Чарльз Грант. Пламя свечей, око единорога

“A Glow of Candles, a Unicorn’s Eye” by Charles L. Grant, 1977.
Премия Небьюла (Nebula Award, 1978).
Перевод с английского А. Вий.


Богов нет, есть лишь музы. Можете ссылаться на меня, как на первоисточник. Высказывание мое. Чего я только не делал в своей жизни со своей жизнью, которая прошла преимущественно в бегах, но подлинно моего мало. Коряво выразился вроде, но все же верно, вопреки скверному положению наречия.
А уж насколько скверным было положение у меня…
Поймите, я не жалуюсь. Лет тридцать назад мог бы, причем не беспричинно, и в первые тридцать семь жаловался, хотя тогда и оснований веских не было. Но теперешние мои жалобы более кроткие, рожденные любовью, и не для того они говорятся — любя, — а чтобы их услышали, чтобы на них обратили внимание.
Возьмем, например, мою бороду. Как только Елена привыкла к ее колючему натиску, полюбила сразу. Но к чему мне теперь борода? Прятаться больше не надо, потому что забыты мои долги. Или, как сказано в этой изящной писульке, которую я должен таскать на случай, если кто не в курсе, прощены преступления. Только дурацкая борода мне уже как родная. Серебристые волоски придают определенную благообразность лицу, которое никогда не бывает одним и тем же два раза в неделю. А еще борода помогает забыть, кто я под костюмами и гримом и за словами, что на самом деле не мои. Однако забвения требует не раскаяние и не темная мучительная тайна.
С годами всё стирается из памяти, и это помогает не оплакивать прошлое.
Потому что тайное стало явным.
Собственно, еще с премьеры, когда я представил этот пролог, — художественный прием не то чтобы необычный, но необычайно уместный.
Стало быть, не тайна.
Но борода мне все равно нравится.
Как нравилась и моей Елене, чьи волосы — ах, что за волосы! — когда-то были такими дивно длинными.
Что ж, приходите — приблизительно так говорится в сценарии, помощь которого мне больше ни к чему, — но, прежде чем решите, где стоит похлопать, убедитесь, что знаете, чему именно аплодируете. В конце концов, знаете ли, мы всё еще преступники в глазах закона. Я чуть не убил, а она чуть меня не сдала.
И, кажется, с нами рано или поздно сквитаются. Но не потому что мы сбежали и получили прощение, а потому что сбежали и сохранили свободу.


1

Гордон был одинок, без друзей…
Ну, не совсем, но в то время мне только этого, считай, и хотелось.
Впрочем, я старался вести себя осторожно и, чтобы не сорвать сеанс записи, не позволял окрепшему скептицизму и растущему чувству неловкости разрушать маску персонажа. А еще постоянно молился, чтобы она продержалась, пока и в этой сфере не наступят черные времена, отчего мне ради денег придется вернуться на так называемую постоянную работу. В подобных случаях я подносил правую руку к правой щеке в этаком заученном жесте, призванном изображать умеренно беспросветное отчаяние на пару с толикой шекспировской меланхолии. Затем, отрабатывая стоицизм, опускал ягодицы на удобно плоский камень сзади и устремлял взгляд на реку. Ну, она именовалась рекой, но, вообще-то, была от силы двумя сотнями метров настолько мелкой рециркулированной воды, что не утопишь и комара.
…его усталый, но неустрашимый разум сражался изо всех сил, ища чудесное средство, способное разрешить опасную дилемму…
Еле слышный голос в левом ухе продолжал жужжать подсказки, и меня сперва начало подташнивать, а потом охватил порыв прихлопнуть несуществующую муху. Пару раз незаметно сглотнув, я передвинул руку к подбородку и уперся локтем в колено. Все еще мог бы успешно довести съемку до конца, но прежняя сосредоточенность ускользнула. Я был гол, озяб и покорно ждал, когда меня промочат аспидно-серые тучи, в изобилии скопившиеся над головой, и мой настрой стал причиной ошибки. Посозерцав реку минут пять, я не выдержал и нахмурился, хотя должен был изображать глубокие раздумья: решение проблемы на подсознательном уровне. И когда это произошло, пути назад уже не было… я понял свою оплошность без подсказок.
К несчастью, никто не озаботился тем, чтобы выключить тигра.
Я услышал его — рык, которому следовало бы исходить из облаков, — и вскочил на ноги. Ко мне приближался зверь столь величественный и ужасный, что я не мог отвести глаз от морды и бугристых мышц, перекатывавшихся под шкурой, как волны.
Перед ним пронеслась какая-то птаха с темным оперением, но он не отвел от меня взгляда даже на миг.
Я медленно попятился к реке и, припав к земле, согнул пальцы в жалком подобии когтей. Внутри все от сердца до живота внезапно стало невесомым и подлетело к горлу, голова странно кружилась, перед глазами мерцали черные пятна, которые затем слились в полоски, тяжелые лапы и губы, демонстрирующие в презрительной ухмылке острую белую смерть.
Тигру полагалось прыгнуть, когда он доберется до валуна, на котором еще недавно сидел я. И зверь прыгнул, и вопреки выучке, тихому голосу в ухе, уверениям в моем добром здравии… вопреки всему этому я закричал.
Тигр всем весом навалился мне на грудь, обхватил передними лапами, приготовился выпустить кишки задними. Использовав тяжесть зверя против него самого, я перевернул нас и скатился с низкого берега в реку. На ребрах краснели три огненных полосы, еще шесть горело на лопатках. Но я удерживал тигра под водой минуту, потом еще — пока тот не затих. Затем оттолкнул его и кое-как выполз на берег. Все от начала до конца заняло не более трех минут, но из моей жизни будто вычеркнули лет десять. Сколько бы мне там ни оставалось.
Хватая воздух, выплевывая воду, я упал. Затем перекатился на спину и уставился на свои руки. Они были все в крови. Резко сев, я закрутил головой в поисках кого-нибудь, кто меня залатает.
Чего-чего, а такого я не ожидал.
Мне полагалось быть сильным, умным, заманить зверя в водную ловушку, а не попадаться в его когтистые лапы.
Сзади тут же выбежал техник в белом халате и с двумя ассистентами побрел в воду — все самое лучшее, чтобы оттарабанить куклу в мастерскую для очередной починки и, небось, очередного броска на очередного дуралея вроде меня. А четвертый мужчина, в измятых, грязных рубашке и брюках, подойдя ко мне, по-быстрому обмазал меня антисептиками и облепил трансдермальными пластырями. Я ему улыбнулся, а он нахмурился. Для меня не было секретом, что его тревожит. Если меня не уломают переснять эту сцену, ему придется помучиться, чтобы заретушировать кровь. Наверное, он ожидал, что я его пожалею. Можно подумать, это я был виноват.
Вскоре он закончил, не сказав ни одного сочувственного или хотя бы ободрительного слова, и я, неловкой походкой вернувшись к себе на камень, сел и, капая с волос водой, стал ждать, когда треклятые тучи меня промочат. Наконец художественно искривленный ствол красавца-дуба по ту сторону реки расстегнулся и из него вышел режиссер.
— Великолепно, — буркнул я, роняя руки на колени.
Режиссер постоял, будто осваиваясь, и со вздохом вытащил из прибрежных камышей громкоговоритель. Фыркнув, глянул всюду, кроме как на меня, и рывком сдвинул темно-красный берет на ужасно помятое левое ухо.
— Ты Гордон Андерсон? — Учитывая обстоятельства, голосу следовало бы звучать богоподобно, но, к несчастью, это было не так. Он вышел визгливым.
Я кивнул.
— Цел?
«Вашими молитвами», — горько подумал я и кивнул снова.
— Это недопустимо.
Я не понял, о чем он: обо мне или тигре?
— Гордон Андерсон, — повторил режиссер, словно пробуя мое имя на вкус: вдруг обнаружатся следы яда?
Затем долгим взглядом посмотрел на небо и снова вздохнул. Тут я понял: мне полагается подняться на ноги. Я отказался. В прошлый раз, когда я стоял в чем мать родила, исполнительница главной женской роли едва не задохнулась от смеха. Это чуть не стоило мне работы, но девушка сжалилась надо мной и сказала, что виноват ланч.
К тому же эти пластыри не были свежими. Антисептик выдохся, и раны жутко болели.
А визг тем временем продолжался:
— Прости за зверя, Андерсон, но у тебя вроде как есть опыт в таких делах. На кастинге мне сказали, что есть. У тебя должен быть опыт! Ты же театральный актер! И должен знать, как вести себя в таких ситуациях, или я ничего не смыслю в вашей, э-э… жизни. Доходчиво выражаюсь? Ты должен знать!
Я опять не нашел ничего лучшего, чем кивнуть. Мои пальцы то и дело возвращались к заплатам. Касались. Нажимали. Как уберечь раны во время потопа, чтобы не открылись, чтобы до смерти не истечь кровью? Конечно, потом мной займутся ребята из «ДиагМеда», но толку? Конечно, они помогут ранам затянуться быстрее, но шрамы все равно останутся. Впрочем, какая разница?
— Тебе, Андерсон, положено быть отважным, хоть и напуганным, — продолжал бубнить противный голос в ухе. — Бесстрашным, но в то же время намекать, что обдумываешь следующий план действий в мучительных сомнениях. Вот-вот начнется потоп. Потоп! Ты хоть понимаешь, что это значит?
— Я утону, — прошелестел я, но не настолько тихо, чтобы он не разобрал мои слова.
— По правде, Андерсон, мне кажется, ты не годишься для этой работы, — вздохнул режиссер, тщательно отмерив туда-сюда десяток шагов и дождавшись сообщения, что с тигром все хорошо. — Видишь ли, тебе надо служить публике примером, безупречным примером. Забыл? Ты должен излучать мужество, решительность и показывать лишь самую малость мрачных опасений. Помни, у тебя впереди испытания. Такие испытания, что тебе и не снилось. И ты предвкушаешь их, пусть и с тревогой. А еще твои маленькие зрители хотят быть с тобой! Детишки должны не только понять, что жизнь полна превратностей, но и увидеть в твоем путешествии символическое их представление. А если не увидят, то получат одни кошмары. Следуешь за ходом моей мысли? Следуешь, я тебя спрашиваю?
«Камо ведеши ты, клоп», — подумал я и, поспешно кивнув, воздел руки в виртуозной комбинации наигранной мольбы (чтобы сохранить работу), раболепия (дань режиссерской власти над нами, артистами) и строптивости (исключительно ради оператора, все еще записывавшего происходящее на свою дурацкую пленку).
Режиссер улыбнулся.
Я уперся руками в колени и сел прямо как штык.
— Отлично, Андерсон. Мы, бесспорно, должны были прийти к взаимопониманию, как только ты узнаешь меня чуточку лучше. А теперь у нас около получаса до потопа. Не желаешь устроить перерывчик и подготовиться? Пробежимся по крупным планам позже, как вода схлынет. Тебя устраивает?
— Как скажете, босс.
Он куда-то утопал, чтобы с кем-то там пообщаться насчет отснятых пленок, а я, соскользнув с камня на ровно подстриженную травку, закинул нога на ногу и сложил руки на животе. Потом бросил полный сомнений взгляд на небо, закрыл глаза и, с заученной сосредоточенностью сморщив лоб, задремал.
Мне приснился маленький стеклянный единорог, окруженный тускло горящими свечами.
Потоп начался ровно вовремя — иного режиссер бы не потерпел, — но прочный страховочный канат, натянутый, чтобы меня не смыло в следующий съемочный павильон, оторвался под весом моего тела.
На счастье, я был не на месте и как-то схватился за режиссеров дуб, у которого меня и нашли крепко вцепившимся в ствол, когда схлынула вода. После того как я открыл глаза, и стало ясно, что я отделался страхом, меня оставили в покое. Только режиссер хлопнул меня по спине, шутливо потрепал по левой щеке (точнее, по обеим) и, погаркивая, удалился в направлении декораций к следующей сцене — землетрясению.
Постепенно, проверяя руку за рукой, я отцепился от пластикового ствола и схватил халат, протянутый одним из членов съемочной группы. Тяжелым взглядом посмотрел на воду и небо и, шатаясь, побрел в общую гримерку. В длинном узком здании никого не было, и за этот маленький подарок судьбы я навечно благодарен. Пальцы отказывались сгибаться и руки не слушались приказов смятенного ума, но я кое-как обсушился, а затем упал на стул перед зеркалом и уставился на одинокую каплю, стекающую по подбородку.
Я смотрел на собственное отражение. На выстроенные рядами банки и баночки, тюбики и тюбички. На шиньоны и краски для кожи, фальшивые носы и фальшивые глаза. Смотрел на все это, пока оно не расплылось в жалкое подобие радуги. Посмотрел, буркнул и… как врежу кулаком в самую середину и давай крушить, сметая все на пол.
Посмотрел на зеркало, на отражение в нем, на высокий морщинистый лоб и карие глаза, и на крючковатый нос, и на чуть скошенный подбородок. Кулак поднялся к плечу. Задрожал. Так хотелось врезать по лицу в зеркале, расколоть паутиной трещин мир за спиной.
Но в тот миг — и только в тот миг — это был мой единственный мир, и я медленно опустил руку на стол, поверх старого лоскута ткани, которым я обычно вытирал лицо.

* * *

Вначале идея использовать записи природных бедствий и прочих испытаний для воспитания молодежи выглядела заманчиво. Начали всё британцы, а Америка развила, сделав пленки основой системы обучения во сне, благодаря которой подрастающее поколение, хочется надеяться, закаляется без необходимости по-настоящему проходить через родовые муки подросткового возраста. Больничные палаты в пастельных цветах, медсестры с добрыми лицами и молодежь через день по два часа двадцать минут подключенная и пристращенная к киносъемочной машине, где обретался я и мне подобные — актеры, которым больше некуда податься. Мы боролись с тиграми, переносили потопы, терпели женщин, мужчин и личные невзгоды. Все это, как снова, и снова, и снова — кто его знает, сколько раз? — подчеркивал рассказчик в ухе, было очень символично и очень реально.
«Смотри в оба!» — приказал еле слышный голос.
«Не расслабляйся», — предостерег голос.
«Смотри в оба и не расслабляйся, и слушай, и выполняй… выполняй… выполняй… слушай… выполняй…»
Стало быть, инструктаж длинной с час. Или больше, если для вас идея взросления без старения внове. Или меньше, если вы провели в этой системе год и дольше.
Первые участники программы, дети и взрослые, окончат курс обучения как минимум через десять месяцев, сказал мне однажды режиссер. Но его послушать, дела шли просто замечательно, если, конечно, верить этому бреду.
Я видел, что происходит, и без суфлерских подсказок.
Одиннадцатилетние с седеющими волосами, морщинами и чуть ли не карикатурно-старческими походками.
Двенадцатилетняя девчушка с разумом взрослой женщины.
Мальчик десяти лет, из которого, как из губки выжато все бунтарство; выжатый и оставшийся без снов о том, каково это было, когда он был… но он никогда и не был… молодым.
Надо сказать, пленки захватывали. А мои кошмары о возможных последствиях были всего-навсего кошмарами. Так я себя увещевал каждый раз по дороге в студию. Ну и, откровенно говоря, это была какая-никакая, но работа. Актерская работа. Чуть ли не последняя, что оставалась.
Я был в Лофриско, скитался по этой городской агломерации длиной в побережье, и тут мне позвонила Вивиан, мой агент, и уговорила вернуться в Филайорк. Это предложение — неожиданная удача, уверенно заявила она, шанс предстать перед публикой и заработать денег, которые тебе нужны.
— Слушай, Горди, — сказала она тогда, — детишки в программе запомнят тебя до конца жизни! Пусть не имя, но лицо узнавать будут! Они захотят тебя увидеть на сцене — если тебе еще интересно, — на каналах вещания, в амфитеатрах кинозалов. Считай, слава уже у тебя в кармане, дубина. Нельзя упускать такую возможность.
И, скажу прямо, я не смог отказаться, но не забыл почти пустые театры, где играл, когда удавалось выклянчить разрешение покинуть опостылевшие Дворцы развлечений с их головидео и кинозалами.
…Почти пустые.
То есть отчасти полные.
В пяти я был дублером. Ну и что, зато живое представление, актер и публика. Я кочевал из одного театра в другой, ожидая возможности оказаться в деле. Но все загибались, не проходило и месяца: публика покидала их задолго до последнего акта. Заглядывала, скорее, из любопытства и почти сразу уходила. Никто не утруждал себя, чтобы подождать актеров, украдкой сбегавших после провала через незапертую служебную дверь. Пару раз я останавливал кого-нибудь из зрителей и спрашивал: «Почему вы уходите?», но так и не получил ответа, способного утолить мое любопытство.
В конце концов я загнал в угол одну режиссершу и спросил, почему ее пьеса не пользуется успехом, но та лишь махнула рукой в сторону расчищенного пятачка сцены и пожала плечами.
— Наверное, наши трюки приелись. Надо что-то новенькое. Не знаю. Да и какая разница, учитывая, куда все это дело катится.
У «Глаза бури» было десятка три декораций и ряды кресел, плавно откидывавшихся назад, чтобы публика полностью сосредоточилась на голографической имитации тайфуна, угрожающего актерам на сцене.
У «Вселенской тоски» были катапульты и трамплины, поворотный круг и трапеции.
У «Благословения» были австрийские занавесы и софиты, а также четыре оркестра, три тенора, марширующий ансамбль, интерактивные репетиции и видный обозреватель, заявивший, что для всеобъемлющей критики ему нужны имена всех исполнителей.
У «Прими сей венец» было семьдесят девять персонажей с репликами и четверо, сжигаемых на костре.
У «Гнева Господня» был планетарий, суфлер-экстрасенс и колонист с Луны.
Все эти площадки создала троица драматургов-продюсеров. И когда для последней не осталось надежд, я попросил расчет и начал бродить из театра в театр. Я знал: в обоих, артисте и зрителе, что-то умерло. Затем избрал простой выход, выследил всех троих создателей одного за другим и в слезах набросился на каждого с кулаками. В кромешной темноте я подстерегал этих так называемых драматургов и после каждого нападения бежал без остановки, пока легкие не начинали пылать огнем.
Тогда я оправдывал себя просто: эти трое убили нечто, чего я даже не понимал. Они — часть заговора, призванного погубить слова.
Я скитался, боясь, что из-под пешеходных дорожек на меня, завывая сиреной, вот-вот спикирует Сторожевой пес, накинет сеть, поднимет в воздух, увезет в кутузку.
Наверное, я помутился рассудком, иначе бы не трогал ту троицу. Но не было ни мысленных голосов, нашептывавших мне напасть, ни внезапной слепой ярости, на какую я мог бы списать безумие, направлявшее мою руку, — только сплошные вопросы, и каждый начинался с «почему?». А еще понимание: эти драматурги — повитухи беды и не впервой помогали беде при родах, к тому же представляют собой неотъемлемую часть того, что, как я знал, было смертью умирающего искусства.
Тем не менее чувства духовного очищения я не испытал.
Я сделал то, что сделал.
Не более.
Вот почему я сидел перед зеркалом в гримерке, думая о тигре и его когтях, и о карлике-режиссере, который, сам того не зная, заставил меня вспомнить.
Пьеса в пьесе внутри пьесы из сна.
Вроде той красивой вещицы, от которой в памяти остался лишь крошечный единорог, хрупкий и разбитый.
Я толчком поднялся из-за стола и, пытаясь не потревожить порезы на плечах и ребрах, с грехом пополам оделся. Непослушными пальцами застегнул рубашку. Сунул ватные ноги в ботинки. Я знал: рано или поздно придется кому-нибудь рассказать. В новостях о нападении пока ничего не было, и хотя меня снедало любопытство, я помалкивал.
Но недолго.
Елена.
Флаер студии подвез меня ко входу в мою многоэтажку, и в холле я тут же привалился к лифтотрубу, чтобы устоять. Взгляд вниз. Взгляд вверх. Свободный взлет. Свободное падение. Гордон, дружок, беспокоиться незачем, магия науки придаст тебе веры.


2

Я родился и вырос в Филайорке, крупнейшей агломерации Восточного побережья. И оттуда же меня вышвырнули в самостоятельное плавание, чему я был только рад. Мой отец владел и управлял Дворцом развлечений, где в дополнение к обычным игровым, игральным и спортивным комнатам был маленький кинозал. Хитов там никогда не показывали, но даже второсортных фильмов хватало, чтобы я отвлекся от бобин с пленками и блуждал днями напролет от одной голоистории к другой. Меня влекли и захватывали не технические детали, а мужчины и женщины в роли персонажей, а также мужчины и женщины, вносившие скромную плату за вход, чтобы подслушать сюжеты.
— Марц, вон там, быстрее! Послушай, что этот малый говорит о графе.
— Сам слушай, Билл. Я пытаюсь выяснить, что стало с полковником. Как закончу, встретимся у Гранд-Каньона.
Все они знали, что это обман, и при желании сквозь головы, огонь артиллерийских орудий, кольца Сатурна и жилые купола на Луне можно просунуть руку, но, естественно, этого не делали. Они слушали, сравнивали записанное, воссоздавали истории и возвращались за тем, что упустили.
Ко времени учебы в университете я пал жертвой искушения, что было довольно просто, так как я знал большинство сюжетов наизусть. Урвать время тут, поспать там… пару раз я ухитрился продержаться почти три четверти шоу, прежде чем зрители заподозрили, что я не часть действия. Мысль стать кем-то другим захватывала. Я исследовал, посещал обычные театры, расположенные в самых захолустных уголках города, и тайком от своего отца сменил специализацию в университете. Когда тот выяснил и услышал о моих мечтах, один из нас взорвался, и я покинул дом.
Учился. Выучился.
Обнаружил, что есть агенты, и продался Вивиан. Которая смеялась над моими исканиями.
— Боже, Горди, в наше время актерам не нужен сценарий. Кто тебе сказал, что надо развивать память?
Она буквально отвела меня за руку и показала, что такое настоящий шоу-бизнес за пределами театральной школы.
И вот восемнадцать лет я влачил вполне размеренное и однозначно серое существование, играя того человека, что вот в том углу разговаривает с красивой блондинкой, и того раненого солдата, что в песчаную бурю ползет по марсианской пустыне, и то лицо, и… и… а потом однажды в затишье понял, что снова брожу по театрам, где есть сцены и зрители, и австрийские занавесы, и… и…
Словами этого не объяснить. Я любил театр, вот и все. Любил и ненавидел, поскольку быстро понял: что-то не так. Непоправимо не так.
— Ты, Гордон, псих, и сам это знаешь.
— Просто добудь мне такую работу, Вив, о большем я не прошу.
— Для нее нужны особые навыки. Я уже говорила, это не имеет ничего общего с заучиванием реплик из сценария голофильма!
— Я их приобрету.
— Но, Гордон, тебе придется импровизировать! Это главное, все остальное — эффекты. Тебе дается канва и ты вышиваешь по ней на ходу. Этому учатся много лет.
— Я делал такое раньше, ты же знаешь. Из-за чего такой кипеш? Без процентов не останешься.
— Не понимаешь, да?
— Я научусь. Чего тут такого.
— М-да. Ты совсем не понимаешь.
На кратчайший, освещенный молнией миг, прокатилась волна ностальгии, и старомодные театры приободрились, возликовали, наняли актеров, продюсеров, режиссеров и так далее. Боже, мы и правда старались. Но к тому времени, как я начал сниматься в фильмах-снах для детей, волна схлынула, и не осталось ничего, кроме гнили, пыли и редких залетных зрителей.


3

Я зашел домой: гостиная, спальня, ниши под санузел и пищеблок. Все в черно-белых тонах.
Не чувствуя вкуса, поел и уставился на здание через улицу. Просмотрел новостную сводку и выяснил, что избитые мной драматурги выздоравливают. Эвфемизмов было предостаточно, но сути они не изменили: неизвестный либо группа неизвестных.
Чертовски верно, как ни жаль.
Через пятнадцать минут зашли в гости Филипп с Еленой, и я влил в их развешенные уши порцию баек о своем съемочном дне, причем все это время не сводил глаз с Елены, будто Филипп только призрак, затесавшийся за компанию.
— Прям как мой прежний работодатель — тот еще жучара, — сказал Филипп о моем режиссере.
Филипп был пятнадцатью годами старше меня, тридцати семилетнего, а Елена — четырьмя моложе. Ему нравилось предаваться воспоминаниям о, так сказать, полнокровном театре, где он когда-то играл. Однако эти воспоминания были просто грезой, которой Филипп жил. По словам Елены, он подвизался на мелких эпизодических ролях почти без реплик и считал себя везунчиком, если раз в год находил небольшую работу. Уж не знаю почему, возможно, из-за Елены, но я ему нравился.
— Дави его, Гордон, не пожалеешь. Точно говорю.
— Не будь дураком, — вздохнув, проворчала Елена. — Гордону надо отработать по контракту.
Скрестив ноги, она сидела посреди пола и покачивала в руке полупустой бокал бренди, которое я надеялся приберечь для другого, особого случая. Впрочем, возможность поглядеть на Елену и так была чем-то особенным, подумал я и понял, что влюблен в нее.
— Горди, сам знаешь, тебе нельзя отказываться от этих денег. В смысле, это уж слишком. Нет денег, нет еды. Что может быть проще?
Филипп, человек тучный и большой любитель напустить на себя важность, кивнул и, приосанившись, почесал безволосый череп.
— Она права, знаешь ли. Бессмысленно разглагольствовать о чистом искусстве, когда надо думать о хлебе насущном.
— Это несправедливо, — зароптал я.
— А никто, дружище, и не утверждает обратного. Так уж устроен мир. Нет такого зверя, как вселенская справедливость, и меня до глубины души поражает, что ты этого еще не понял. Такие вот дела, сынок. Бьешься головой об стенку, пытаешься прокормиться — подумать только! — сценическим театром. Можно кричать сколько угодно о его прискорбной кончине, но вот изменить ничего нельзя. Ничегошеньки!
Оставалось лишь гладить подбородок и пялиться в потолок. А ведь и правда — боже! — время романтиков закончилось вечность назад. Больше никаких бродячих шоу в городках между агломерациями, в университете всего один курс по истории театра, и преподаватели с грустью говорят, что здание театрального искусства разваливается на куски. Но это не так. Оно не разваливается, а проваливается внутрь, будто несущие конструкции съедены кислотой. Дождь субсидий дал толчок возрождению или двум, но, по существу, только отсрочил крах, а когда в финансировании начали преобладать подачки, над рядами кресел в театральных залах явственно зазвучал похоронный звон.
Я потер глаза. Вот бы Филипп куда-нибудь сгинул, дав мне поговорить с Еленой.
И тут, перебравшись ближе, она положила нежную белую ладонь мне на ногу и начала ее рассеянно разминать.
Я улыбнулся.
— Горди, если ты сейчас все бросишь…
— Елена, по-моему, Гордону наскучила эта тема.
В голосе здоровяка прозвучало что-то вроде предупреждения. Стремительно сев, я хмуро взглянул на Елену, которая бесцельно водила пальцем по короткому ворсу ковра.
— Горди, давай смотреть в лицо правде — не поднимая глаз, вздохнула она, — если ты разорвешь контракт, Вивиан тебя держать не станет. И тогда ты закончишь, как мы. Как я. И как Филипп.
— А чем это, — поднял он голос, — нам так уж плохо живется? Мы ведь не сдались. Мы…
— Мы голодаем, идиот, — резко оборвала она. — И я не хочу Горди того же.
— Голодаем? — непривычно грустно рассмеялся Филипп и, хлопнув себя по пузу, раскинул руки, показывая, сколько на них жира.
— Деточка, голодающие так не выглядят.
— Ты знаешь, о чем я. О голоде до работы.
— Все не так плохо, я тебе уже говорил.
— Не так плохо, не так плохо, — передразнила Елена высоким, детским голоском. Она снова глянула на меня, и ее серые глаза медленно почернели. — Одна роль на двоих, Горди, причем с июня. Одна вонючая ролька, и то спектакль свернули, не прошло и недели. Филипп отказывается… как же это слово? опускаться?.. отказывается опускаться до такой работы, как у тебя. Кто бы говорил о чистом искусстве! А жирный он потому, что карточки на еду по большей части отоваривает мучным. Вивиан говорит, у него комплекс Фальстафа*.
— Я отказываюсь это выслушивать…
— Ну так не слушай! Иди домой, импровизируй что-нибудь. Сымпровизируй похудение. И, знаешь что, Филипп? Не звони мне. Пока не возьмешься за ум, мой видеотелефон для тебя выключен.
— Елена! Я не потерплю такого тона…
С меня было довольно, более чем довольно. Я отклеился от дивана и подошел к Филиппу. Все-таки полезно, когда ты на целую голову выше и твой вес распределяется так, что руки и грудь кажутся мощными, пусть даже это всего лишь иллюзия. Одной только иллюзии хватило за глаза, и Филипп, замямлив, послушненько смолк.
— Ничего не могу поделать, — чуть не плача, наконец сказал он. — Вив сегодня нас вытурила.
Я тупо моргнул и повернулся к Елене, все еще сидевшей на полу. Новость меня ошеломила почище удара обухом по голове.
Тем не менее…
— Это правда, — вздохнула она. — Вив говорит, что не может жить на проценты с нуля.
— Но я все еще мужчина и пока не растерял достоинство подчистую, чтобы терпеть манеру, в которой вы оба… — не отступался Филипп, ища способ обернуть ситуацию себе на пользу.
Желая заткнуть здоровяка, я буквально отволок его за руку к двери, а он даже слова не сказал от растерянности. Я выставил его за порог и проследил: сел Филипп в лифтотруб или нет.
— Ты, Гордон, мне за это заплатишь, — спускаясь, предупредил он. — У меня есть кое-какие связи…
Я со смехом оперся рукой об косяк.
— Эта реплика старше нас всех, вместе взятых, Филипп. Почему бы тебе просто не найти себе работу. Например, в каком-нибудь ресторане.
Последние слова пришлось прокричать, потому что он уже скрылся из вида, зато, пошумев, я почувствовал себя лучше. Не сильно, но хоть что-то. И закрыл дверь тихо, а не хлопнул ею.
Найти работу.
Елена подошла сзади и, прижавшись щекой к моей спине, начала умело массировать плечи. На мгновение закрыв глаза, я глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и стал рассказывать. Объяснять. Описывать. Выложил все, хотя знал, что она может побежать в полицию, и там ей, скорее всего, заплатят. Легавые всегда награждают доносчиков. Это часть системы обоюдного сотрудничества и защиты. Я прервал излияния только раз, когда она убрала руки с моих плеч. Но закончил. А когда закончил, силы мне изменили, и я начал оседать на пол. Она подхватила меня и отвела в спальню. И на сей раз я испытал что-то вроде духовного очищения. Бремя вины, угнетавшее меня после этих покушений на убийства, не то чтобы спало с плеч, но сделалось меньше. И со стыдом должен признать, что испытал двойное облегчение, когда Елена не побежала к легавым за наградой.
Затем, когда мы прилегли каждый на свою сторону постели, не пытаясь коснуться друг друга или снять одежду, я вдруг понял: Елена меня не жалеет, а любит.
— У меня не укладывается в голове, как им удалось выжить, — сказал я в темноту, не в силах выносить молчание. — Представляешь, как раз перед вашим приходом я слушал новости, и, судя по всему, мои жертвы так и не оправятся до конца. Что самое скверное, теперь, когда я тебе рассказал, чувство вины исчезло. А это так неправильно! Не знаю, может, стоило подождать там, чтобы меня взяли на месте преступления. А меня непременно возьмут, сама знаешь. Хоть один из троих что-то да видел. Если мое имя и фоторобота передадут по сети, мне не спрятаться. По крайней мере надолго.
— Но, Горди, прошло минимум две недели. Знай полиция хоть что-то, уже бы выламывала дверь.
Я улыбнулся. Расплылся до ушей. Покачал головой, хотя знал, что Елена меня не видит.
— А зачем копам спешить? Я не пытался покинуть страну.
— Возможно… возможно, тебе просто повезло. Возможно, они не знают, кто это был… в смысле, тебя не опознали.
Я перекатился набок, подпер ладонью щеку. Пытался разглядеть Елену, и не смог, но ее лицо все равно стояло у меня перед глазами.
— Сам себе это талдычу. Надежда, пожалуй, есть. Знать бы наверняка.
— Горди?
— Я не сплю.
— Ты не задавался вопросом: а не возненавидела ли я тебя за то, что ты сделал? В смысле, около года назад я работала на одну из твоих жертв.
— Было маленько.
— Что ж, глупо, но я тебя не возненавидела. Правда, мне капельку страшно.
— Мне ли не знать. Вот уже две недели, а я так и не понял, зачем их избил.
— Ты был зол. В ярости. Это вполне очевидно.
— Разумеется, но из-за чего? Я и прежде знавал провалы. — Я выдавил смешок, чтобы спрятать горечь. — Если вдуматься, провальные все постановки, согласна?
— Разумеется. Просто непонятно почему.

* * *

— Горди, я хочу тебе помочь.
— Сбежать?
— Нет. Я хочу выяснить, что пошло не так. Не хочу, чтобы это продолжалось. У меня дома есть… ммм… кое-какие сценарии. Держу их под кроватью, а когда совсем тошно, достаю и читаю.
— Поверь, мне сценарии ни к чему.
— Нет, эти другие. В смысле, сценарии настоящих пьес. Шекспир, Уильямс, Миллер, Чехов и так далее. У меня этих пьес за два десятка, ей-богу. Я заполучила их… ну, скажем так: они просто притянулись к моим хорошеньким пальчикам, когда я навещала друзей.
— Боже, Елена, да ты, оказывается, дрянная девчонка!
— На себя посмотри. Забавно, Горди, но, ей-богу, я помню наизусть чуть ли не каждую строчку. Наверное, здорово, когда не нужно придумывать на ходу. Оно уже там все готовое, как в этом вашем кино.
— «До голытьбы нет дела небесам,
Кометы угрожают смертью принцам».** Такое экспромтом не выдашь.
— Чьи это строки?
— Выветрилось из головы. Возможно, Миллера. Не помню точно.
— А надо бы.
— Зачем? Кому это интересно, кроме нас с тобой?
— Автору?
Я то открывал глаза, то снова погружался в сон, полный свечей и единорогов, а когда заговорил о нем с Еленой, она пересказала сцену из чего-то, написанного лет сто семьдесят назад. Процитировала длинный отрывок из конца пьесы, про слова, озаренные молнией, перемены и тому подобное. Я не любитель истории, так что не берусь судить, насколько он отвечал своему времени, но я о молнии знал. Однако когда попытался объяснить Елене, онемел от волнения и в итоге замял эту тему.
В итоге незадолго до того, как рассвет сдернул с океана за городом покров черноты, я подложил под голову руки и тихо замурлыкал песню из прошлого. Было бы славно, вспомни я ту самую колыбельную, что пел отец. Не вспомнил, увы.
— Елена, я кое-что понял.
— Что? Неужели ты никогда не устаешь?
— Нечасто. А понял я следующее: мы умираем. Я, ты, Филипп и все прочие в нашей дурацкой конюшне. Да, конюшня — подходящее слово. Мы, Елена, лошади в мире машин. Одну за другой нас отстреливают. Фильмы, где я снимаюсь… они вроде как должны помогать детям взрослеть. И что делаю я? Я, герой, которому нипочем землетрясения, потопы и нашествия богопротивных чудищ? Совсем как ребенок, бросаюсь избивать людей потому, что не понимаю этот мир. Я почти прикончил тех парней, Елена. И за мной придут. Это вопрос времени.
Шелест. Постельным бельем. Елена в конце концов сдалась и скользнула под одеяло.
— Значит, нам придется бежать — вот и все.
— Нам?
— Горди, брось! Неужто ты думал, что все веселье достанется тебе одному?
На этот раз смех Елены был восхитительно искренним. Я привлек ее к себе, и мы хохотали до упаду, будто дети.
— Послушай, грандиозный и драматичный побег будет оправдан лишь тогда, и только в том случае, если за мной явятся легавые. Согласись, спрятаться в таком большом городе просто. А еще я хочу доработать по контракту, чтобы потом, если прижмет, без проблем устроиться в другое место. Мне ни к чему пятно в послужном списке, по крайней мере, сейчас. И надо кое-что узнать. Выражаясь твоими же словами, я вроде как хочу заслужить внимание кометы. Пусть даже совсем незначительной. А для этого, я должен понять, почему мы… вымираем.
— Я и так знаю ответ.
— Кто бы сомневался.
— Публика нас больше не любит. На это ушло несколько тысяч лет, но в итоге зритель решил, что мы ему не нужны.
— Да. — Я чувствовал, что подошел к ответу вплотную, и все же он от меня ускользал. — Нет, все не так просто, и прежде чем пускаться в бега, я хочу разобраться в причине.
— Тогда тебе первым делом надо избавиться от этой постной мины. Раз уж отправляемся на охоту, искать ответ на твой вопрос лучше с улыбкой.
— Почему?
— Гордон, спи уже, — вздохнула она. — С тобой больше не весело.

* * *

Двумя днями позже я получил флаер. Артисты одного из лунных куполов приехали с рядом свежих постановок на короткие гастроли. Я видел эту труппу прежде и должен был увидеть снова, потому что шестым чувством знал: у них ключ к ответам на мои вопросы. Вивиан добыла билеты, и я отплатил ей, показав своему простофиле-режиссеру, каким хорошим актером умею быть. Он меня полюбил. Я сам себя полюбил. И, слава богу, меня до сих пор не забрал патруль Сторожевого пса. Я все еще шарахался от теней, все еще поглядывал через плечо, но начинал верить, что меня не посадят. Или по крайней мере пытался себя в этом убедить, когда каждый день отходил ко сну.
На следующий день после того как прислали флаер с Луны, в холле нашей многоэтажки ко мне подошел домовладелец и сообщил, что наверху меня поджидает знакомый.
— У него не было карт-ключа, мистер Андерсон, но я видел тут этого человека много раз. Вот и решил, что вы не будете возражать, если я его впущу.
Я задумчиво кивнул и поблагодарил его за любезность. В лифтотрубе я все гадал, а не поджидает ли меня агент легавых. Что если мой милый домовладелец решил получить награду?
Но обошлось.
Это был Филипп.
Когда я вошел, он как раз отправлял сообщение с видеотелефона. Только я обогнул диван, чтобы посмотреть, с кем разговор, как Филипп повернулся, и экран, пойдя помехами, почернел.
— Что такое? — спросил я, взгромоздившись на подлокотник кресла.
Филипп развел руками в умиротворяющем жесте, которому я не поверил ни на минуту. Не так давно я втихомолку лишил его Елены и вынудил дважды признать, что он живет крайне романтическими. Тем самым я похоронил нашу дружбу. Глубоко.
— Брось, Фил, я голоден. К тому же надо кое-что выучить к завтрашнему.
Почти правда. После еды я собирался продолжить с теми сценариями, которые взял почитать у Елены.
— Ну ладно. — Он все еще стоял возле видеотелефона. — Я пришел предупредить. Сегодня утром я кое-что услышал и, думаю, тебе это интересно. В ответ я ожидаю услуги.
— Не понимаю. Ты что, со мной торгуешься?
Он кивнул.
— И что тебе надо? Какая-нибудь вшивая услуга? Деньги? Кров над головой?
— Минутка, Гордон, и ты все узнаешь. Как тебе хорошо известно, я сейчас безработный. Пока принадлежал к зверинцу Вивиан, официально считался трудоустроенным. Когда она меня вышвырнула без церемоний и всякой причины, пришлось найти в себе силу заявиться в ближайший полицейский участок, чтобы… подать заявление на полное пособие по безработице.
Он не знал, куда деть руки — то сцепит на животе, то схватится за мешковатые штаны, которые не позаботился заправить в сапоги. Сегодня он был весь в зеленом — его счастливый цвет.
— Мне жаль, Фил.
На его губах мелькнула неискренняя улыбка.
— Не сомневаюсь. Но дело не в этом, понимаешь? В участке я подслушал пару тамошних. Один был пилотом Сторожевого пса, вроде. Речь шла о серии нападений в Старом квартале. Ты любишь там зависать, Гордон. Наверное, слышал о них.
Я медленно кивнул, всем своим видом изображая полнейшую безмятежность.
— Так вот, один из копов часто захаживал в… — Он закатил глаза, демонстрируя презрение к тому, о чем говорит. Свое презрение, но не мое. — Ему нравилось после дежурства часами торчать во Дворце развлечений. — Филипп произнес эти слова очень быстро, будто ему неприятен их вкус. — Арена там, все дела. Ну, ты понял. Вечно трещишь об этих сагах и тому подобном.
— Фил, — я встал и направился к пищеблоку, — если решил поерничать, делай это где-нибудь еще, ладно? Только тебя мне сегодня не хватало.
— Прости.
Он стоял позади, а я выбрал ужин и демонстративно заказал только одну порцию. Когда я повернулся, Фил пожал плечами.
— Тот полицейский говорил, что один актер с арены очень подходит под описание человека, который совершил все эти нападения. Видишь ли, копы считают их делом одних рук. Описание внешности я, конечно, не слышал.
Он замолк. Я ждал.
— Подумал, тебе будет интересно, — закончил Филипп.
— Вот как? С чего бы это?
— О, Гордон, право! Вы, голобратия, держитесь друг за дружку, как не знаю кто. Вот я и подумал, вдруг ты захочешь передать эту новость друзьям. Пусть не расслабляются, так сказать.
Стиснув руки в карманах, чтобы не дрожали, я кивнул и, постаравшись придать себе одновременно смущенный и благодарный вид, провел его до двери.
— А услуга?
— Какая услуга? Ах да, разумеется! Что ты хотел?
Жирная рука Филиппа крепко сжала меня за локоть.
— Пожалуйста, поговори с Вивиан. Для меня невыносимо каждый день вымаливать на еду. Нет, правда, Гордон, это так унизительно, если ты понимаешь, о чем я.
— Да Вивиан хоть завтра достанет тебе десяток ролей, только бы ты на них согласился. Но ты откажешься. И пока ты артачишься, я ничего не могу для тебя сделать.
Он отшатнулся, будто от пощечины. Затем, помрачнев чернее тучи, оттолкнул меня плечом и вышел в коридор. Сделал шаг к лифтотрубу и с ухмылкой обернулся:
— Ты вынуждаешь меня идти на крайности.
— Ни на что я тебя не вынуждаю. Хочешь, чтобы я попросил Вивиан, придется идти на уступки. Вот и все, приятель.
— Что ж, тогда мне тебя жаль.
Он ушел.
Я ждал, что он появится снова — ждал, а потом заторопился назад в квартиру проверить, не взял ли он что-нибудь, не рылся ли в моих вещах. Только флаер выдавал, что Филипп тут вообще был. Он поднял его с моего дивана, очевидно, прочитал и бросил на пол. Я подобрал листок, сложил вчетверо и сунул в карман. На нем стояла дата, на которую Вивиан взяла билеты, а также имя человека, у которого их предстояло забрать.
Как ни жаль было Филиппа с его глупыми принципами, но у меня хватало забот поважнее. Я быстро поел, включил новости (вдруг мелькнет указание на мой арест), а затем позвонил Елене по видеотелефону и остаток вечера мы провисели на связи, декламируя случайные сцены из сценариев, что она мне одолжила. Как правило, я читал строчку, а Елена должна была угадать следующую. Выигрывал редко, но, главное, сам их запоминал, а еще величаво расхаживал по комнате, пока она не прикрикнула, чтобы не исчезал постоянно из кадра видеотелефона.
Без сомнения, лучшего способа провести время придумать было нельзя… ну, разве что держать ее в объятиях.
Это, как я обещал ей тем вечером десятки раз, у нас еще будет. И часто.
И все время то чувство близости к ответу, которое я ощущал ранее, крепчало. Он становился ближе, я уже видел свет в конце тоннеля.
Наконец неделей позже я оказался перед театром в парке. В приземистый серебристо-черный купол с несколькими входами под горбатым козырьком уже стекался народ. Перед куполом раскинулась мозаичная площадка белого, голубого и золотого цветов, а в ее центре возвышался длинный столб с четырьмя огромными прожекторами. Их рассеянный свет чем-то успокаивал, но превращал окрестную листву в глухую черную стену.
— Гордон!
Меня будто шлепнули по затылку. Я напрягся, не зная бежать или сдаваться, затем обернулся. Из тени вышла Елена, гибкая и невероятно прелестная в простой серой тунике и брюках. Золотисто-каштановые волосы выглядели почти как покрывало. Я простер руки, а она притянула меня за них к себе, и мы поцеловались: раз, легко и навсегда.
Затем я рассказал о визите Филиппа, и ее прелестное лицо исказилось злобной гримасой.
— Расслабься. — Я погладил Елену по руке. — Максимум на что он способен, ругать всех и вся.
Освещение померкло вдвое.
— Пора, великий охотник. Хватит медлить.
В голове каждого прохода парили десятки путеводных золотых огоньков. Я вынул билеты, и один огонек, засветившись, повел нас к местам в зрительном зале, которые лучами расходились от традиционной сцены. Я мысленно вознес хвалу усилиям бедняжки Вивиан, сел нога за ногу и взялся с Еленой за руки. Ожидание. Взгляд прикован к авансцене, занятой голограммой солнечной системы, где каждая планета вращается по слишком короткой орбите, в центре находится Луна, усыпанная синими точками, — куполами колоний. Впечатляюще и угнетающе. И почему-то холодно, необычайно холодно.
Я старательно сосредотачивался на занавесе, на малиновых крапинках, что мелькали по нему всякий раз, когда путеводный огонек подлетал чересчур близко.
Старательно вслушивался в шум зала, его приглушенные смех, сплетни, брюзжание, кашель.
Что-нибудь.
Хоть что-нибудь!
Я знал, разгадка рядом, но когда пытался прогнать это ощущение и насладиться шоу, то никак не уходило, как будто таща меня за руку, чтобы сказать нечто куда более важное.
А затем грянула музыка и я отвлекся.
После трех четвертей первого акта всё с мучительной незыблемостью стало по местам, и я, пробормотав извинения, покинул Елену и поспешно выбрался наружу.
Гулял. Точнее, наматывал вокруг фонаря круги. Несомненно, шоу получилось незабываемым… если клубки воспоминаний раскручиваются из таких вот новшеств. Труппа блистала тем же мастерством, что и много месяцев назад, и в этом темном куполе воссоздавалось отсутствие гравитации, к которому актеры привыкли на родном спутнике.
Было в их представлении нечто мрачно-красивое.
На сцене они выступали в самых разных костюмах. Свободные. Парили. Плыли. Ритуал-импровизация, дополненный декорациями и речами. Женщины бледными снежинками вились вокруг таких же мужчин. Мне с трудом удавалось следить за сюжетом — вроде какой-то звездолет заблудился возле Андромеды, — но действие и поток слов много раз прерывались долгими паузами, и дети в зале начинали ерзать и шептать. Как и взрослые ко времени моего ухода. Тут я понял, что еще до конца представления большинство потеряет интерес к усиленным техникой раскатам монолога. Зал будет лишь смотреть… а для этого вполне хватило бы и шоу во Дворце развлечений.
Пьеса — цирк.
Труппа с Луны — цирковые уродцы.
Вот почему на них пришли люди. И по этой же причине, как до меня наконец дошло, они ходят и на другие постановки в театрах и на аренах. Я цирковой уродец. Уродец, который случайно оказывается поблизости, когда извергаются вулканы, гремит под потолком гроза или декорации сменяются так стремительно, что начинает болеть голова. Нет нынче дисциплины ни среди актеров, ни среди публики, как и чувства слова, потому что слова живут только мгновение.
Глупец! Как я не понял этого раньше? Все было очевидно, настолько очевидно, что я просмотрел это в поисках чего-то гораздо более сложного, гораздо менее разрушительного.
Как там говорил тот человек? Ну, тот, кто разбил единорога из моих снов и теперь пытается задуть свечи? Что-то про мир и молнию… Что ж, меня ей поразило.
А еще я… я разозлился.
Вечерний ветер внезапно пробрал до костей. Неподалеку в поисках мусора, шаркая ногами, бродил служитель-артритик с сумочкой на боку — доказывал, что недаром получает пенсию. Но площадка перед входом была чистой, и вскоре он, так и не посмотрев на меня, исчез, обогнув купол. Точно фигурка из часов, которые давно уже нечего не отбивают.
Я нахмурился и тряхнул головой, будто мокрый пес. Так и до нездоровой жалости к себе недалеко, а она совсем некстати, если хочу обратить вспять тенденцию, которую осознал с таким запозданием. Решив забрать Елену и отправиться домой, я было двинулся ко входу, но внезапно остановился, встревоженный странным скулежом. Я потер виски — звук стал более громким. Узнаваемым. Еще шаг, и, вскинув глаза, я увидел, как пауконогие прожектора ведут в мою сторону Сторожевого пса.
Я на мгновение застыл, словно идиот, но затем понял, что полиция высадится неподалеку. Рванул в театр и стал смотреть из-за двери, как в середину мозаики, будто жирная стрекоза, садится лоснящаяся черно-золотая машина легавых. Один выпрыгнул и подал руку следующему. Насколько я видел, их было всего восемь. В облике копов странным образом сочетались встревоженность и нерешительность. И тут я впился ногтями в бедра, но даже не почувствовал боли. Из машины, презрительно отвергнув помощь, вывалился Филипп. Наверное, мне изменила выдержка, а вместе с ней и рассудок, потому что я выскочил наружу, под свет прожекторов, где Филипп показал на меня пальцем.
За спиной тихо и ненавязчиво прозвенел колокольчик. Начался перерыв.
Легавые уже вытащили пресекатели из кобуры на поясе. Кончики светились — значит, полицейские были готовы меня убить, если понадобится.
«Ах ты толстопузый Иуда!» — подумал я, и бросился внутрь, распихивая толпу зрителей, которая уже потекла к выходу. Заметив Елену, схватил ее за запястье и протащил несколько метров, после чего она заартачилась, но едва я крикнул ей на ухо «легавые», вместе со мной устремилась к занавесу. Не утруждаясь размышлениями, я запрыгнул на сцену, втащил за собой Елену, и помчался по узкому коридору за кулисами, который, как я знал, пойдет вдоль дальней стены театра. В зале начались беспорядки и, хотя мне хотелось остановиться и подумать, посоветоваться с Еленой, я вышиб дверь пожарного выхода и покинул театр не останавливаясь. При виде нас горстка копов с криками метнулась наперерез, но, не успели они приблизиться на расстояние выстрела, как мы уже забежали под сень деревьев и скрылись в кустах, словно нарочно посаженных, чтобы облегчить нам побег.
Внезапно я остановился, и Елена вскрикнула. Кромешную темноту нарушал только слабый свет театральных огней, и я сразу почувствовал себя в безопасности, хотя, возможно, и зря.
— Что такое? — прошептала Елена.
Судя по скулежу, Пес поднимался с площадки перед театром.
Темнота была кромешной. Того и гляди свернешь себе шею, и прощай все надежды сбежать. Я нетерпеливо хлопнул себя по бедру, взял Елену за руку и, пригибаясь к земле, направился обратно, ко входу в купол.
Взвыла сирена Сторожевого пса.
Сквозь листву и ветви пробился свет ручных фонариков.
Легавых было всего восемь, и я знал, что мои шансы добраться хотя бы до парковых ворот очень высоки. Действовать, правда, предстояло быстро, пока не явилось подкрепление. Все это я на ходу прошептал Елене, выплевывая слова поодиночке, будто запыхавшийся бегун. Дважды пришлось уклоняться от неплотного кордона, но довольно скоро перед нами оказалось голое место. Зрителей уже загнали внутрь, только Филипп что-то тихо говорил офицеру с переговорником в руке. Я, было, инстинктивно шагнул к ним, но Елена меня одернула.
— Позже, — на ухо прошептала она. — И оставь кусочек этого гада мне.
К моей радости, судя по мрачному лицу офицера, они не знали, где нас искать. Осмелев, я подобрался к дорожке, которой пришел всего с час назад. Минутное ожидание показалось долгим, как жизнь, а затем мы выскочили из укрытия и перешли на ровную рысь. Бежали на цыпочках, чтобы не выдать себя звуком шагов, и сходили с дорожки только на крутых поворотах, когда путь впереди скрывался из вида или требовалось обогнуть сады, к сожалению, слишком хорошо освещенные.
Я подумал о Филиппе, удивляясь, как он нас отыскал, но затем вспомнил о флаере с датами и именами.
Я снова подумал о Филиппе, удивляясь, почему он нас предал, но затем вспомнил о его гордости и взбучке, которую ему задал.
«Что ж, по крайней мере он получит награду, — мысленно усмехнулся я, — неизвестно, правда, сколько ему будет с нее пользы, потому что я намерен не дать себя поймать».
Я усмехнулся еще шире. Намерения. В первые тридцать семь лет жизни у меня столько их было, возможно, даже чересчур много. И вот я впервые сдвинулся с мертвой точки, что-то делаю, куда-то двигаюсь. Какое хорошее, чуть ли не радостное ощущение!
И оно не покидало меня до тех пор, пока всего в каких-то двадцати метрах от ворот, нам не пришлось резко нырнуть в кусты. Сбоку внезапно появился легавый и встал прямо перед единственным выходом из парка. Припав к земле, я до боли сжал щеки кулаками и пытался вымучить из себя хоть что-то, способное обезвредить этого человека прежде, чем он удвоится, утроится и превратится в несокрушимую стену.
Мы подползли. Крики за спинами разделились, почти стихли. Один раз вверху проплыл Сторожевой пес, возвращавшийся в парк. Елена ткнула меня пальцем в локоть и показала сначала на легавого, затем на себя, после чего уперлась в землю рукой и встала на ноги. Я попытался задержать ее, но опоздал. Она уже шла к воротам. Ноги пьяно заплетались, одна рука ерошила волосы, вторая была отведена в сторону, будто для равновесия.
Ну, раз она пошла, то и я двинулся следом. Прячась за кустами вдоль тропинки, я подобрался к легавому почти вплотную, а метрах в пяти остановился и стал смотреть. В ладони впивались острые камушки, но я не обращал внимания.
Прислушивался к Сторожевому псу, все еще кружившему в высоте.
Елена стала фальшиво насвистывать, и легавый в стойке припал к земле, но затем увидел ее и выпрямился. Она, хихикнув, икнула — перебор, по-моему — и потянулась к застежке на тунике. Коп поднятой рукой приказал оставаться на месте. Снова хихикнув, Елена дернулась вперед и пьяно зашаталась. Легавый, совсем молодой парень, которому следовало бы подумать мозгами, сделал к ней первый важный шаг. Она снова зашаталась и внезапно стала оседать на землю. Коп инстинктивно схватил ее за талию и, завалившись под весом тела, почти стукнулся коленями о землю, хоть и быстро перегруппировался. Однако я не мешкал и, забежав ему за спину, завладел оружием прежде, чем он вернулся в стойку. Неловко повозившись с выступами на рукояти цилиндра, постарался выставить мощность электрического разряда на минимум и приставил кончик к шее легавого. Он дернулся, и Елена высвободилась из хватки. Он дернулся, выгнувшись назад и почти коснувшись руками копчиками. Дернулся, вывалил язык наружу, с хрипом втянул воздух.
Беззвучный танец, во время которого я от растерянности даже не думал о бегстве.
Конец.
— Давай! — бросил я резче, чем намеревался, и с помощью Елены оттащил полицейского в кусты.
— В пролом***, так вроде бы говорят? — спросила она, когда мы, снова взявшись за руки, помчались к ближайшей пешеходной дорожке.
Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом,
Иль трупами своих всю брешь завалим!
— Кто говорит?
— Да какая разница!
— Ничего не понял.
Было ясно, что ни ко мне, ни к ней теперь нельзя. Слишком опасно. Я не сомневался, что Филипп в числе прочего донес и о моей связи с Еленой. Стоило полицейским обнаружить, что она не вернулась домой, как ее тоже объявили бы в розыск. Пешеходные дорожки заканчивались на границе агломерации, дальше можно было двигаться только по обычным автострадам для наземных и летающих машин. Этими дорогами, конечно, редко пользовались, небольшие города и поселки жили обособленно, но идти по ним пешком, а тем более ночью, нечего было и думать.
Поэтому наше появление часом позже у Вивиан не такая уж случайность, вопреки мнению прессы.
— Я уезжаю, — сообщил я после того, как мы ворвались внутрь и на кресле приперли ее к стене неподалеку от спальни. — Прости за снопленки и остальное, но мы довольно сильно торопимся.
Вивиан лишь потрясённо моргнула, однако тут же призвала на помощь самообладание и закуталась в него, точно в надетый на ней зеленый с золотом балахон, призванный маскировать лишние килограммы.
— Я уже слышала, что вы в розыске, — ответила она, кивнув на вещатель. — Боже, Горди, зачем ты избил тех людей?
— Не знаю. Захотел стать звездой.
— Их не осталось, но ты слишком туп, чтобы это понять.
— Зато понял кое-что другое. Вот зачем.
— Правда? Расскажи.
— Вив… — начал я, и тут Елена закашлялась, — одна последняя просьба. Ключи от твоей машины.
— А что если не дам? Изобьешь до смерти?
Я покачал головой и поднялся. Спустя мучительное мгновение она достала из стола неподалеку ключи и швырнула мне с таким видом, будто они жгли ей руки.
— Я заявлю об угоне, сам знаешь.
Я, рассмеявшись, приблизился, словно для поцелуя, а потом присоединился к Елене, которая уже ждала в коридоре.
— Послушай, — внезапно прокричала Вив из двери, — если найдешь работу, помни, что ты все еще мой клиент!
Несмотря на преклонный возраст, машина Вивиан вывезла нас сквозь туннели под агломерацией на автостраду, где я, не видя Сторожевых псов на хвосте, несколько расслабился и сбавил обороты. И все же это было бегством — бегством по долинам с садами, за которыми не ухаживала ничья рука, бегством мимо полутемных деревушек, где мы не осмеливались останавливаться. Дважды за четыре часа рядом проезжали другие машины, все в противоположную сторону, и каждый раз мне казалось, что я задохнусь от страха, но потом свет их фар исчезал вдали, и мы снова оказывались в темноте.
Елена, тихо сидя в пассажирском кресле, напряженно всматривалась в звездное небо. Она выглядела бледной, необычно бледной. Возбуждение бегства схлынуло, сменяясь осознанием содеянного. Я повторял себе, что она не сделала ничего плохого, что она запросто может вернуться в Филайорк. Скажет полиции, что я ее принудил, или навешает на уши еще какой-нибудь лапши. Я повторял и повторял это, будто молитву.
В конце концов ее усталость передалась мне. Я отыскал у дороги маленькую полянку и, заехав, тут же отключился. Сил не хватило даже на такой мизер, как поцеловать или подмигнуть.
На этот раз не было никаких снов.


4

Мы ехали еще четыре дня. Держались в стороне от основных артерий, выбирали более тонкие и безлюдные дороги, что паутиной расходились от автострады. Сначала по нескольким причинам было нелегко. Тяжелее всего далось привыкание к бескрайнему небу, горам и внезапным приступам головокружения, когда дорога, резко повернув, устремлялась вниз и перед нами представала зеленая долина в несколько километров шириной. В бегах мы внезапно поняли, что нам некуда податься. Никаких друзей. Никаких контактов. Одна твердая вера, что, если вернемся в агломерацию, нас поймают, едва зайдем куда-нибудь перекусить.
Лишь я и Елена, стало быть, да туманная надежда.
И в итоге городок под названием Айзентор, где мы, собравшись с духом, остановились. На последние деньги купили еды, одежду и топливо для машины. Никто не задавал вопросов. Нас удостаивали примерно таким же вниманием, как сборщика налогов. Когда стало ясно, что никто не собирается нам заламывать руки и надевать наручники, мы немного расслабились, нашли небольшую закусочную и заказали хороший обед. Говорили, правда, мало, потому что перед глазами еще маячил призрак погони. Только ели и пили все подряд.
Затем мы немного погуляли по узким улочкам с деревянными, кирпичными и глинобитными домами. Сели на скамью и стали смотреть, как несколько детей играют вокруг лужи, оставшейся после ночного дождя.
Внезапно, не сказав ни слова Елене, я подошел к ребятам и спросил, какое шоу по вещателю им нравится больше всего. Они не горели желанием разговаривать с незнакомцем, но все же ответили. А когда я, комично важничая, произнес несколько строк из пьесы, что дала Елена, захихикали. Несомненно, я их удивил, потому что, сами не зная почему, они смеялись и просили добавки.
И я дал в меру способностей, но тут из-за ближайшего дома встревоженно выглянула их мать, и я с извинениями поспешил к Елене.
— Видела? — возбужденно повторял я на пути к машине. — Видела тех ребят?
Елена лишь кивала в ответ, потом, не выдержав, положила руку мне на грудь, чтобы заткнулся, но я все равно невольно улыбался.
— Приятное ощущение, да? — спросила она с самодовольным видом, будто уже знала ответ, но хотела, чтобы я произнес его сам.
— Еще бы. Но…
— Что, но?..
— Не знаю. Приятно, но… странно как-то, — почесал я в затылке. Мимо проплыл автомобиль на воздушной подушке, разгоняя по сторонам поднятую бурую пыль, и я, отряхиваясь, поспешно отскочил от края тротуара. — Эти чертовы штуки надо запретить!
— Прогресс, — пожала она плечами. — А что тебе кажется странным? Ты и раньше выступал на публике… не понимаю.
Мы дошли до нашей машины, все еще припаркованной перед закусочной, а я так и не нашел ответа. Думал о театре, о том, что понял на шоу той лунной труппы и узнал от Филиппа и Вивиан, и прямо посреди городка пытался каким-то образом пристроить на место последний фрагмент.
Сложить, как спустя годы выразилась Елена, из хрупких осколков разбитого единорога.
Едва мне это удалось, я затолкал ее на сиденье, плюхнулся за руль и рванул прочь, не отдавая себе отчета в нашей скорости. Когда мы мчались через Айзентор обратно в холмы, вслед повернулось несколько голов, нахмурилось несколько лиц, и осознав, что привлекаю внимание, я поехал медленнее. Меньше всего мне хотелось, чтобы наши лица запомнили.
— Ладно, — сказал я, свернув на очередную проселочную дорогу, — мне надо найти место, где можно подумать.
— А не этим ли ты постоянно занят?
Горечь в ее голосе настолько меня удивила, что я едва не остановился прямо там.
— Я вот о чем, Горди… неужели ты не устаешь? Разве те люди… разве они на тебя никак не повлияли?
Я находил ей оправдания. Она слишком устала: не сказать, чтобы мы полноценно отдыхали, ведь спать приходилось в машине или на земле рядом. Елена все еще была взвинчена после побега. Пока не смирилась со статусом, который добровольно приняла, отправившись со мной.
Я находил оправдания, но следующие часа два мы ссорились. Ссорились из-за мелочей, из-за глупостей. Язвили и подкалывали друг друга, а затем стало ясно: если не уймемся, кто-то из нас выпрыгнет из машины.
К ночи я понял, что Елена вот-вот сломается. Возможно, раньше она думала, что у меня есть план. Возможно, считала, что в голоде и усталости, жажде и грязи все-таки есть романтика. В любом случае поведение Елены злило, и я в любую секунду мог, не выдержав, отвезти ее назад в Филайорк, но внезапно понял, что если так поступлю, если откажусь от нее безо всякой борьбы, то буду ничем не лучше этого толстопузого Филиппа.
Я сбавил обороты и начал говорить, старательно не замечая ее издевки, и вскоре они стали реже и не столь ядовитыми. Я говорил, в общих чертах описывая идею, которая родилась у меня при виде детей. Елена цеплялась за скептицизм почти час, но я не сдавался и в конце концов разбил в прах все ее возражения; она замолчала.
Вскоре мы наткнулись на заброшенный отдельно стоящий дом — один из многих, чьи хозяева, не имея прямых контактов с меньшими городами, решили, что агломерации все же не так и плохи. Нам уже попадались такие строения, но те сильно пострадали от непогоды или вандалов, или безжалостной смеси того и другого, а этот покинули недавно. Внутрь мы проникли без особого труда. В пищеблоке нашлось немного еды, но нам этого хватило, чтобы утолить голод. Вещатель до сих пор работал и, пока я маскировал машину, Елена смотрела новости — вдруг передадут что-нибудь о нашей эскападе? Но ничего не было. Много позже, спустя годы, мы оба сошлись во мнении, что наши эго очень уязвило такое молчание СМИ. Похоже, наши преступления сочли мелочью, недостойной эфирного времени.
Ночевали мы в маленькой спальне. Раздельно. Каждый в своем одиночестве.
В душу начали закрадываться сомнения.
— Останемся здесь на несколько дней, — сказал я наутро. — Чтобы все окончательно решить. Прежде чем двигаться дальше, хочу быть полностью уверен.
— Все случилось слишком быстро, — вздохнула она.
Мы сидели друг против друга в гостиной. Глаза Елены были красными и опухшими, волосы — в равнодушном беспорядке.
— Жизнь так славно и неторопливо текла, — продолжала она. — Думаю, в этом все и дело. А затем появился ты, и теперь, не успеваю я моргнуть, как что-нибудь происходит. Знаешь, мы даже не успели попро…
— Нам, в общем-то, было и не с кем.
— А Вивиан? Хотя с ней мы, думаю, попрощались. В некотором смысле.
— Она же тебя уволила!
— И все равно, она часть моей прошлой жизни.
— Ну, как и я, в общем-то.
— Да, но ты здесь.

* * *

— Действительно думаешь, что нам это сойдет с рук?
— Почему бы и нет? Шикарных апартаментов с видом на океан у нас не будет, но как-нибудь проживем. Все зависит от приоритетов.
— Стало быть, придется измениться?
— Боюсь, что так. Не радикально, правда, но достаточно, чтобы знакомые при встрече нас не узнали.
— И какова, мистер Андерсон, вероятность этой случайности?
— Фантастично маленькая.
— Ты хоть понимаешь, сколько лет я растила волосы до такой длины? Ты просишь от меня ужасно много.
— Это тоже зависит от приоритетов.
— Берегись, Гордон Андерсон. Иначе станешь таким же напыщенным типом, как Филипп. Передай мне вон тот нож.

* * *

— Еда заканчивается. Наверное, прежние хозяева отсоединили пополнение, когда переезжали. Наверное? Да ну, конечно же, отсоединили. Похоже, я схожу с ума. А все потому, что заставляешь меня репетировать.
— Что ж, если еда заканчивается, значит, пора планировать первый шаг. Знаешь, Филипп жаловался, что умирает с голода. Вот бы его сейчас сюда! Так бы и привязал навсегда к стулу лицом к пищеблоку. А затем разбил бы его, и пусть тощает, пока еда гниет у него под носом.

* * *

— Экий ты злобный.
— Я не чужд театральности.
— Тебе нравится цвет моих волос? Вроде бы черный неплохо оттеняет кожу.
— А тебе нравится моя борода? Вивиан всегда находила мой подбородок добродушно-безвольным.

* * *

— Елена!
— В чем дело? Тебе не нравится?
— Где… где ты это взяла?
— В кладовке наверху. Я искала там одежду, а нашла чемоданчик. Видно, в доме когда-то давно жили дети. Ах да, о чем я? Так вот я его открыла, а в нем всякие безделушки. Эта лежала внизу.
— Я не могу… на тебе он будет смотреться лучше.
— Нет. Он твой. Видишь? У него на шее цепочка, совсем как недоуздок. Ты можешь повесить ее на себя. Как талисман.
— Он такой маленький. Еще разобью.
— Хватит спорить! Будешь носить и радоваться. Если кто-нибудь спросит, ответишь, что лошади — твой фетиш.
— Но это не лошадь, видно же.
— Ну, я бы не была настолько уверена. К тому же мы с тобой единственные, для кого эта фигурка что-то значит.
— А она для тебя что-то значит?
— Если нет, тогда я учила все эти пьесы зря, не так ли? Знаешь что, Горди? Порой ты становишься настоящим тугодумом, ей-богу. Давай надевай.
— Да как-то нелепо.
— Переживешь. Надевай уже!
— Он такой маленький, я могу спрятать его в ладони.
— Хватит! Надевай. Он отпугнет зло.
И он отпугнул.


5

Я стоял у дальней стены молитвенного дома. Кажется, это было где-то в Мичигане. Передо мной несколькими рядами выстроились стулья, вытащенные добровольцами с чердака и из кладовки, открытой по случаю нашего приезда. В зале уже собралась довольно приличная толпа. Она ждала. Разговаривала. Толкалась локтями. С исключительным равнодушием пренебрежительно показывала на грубо нарисованный задник за моей спиной, где в довольно-таки импрессионистской манере изображался лес. Конечно, в существование его никто не верил, и все же это был лес. Люди заходили в комнату, приветливо улыбались, но после того как деньги переходили из рук в руки, быстро обо мне забывали. Что мне было только кстати. К этому я и вел. Так я мог рассматривать зал не боясь, что мой оценивающий взгляд сочтут грубостью. Изучал лица, прикидывал возраст и доход, образ жизни и образование.
В основном догадки оказывались верны, и я выбирал материал, который представлю залу, где собралось уже под пятьдесят человек, выбирался с учетом той гибкости ума, какой, по моему мнению, обладали зрители. Это был навык, причем необходимый, и я развил его за годы, прошедшие с тех пор, как мы едва не угодили в лапы местной полиции, впервые попробовав дать наше маленькое шоу. Тогда мы надеялись зацепить публику чем-нибудь из тех сценариев, которые украла Елена. Увы, в действительности вышло иначе, но, к счастью, судьба дала нам второй шанс. После того как представилась возможность поговорить с теми зрителями, стало ясно, какие пьесы придутся залу по вкусу больше всего.
Их мы и играли.
И они нравились зрителям.
По сути, все стало просто, едва я понял, что публика в поселках… не разбалована, а обделена.
В конце концов мы пришли к программе, которая переросла в настоящую науку. Неделя или около того в каждом населенном пункте. В первый вечер — ненавязчивая подготовка. Во второй — спектакль, перемежаемый объяснениями. С третьего по пятый или шестой — что-нибудь всерьез.
Никаких зрелищных ухищрений, только слова.
И грубо нарисованный задник становился настоящим лесом.
Мы росли. Паренек там, девушка сям, пожилая пара с молодым задором в глазах, но в конечном счете труппой был я сам и Елена… а еще наши дети, когда стали старше.
Однажды вечером на спектакль заявился Филипп, шедший следом за представителем какой-то властной структуры, что слышал о нашей маленькой труппе и пришел увидеть своими глазами. Я все представление был как на иголках. Неужто Филипп, этот порядком сдавший старый толстяк, дошел в своей идиотской мести до крайностей? После пьесы мы с Еленой получили бумаги, в которых весьма официозным слогом с довольно-таки тошнотворными гиперболами, нам даровали прощение. Наверное, мы были обязаны им своими заслугами на ниве искусства. Не обошлось, правда, без одной оговорки: нам до конца жизни запрещено появляться в агломерациях, сколь бы веской ни была причина. И по-моему, Филиппа сильно взбесило, когда мы с Еленой согласились на эти условия. Со смехом.
Я беззвучно вздохнул. Подождал опоздавших и, убедившись, что их больше не будет, поднятием пальца притушил свет. Проворными, точными движениями поправил самодельную подсветку, по нашей просьбе прикрученную над дверью молитвенного дома. Когда ее включили, наш лес тут же стал настоящим, а когда его населила живность, вся искусственность растворилась в репликах актеров.
Занавеса не было, поэтому мы выходили на сцену сбоку.
Музыкантов не было, поэтому песни мы импровизировали.
А костюмами нам служили тряпки, обрывки плащей, а порой только одежда на наших спинах.
Ожидая на заднем плане своей реплики, я вынул из-под рубашки подарок, который Елена вручила мне в тот день, когда наша мечта обрела жизнь. Он лежал, светясь у меня на ладони, глаза вспыхивали от света, как огоньки крошечных свечей.
А когда мою реплику произнесла Елена, смех стал настоящим.

* * *

— «До голытьбы нет дела небесам,
Кометы угрожают смертью принцам», — процитировала она.
Эти строки были у нее любимыми. Елена…
Умерла.
Год назад.
Ей было восемьдесят.
Но мне больше нравились вот эти: «Я не отправился на луну, я отправился намного дальше — ибо время есть самое длинное расстояние между двумя точками»****.
Ей было восемьдесят.
Прологи и эпилоги.
Я ставлю их один.
Неважно, сколь часто мой мир озаряется светом молнии — я ни за что, ни за что не задую своих свеч. Когда всему придет конец, упадет занавес и… я уйду, крошечный единорог все еще будет лежать у меня на ладони.
______________________

* Сэр Джон Фальстаф — комический персонаж ряда произведений Шекспира; толстый, добродушный, трусливый пьяница, проводящий время в компании гуляк и девиц. Фальстаф — рыцарь, он хвастается своими мнимыми воинскими подвигами, но война и рыцарская честь ему не нужны, так как от них нет никакой материальной пользы. (Здесь и далее прим. перев.)
** У. Шекспир «Юлий Цезарь» в переводе А. В. Флори.
*** Отсылка к пьесе У. Шекспира «Генрих V». Акт III, сцена I (пер. Е. Бирукова).

**** Цитата из пьесы «Стеклянный зверинец» Теннеси Уильямса.