Джон Кэссел. Буффало

John Kessel “Buffalo”, 1991.
Премии Локус (Locus Award, 1992) и Теодора Старджона (Theodore Sturgeon Memorial Award, 1992).
Перевод с английского А. Вий.

Посвящается моему отцу

В мае 1934-го Герберт Джордж Уэллс посетил США и в Вашингтоне встретился с Франклином Делано Рузвельтом. Шестидесятивосьмилетний Уэллс надеялся, что проводимая Рузвельтом политика «Нового курса» предвещает революционные перемены в американской экономике,  и станет шагом вперед к воплощению идей «Открытого заговора»[1], призванного вылиться в создание мирового социалистического государства. Сорок лет Уэллс отдавал популяризации этой мечты всю свою творческую энергию, но к 1934 году оптимизм, как и силы спасать мир, таяли.
Во время пребывания в Вашингтоне Уэллс попросил показать, чем занимаются новые органы социальной защиты, и Гарольд Икес, тогдашний министр внутренних дел США, организовал для него поездку в Форт-Хант, штат Вирджиния, где находился один из лагерей Гражданского корпуса охраны окружающей среды[2].
Как раз тогда мой отец состоял в корпусе и работал в том самом лагере. С детских лет он зачитывался приключенческой литературой и был горячим поклонником Эдгара Райса Берроуза и Герберта Джорджа Уэллса. Ниже рассказ о его встрече с последним, которой на самом деле никогда не было.

* * *

В Буффало холодно, но здесь деревья стоят в цвету, щебечут по утрам пересмешники, и теплый ветерок обдувает потных рабочих, пока они вырубают кустарник, сажают кизил и прокладывают дороги. В бараках на обрывистом берегу реки Потомак, с вирджинской ее стороны, живет две сотни человек. Эти люди носят одежду армейского образца, завтракают овсянкой, а затем сержант Сотер выстраивает их на плацу. Они рассаживаются по грузовикам, и служащие лесничества развозят всех по рабочим местам.
Уже несколько недель отряд Кэссела работает на дороге вдоль реки, расчищая места для привалов и разворотов. У высоких сосен неглубокие корни, а весенними дождями землю размыло до такой степени, что деревья постоянно валит ветром. Основная масса людей работает внизу, но нескольких отправили спиливать верхушки, чтобы сосны не перегородили дорогу, если упадут. Большинство боится высоты, но Кэссел не такой. Года два назад он работал на лесозаготовках в Мичигане. Тяжелая работа, но он к такой привычен. Из Буффало выбрался, уже хорошо.
Грузовик с грохотом подскакивает на прибрежной дороге, которая в наши дни станет живописной трассой Джордж-Вашингтон-Мемориал-Паркуэй, но в те времена ее строительство только началось. Влажный воздух здесь сегодня прохладен, но в 80-е снова задышит жаром. Пара парней устроила дебаты, поймают ли федералы Диллинджера[3]. Еще несколько обсуждают женский пол. На выходных они собираются в Вашингтон и хотят прошвырнуться по танцзалам. Кэссел обожает танцевать, и танцует хорошо. Фокстрот, линди-хоп. А, подвыпив, он любит петь и становится остер на язык. Разговаривается, заигрывает с девушками.
Рабочие добираются до места, и бригадир отряжает большинство расчищать обочину под смотровую площадку. Кэссел застегивает страховочный пояс, берет топор и взбирается на первое дерево. Снизу ствол голый, но футов через двадцать подниматься сложнее. Оборачиваешься только, чтобы оценить высоту. Вроде бы хватит. Кэссел устраивается удобнее и, упершись в ствол шипованными ботинками, подрубает его со стороны обочины. Чтобы верхушка упала в нужную сторону, существует один трюк. Но вот все готово, и Кэссел криком предупреждает людей внизу. Затем несколько быстрых ударов топором со стороны, обратной подсечке, толчок, треск — и верхушка начинает падать. Кэссел втягивает голову и крепче цепляется за дерево ногами и руками. Макушка скользит вниз, ствол сильно раскачивается, Кэссел на его конце, словно муравей на маятнике метронома. Затем все прекращается, он слазит и вскарабкивается на следующую сосну.
Кэссел хороший работник, умелый и осторожный. Он не отличается особой силой — худощавый, а не мускулистый — но, несмотря на молодость, сейчас столь же внимателен к деталям, как на строительстве нашего дома, которое сохранили мои детские воспоминания.
Отряд работает все утро, затем перерыв и обед из вагончика быстрого питания. Рабочие всегда жалуются на еду и скудные порции, но до недавнего времени многие жили в Гувервиллях — городах-трущобах — и там вообще голод. За обедом несколько парней начинают шутить над тем, как быстро работает Кэссел.
— Чего еще ждать от янки? — фыркает один из южан.
— Он не янки. Он пшек.
Кэссел старается не обращать внимания.
— Тёркел, не цепляйся к человеку, — вступается за приятеля Коул.
Тёркел — крупный блондин из Чикаго. Поговаривают, он присоединился к корпусу, чтобы увильнуть от наказания за вооруженное ограбление.
— Слишком уж он старается, — продолжает Тёркел. — Мы на его фоне плохо смотримся.
— Старайся, не старайся, а ты, Лу, все равно плохо смотреться будешь, — парирует Коул.
Остальные смеются, и Кэссел им благодарен.
— Надо отдать Джеку должное, — продолжает он. — По крайней мере, ему хватило мозгов уехать из Буффало.
Смех становится еще громче.
— А что, Буффало нормальный город, — встревает Кэссел.
— Да, только там безработных поляков с полсотни тысяч, — говорит Тёркел.
— Тебя послушать, так у вас в Чикаго безработицы нет. И ты здесь чисто ради физических упражнений, — отвечает Кэссел.
— Да ну! Он так и ищет, как бы от них увильнуть, — смеется Коул.
Тут подходит бригадир и приказывает возвращаться к работе. Кэссел взбирается на очередное дерево, так и не успокоившись после подколок Тёркела. Что за человек такой — брюзжит из-за чужого трудолюбия?. Лишний пример того, что даже честным парням приходится мириться со всякими козлами, которые тянут их вниз. Впрочем, ничего нового. Такого хватало и в Буффало.
Буффало, штат Нью-Йорк, — в этой истории символическая родина. Накануне Первой мировой город вырос в крупнейшую промышленную столицу США. Расположенный там, где озеро Эри соединяется с рекой Ниагара, Буффало, благодаря своей стратегической близости к дешевой электроэнергии здешних водопадов и дешевому водному сообщению со Средним Западом, стал центром, где сосредоточились сталелитейная, автомобильная и химическая промышленности, помол зерна и пивоварение. Его главные работодатели — «Бетлехем Стил», «Форд», «Пирс-Эрроу», «Голд Мэдл Флауэр», «Нэшнл Бисквит Компани», «Ралстон Пурина», «Квакер Оутс», «Нэшнл Энилайн» — привлекли в город тысячи иммигрантов, подобных семье Кэссела. Вдоль Делавэр-авеню выросли претенциозные особняки финансовой аристократии, дома в стиле псевдоренессанса, спроектированные Стэнфордом Уайтом, огромные протестантские церкви и синагога в византийском духе. Так же город мог похвастать тем, что в нем находится первый современный небоскреб, построенный в 1890-х по проекту Луиса Салливана. Высокопроизводительные фабрики и заводы, многонациональная рабочая сила, классовая система и активная инвестиционная пропаганда — все это с полным правом позволяло назвать Буффало монументом современному промышленному капитализму. Это место, откуда приехал Кэссел — почти отражение самой его личности — и место, откуда, как он порой опасается, ему никогда не сбежать. Холодный, грязный город под пятой церкви и семьи, узколобый и кучный, вечная вторая скрипка в партии с Чикаго, Нью-Йорком и Бостоном. Да, он дает иммигранту возможность найти стабильную работу на каком-нибудь заводе или фабрике, но вместе с тем отбирает перспективы, хотя Кэссел выразился бы проще. Буффало воплощает собой обманутые надежды, человеческие лишения, унизительные компромиссы, неизбежное предпочтение выгоды красоте, саму американскую экономическую систему, которая все превращает в товар и судит о человеке по размеру его банковского счета. Это родина промышленного пролетариата.
Буффало не уникален. На его месте запросто бы мог оказаться Янгстаун, Акрон, Детройт. Он место, где выросли я и мой отец.
После обеда становится жарко и безветренно. Во время перерыва Кэссел раздевается по пояс. Около двух подъезжает большой черный «Крайслер Де Сото» и останавливается на обочине. Из задних дверей выходят двое в костюмах, один заговаривает с бригадиром из Службы охраны леса, и тот, почтительно кивнув, подзывает рабочих.
— Ребята, это мистер Пайк из Министерства внутренних дел. Привез гостя посмотреть, как мы работаем. Писателя, мистера Уэллса из Англии.
Большинство встречает новость совершенно равнодушно, но Кэссел потрясен. Он окидывает взглядом пузатого коротышку в черном костюме. Тот вспотел; расчесывает усы.
Бригадир отправляет Кэссела наверх, чтобы показать, как соснам рубят верхушки, а сам подводит гостей к рабочим, которые граблями и лопатами ровняют землю под смотровую площадку. Еще несколько человек сооружают из срубленных верхушек изгородь. Орудуя топором на высоте, Кэссел в паузах между ударами слышит их голоса. Герберт Джордж Уэллс. Кэссел читал его «Войну миров» в журнале «Эмейзинг сторис». Читал и «Историю мировой цивилизации». Такие значительные произведения, даже не верится, что их автор стоит в каких-то тридцати футах внизу. Надо сосредоточиться на топоре, на дереве.
Одна верхушка готова упасть. Он кричит людям внизу. Те поднимают взгляды. Уэллс снимает шляпу и прикрывает глаза ладонью. Его голова лысеет, с высоты он кажется еще меньше. Странно, что автор таких великих идей сам настолько мал. Даже как-то немного досадно. Уэллс наклоняется к Пайку и что-то говорит. Верхушка падает. Сосна качается, пытаясь сбросить Кэссела, словно непокорный мустанг, приходится вцепиться в нее изо всех сил.
Он спускается, собираясь поговорить с Уэллсом и выразить ему свое восхищение, но при виде двух мужчин в костюмах смущается собственного потного тела и, не решившись приблизиться, шагает к следующему дереву. Минут через десять гости садятся обратно в машину и уезжают. Кэссел ругает себя за упущенную возможность.


* * *

Вечер того же дня. Уэллс ужинает в отеле «Нью-Виллард» с давними друзьями. Это Клэренс Дэрроу и Чарльз Рассел, они приехали в Вашингтон рассказать комитету конгресса о своем недавнем докладе администрации, в котором рассматривались монопольные последствия «Закона о восстановлении национальной промышленности». Правые пытаются свести на нет программу Рузвельта по крупномасштабному отраслевому регулированию, и доклад Дэрроу играет им на руку. Уэллс пытается убедить друга в недальновидности такой позиции, но без особого успеха.
— Рузвельт хочет принести маленького человека в жертву гигантским корпорациям, — не сдается Дэрроу, глаза его пылают.
— Маленький человек? Твой маленький человек — не более чем романтичная выдумка, — возражает Уэллс. — И губит его не «Новый курс», а технический прогресс. За окном двадцатый век. Ни один закон не вернет тебя в 1870-й.
— А что насчет частника? — спрашивает Рассел.
— Выйди на улицы. Частник сидит и продает яблоки на каждом углу[4], — фыркает Уэллс. — Его спасут только совместные усилия умных, самоотверженных людей, а не твой свободный рынок.
— Не преувеличивай, Герберт. Мы не работаем на «Стандарт-Ойл»[5], — улыбаясь, выдыхает сигарный дым сигары Дэрроу. — Но если придется выбирать между заправщиком с автостанции и бюрократом, я выберу заправщика.
Уэллс видит, что против американского мифа о простом человеке у него нет ни единого шанса.
— Да твой заправщик сам работает на «Стандарт-Ойл». И, насколько я видел, свободному рынку нет дела до заботы о его интересах.
— Давайте еще по бокальчику, — вклинивается Рассел, и подливает им отменное бордо.
Первоклассный был ужин. Уэллса горячие дискуссии бодрят, даже если последнее слово остается не за ним. Когда-то он бы удовольствовался самим спором, но с годами его все больше тянет доказать свою правоту. Времена сейчас неспокойные, в обществе растет напряженность. Нужен новый мировой порядок. Это настолько очевидно, что понятно и дураку. Но если не получается убедить в этом даже радикалов вроде Дэрроу, что уж говорить об акционерах инвестиционных компаний?
Единственный выход — осуществить изменения вопреки их желанию. Кажется, именно так и намерен поступить Рузвельт. После ужина с президентом Уэллс настолько воспрянул духом, что даже этот спор не может испортить ему настроение. Он переводит разговор на заметку в «Вашингтон пост»: Вирджинский университет отстранил от преподавания одного молодого афроамериканца, члена коммунистической партии. Уэллса интересует причина. Это вызвано тем, что тот коммунист, или тем, что негр?
— И то, и другое, в Вирджинии смерти подобно, — язвительно откликается Дэрроу.
— Но студенты отмечают, что раньше коммунисты выступали в Университете с речами, а черные там давали концерты.
— Играть можно — говорить нельзя, — подает голос Рассел. — Ничего необычного. Сходи в «Парадайс Болрум», это не так далеко. Там играет негритянский оркестр, но самих негров слушателями не пускают.
— Тебе в любом случае стоило бы к ним заглянуть, — подхватывает Дэрроу. — В «Парадайс» выступает сам «Герцог». Слыхал про Дюка Эллингтона?
— Не очень-то я лажу с титулованной знатью, — язвит Уэллс.
— О, этот Эллингтон знатный малый, только вряд ли ты найдешь его в книге пэров, — улыбается Рассел.
— Он ведь джаз играет?
— Такого джаза ты еще не слышал, — объясняет Дэрроу. — Это нечто совершенно новаторское. Тебе стоит выделить ему местечко в одной из своих утопий.
Все трое выступают за помощь цветным. Дэрроу доводилось защищать в суде негров, которым грозила смертная казнь. Уэллс во время первой поездки в Америку лет тридцать назад встречался с Букером Талиафером и проникся идеями этого выдающегося борца за просвещение американских чернокожих, правда, до сих пор сомневается в возможности мирного сосуществования белых с цветными.
— Уэллс, над чем ты сейчас работаешь? — спрашивает Рассел. — Какой несусветицей ошеломишь в следующий раз? Расовое равенство? Свободная любовь?
— Я пишу синопсис сценария к фильму по книге «Облик грядущего», — отвечает Уэллс и принимается набрасывать картину воображаемого будущего. Апокалипсис, непревзойденная по своей жестокости война, которая в его фильме начнется в 1939-м. На этой войне достижения науки окажутся на службе у разрушения, померкнут даже ужасы Первой мировой. С лица Земли сотрет целые народы, но затем из руин восстанет новый мир. Разгул жестокости избавит человечество от последних остатков племенного мышления. Слабые и растерянные окажутся под началом умных и целеустремленных. Появится новый человек. Более добродетельный, сильный и рассудительный. Уэллс это так живо видит. Он говорит и говорит до глубокой ночи. Его речь спокойна и уверена, его изобретательный ум до сих пор богат на выдумки. Дэрроу и Рассела это видение, несомненно, захватило, хоть они и индивидуалисты, подобно всем янки. Такое будущее пугает, но оно вполне возможно.


* * *

Вечер пятницы, бараки Форд-Ханта. Кэссел читает на койке последний номер «Эмейзинг сторис» и уже добрался до половины рассказа об ученом, который изобретает камеру, где пятьдесят тысяч лет эволюции пролетают для него за час, и он превращается в большеголовое чудовище, наделенное телепатией. Теперь ученый лишен эмоций и жаждет власти над миром, но тело у него атрофировалось. Сможет ли главный герой, молодой инженер, остановить безумца?
За дощатым столом между койками режутся в покер на сигареты. Разговор идет о женщинах и собаках. Коул выходит из игры.
— Что Джек, еще не надоела эта ерунда? — спрашивает он, усаживаясь на соседнюю кровать.
— Не попробовал — не суди.
— Поедешь с нами завтра в Вашингтон? Сержант Сотер говорит, что нас может подбросить грузовик.
Кэссел задумывается. Наверное, Коул хочет занять денег. Через два дня после жалования он обычно уже на мели, потому что ищет развлечений. Кэссел тратится осмотрительнее: обычно отправляется пешком в Александрию — миль шесть — и там идет в кино или просто гуляет по городу. Впрочем, познакомиться поближе с Вашингтоном он не прочь.
— Ладно.
Коул смотрит на блокнот, который торчит из-под подушки Кэссела:
— Новые красотки?
Кэссел уже сожалеет, что ему доверился. Но деваться некуда: блокнот полон изображений кинозвезд.
— Я учусь рисовать. По крайней мере, в отличие от вас, не трачу время попусту.
Коул выглядит серьезным.
— Сам знаешь, ты ничем не лучше любого из нас, — без злобы говорит он. — Всего-навсего очередной пшек. Не очень-то зазнавайся.
— Хотеть стать лучше еще не зазнайство.
— Эй, Коул, ты играешь или как? — кричит из-за стола Тёркел.
— Ладно, Джек, мечтай дальше, — говорит Коул и возвращается к игре.
Кэссел пытается дочитать, но интерес угас. И так ясно, что главный герой победит ученого-мутанта.
Закинув руки за голову, он принимается разглядывать узелки на потолочных балках. Все верно, Кэссел мечтает много, но у него есть устремления, он не хочет тратить жизнь на выпивку и женщин, как остальные.
Кэссел всегда был другим. Спокойнее, умнее. Он всегда старается сделать все лучше остальных. У него грамотная речь, он любит читать и, хотя не окончил школу, проглатывает все, что попадет под руку, а попадают обычно бульварные журналы: «Эмейзинг», «Эстаундинг» и «Уондер сторис». Он верит в лучшее будущее и не хочет застрять на какой-нибудь фабрике до конца жизни.
Родители Кэссела иммигрировали из Польши в 1911-м. Их фамилия — Кисель, у него же она в католической школе изменилась на германский манер. Джо Кисель прыгал с работы на работу, и семья десять лет переезжала из одного промышленного города в другой. Спрингфилд. Ютика. Сиракузы. Рочестер. Кэссел помнит, как семья среди ночи грузила скудное имущество в фургон, чтобы не платить аренду за ветхий домишко в Сиракузах. Как с пятаком в руке толкал телегу до пивоварни в Ютике, чтобы купить отцу бочонок пива. Как они в конце концов осели в первом округе Буффало. Первый округ в нижней части канала Эри с незапамятных времен был ирландским кварталом, и Кисели оказались там единственными поляками. Вот где Джек Кэссел научился приспосабливаться, будто хамелеон, несмотря на то что хотел вырваться оттуда больше всего на свете. Но кто-то должен был защищать мать, сестру и младших братьев от пьяной отцовской ярости. После смерти Джо Киселя в 1924-м стало легче, хотя на плечи его сына легла забота обо всей семье.
Десять лет Кэссела тяготила эта ответственность. Он мечтал о свободном и радостном чувстве дороги и краях, отличных от тех, где вырос, о романтичных местах, в которых светит солнце и можно сделаться настоящим американцем.
Несмотря на амбициозность, многого он не достиг, а больше слонялся от одной работы к другой. Сначала побыл мальчиком в кегельбане, потом ушел на мукомольню. Остался бы там, но появилась аллергия на муку, и он подался в электрики. Остался бы в электриках, но поругался с начальником и получил волчий билет. Он покинул Буффало из-за отца, но постоянно возвращался из-за матери. Когда началась Великая депрессия, Кэссел попытался найти работу на автомобильных заводах Детройта, но это было просто глупо, учитывая всеобщий коллапс. Кончилось тем, что он устроился в том же штате сначала батраком на ферму, а потом — валить лес. Но и то, и другое сезонные занятия, поэтому скоро Кэссел остался без работы. Зимой 1933-го, решив не морозить задницу в северном Мичигане, он присоединился к Гражданскому корпусу охраны окружающей среды. Теперь каждый месяц отсылает матери и сестре в Буффало двадцать пять долларов из своих тридцати. И мечтает о лучшем будущем.
В его воображении их два. Первое — из журналов и книг. Яркое, легкое, беззаботное. Оглядываясь на него, мы видим грошовый утопизм из «Популяр Электрикс» Хьюго Гернсбека5, процветавшего в разгар Великой депрессии. Выдумки второсортные по отношению к тем, что прославили Уэллса в начале карьеры, к тому же лишенные социальной подоплеки его технологических фантазий. Это время простого человека. Рассказывая людям вроде Джека Кэссела об удивительном мире будущего, можно делать деньги.
5 Хьюго Гернсбек — американский изобретатель, бизнесмен, писатель, редактор и издатель, основатель первого в мире журнала научной фантастики Amazing Stories. В 1921–1924 издавал Practical Electrics, позднее переименованный в The Experimenter. Журнала с таким названием Гернсбек не издавал.
Второе будущее — плод собственных фантазий Кэссела. Это будущее увидеть сложнее. В нем работа. Хорошая работа, возможность заняться чем-то по душе, проявить себя. Не просто работа на кого-то, а труд на благо общества. Строительство будущего. А еще в нем женщина — его жена — милая девушка, не какая-нибудь дешевая королева танцпола.
Поэтому встреча с Уэллсом вживую для Кэссела знаменательное событие. Его одолевают сомнения. Ему двадцать девять лет, уже не ребенок. Если собирается чего-то в этой жизни достичь, пора начинать. Такое чувство, что вот-вот произойдет нечто значительное. Уэллс из тех, кто видит будущее. Он вхож в яркий мир, где все имеет особый смысл. Он олицетворяет собой то, чего хочет Кэссел.
Но закончить возвращением в Буффало он хочет меньше всего.
Он тянется под подушку за блокнотом, тем самым, который покажет мне двадцать лет спустя, и пролистывает рисунки кинозвезд: Джин Харлоу, Мэй Уэст, Кэрол Ломбард — недосягаемые красавицы его мечты; попадаются и картины природы: реки, леса, птицы. Но вот последний пустой лист — чистый, как его будущее, еще ждет, чтобы заполнили. Кэссел дает волю воображению и представляет себе орла, тот парит высоко над горами Запада, которого он никогда не видел, но где однажды обязательно побывает. Орел — это Америка, это его собственные мечты. Он начинает рисовать.


* * *

Кэссел не знает, что жизнь Уэллса обернулась иначе, чем тот рассчитывал. Сейчас писатель тоскует по русской эмигрантке Муре Будберг, бывшей секретарше Максима Горького, с которой находится в эпизодических любовных отношениях, начиная с 1920-го. Его жена Эми Кэтрин «Джейн» Уэллс умерла в 1927-м, прожив тридцать лет. С тех пор он сам не свой, и недолгие отрезки лихорадочной работы над памфлетами чередуются с безразличием и суицидальной депрессией. Меж тем весь Лондон обсуждает нападки, недавно опубликованные в журнале «Время не ждет» его мстительной бывшей возлюбленной Одеттой Кейн. Неужели ошибки настигли его по ту сторону Атлантики и помешают достичь целей? Считает ли Дэрроу его выскочкой-кокни? Уэллса на миг одолевают сомнения. В конце концов, будущее зависит от широкомыслия людей вроде Дэрроу не меньше, чем от изменений в обществе. Какой толк от самураев[6], если некому работать?
Уэллсу не по душе такой ход мыслей. Если он неправильно оценил человеческую природу, значит, вся жизнь прошла зря.
Он встретился с президентом. Видел тех рабочих на дороге. Эти люди карабкаются по деревьям и безропотно рискуют жизнью за сущие гроши.
Легко считать, что они глупы, или потеряли надежду, или просто молоды, но можно и отдать должное их самоотверженности. Не похоже, чтобы ими руководило желание грести и хапать, которое поощряет капитализм. Если так подумать, поэтому они, пожалуй, и оказываются к старости под опекой государства. А чем он сам лучше? Не получи образования, закончил бы каким-нибудь жалким помощником в мануфактурной лавке.
В воскресенье Уэллсу ехать в Нью-Йорк. Субботней ночью после одинокого ужина в «Нью-Вилларде» он сидит в номере и пытается писать. Из-за очередной бутылки вина, а может, просто в силу возраста на него что-то находит, и, несмотря на все свое благоразумие, он оказывается на грани отчаяния. Мура его отвергла. Ему нужны нежные объятия и поддержка любимой, но есть лишь душный номер отеля и жарища на улице.
Уэллс помнит, как писал «Машину времени». В то время они с Джейн снимали квартиру в Севеноксе, жили с ее больной матерью, думали, где добыть денег, и боялись, что домовладелица выставит их на улицу. В ящике комода лежал судебный отказ на прошение о разводе с женой Изабеллой. Уэллсу приходит на память теплая ночь в конце августа, почти такая же, как сегодня. Было поздно, Джейн с матерью уже спали, а он сидел за круглым столом у открытого окна и писал при свете керосиновой лампы. Одной своей половиной он в пылу творческого порыва вместе с героем убегал от морлоков, возвращаясь к сфинксу, но лишь обнаруживал, что машина времени исчезла, и попадал в безвыходное положение. Другой — оставался в реальности, где из сада доносился голос хозяйки, которая прекрасно зная, что ее слышно, жаловалась соседу на их с Джейн скандальные привычки. С одной стороны жалкие условности этого несовершенного мира, с другой — будущее с его опасностями и надеждами. Мотыльки, залетая из окна, ударялись об абажур и падали на рукопись. Уэллс машинально их смахивал и неистово работал дальше в творческом угаре. Измотанный и голодный, его путешественник во времени возвращался из будущего с предостережением и цветами — единственным доказательством своего странствия.
Уэллс распахивает окна настежь, но занавески не колышет даже слабое дыхание ветерка. Под окнами слышны шум транспорта и музыка. Он решает послать Муре телеграмму, но после нескольких неудачных попыток ее начать, обнаруживает, что сказать нечего. Почему Мура отказалась выйти за него замуж? Возможно, он уже слишком стар, и тот магнетизм сексуальности, силы и интеллекта, что сорок лет притягивал к нему женщин, совсем иссяк? Провести последние годы в одиночестве — ужасная перспектива.
Он включает радио. Один за другим играют: Мортон Дауни, Фэтс Уоллер. Джаз. Перелистывая газету, Уэллс натыкается на объявление. Выступает Эллингтон, о котором говорил Дэрроу. Концерт в танцевальном зале через квартал. Но мысль о прокуренном зале не прельщает. Лучше пойти в кино. Не сказать чтобы ему так уж нравились фильмы, но они непревзойденная возможность просвещать, потенциал которой никогда не использовался полностью, что он надеется исправить своим «Обликом грядущего». Выбор в газетах не вдохновляет: мюзикл «Двадцать миллионов возлюбленных» в «Эрле»; «Черный кот» с Борисом Карлоффом и Белой Лугоши в «Риалто»; «Тарзан и его подруга» в «Паласе». Автор сценария последнего — Эдгар Райс Берроуз, этот бездарный писака. Для американцев он с Уэллсом одного поля ягоды.
Книги, которые я читал в детстве, которые воспламеняли мое воображение и воображение моего отца, для самого Уэллса лишь легкомысленные поделки. Его серьезные работы не ценят. Его идеи ничего не значат.
Все-таки он решает сходить на фильм про Тарзана. Одевшись сообразно душной погоде, — Вашингтон в мае, как Лондон в разгар лета — Уэллс спускается в холл. Там он сверяется с путеводителем и едет на трамвае до театра «Палас», где за двадцать пять центов покупает билет на «Тарзана и его подругу» в первых рядах партера.
Фильм просто отвратительный: смесь романтического фэнтези и мелодрамы, еще и с сексуальным подтекстом. Актеры отыгрывают роли с непробиваемым идиотизмом, уступающим разве что идиотизму сценария. И хотя юная героиня Морин О’Салливан привлекает несомненным обаянием, сам фильм не дает никакой пищи для ума. Подумаешь об аудитории, на которую нацелена подобная чушь, и охватывает уныние. Не искусство, а бурда для скота. И все же театр полон, интерес зрителей неподделен, отчего еще грустнее. Если эти люди — будущее Америки, ничего хорошего Америку не ждет, думает Уэллс. Не проходит и часа, как он решает покинуть театр: последней каплей становятся ужимки человекоподобного шимпанзе — сцена исключительно глупая, несмотря на взрывы смеха у публики.
Середина вечера. Уэллс идет по проспекту. Вокруг театры, рестораны, клубы. На тротуарах — нищие, на которых никто не обращает внимания. В переулке позади отеля, недалеко от кухни ресторана, роются в мусорном баке женщина и ребенок. Неожиданно на глаза попадает вывеска «Дюк Эллингтон и его оркестр». Из открытых дверей зала слышен джаз.
Повинуясь порыву, Уэллс покупает билет и входит.


* * *

Кэссел со своими приятелями целый день гулял по Эспланаде[7], где Управление общественных работ сейчас проводит озеленительные работы. Он и его товарищи посмотрели мемориал Линкольна, Капитолий, монумент Вашингтона, Смитсоновский институт, Белый дом. Кэссел сфотографировался на фоне статуи солдата — этот снимок я держу у себя на столе и много раз его разглядывал. Отец смотрит прямо в объектив, на губах легкая улыбка. Лицо уверенное, без морщин.
С наступлением ночи Кэссел и его спутники заваливают в бары. Сухой закон отменен только в прошлом году, и новизна ощущений еще не стерлась. Парни помоложе давно в стельку, но Кэссел напиваться не хочет. Некоторые направляются в «Гайети Бурлеск», ища женского общества, а Коул, Кэссел и Тёркел идут в «Парадайс Болрум» послушать Дюка Эллингтона.
Они пропускают по паре бокалов, приглашают девушек на танец. Партнерша Кэссела — малышка с южным акцентом, которая упорно не желает взглянуть ему в глаза. Поблагодарив ее за танец, он возвращается к остальным в бар и берет пиво.
— Что, Джек, не повезло? — ухмыляется Коул.
— Просто она не любит высоких, — говорит Тёркел.
Кэссел не понимает, зачем Тёркел вообще с ними пошел. Он вечно ноет по поводу «ниггеров», и пока никак не выказал своего отношения к концерту, только проворчал, что какая-то кучка черномазых зарабатывает на жизнь своей нигерской музыкой, а белым приходится спать в бараках и давиться овсянкой трижды в день. Кэссел против цветных ничего не имеет, и ему нравится музыка, хоть на этот раз играют не совсем привычный джаз. Он звучит не по-южному: темнее, тяжелее, опаснее. Эллингтон блестяще выглядит в галстуке и фраке и, похоже, наслаждается собой за своим фортепьяно, изредка вставляя коротенькие соло, если оркестр играет спокойно и низко.
Повернувшись к столикам, Кэссел замечает невысокого мужчину, который в одиночестве сидит возле танцплощадки и наблюдает за молодыми парами, кружащимися под музыку. К своему удивлению он узнает в нем Уэллса. Вот и еще один шанс. Поколебавшись всего мгновение, Кэссел покидает друзей и направляется к столику, чтобы представиться.
— Извините, мистер Уэллс. Вы, наверное, меня не помните, но мы уже виделись вчера в Вирджинии. Я из Гражданского корпуса, работаю на той дороге.
Уэллс поднимает глаза на долговязого юнца в хаки. Его желтовато-зеленый галстук аккуратно завязан и заправлен между второй и третьей пуговицами рубашки, волосы приглажены и разделены пробором посередине. Уэллс его совершенно не помнит.
— Правда?
— Я читаю ваши книги много лет. Потрясающие работы.
Искренность этого человека чем-то подкупает Уэллса.
— Присаживайтесь, — приглашает он.
Кэссел берет стул и неуверенно садится, будто взял его в кредит.
— Спасибо.
Он разговаривает с акцентом и не все звуки произносит правильно, отчего иногда искажается смысл слов. Похоже, он не знает, что сказать.
— Как вас зовут?
— Джон Кэссел. Для друзей — просто Джек.
Оркестр заканчивает песню, танцоры останавливаются и аплодируют. Эллингтон наклоняется к микрофону:
— «Грустное настроение», — объявляет он следующую композицию.
В ту же минуту вступает оркестр. Кларнет в нижнем регистре стонет в унисон с приглушенными трубой и тромбоном, которым задает темп спокойный ритм гитары и барабанных щеток. Печаль мелодии отвечает настроению Уэллса.
— Вы из Вирджинии?
— Моя семья живет в Буффало, штат Нью-Йорк.
— Да? Много лет назад я ездил на Ниагарские водопады и мой поезд проходил через Буффало.
Уэллс помнит заводы на берегах, сбрасывающие отходы в озеро; кучи отработанного угля; облака черно-оранжевого дыма от доменных печей, бедные домишки и грубые ограды перед ними, пробивавшиеся сквозь смог. Картина, до которой власть имущим совершенно не было дела.
— Наверное, Депрессия сильно ударила по Буффало.
— Да, сэр.
— Какой работой вы там занимались?
Кэссел чувствует себя не в своей тарелке, но приоткрывается.
— Много чем. До того, как попал в черный список, был электриком.
— В черный список?
— Начальник приказал мне прокинуть провод. Не по схеме. Я заспорил, но он настаивал. В итоге я дождался его ухода, проник в бытовку и сверился с чертежами. Он не знал, что я умею их читать, а я умел. Оказалось, я прав, а он нет, так что я вернулся и все переделал. На следующий день начальник это обнаружил и меня уволил. А потом, будь неладен, пошел и занес меня в черный список.
Уэллс не знает, насколько правдива эта история, но сочувствует Кэсселу. Подобные случаи не редкость.
Он узнает в парне одного из тех иммигрантов, из-за наплыва которых усомнился в будущем Америки, посетив ее в 1906-м. Уэллс полагал, что все эти итальянцы и славяне, которые прибыли оттуда, где нет демократических традиций, и не умеющие говорить по-английски, только поспособствуют дальнейшему разложению и так прогнившей политической системы. Из них не выйдут добропорядочные граждане. Они не станут работать на совесть, если увидят возможность схалтурить, и поскольку расклад в экономике не в их пользу, вряд ли когда-нибудь поднимутся достаточно высоко, чтобы принести пользу обществу.
Однако Кэссел такой опрятный, вежливый, и речь у него правильная, несмотря на акцент. Да это же один из тех парней, что рубили верхушки деревьев на дороге вдоль реки, вспоминает он.
Тем временем Кэссел замечает, что Уэллс опечален, и проникается к нему сочувствием. Кто бы мог подумать, что у такого человека могут быть причины для грусти. Но вдруг удастся приподнять настроение самому Уэллсу?
— Ну, и как вам наша страна? — спрашивает Кэссел.
— Кажется, здесь идут перемены к лучшему. Меня восхищает ваш президент Рузвельт.
— Да, такого хорошего друга, как Рузвельт, у рабочих еще не было.
Кэссел произносит фамилию президента как «Рюзвелт».
— Это человек, который… — продолжает он, подыскивая слова — он человек не прошлого. Будущего.
Уэллс начинает понимать, что Кэссел не просто типичный представитель некого класса или объект социологического исследования — это такой же человек, как он сам, с интеллектом, мнениями, мечтами. На память приходит собственная молодость, как боролся в иерархическом обществе за место под солнцем. Уэллс наклоняется к Кэсселу через стол:
— Вы верите в будущее? Как думаете, перемены возможны?
— Думаю, да.
Уэллс возвращается на место.
— Отлично. Я того же мнения.
Кэссела потрясает подобная доверительность. Он на такое даже не надеялся, но все равно не находит слов. Хочется и рассказать о своих мечтах, и задать Уэллсу тысячу вопросов. Поделиться всем, что повидал, и услышать от Уэллса о том же. Кэссел напряженно ищет хоть какую-то тему.
— Мне всегда нравились ваши книги. Люблю научную фантастику.
— Научную фантастику?
Кэссел переминается с ноги на ногу:
— Ну, знаете, рассказы о будущем. Чудовища из космоса. Марсиане. Машина времени. Я читал много научной фантастики, но ваши произведения самые лучшие… ваши, и еще Эдгара Райса Берроуза.
Кэссел произносит «Эдгар» как «Идгар».
— Эдгара Райса Берроуза?
— Да.
— Вам что, нравится Берроуз?
Кэссел улавливает неодобрение в тоне Уэллса:
— Ну, может, не так сильно как ваша «Машина времени». — Он запинается. — Чудовищам Берроуза далеко до ваших морлоков.
Уэллс в растерянности.
— Чудовища, значит.
— Да, — Кэссел чувствует: что-то пошло не так, но как это исправить, не знает. — Зато в его историях больше романтики. Как вам, например, про принцессу… Дею Торис?
Уэллс сейчас способен думать лишь о Тарзане с экрана и тех идиотах в зрительном зале. Целая жизнь в борьбе, сотни книг, призванных изменить мир, служение людям вроде этого, все труды… а что в итоге? Сравнение с автором дешевого хлама? С Идгаром Райсом Берроузом? Уэллс горько смеется.
Кэссел замолкает, поняв, что совершил какую-то ошибку. Но какую?
На Уэллса снова наваливается усталость, — будто железный плащ надел.
— Молодой человек, уходите. Вы говорите сами не знаете что. Возвращайтесь в Буффало.
Лицо Кэссела горит. Он неуверенно поднимается из-за стола. В комнате очень шумно, кто-то смеется. Опять эта стена непонимания. Что ж, в конце концов, он всего лишь безграмотный пшек. Этот его дурацкий акцент, его одежда. Надо было заговорить о чем-то другом… об «Истории мировой цивилизации», например, о политике. И вообще, с чего он взял, что способен разговаривать на равных с человеком вроде Уэллса? Тот из другого мира. Будущее за такими как он. Кэссел чувствует себя жертвой фантазий. Все это похоже на злую шутку.
Он хватается за барную стойку, заказывает очередное пиво. Собственное отражение в зеркале за шеренгами бутылок кажется мелким и безобразным.
— Чё такое, Джек? — обращается к нему Тёркел. — Он тоже не захотел с тобой потанцевать?


* * *

Вот и вся история, которая никогда не случалась.
Вскоре после этого Кэссел и впрямь вернулся в Буффало. Во Вторую мировую он работал в «Бетлехем Стил» на кране сорокадюймового прокатного стана. Тогда же, во время войны, он познакомился со своей женой, Анжелой Джиорландино, и в июне 1945-го они поженились. После войны Кэссел ушел с завода и устроился плотником. Их первый ребенок, девочка, умер во младенчестве. В 1950-м родился второй, мальчик. В это время Кэссел начал строительство дома, которое, как и множество других дел в своей жизни, так и не довел до конца. Он много работал, стал отцом еще двоих детей. Бывали хорошие времена, бывали плохие. Он сменил много занятий. Рецессия 1958-го стала для него тяжелым ударом, наша семья жила на пособие. Подвижки к лучшему случались, но по-настоящему хорошо не было никогда. После 1950-х экономика в Буффало, как и во всех остальных промышленных городах США, вступила в постиндустриальную эпоху и постепенно пошла на спад. Кэссел никогда не работал на себя и к старости был не богаче, чем во времена молодости.
В последние годы перед смертью в 1945 году, Уэллс чувствовал все большую горечь. Его попытки создать лучший мир чем дальше, тем больше заканчивались разочарованиями. Он был подавленным, раздражительным. Мура Будберг так и не согласилась выйти за него замуж, и он жил в одиночестве.
Началась война, и в какой-то мере она оказалась даже хуже той, которую он предрекал. Уэллс и дальше пропагандировал социалистическое мироустройство, но встречал все меньше поддержки. Новые левые вроде Оруэлла считали, что он динозавр, очень далекий от реалий мировой политики, глуповатый технократ, который ничего не знает о темных глубинах человеческого сердца.
В последней книге Уэллса, «Разум у своего предела»[8], говорится об эволюционном кризисе, способном привести к исчезновению человечества, если то не совершит скачок на более высокий уровень разумности — скачок, в который сам Уэллс почти не верил.
В 1934-м, сидя в том вашингтонском танцзале, Уэллс, наверное, прекрасно понял, что, сколько бы он ни думал, сколько бы ни проповедовал о будущем, само будущее безвозвратно прошло мимо него.
Но на этом история не заканчивается.
Уэллс в вашингтонском танцзале уязвлен и несколько стыдится того, что прогнал Кэссела так грубо. Кэссел тоже уязвлен. Он стоит спиной к танцплощадке, уставившись в бокал пива. Мало-помалу, благодаря звукам музыки, оба выныривают из мрачных дум о собственном несовершенстве.
Дюк Эллингтон стоит перед большим фортепиано, за его спиной — оркестр: три саксофониста, два кларнетиста, два трубача, тромбонисты, барабанщик, гитарист, басист.
— «Любовный зов креолки», — шепчет Дюк в микрофон, и возвращается за фортепиано. Он взмахивает рукой раз, второй, и низко, трепетно вступают кларнеты. Им приглушенно вторит труба. Басист и гитарист, неторопливо перебирая струны, играют ритмично, чувственно, блюзово. На разных концах зала Кэссел и Уэллс независимо друг от друга обращаются во внимание. Восемь тактов хрипло солирует труба. После нее, стеная, вступает кларнет. Музыка полна боли и тоски, но это боль управляемая, обузданная, порабощенная. Тоска по несбыточному, но не всеподавляющая.
Пока я это пишу, из моего проигрывателя льется «Зов креолки». Чернокожий в 1934-м как никто другой имеет право на горечь обманутых надежд. Когда думаешь, что, несмотря на условия, эти люди создавали такую музыку, понимаешь: мир полон возможностей.
Из этой музыки мы узнаем правду об искусстве, которую не понимает Уэллс, но которую, как надеюсь, понимаю я: искусство может быть безыдейным и все равно доносить нечто важное. Порой оно не средство достижения цели, а самоцель. И пусть искусство не способно изменить мир, оно преображает мгновение.
Из этой музыки мы узнаем правду о жизни, правду, которую за шестнадцать лет до моего рождения не понимал Кэссел, но которую, как надеюсь, понимаю я: жизнь в лишениях не обязательно прожита зря. Несмотря на несбывшиеся мечты, душевный мир возможен. Слушая музыку, Уэллс чувствует, как в его душе воцаряется мир. И Кэссел чувствует то же самое.
И вот они ждут, неподвижные, спокойные, а потом отправятся каждый в свое будущее — наше настоящее. В мир ограничений и потерь. В Буффало.

____________________
[1]«Открытый заговор» (Open Conspiracy, 1928) — трактат Герберта Уэллса, в котором описывается создание в скором времени Мировой или Всемирной Республики, где власть будет принадлежать «сознательному» интеллектуальному меньшинству, лишенному национальных привязанностей и враждебно настроенному по отношению к христианской религии. (Здесь и далее прим. перев.)
[2] Гражданский корпус охраны окружающей среды — программа государственного трудоустройства безработных в рамках «Нового курса» Ф. Д. Рузвельта, действовавшая в 1933–1942 и направленная в основном на сохранение природных ресурсов.
[3] Джон Герберт Диллинджер — американский преступник первой половины 1930-х годов, грабитель банков, враг общества № 1 по классификации ФБР.
[4] Во время Великой депрессии, чтобы хоть чем-то занять людей, им было предложено продавать яблоки. Власти закупали у фермеров коробки с яблоками по 2.20 доллара и продавали их горожанам за 2. В упаковке было 88 штук. К яблокам выдавалась специально приготовленная табличка для продавца: «Безработный. Купите яблоки по 5 центов за каждое». Вся эта яблочная система, по сути, взывала к человеческому состраданию, чтобы те, у кого еще деньги остались, помогли тем, у кого их уже не было.
[5] Нефтяная компания, принадлежавшая Рокфеллерам, крупнейший монополист того времени.
[6] Отсылка к «Современной утопии» (A Modern Utopia, 1905) Г. Уэллса, где самураи олицетворяют управленцев-интеллектуалов.
[7] Эспланада — отрезок музейно-парковой зоны в центре Вашингтона между Капитолием и памятником Вашингтону.
[8] В своей последней книге, «Разум на пределе возможностей» (Mind at the End of Its Tether, 1945), писатель рассматривает возможность того, что на смену человечеству придут другие, более совершенные и развитые существа. Уэллс написал эту небольшую книгу в возрасте 78 лет.