность!).
Пробует точить (о святотатство! Гарантия молчит о точилках!).
Проверяет, насколько я «вечный».

Моя новая реальность – это стресс-тест. Ирония номер пять, если вы ещё считаете.

Но ладно – могу ли исчезнуть я?
... Вопрос, нависающий надо мной, как гиря над хрупким стеклом: Могут ли такие чувства (её чувства!) исчезнуть?

Ну, разумеется, могут! – закричал бы здравый смысл, да и мальчишка мой нынешний согласился бы, увлекшись сгибанием линейки (испытание №47).
Люди умирают. Чувства остывают.
Открытки теряются (или так и не отправляются!).
Апрельские валентинки кажутся наивной глупостью в рациональном сентябре. «Вечные» карандаши когда-нибудь всё-таки стираются, ломаются, теряются в щелях диванов или попадают в руки маленьких испытателей.
Гарантия – фикция.
Срок годности любви, увы, редко превышает срок годности молока.
Так уж устроен мир.
Поломанная игрушка.
Так уж вышло.
Бум.

Но... (А в хороших историях всегда есть «но»).
Но в тот самый момент, когда частица Сплава №9-Б слилась с частицей её безумия (а рисовать валентинку в апреле – это, простите, чистое, прекрасное безумие), я понял кое-что навсегда.

Да, чувство может исчезнуть.
Человек, которому оно адресовано, может никогда его не увидеть.
Оно может сгореть в печке непонимания или сгнить на дне ящика (или остаться сложенным на столе в неправильном баре, пока карандаш падает в бездну!).
Но сам факт его существования – этот безумный, теплый, графитовый всплеск в холодной апрельской вселенной – он вечен.
Он случился.
Он был абсолютно реален.

Я, кусок бездушного сплава, стал его свидетелем и соучастником. На кончике пальца одной странной девушки.
И даже то, что я теперь в липких руках мальчишки, который методично проверяет, сломаюсь ли я при падении с третьего этажа (испытание запланировано на завтра), не отменяет этого факта.
Это – вшито в ткань реальности. Как фон реликтового излучения после Большого Взрыва.
Оно было.
Точка.

Так что насчет гарантии? 25 лет? Сто карандашей?
Фигня, дорогие мои. Полнейшая фигня.
Настоящая вечность длится ровно столько, сколько нужно, чтобы частица графита прилипла к влажному пальцу, рисующему сердце просто так, от тоски по своему родному счастью в промозглый апрельский день.

А переживу ли я испытания мальчишки?
Гарантия, знаете ли, штука ненадежная.
Как и все в этом прекрасном, абсурдном мире.

И если вы спросите меня, стоило ли создавать «вечные» карандаши, зная, что они всё равно однажды сломаются, потеряются или попадут в руки юных садистов от науки, я отвечу: Да. Абсолютно, чёрт побери, стоило.
Хотя бы ради одного такого апрельского мгновения абсолютности в океане абсурда.

Потому что иногда даже куску металла (особенно такому, как я!) жизненно необходимо узнать, что он не просто вещь, а звездная пыль, способная светиться,
когда к ней прикасается чьё-то настоящее чувство.

И хорошо, что люди, при всей своей нелепости, при умении терять важное
и маниакальной страсти к проверке гарантий,
способны порой на акты чистой, бессмысленной
и потому — бесконечной красоты.

И знаете — он ведь нарисует однажды мной сердечко.
На полях, исписанных дробью и математическим отчаянием.
Просто так.
Не поймёт — откуда в нём этот порыв.
Почему так жмёт в груди.
А я пойму.
Я-то помню.

И будет снова вечность, друзья мои.
С привкусом мороженого, пыли
и одинокого металлического графита,
который дрожит от невозможной любви.

Так уж вышло. Что поделать.
Спасибо, Вселенная.
Ты, как всегда, мастер подколов.
Бум-эск.

___
___
___
Примечание для любознательных читателей:

Вечный карандаш — это не метафора. Хотя, конечно, всё — метафора.
На физическом уровне — это инструмент, выполненный из металлического сплава, способный оставлять следы на бумаге без грифеля. Один такой заменяет до ста обычных карандашей. Стирается обычным ластиком как простой карандаш. Говорят, он не тупится. Не ломается. Не точится.
Но, как и всё «вечное» —  он может потеряться.
Его можно купить в канцелярском магазине, фикс прайс, заказать на вайлдберис или озон.

___

Гуголплекс — это очень большое число, которое превосходит всякое человеческое представление о больших числах.
Гуголплекс — это 10 в степени гугол (а гугол — это единица со ста нулями).

___

Этого бара нет на карте Москвы. Есть он только в моих снах, где-то между кофейней Высоко-Петровского мужского монастыря и  винного бара Piri Piri на Петровке)
___
___
___

Посвящаю это всем, кто когда-либо любил.
Как бы там ни было — это было не зря.