Лесли Уот. Издержки бизнеса

“The Cost of Doing Business” by Leslie What, 1999.
Премия Небьюла (Nebula Award, 1999).
Перевод с английского А. Вий и Л. Козловой.


Здоровяк сидит напротив Зиты, лоб нахмурен, черные глаза сосредоточены на столе. За разговором его пальцы рассеянно водят по красно-коричневой полировке, словно пытаясь сгладить шероховатости. Время от времени он вскидывает глаза — убедиться, что Зита еще слушает. На стоянке снаружи его поджидают два головореза.
Можно ли ее нанять, чтобы она заняла его место, избавив от необходимости разбираться с бандитами? Времени на решение немного, а выбора, с его точки зрения, нет вообще.
Зита делает несколько пометок. Хорошо, что он не пялится на нее, подобно большинству клиентов. Те всем своим видом, будто говорят «как? неужели я действительно здесь?», и рассчитывают, что она сочтет их наивность очаровательной. Когда клиенты глазеют на ее длинные ноги и низкий вырез платья, откуда выглядывает гладкая, словно глазурь из белого шоколада кожа, они видят на самом деле не Зиту. Ее совершенство только обертка, личина, большего не в состоянии себе позволить никто, даже здоровяк.
На запястье у него золотой «Ролекс», костюм пошит из дорогой шерсти. Как и она, здоровяк выставляет свои богатства наружу.
— В такой скверный переплет я еще не попадал, — сбивчиво рассказывает он. — Сначала я не знал, что делать, но потом мне на глаза попал щит с вашей рекламой. Вот почему я здесь.
Этим утром, когда здоровяк ехал на работу, у него отобрали машину вооруженные люди.
— Мне повезло, — говорит он, — по-настоящему повезло.
Бандиты оказались любопытными типами. В обмен на некоторую дополнительную сумму и гарантию неприкосновенности они позволили ему нанять суррогатную жертву. Таковы порядки в наши дни, когда люди действуют разумно. К счастью для здоровяка, его головорезы — разумный народ.
Он лепечет про двадцать причин, по которым пришел к ней, а не расхлебывает свои проблемы сам. Поправить бы его, но не стоит. Отговорки — часть игры. И так ясно, почему здоровяк решил ее нанять, стало ясно сразу, как только он зашел в офис. Истинная причина никак не связана с его подозрительной женой, работой, которая без него не может, даже с состоянием его сердца. Конечно, здоровяк боится боли — а кто нет? — но дело не только в этом. Он прибегает к ее услугам по той же причине, по которой и другие нанимают суррогатных жертв. Здоровяк просто предпочитает видеть, как страдает кто-то другой.
С ним произошло нечто ужасное, и он не может повернуть время вспять, вот и решил получить хоть что-то приятное при плохой игре. Здоровяк не признается, но есть причина, по которой он платит по высшему разряду ей, а не обратился к этому лысеющему Томкинсу со второго этажа.
Соглашение абсолютно законное, но клиент настолько стыдится своей трусости, что даже вспотел. Замолкнув, он промокает лоб носовым платком и опускает его обратно в карман. Лоб все еще бороздят хмурые складки. Морщины на лице глубокие, словно на скомканной рубашке, выброшенной в мусорную корзину. Взгляд обводит комнату, впервые замечая окружающую обстановку.
Фасад отделан на славу. Здесь, где она демонстрирует свое публичное лицо, он безупречен. Стены, покрашенные в сочный цвет под названием «солнечный персик». Уникальные костюмы, выставленные напоказ в стеклянной витрине. Пухлые кресла от «Этан Аллен», обтянутые первоклассной тканью, способной, по словам продавца-консультанта, вынести самое грубое обращение. Рабочий стол — копия французского, сделанного в восемнадцатом веке. Немного абстрактной живописи, купленной в галерее на окраине — все от одного и того же художника, чье имя она позабыла, но это кто-то вроде бы знаменитый, хотя и не настолько, чтобы за его работы заламывали втридорога. Она не понимает абстрактную живопись, просто по горло сыта реализмом.
Другое дело задняя комната, где она живет. Та совсем не похожа на офис. Пошарканный и голый пол, если не считать рваного матраца, на котором она спит. Краска слазит со стен, будто кожа с давнего солнечного ожога. На столике, за которым она принимает пищу, находится алтарь, посвященный ее дочери: фотография в золоченой рамке, окруженная сушеными гирляндами и цветами, пластиковые бусы, любимая книга. Четверть комнаты занимает душ. Вместо кухонного стола — маленький холодильник, и ее это вполне устраивает. Ей не нужно много места и не нужен кухонный стол. Все, что нельзя съесть холодным прямо из упаковки, есть вообще не стоит.
Тут звонит телефон.
— Не хотите ответить? — спрашивает здоровяк.
Скорее всего, какой-нибудь придурок с вопросом, что она предпочитает: оказаться голой перед священником или пережить прилюдный разнос от чужого начальника. Попкорн — так суррогатные называют мелкие задания. Пустячки, что заполняют промежутки, но почти не имеют веса. Под настроение она иногда берет попкорн, но обычно передает мелочевку одной девушке, с которой как-то познакомилась в больнице. Той живется несладко, и ей не помешает любая помощь. К тому же крупные задания куда приятнее.
— Ну же, — понукает здоровяк.
Телефонный звонок действует ему на нервы. Этот человек из тех, кого бесят заминки. В конце концов на вызов отвечает сам аппарат, чего и следовало ожидать.
— По-настоящему экстренный случай пришел бы без договоренности. Примерно как вы, — объясняет она.
Здоровяк кивает, ему понравилось, что его сочли по-настоящему экстренным случаем.
— Что-нибудь еще? — спрашивает она.
— Да. Эти ребята вооружены. У одного металлическая труба и пистолет, а у другого длинный нож.
— Звучит не так уж страшно.
— Итак, сколько запросите?— несколько робко спрашивает здоровяк.
Зита ждет, что он скажет: «Для меня это впервые». Клиенты часто так говорят, даже если это неправда. Но здоровяк — исключение, хотя наверняка думает сейчас именно это.
Она не торопится называть цену. Единственная причина запрашивать больше, чем ей необходимо, — желание впечатлить клиента ценностью своих услуг. На самом деле ее не заботят деньги — она в деле не для этого. Существуют сотни лицензированных суррогатов, таких же, как она. Вряд ли хотя бы одного волнуют деньги. Никакая сумма не в состоянии компенсировать то, через что она проходит каждый день, то, через что проходят они все.
Зита объявляет свою цену.
— Моя стандартная ставка, плюс, издержки, — поясняет она.
— Вы возьмете все на себя? Что бы вас ни ждало? — спрашивает он.
Зита кивает. Да, именно этим она занимается. Берет на себя все, все до последней капли, чтобы важные шишки вроде этого здоровяка могли избежать страданий.
Он достает из пиджака бумажник и кредитную карту:
— Те ребята выглядели довольно опасно. Могут остаться шрамы.
— Это издержки.
Оба смеются, но у него больше похоже на хрюканье. Недавние события сказались на сердце клиента не лучшим образом: дыхание учащается, губы приобретают синюшный оттенок. Передавая карту из рук в руки, его пальцы оставляют на ней влажный холодный след, из-за которого Зите больше всего на свете хочется броситься к себе в подсобку и принять душ. Прекрати, одергивает она себя. Брезгливость — это не профессионально.
— Как вы хотите, чтобы я оделась?
Здоровяк встает лицом к стеклянной витрине с нарядами. Платье в блестках порвано и сейчас в починке, но все остальное на месте.
— Белый кожаный комбинезон, — поразмыслив, объявляет он. — И чтобы под ним ничего. Да, и не застегивайте до конца. Покажите немного ложбинку. Не слишком сильно, просто намеком. Как леди, а не шлюха.
Его щеки разрумянились. Зита знает, здоровяк хотел бы, чтобы она разделась перед ним. Но стриптиз не входит в ее работу. Не-а.
— Прошу прощения. — Она открывает витрину и прикладывает к себе комбинезон, давая клиенту возможность сделать другой выбор.
— Отлично, — кивает он.
Зита с профессиональной улыбкой идет в заднюю комнату переодеваться.

* * *

Она берет здоровяка за руку и ведет по коридору к лестнице черного хода. Оба спускаются на первый этаж.
— Сегодня манифестации были? — спрашивает она, махая через плечо на фасад.
— Я ничего не видел, когда въехал на стоянку. Надеюсь, обойдется без проблем. Я не хочу проблем. И огласки тоже.
— Послушайте, если манифестантов не было у фасада, то и сзади мы с ними не встретимся. Какой смысл протестовать, если тебя никто не видит? Этих ребят не волнует мораль… просто они хотят выглядеть борцами за моральные устои.
— Ясно.
Судя по голосу, клиент не убежден.
Они выходят на стоянку через пожарную дверь. Солнце затянуто редкими облаками, но на улице все равно душно и ярко. Выгляни оно из-за них, ослепляло бы. В такие дни даже на землю не посмотришь не прищурившись. А вот и преступники в машине. Наверное, это его. Черная бэха… люк на крыше… кожаный салон.
Зита и здоровяк подходят. При виде изрезанных сидений с его губ срывается стон.
— Их можно заменить, — замечает Зита.
— Да, но все равно.
— Забудьте. Считайте это издержками бизнеса.
— Вам легко говорить, — вздыхает здоровяк.
— Легко? — Она останавливается. — Легко?
Он что, думает это игрушки? Да он даже больший придурок, чем казалось.
Здоровяк, должно быть, понял свою ошибку, потому что, потупившись, говорит:
— Извините. Пойдем. Давайте с этим покончим. — Он окликает бандитов в машине: — Вот, привел. — Он говорит очень быстро, мечтая поскорее оставить все позади. — Смотрите не забудьте нашу сделку.
Один — наверное, главарь — выходит через переднюю дверцу. В руках у него пистолет, направлен на Зиту. Главарь невысокого роста, черноволос и хорошо пострижен. Чем-то похож на студента с философского факультета: джинсы, фланелевая рубашка в клетку, начищенные ботинки. Его партнер тощий, под запавшими глазами темные круги, будто синяки суточной давности. Партнер одет небрежнее: в грязную футболку и рваные штаны — возможно, специализируется в политологии.
Здоровяк за спиной молча подался назад. Хорошо. Лучше пусть не путается под ногами.
— Отдайте его вещи, — говорит она бандитам. — Вы получаете деньги, и вы получаете меня. Он просто хочет забрать свое.
Приближается парковщик в наушниках.
Зита его не узнает, видимо, новенький. Она лезет в карман за лицензией.
Парковщик, встав, потирает шею, словно пытается вспомнить, что на инструктаже рассказывали о таких ситуациях. Наконец его озаряет: перед ним суррогат, который просто выполняет свою работу. Он приветственно машет рукой:
— Извините, что помешал. — И возвращается в свою будку.
Зита кладет лицензию на место, засовывает ее между несколькими банкнотами, носимыми напоказ.
— Твою мать! — Тощий оглядывается по сторонам. Он явно нервничает.
Приятно сознавать, думает она, что и полные отморозки все равно нервничают.
— Даже не знаю, как-то мне все это не нравится, — бурчит он.— Может, зря мы повелись на его уговоры.
Мгновение кажется, что главарь вот-вот согласится со своим закадычным дружком, но тут здоровяк говорит:
— Не забывайте, вы подписали контракт. Если не выполните свою часть сделки, ответите перед законом.
И главарь, напустив на себя храбрый вид, вразвалочку отходит от машины — будто злодей в вестерне.
Здоровяк подталкивает Зиту вперед.
— Дипломат, — шепчет он. — Скажи им, чтоб не поцарапали.
— С чего вдруг такая уверенность, что я не пристрелю вас обоих? — размахивает перед ними пистолетом главарь.
Здоровяк ахает, и она сердито поворачивается к нему, предупреждая взглядом, чтобы сохранял спокойствие. Они хотят видеть испуганной ее, а не его. Теперь это ее работа. Опыт подсказывает, что если здоровяк закричит или сморозит глупость, хорошего не жди.
— Расслабься, — рявкает она.
У них есть контракт. Жизнь не всеобщая драка, чтобы там некоторые не думали. Большинство подчиняется правилам. Да и вообще, что стало бы с обществом, если бы каждый менял порядки как заблагорассудится?
— Не забывайте про ваш уговор, — говорит она бандитам. — Мой клиент не хочет никаких проблем.
— А может, это я их хочу, — ухмыляется главарь.
— Именно поэтому здесь я, — отвечает Зита. — Вперед, ублюдок, отыграйся на мне. Подумай обо всех тех стервах, которые заставляли тебя плясать под их дудку, но в конце концов решили, что ты для них недостаточно хорош. О стервах, которые заставляли тебя вымаливать их любовь, отказывали в том, чего ты заслуживаешь, в чем нуждаешься. Подумай обо всем том, что сделал бы с ними, если бы они не улизнули. — Зита подходит на шаг. — Отдай его вещи. Ты получаешь меня.
Ее речь попадает в цель, как и должна. Главарь кривится, его верхняя губа начинает нервно подергиваться.
— Стой там! — кричит он напарнику. — Я первый.
Он швыряет ключи на асфальт. Здоровяк, нагнувшись, их подхватывает и поспешно убирается с дороги.
Главарь стоит перед Зитой. У него сладкое дыхание, будто он только что сосал мятный леденец. Непонятно почему, но ей это кажется забавным. Не удержавшись, она прыскает.
— Чего ржешь, сука!
Он отвешивает ей пощечину за пощечиной, и в конце концов срывает с ее губ крик.
Всего раз она не смогла поменяться с кем-то местами и облегчить его страдания — когда погибла ее дочь.
Теперь он трется членом о ее живот и до боли стискивает ей грудь.
Зита чувствует на себе взгляд здоровяка.
— Нет! — выкрикивает она.
Тогда нельзя было ничего сделать, хотя, нет, можно, и она это знает.
Главарь бьет ее с силой пистолетом по голове.
Зита знала, что отпускать девочку на улицу без присмотра, небезопасно, но он сказал «забудь о ребенке», а теперь, сколько ни горюй, дочь уже не вернешь.
Снова удар пистолетом.
Зиту охватывает ужас: этот человек может избить ее сильнее обычного. Судя по блеску в глазах, ему все равно, какой ее насиловать, живой или мертвой.
— Пожалуйста, — просит она.
Им всегда нравится, когда их умоляют, но Зита просит о пощаде не поэтому. Боль стала невыносимой. Земля и небо смешались. Не устояв на ногах, она падает. Ухо прижато к асфальту, и, кажется, ей слышно тяжелое дыхание здоровяка.
— Вставай, сучка. — Главарь пинает ее в поясницу.
Каблук его ботинка обрушивается на лицо. Зита кричит.
Ее малышка утонула, а она была в доме, занимаясь сексом с парнем, который до сих пор отрицает свое отцовство.
«Господи, умереть должна была я, — думает она. — Господи, почему ты не забрал меня».

* * *

Очнувшись, Зита видит хорошо знакомую больничную палату.
— Отлично. С возвращением из мертвых, — сухо говорит медсестра, добавляя в капельницу белую жидкость из ампулы. Записав что-то в медицинской карте, она предлагает Зите коричневую пластиковую чашку с водой.
Зита силится поблагодарить, но такое чувство, будто бритвы не дают глотке сомкнуться — ни глотнуть, ни сказать. Воды бы, но пить страшно, и она качает головой. От движения в висках начинает стучать кровь, перед глазами плывет.
Потом в палату заходит доктор и, прочитав записи в медицинской карте, обращается к Зите:
— Снова вы, — говорит он и зевает. — Благодаря вам, мои дети отправятся в колледж. Частный. В другом штате. Но вы ведь это знаете? — Доктор подмигивает медсестре, и оба смеются. Он садится возле лица Зиты и, посветив фонариком ей в глаза, прикладывает пальцы к шее. — На этот раз мы чуть вас потеряли. Больно было?
— Недостаточно.
Он берет с тумбочки зеркало и показывает ей свою работу.
Лицо в зеркале смутно знакомо, будто чье-то, виденное только издалека.
— Выглядит хорошо, — говорит доктор, — лучше нового. Потерпите недельку, пусть спадет припухлость. И да, пришлось заменить бедренную кость, так что сильно не прыгайте.
От челюсти вверх щеку простреливает сильная боль. Зита стонет:
— Доктор, вы не могли бы сделать мне укол?
— Я думал, вам нравится боль.
— Думайте, что хотите.
Даже сотрудники больницы хотят видеть, как она страдает, как умоляет. Иронично, что за эту привилегию ей приходится еще и платить.
— Сделайте мне укол.
— Ну, полагаю, немного морфия ей можно, — говорит доктор.— Сейчас пять миллиграмм внутривенно. И в зависимости от обстоятельств, каждые четыре часа до завтра. После этого можно переходить на кодеин. Не хотелось бы, чтобы у нее развилась зависимость.
Заходит санитар с непомерно огромным букетом. Цветов слишком много для тумбочки, поэтому санитар ставит их на пол у стены и читает Зите открытку, не спрашивая, интересует ли ее имя дарителя.
Букет от здоровяка. Чайные розы с веточками фрезии под цвет синяков. Как мило.

* * *

Через несколько дней ее выписывают долечиваться дома. Больничная койка — для тех, кто действительно в ней нуждается, не для желающих на ней поваляться.
— Всегда вам рад, — говорит доктор, махая на прощание. — Увидимся через пару месяцев.
Зита пропускает его слова мимо ушей и просит медсестру вызвать такси.
Медсестра заставляет сесть в зеленое виниловое кресло-каталку, хотя Зита уверяет, что в состоянии передвигаться сама.
— Хотите уйти отсюда как нормальные люди — сначала попадите как они, — шутит медсестра.
Пожав плечами, Зита опускается в кресло. У нее нет одежды на смену, поэтому она должна надеть комбинезон, теперь усеянный пятнами запекшейся крови. Медсестра устраивает тяжелый букет на коленях Зиты и катит ее по коридору к выходу.
Снаружи, к ним тут же пристает разгневанная женщина в черном брючном костюме и принимается размахивать у лица Зиты плакатом с надписью: «Суррогатным жертвам — бой!»
Стоящая неподалеку съемочная группа бросается снимать инцидент.
— Как можно этим заниматься? — кричит Зите женщина. — Почему ты позволяешь всяким извращенцам так с собой поступать? Это нужно прекратить! Ты идешь против Бога! Это безумие нужно прекратить!
Женщина продолжает кричать, преследуя Зиту до такси:
— Ты всего лишь чересчур дорогая шлюха! Шлюха!
Таксист берет цветы и открывает для Зиты дверцу. Та забирается внутрь, и он пристраивает цветы на сиденье рядом. Потом отточенным взмахом руки отгоняет манифестантку, толкает в ребра оператора с камерой и торопливо плюхается за руль.
— Время — деньги, — бросает он, заводя двигатель. — Куда вам, мисс Шлюха?— И не дожидаясь ответа, трогается с места.
— Очень смешно. — Зита сообщает адрес своего офиса.
Говорить больновато, но в целом чувствует она себя неплохо. Удивительно, как быстро исцеляется тело, думает Зита.
— Значит, вы, э, суррогатная жертва, да? Даже не знаю, как я к ним отношусь, но чем больше об этом думаю, тем больше склонен согласиться с той женщиной. Возможно, весь этот бизнес стоило бы объявить вне закона. Возможно, людям вроде вас зря разрешают заниматься тем, чем вы занимаетесь.
— Добьетесь не большего, чем во времена сухого закона. Тщетные усилия. Не смогли ничего тогда, не сможете и сейчас.
— Ладно, я вас понял, но это не причина сдаваться, — говорит таксист. — Невозможность избавиться от всего зла, еще не означает невозможности избавиться хотя бы от его части. С чего-то ведь надо начинать? Попытка не пытка. Иначе куда мы катимся? Ну, вы понимаете, общество. Культура.
— Никогда не думала об этом в таком ключе.
Спорить с таксистом бессмысленно. Можно было бы подколоть его тем, что она зарабатывает в сто раз больше. Возможно, так понял бы или хотя бы подумал, что понимает.
Они едут дальше в тягостном молчании, словно находятся в комнате умирающего. Таксист высаживает ее в переулке возле дома, а сам остается за рулем.
Зита втискивает букет между здоровой ногой и дверцей машины и дает настолько большие чаевые, что таксист краснеет.
— Приятно было поболтать, — говорит она и выходит.
— Взаимно.
В отличие от нее, таксист, вероятно, действительно так думает.
Он срывается с места, равнодушный к тому, сможет Зита дойти до здания или нет.
Та оставляет букет на крыльце и вкладывает остаток денег в конверт с визиткой. Эти цветы подберет бездомная женщина, которая живет возле мусорных баков.
Кое-как Зита поднимается по ступенькам к себе. Планирует поспать, пока не пройдет действие болеутоляющего и вешает на дверь табличку «ЗАКРЫТО». Сил почти нет. Возможно, к следующей неделе она будет готова прослушать сообщения и выбрать следующую работу. Что-нибудь легкое и бессмысленное. Шалость или унижение. Попкорн.
Как хорошо дома! На своей «кухне», Зита наливает дешевый бурбон в щербатую кофейную чашку с надписью «Самой лучшей маме на свете». Ей не очень нравится это дрянное пойло, но она терпеть не может переплачивать лишь за то, чтобы выпивка заходила приятнее. При закрытой двери в офис телефон почти не слышен, но он все трезвонит и трезвонит. Видимо, переполнился автоответчик. Вот нахалы, беспокоят ее сразу после выписки. Пусть подождут.
Зита наливает себе еще. Пьется как еле теплый огонь, да и эффект почти незаметен. Выпивка пока есть, но телефон продолжает трезвонить, и единственный способ его заткнуть — вытащить из розетки.
Пусть другие не понимают Зиту, сама она глубоко уверена, что, став профессиональной жертвой, сделала верный выбор.
Итак, манифестанты считают, что ей стоит остановиться. Больно надо прислушиваться к разглагольствованиям доброхотов. Да что эти люди понимают? Она профессиональная жертва. Что бы она ни делала, все равно будет страдать до конца своей сраной жизни так, как никому и не снилось. Ее малышка погибла, и теперь остается только страдать. Кретины вроде доктора, медсестры, таксиста и той фанатички с плакатом просто хотят, чтобы она мучилась забесплатно.