Затерянные миры

     Всякий раз, открывая для себя новые земли, не переставал удивляться тому, что восторг во мне не умер. Совершенно какой-то детский восторг каждый раз брал надо мной верх, когда  ступал на чужую землю. И неважно в который раз это случалось. Нет нужды делать скучающее лицо и зевающий рот, мол, плавали, знаем.

     Опять и опять, оказываясь под чужим небом, я ничего не боялся, чувствуя под собой родную палубу. Это как почва. Выбей ее из под ног и тогда ты окажешься не на плаву.
Спасательный жилет тут ни при чем.
Дважды в своей морской практике я терпел крушение, и оно было так далеко от дома, что даже звезды над головой мне ничего не говорили. Но когда ты погибаешь в открытом океане, то, поверьте мне, самый скалистый берег станет вам милее стылых пучин.
Дважды у нас выходил из строя двигатель и оба раза в самом неподходящем месте. По иронии судьбы, эти места оказались почти на одной параллели, только в разных полушариях и в разное время. Самое интересное, что до этих случаев я и не подозревал о таких названиях, а, попав туда, уже не смогу их забыть. Это Ушуайя и остров Кергелен.

    Пролив Дрейка стоял на пути из Тихого в Антарктиду. Вернее, мы ему попались. Там дуют такие ветра, в горловине, что лучше их имена вслух не произносить, чтобы не разбудить. В тех краях, начав путь, не знаешь наперед, чем он закончится. Даже теперь. На самом излете мыса Горн «снесло» крышку первого цилиндра. Устав от бесконечных реверсов, двигатель психанул, подорвал шпильки и стреножил судно. На  счастье произошло это днем и в, редкую для этих мест, тихую погоду. Два-три балла не считается. Слава Богу, мы еще не свалились в море Скоша, где льды уже обступают со всех сторон, и помощи там не дождешься. А в проливе всегда дежурят океанские буксиры, готовые прийти на помощь и вытащить из бурлящего протока. Нам накинули аркан на загривок бака и повели смиренных в самый южный город на планете. Магеллан давно прошел здесь проливом, так и получившим его имя, незадолго до своей гибели и нарек эту землю Огненной.

    В бухте, куда нас притащили, небо оказалось так низко, что плечи поневоле сжимались и, казалось, тучи вот-вот рухнут с бледного склона. Но тот мгновенный испуг, полученный от смолкшего внезапно двигателя, сделал ледяные утесы желанными и милыми нам. Это твердь, к которой можно привязаться. Волны ли отражались в небе или наоборот, но цвет был неразличим, и две эти стихии сомкнулись вокруг нас, слившись с древними скалами. Еще идя проливом, поразился дикости тех мест. Ветер за нагромождение черных базальтовых глыб не залетал, все стихло и если бы не рвущий впереди буксир, то я бы засомневался в реальности происходящего. Ни чахлого кустика по берегам фьорда, ни крика птицы над головой. Казалось, мы падаем в пропасть. С запада стал наваливаться туман, пожирая и землю и небо. Только точка на карте и стрелка компАса убеждали в том, что впереди что-то есть.

    Ушуайя. Тем более удивительным оказался сам конец света, как называют это место. Зажатый в ледниках, населенный отчаянными людьми, этот город показал мне даже пальмы под снегом.
Вообще, жители Южной Патагонии это пингвины, альбатросы и странные голубоглазые высокие люди. Здесь не принято говорить о своем прошлом и, я так понял, что не все здесь оказались по своей воле. Судя по смешению языков – испанский, немецкий, английский, этот город не остывал, несмотря на низкую среднегодовую температуру. Но каждому прибывшему сюда на жительство негласно выдавалась индульгенция, и надо было только ее закрепить. Мы не простояли и двое суток, когда машина была запущена, что невообразимо для континентальной Южной Америки, где любимое слово «man;ana». Казалось, что от нас хотели поскорее избавиться. Мы уходили так же, как и пришли – в тишине, невозмутимой темной гулкой водой меж равнодушных льдистых куполов, с которых струилась нескончаемая мга…

    Годом раньше, во время почти научной экспедиции на юге Индийского океана, но уже в зимнем месяце июле, умудрились перегреть дейдвудный подшипник и на сутки понадобилась тихая гавань. Ближайшим таким убежищем, да, впрочем, и единственным, здесь оказался остров Кергелен. Мы шли восточнее, и компАс стал ненужным. Белоснежные альбатросы, наслаждаясь вечными здесь западными ветрами, застыв на уровне мостика, указывали направление, косясь бездонными глазами. Говорят, души умерших моряков становятся этими птицами. Не знаю, но я бы очень хотел. Что может быть сладостней расправить могучие крылья и оцепенеть над океаном? Господи, отпусти меня, потом, туда и не дай скиснуть Западным ветрам! Иначе, почему тогда летит эта пара вровень со мной и, затаив дыхание, смотрит мне прямо в переносицу? Какой ответ они ищут во мне? Или что хотят сказать своими рубиновыми зрачками?

    Порт-О-Франсе оказался переметенной снегом станцией, и абсолютно без тихой гавани. ВетрА. ВетрА тут выли дико. Ураганы, выходившие из себя вон в открытом океане, немного стихли, упершись в несокрушимое плато, но прорывались отдельные отряды и сыпали в лицо колючим зарядом. Выползающие было туманы, разрывались в клочья немедленно. Даже робкая трава, клонясь к ржавой прозябшей земле, не тешилась надеждой, но не погибала сразу, а, даже, порой, стряхивала с себя снег. Из-за низкого давления в этих широтах, улегшийся снег был похож на мягкое мороженое.
Но мы распластались у причала, заведя концы на могучие стальные сваи, и стали заниматься своим делом. Пятьдесят человек научной колонии оказались неисправимыми французами, любопытными, добродушными, но не знающими ни слова, кроме своего, до сих пор мной непостижимого, языка, быстро исчерпали свою жажду в общении и исчезли. И опять стылая земля у наших бортов оказалась милее прихватывающей настырным ледком соленой воды. Человек вышел из океана, но, все-таки, вышел к берегу…

    Кроме нас, там стоял японский китобой. Экипажа мы так и не увидели. Лишь раз мелькнул угрюмый узкоглазый человек мимо меня на причале и все. Но меня это не удивило. В корешах у меня ходил Саня Колесников, гарпунер, элита промыслового флота, загребающий огромную деньгу, но глубоко несчастный человек, вынужденный девять месяцев в году убивать себе подобных на краю света. Из которых потом делают тупую колбасу, расчески и духи. Адская работа. Когда я впервые увидел китов в океане, я понял, что с последним из них исчезнет и мир. Киты держат океан. А, заодно, и весь мир. На себе. Не верите?

далее  http://proza.ru/2025/07/18/1148